Текст книги "We began it all (СИ)"

Автор книги: LittLe_firefLy

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Пауза.

– Шерифа?.. – снова пробует Норман, еле шевеля деревянным языком. Как бы то ни было, мама моментально понимает суть вопроса и хмурится, задето:

– Разумеется, это ребёнок шерифа. Чей ещё, по-твоему?

И Норман уже собирается извиниться, когда мама продолжает, помолчав немного, словно бы только сейчас ей пришла мысль об этом, словно это не имеет совершенно никакого значения:

– Только не говори своему брату пока, детка, хорошо? Я… сама его поставлю в известность. Потом, когда, – она невнятно разводит руками, – буду готова к огласке.

– Окей, – соглашается Норман пустотело, просто по инерции, потому что ни единой чёткой мысли более нет в его голове.

Окей. Чей ещё? Не говори брату. О нет. Норман больше ничего, ничего не знает.

хХхХх

Норман настаивает на том, чтобы сопровождать мать в клинику на проверку, потому что это важно, и он ДОЛЖЕН быть рядом с ней. Норма видит неоспоримую решимость в его глазах, оттого даже не пытается отказаться; они выбирают вместе удобную дату, чтобы она не совпала с его занятиями и подходила врачу. Четверг, вторая половина дня. Подходит.

хХхХх

Начистоту, Норман больше храбрится, чем действительно испытывает то спокойствие и уверенность, что демонстрирует нервничающей матери, которая не выпускает его руки, пока они ждут в коридоре приёма. Пациентка, записанная до них, отчего-то задерживается, и Норману хочется войти и вытащить её из кабинета за волосы, потому что чем длиннее затягивается ожидание, тем более взвинченной становится Норма, а это никому непростительно – доводить её до такого состояния.

Когда Норма всё-таки получает разрешение пройти в кабинет, Норман автоматически поднимается с продавленного сидения диванчика в коридоре, чтобы последовать за ней, но женщина, уловив его движение, мягко упирается ладонями в его грудь, и Норман понимает её просьбу. Он остаётся снаружи. Его морозит.

Ему кажется, проходит целая вечность, прежде чем его мать выходит из кабинета гинеколога, ещё бледнее, но гораздо собраннее, чем прежде. Норман моментально взлетает с дивана снова, чтобы оказаться рядом с ней, на случай, если ей нужно будет опереться на кого-то или в этом роде; но Норма сохраняет между ними крошечную дистанцию, отступив на полшага, и, чуть улыбнувшись в знак поддержки ему, замечает отстранённо:

– Я договорилась, чтобы во время следующего планового УЗИ, месяца через полтора, тебе разрешили присутствовать, ведь мы же семья. А пока… вот, – Норман позволяет матери завладеть его рукой, и она робко вкладывает в его ладонь листок плотной бумаги размером с почтовую открытку. – Попросила для тебя. Ам-м, что думаешь, милый?

Снимок эмбриона, понимает он, глядя словно со стороны, как с ним временами случается. В его руках – чёрно-белое изображение существа, что заняло место внутри его матери. Его матери. Что. Серьёзно, как. Что, что происходит. О боже.

– Судя по моим расчётам, я должна быть как минимум на пятом месяце, но доктор сказал, что плоду не может быть больше семнадцати недель, максимум – восемнадцать; впрочем, не знаю, можно ли ему доверять? – продолжает Норма, и Норман цепляется за её голос, как за спасательный круг, не позволяющий ему опуститься на глубину и пропасть. – Он продолжал твердить про размеры эмбриона, про стадию развития организма, и что ‘специалисту виднее’, но разве мне не лучше знать? Я же мать. Мне положено знать лучше, правильно? Доктор может ошибаться. В любом случае, я буду ручаться, что на пятом месяце. Тебе тоже следует придерживаться моего мнения. Договорились?

– Разумеется, мама, – кивает Норман послушно, продолжая вглядываться в размазанные очертания чего-то лишнего, чужеродного и опасного на снимке ультразвука. Всё неправильно, так, так, так неправильно. Мама продолжает говорить что-то об отсутствии у плода отклонений на данном этапе, о благоприятности показателей развития, делится воспоминаниями о том, как протекала предыдущая её беременность, и как в это время в прошлый раз она уже могла ощущать мягкие, сглаженные прикосновения изнутри, которые осуществлял крошечный Норман, ещё не толчки, но всё равно – доказательства, что жив и здравствует…

Нынешний Норман не ощущает себя ни живым, ни здравствующим. Ему трудно. И боязно: вдруг теперь это состояние никогда не пройдёт? Норман сжимает снимок в кулаке и следует за мамой к выходу из клиники, без единой мысли в голове.

хХхХх

Он приходит в норму – более-менее схожее с нормой состояние, по крайней мере – к вечеру и обнаруживает себя сидящим в кухне. На соседнем стуле оказывается оживлённо болтающий о чём-то Алекс Уэст; мать, тоже, очевидно, заметно оправившаяся после первого шока от новости, снуёт неподалёку, колдуя над ужином.

– Слышал, что сюда приходили копы, – припоминает Алекс всё тем же беззаботным тоном, каким прежде разглагольствовал о чём-то незначительном. Норма на секунду сбивается с шага, но тут же берёт себя в руки и не вмешивается в их разговор. Норман безразлично пожимает плечами. – Чего они хотели? Тебя подозревают, или?..

– Ничего подобного, – отзывается Норман размеренно и улыбается правдоподобно грустной, перевёрнутой вверх ногами улыбкой. – Задали несколько вопросов, вроде: когда я в последний раз виделся с Эммой или Брэдли, в каком настроении они находились. Потому что полиция всё ещё не обновила свои источники слухов и считала, что я по-прежнему дружу с Эммой и… вижусь? с Брэдли.

– Про Ричарда не спрашивали? – любопытствует Алекс, никак не унимаясь. Норман глядит на него несколько мгновений, затем отрицает смутно:

– Не то чтобы.

Мама вклинивается между ними, расставляя тарелки, и Норман испытывает особенно сильную волну благодарности к её своевременности, к самому её присутствию.

Норма безукоризненно улыбчиво интересуется у Алекса о степени его готовности к грядущим тестам и есть ли уже пара к Зимнему балу, тот с готовностью отвечает, и беседа мальчиков естественным образом концентрируется на школьных темах, несмотря на то, что сама Норма оставляет их одних за столом уже через три минуты. О расследовании Алекс больше не заговаривает.

хХхХх

Следующие несколько дней Норман проводит, всё ещё с трудом, и с муторной туманностью внутри тесной черепной коробки, привыкая к самой идее маминой беременности. Это процесс почти мучительный, и видит бог, Норман не имеет представления, как в своё время Дилан нашёл в себе выдержку справиться с подобным, будучи вообще маленьким ребёнком? Норман – взрослый и сильный, а всё равно он чувствует временами, будто вот-вот свихнётся. Ему не то больно, не то противно, не то страшно до полусмерти. Двадцать четыре часа в сутки.

Что же, теперь – теперь он почти готов посочувствовать Дилану, в какой-то мере.

Наблюдать за Диланом, кстати, в эти дни – запредельно странно.

Обычно, Норман ощущал бы чувство превосходства перед братом, что они с мамой разделяют какую-то важную тайну, в которую Дилан не посвящён. Но не в этот раз. Нынче, Норман больше растерян, рассержен, перепуган и потрясён, чем что-либо ещё; ему просто некогда испытывать ещё и самодовольство.

Дилан, однако, ничего не замечает. Ни о чём не догадывается. Он… не знает.

И Норман не намерен открывать ему глаза. Даже если бы мама не просила его повременить, всё равно. Дилан оказался бы в данной ситуации для Нормана последним, кого он решил бы оповестить о грядущем пополнении.

хХхХх

Тема аборта всплывает в один из этих дней тоже, будто ниоткуда, будто не Норман поднимает её, хотя он сам не знает, почему не сообразил предложить его сразу же после рокового звонка доктора Эсперанзы.

Норман почти ждёт, что мама обрадуется выходу, который он придумал для них. Аборт! Что может быть удобнее? Закономернее? Необходимее? Конечно же, мама обязана одобрить идею, поблагодарить Нормана за находчивость и, не откладывая в долгий ящик, побежать записываться на процедуру.

Мама ничего из перечисленного не делает. Вместо этого, поморгав немного, словно слова сына ввели её в некий ступор, Норма хмурится и говорит лаконично:

– Плохая идея, дорогой. Забудь.

Затем, она разворачивается, выходит из дома и начинает спускаться, явно с намерением уйти к мотелю и взяться за работу. Норман ловит её за запястье, нагоняя где-то на середине лестницы, хотя даже не замечает, как преодолел это расстояние за секунду, что разделяла эти два момента в его восприятии. Опасность витает в холодном воздухе вокруг них, но Норман волен игнорировать её, сколько хватит энергии и желания.

– Почему нет? – требует он настойчиво.

Мама мотает головой и, как можно более ненавязчиво, отнимает у него свою руку.

– Ты не понимаешь, малыш. Этот ребёнок, – Норма морщится, но складывает обе ладони себе на живот почти неосознанным жестом, отступая от Нормана на две ступени. – Возможно, лучше всего было бы ему не появляться на свет, но я просто не могу… Ты не понимаешь, – повторяет она, ещё мягче, чем раньше.

– Но ведь оно нам не нужно, правда? – жалобно пробует Норман, и у него пока не достаёт сил назвать это ‘ребёнком’. Неопределённое нечто, невоплощённая угроза, вот что оно такое. Существо, пострашнее монстров из страшилок. – Пожалуйста. Ты можешь избавиться от этого. До двадцать четвёртой недели или около того, аборт более чем легален, разве нет? Тебя никто не осудит. Никто не узнает. Я никому не расскажу, обещаю! Просто убери это из себя!

Сейчас, перейдя на повышенный тон, на пугающую требовательность вместо предполагаемой мольбы в интонациях, Норман опасается, что мама почувствует страх, попытается убежать от него. И, если честно, Норман не может в этот момент ручаться, что её бегство не подстегнёт его, почти на чистых инстинктах, броситься следом и… Сделать что-то плохое, чего в здравом уме он ни за что не сделал бы.

Но Норма не пятится от него и не пытается сбежать.

Вместо этого, вглядываясь в его лицо, за все его личины, насквозь, в течение минуты или двух, она выдыхает короткий тихий звук, между пониманием и состраданием, а затем резко подаётся к нему всем телом, заключая в объятия.

– Норман, ох, Норман, родной, не нужно, – шепчет она ему в шею, прижимая к себе обеими руками, будто подозревает, что это ОН попытается вырваться и сбежать. – Не бойся, малыш, ничего не изменится, между мной и тобой ничего не изменится, я клянусь тебя, сыночек, ты – самое дорогое, что у меня есть, единственное по-настоящему важное, вся моя жизнь, вся моя любовь, никто, верь мне, никто этого не изменит, никогда, никогда, никогда…

Норман верит, обнимая маму крепче, впитывая в себя её пульсирующее тепло, искренность её слов.

хХхХх

Это не мешает ему, однако, позже поднять тему аборта ещё раз. Норма вновь проявляет её природное упорство, твёрдо отказываясь от идеи, и замечает в процессе урезонивания сына:

– Представь, если бы я оборвала беременность, когда носила Дилана, – думая над этим, Норма какое-то время молчит, прежде чем продолжить решительнее: – Представь, если бы я избавилась от тебя? …Вот видишь. Разве могу я поступить в этот раз иначе? Что, если это окажется самой ужасной ошибкой в моей жизни? Нет, милый, я не хочу жалеть о содеянном.

Потом мама снова возвращается к уверениям, что расширение семьи нисколько не пошатнёт их собственные взаимоотношения, и Норман, позволяя себе купаться в мамином внимании, думает отвлечённо, в его ли силах, оставаясь незамеченным и внешне не вовлечённым, спровоцировать у Нормы искусственные роды сейчас, в начале второго триместра?..

хХхХх

При дальнейшем обдумывании, Норман приходит к печальному выводу, что это неудачный план, даже если всё получится, как задумано. У плода, конечно, крайне низкие шансы к выживанию после выкидыша, но и для здоровья мамы урон может оказаться серьёзным. Даже учитывая острое желание Нормана избавиться от ребёнка, он не готов ставить Норму под угрозу. Видите? В здравом уме, он ни за что на свете не навредит маме.

Он просто не готов лишиться её, ни на каких условиях. Для этого Норман слишком любит её. Слишком.

А если ради продолжения их совместной жизни ему придётся как-то примирить себя с появлением очередного конкурента? Плевать. Норман справится с этой задачей.

хХхХх

(И он определённо не проиграет какому-то дурацкому младенцу. Такое было бы просто смешно. Так?)

хХхХх

Норману есть, за что бороться.

Всю его жизнь, мама была его двигателем, базовым «звеном» в цепи ДНК, единственной программой мышления, основательной и закономерной логикой. Всем тем, что представляло реальную важность;

В ней было всё – и план нападения, и схемы обороны; сложная, многофункциональная комплексная система жизнеобеспечения, работающая безотказно.

Норман смутно догадывался, как невероятно повезло ему совершенно ни за что, просто по рождению, заполучить всё это, гармонично воплощённое в одной-единственной неподражаемо-великолепной персоне.

И, естественно, он не собирался отказываться от этого дара: уступить кому-то ещё даже малую часть казалось невероятным.

Норман с детства был хорошим мальчиком, приученным делиться, но даже самому отличному воспитанию есть свои пределы, правда же?

Так что – не-а, ни за что. Мамой Норман делиться никогда по-настоящему не умел, да и не желал учиться, спросите хоть Дилана. Ребёнку следовало бы поступить мудро и родиться мёртвым. Да и Дилану надо было бы уйти. Как и всякому иному сопернику. А раз так…

Норману пока не известны все детали, но одно он знал наверняка: он заставит братьев исчезнуть с их с мамой горизонта. Это было лишь вопросом времени и – подходящей возможности. Но вполне осуществимо, рано или поздно.

хХхХх

К предрождественской неделе, атмосфера в доме над мотелем окончательно обретает максимально возможную расслабленность.

Мама впервые за последние месяцы кажется умиротворённой без надуманности, почти полностью здоровой и – едва заметно – округлой, хотя недовес продолжает просматриваться. Норман осваивается с каждым днём в суматошном мире переполошённых мыслей, дыхание его становится вновь незатруднённым, смех – менее вымученным. Дилан… С Диланом ситуация не такая ясная, но он, судя по объективным признакам, уже не пьёт, и его взгляд делается менее затравленным и более наблюдательным.

Он работает в своём непонятном графике, занимаясь непонятно, чем; Норман почти не пересекается с братом, подчас с удвоенной намеренностью, но мама, кажется, перестаёт умышленно избегать Дилана, она очень терпима к его присутствию, хотя и предпочитает сохранять с ним дистанцию не меньше пяти футов, обязательно. Это тоже приемлемо.

Буквально за пару дней до Рождества, Норма возвращается из салона с новой элегантной причёской и несколько наносным, но оттого не теряющим прелесть энтузиазмом в глазах.

– Всё налаживается, – уведомляет она Нормана, склоняя его голову обеими ладонями и торжественно целуя в макушку. – Не имеет права не налаживаться.

хХхХх

Праздник проходит удивительно гладко, все дома подчёркнуто вежливы друг с другом, не заговаривают на опасные темы, обмениваются подарками, помогают друг другу накрывать на стол. Ни одного скандала, ни единого даже лишнего слова не звучит. Норману кажется, что он сделал какой-то неверный шаг, не заметив, и оказался в зазеркалье.

Он, однако, трижды ловит долгий, будто производящий какие-то вычисления взгляд Дилана, направленный на их маму, и хотя старший парень пока не задаёт никаких вопросов и не требует объяснений, Норман всё равно остаётся настороже. Он готов встать на защиту Нормы, покажись даже малейшая необходимость.

хХхХх

К позднему вечеру, Дилан начинает вести себя страннее, чем было накануне, и Норман только с определённым запозданием понимает, что это, и почему его система безопасности не среагировала сразу же соответственно: Дилан не предпринимает никаких действий, которые в предвзятом представлении Нормана причислялись бы к агрессивным (а это 98% поступков брата, надо признать). Нет, Дилан просто, самым естественным образом, пытается остаться с Нормой наедине, и Норман подспудно знает, зачем. Что недопустимо. Ни в коем случае.

Он держится неподалёку от матери, которая одаряет его чуть усталыми улыбками и наполовину случайными, но успокаивающими касаниями пальцев. Этого достаточно, чтобы держать Нормана в узде и не позволить наброситься на Дилана безо всякой видимой причины.

В итоге, Дилан, по всей видимости, смиряется до поры до времени. Он вынужденно прощается, ссылается на необходимость проветрить голову и уходит.

Норман успокоено переводит дух и, пока мать не видит, сконцентрировав внимание на экране телевизора, он тщательно запирает все двери в доме. На случай, если Дилан вздумает вернуться среди ночи, это будет достаточно красноречивым знаком того, что его не ждут. Он всегда может переночевать в одном из пустых номеров мотеля внизу, невелика беда.

Довольный, Норман присоединяется к маме на диване в гостиной, и они смотрят старые рождественские фильмы до двух часов ночи, крепко обнявшись.

хХхХх

Позже, когда Норман заканчивает с умыванием и надевает кремового цвета пижамный комплект, купленный ему Нормой, он, чуть поколебавшись, идёт в спальню матери. Дверь приотворена, как приглашение. Как истинное благословение, если хотите знать.

Ночник уже потушен и занавески опущены.

Взгляд Нормана всё равно безошибочно выхватывает из темноты изящный силуэт мамы, безучастно сидящей на краю постели, спиной к входу. Ей требуется секунда, чтобы уловить его появление, и она оборачивается, замирает, затем – невозможно медленно – протягивает к нему руку. Тогда Норман приближается, и они укладываются вместе, близко-близко, на одной подушке, под одним одеялом, естественно и правильно. Норман привлекает Норму, чтобы её голова оказалась лежащей на его плече; мамины волосы мягко касаются его подбородка, затейливые кружева её сорочки идеальны под его пальцами.

Счастье Нормана почти непереносимо в этот момент. Мощно и безгранично. Он может буквально всем своим существом ощущать, как к матери постепенно, по капле, возвращается разбитое, истерзанное трудными годами и дрянными людьми чувство безопасности, пока он держит её в объятиях.

Более того, сейчас, оберегая её, чувствуя приятно сонливое тепло её тела, Норман вдруг с удивлением ощущает, что даже идея о ребёнке уже не кажется ему такой уж ужасной. Ведь, если поразмыслить, это, прежде всего, дитя Нормы – его идеальной семьи… Следовательно, это их общее дитя. И, в отличие от того же Дилана, который, несомненно, являлся провалом на всех фронтах, малыш, что появится у них через несколько месяцев, совершенно другой случай. У них есть шанс воспитать их ребёнка чудесным человеком, с которым Дилану никогда не сравниться. И, если на то будет воля Нормана, Дилан вообще никогда не увидит его.

хХхХх

Норман просыпается на рассвете, и хотя сон его длился не больше полутора часов, он ощущает себя всё равно просто прекрасно. Он целует кончик уха Нормы, которая бормочет что-то мирное во сне, и зарывается носом в её вьющиеся волосы, глубоко вдыхая такой родной, такой любимый запах, и…

Затем, идиллия рушится с грохотом, который Норман может услышать почти физически. И вина за это лежит только на нём самом. Потому что это его молодой организм подводит его. Норман отрешённо ощущает собственное утреннее возбуждение, в принципе, весьма редкое для него. Это натуральное предательство. Он не может… Нет! Норман судорожно думает о том, как подобное испугает Норму, если, проснувшись прямо сейчас, она заметит его неловкое положение. Гадко, как же гадко!..

Мама непременно перепугается, потому что, даже если Норман и не предпринимает никаких попыток сделать… нечто немыслимое, у Нормана даже намерений никаких нет (их нет, их нет, их нет, тверди это чаще, и убедишь себя), но в подобных ситуациях не всегда успеваешь разобраться рассудительно. Норман читал кое-что о жертвах насилия, о механизмах защиты, и нельзя предугадать, сумеет ли мама взвесить происходящее рационально, поняв что её сын не подразумевал никакой угрозы, или мгновенно среагирует на эмоциях.

И Норман просто не может стать причиной паники мамы, любого срыва. Только не из-за него!

Так что, он как можно аккуратнее высвобождается из её объятий, старательно игнорируя её бессознательные протесты, и уносится в ванную.

Его проблема не желает исчезать сама, сколько Норман не перебирает в уме самые нелицеприятные мысли, способные убить всякое настроение. Вместо этого, его голову, словно нарочно, заполняют приятные воспоминания о минувшей ночи, и Норман, чертыхаясь и проклиная всё на свете, завершает всё сам, несколькими резкими движениями.

Следующий час он проводит под душем, стоя прямо, как солдат на посту, закрыв глаза. Холодные струи беспощадно хлещут его сверху, и Норману даже не приходит в голову прервать этот болезненный процесс. Он заслуживает наказания. Ведь самое кошмарное, омерзительное в произошедшем, что он не чувствует за собой настоящей вины. Только странно извернувшуюся вариацию прежнего необъятного счастья, и за это… Да. Норман заслуживает наказания.

хХхХх

Успокаивается он довольно быстро, и, со временем, произошедшее утрачивает окраску проблемы. Норман должен производить разделение: что в его жизни действительно заслуживает эмоций, а что можно определить, как допустимое. Утреннее происшествие – допустимо, ведь от него, в итоге, никому не стало хуже, правда? И ведь не то, чтобы это был первый прецедент. Стало быть. Всё окей. Ни к чему терзаться попусту.

хХхХх

Серьёзно, нельзя сказать, не солгав при этом, будто Норман совершенно не рассматривал Норму Бэйтс в эротическом контексте. Такое бывало. Раз или два. (Много чаще). Но, в конце концов, он ведь не был ни слепым, ни бесчувственным, верно? Он жил с этой женщиной под одной крышей долгие годы, и – с момента вступления в пубертатный период – он утратил шанс не замечать.

Будучи самым близким к Норме человеком, он обладал уникальной возможностью наблюдать подлинное великолепие постоянно, наделённый редкой удачей являться свидетелем самых трогательных, самых волнительных деталей её жизни. Мировосприятие Нормана, а вдогонку за ним и его раскрывающаяся сексуальность, строились на этих восхитительных мелочах, скрытых от глаз посторонних лиц.

И – да, видя маму с кем-то, у кого было моральное право физически любить её тело невозбранно, Норман ощущал еле заметную, приятную, лёгкую зависть. Но он никогда не согласился бы поменяться местами ни с одним из маминых мужчин. Потому что все они были временны. Заменимы. Норман же – Норман находился на совершенно особом положении, чарующе исключительном, и это было лучше всего.

Трудно отрицать, конечно, и тот факт, что его собственные отношения с матерью были совсем уж лишены аспекта телесного. В конце концов, они были одной плотью и кровью. Они были идеальным образцом семейного устройства. Они постоянно касались друг друга; их потребность в единении превышала прочие; их стремительные, прочувственные поцелуи казались абсолютно естественными, даже если и имели больше чем одно конкретное значение.

Однако пусть всё это и было необходимо, как единственный источник жизненных ресурсов, Норман всегда интуитивно осознавал со всей ясностью, что для них обоих есть всё-таки черта, которую они ни за какие сокровища мира не переступят.

Дело не в каких-то общественных табу.

Норма, поймите, была столь сурово вышколена жизнью, что для неё подобный вид отношений с человеком, которого она любила больше всего на свете, не представлялся сколько-нибудь правильным; она была элементарно не готова смешивать. Что до Нормана, сколь бы заманчиво ни выглядела временами мысль о такой близости, сколь бы ни приятно было время от времени заигрывать с мыслью о том, как бы они это делали и что при этом чувствовали бы, всего этого потенциального удовольствия было никогда не достаточно, чтобы пересилить его основную нужду, преобладающую над остальными. Мама была НУЖНА ему как воздух, а секс же, самоочевидно, принёс ей больше вреда, чем пользы, и быть в числе тех, кто убивал Норму десятилетиями, он не желал.

Так что. Их текущие отношения устраивали его полностью.

…И то, что, судя по косвенным уликам, устроил Дилан предсказуемые двадцать недель назад, ха, это лишь доказывало лишний раз, тактика которого из братьев была выигрышной.

хХхХх

Норман лично запускает растерянного и сердитого Дилана, который перепрыгивает с ноги на ногу, кутаясь в свою куртку для крутых парней, не предназначенную, однако, для проведения ночи на морозе.

– Какого чёрта вы заперли двери? – спрашивает он, моментально пролетая мимо Нормана внутрь, чтобы скорее попасть в тепло. – Мы же никогда не запираемся, я и не брал свой комплект ключей, телефон тоже оставил дома, идиот, продрог до костей!

– Ты… – Норман идёт за братом на кухню, где тот моментально ставит греться чайник, а затем отворачивает кран с горячей водой над мойкой и, как ребёнок после зимней прогулки, не долго думая подставляет замёрзшие ладони под струю. – Ты всю ночь простоял на крыльце?

Дилан отворачивается, будто смущённый собственным возможным ответом, и просто пожимает плечами. Норман не перечисляет ему варианты того, где можно было бы провести ночь без необходимости караулить входную дверь по декабрьским холодам. Норман вглядывается в спину брата и любопытствует снова:

– Почему ты хотя бы не постучал?

– Я стучал, – спорит Дилан без жара, всё ещё не оборачиваясь. – Но никто не вышел, и я решил, значит, вы уже легли, и я не стал привлекать к себе ещё внимания, чтобы не разбудить… вас. Ты же всё равно запустил меня сейчас, так что, всё клёво. Спасибо.

Они вдвоём пьют чай; Дилан сжимает обе ладони вокруг горячей кружки, с тихим наслаждением опуская нос поближе к жидкости, чтобы вдохнуть ароматный пар. Норман наблюдает за ним со всё тем же научным интересом, стараясь исключить из головы мысли о разлитом стылом чае, разбитой окровавленной посуде, очередном трупе на кухне.

Норма спускается с четверть часа спустя, чтобы присоединиться к их чаепитию, подстрочной странности которого обзвавидовались бы даже Мартовский Заяц с Безумным Шляпником. Норман раздумывает над планами на предстоящий выходной, когда до жути некстати раздаётся шум мотора у подъездной дороги, а минуты через три закономерно заглядывает Алекс. Он уговаривает Норму отпустить младшего сына в гости к другу, хотя, по сути, ему следовало бы убеждать именно Нормана. Норма вполне готова отправить его с Алексом, потому что доверяет им достаточно, и Дилан тоже выглядит странно вдохновлённым идеей об отсутствии брата дома на какое-то время.

Поэтому Норман пытается сопротивляться, но ситуация складывается не лучшим образом (трое против одного), так что в итоге он сдаётся, и оставляет Норму с Диланом одних. Им есть, что обсудить, и это неожиданно пугает Нормана до конвульсивной дрожи в руках, которую он скрывает, пряча кисти рук в рукава парки.

хХхХх

Ему надлежит в этот момент быть рядом с мамой, защищать её, ведь кто знает, чем завершится её разговор с Диланом, но вместо этого – вот он, в спальне Алекса, с включенной стереосистемой, с воодушевлённым хозяином комнаты, который растянулся на ковре и что-то увлечённо вещает о прошедших празднованиях и планах на встречу Нового года.

Норман слушает лишь вполуха, давя желание грубо заткнуть болтуну рот и уйти. Норману тут не место. Он терпит изо всех сил.

хХхХх

Алекс демонстрирует Норману какой-то наворочено огромный альбом, больше похожий на портфолио для найма в журнал о путешествиях, наполненный фотографиями природы самых разных континентов. Сконцентрировав внимание, Норман улавливает из речи друга:

– …вот эти были сделаны ещё до моего рождения, а отсюда начались уже более поздние. Сейчас отец снова снимает, нынче где-то в Азии, думаю. Я давно уже перестал отслеживать его маршруты, он постоянно в разъездах, не знаю, как мама всё это терпит, но их брак…

Затем миссис Уэст заглядывает в комнату, чтобы предупредить, что ей нужно ехать в офис. Она красивая, строго одетая и элегантно накрашенная, высокая женщина с рыжими волосами, собранными в высокий хвост. Норман рассматривает её отстранённо, подмечая её стройность и длинные ноги чисто автоматически, без интереса.

Алекс хмурится:

– Ты же сказала, что взяла выходные до четвёртого января. Ты и так работала в Рождество, ма. В РОЖДЕСТВО. Ты обещала, что взамен побудешь дома немного.

– Котёночек, – начинает миссис Уэст, исподтишка бросая взгляд на свои наручные часы. Она явно опаздывает по своим важным делам. Алекс явно замечает это.

– Но ты обещала! – обвиняет он вяло, уже зная, что, что бы он ни сказал, это не изменит намерений его матери уйти и взяться за работу. Так и происходит. Быстро раздав указания не засиживаться допоздна и не забыть поужинать чем-то, что не является попкорном или чипсами, она бегло чмокает сына в лоб и исчезает.

Алекс глядит на Нормана невидящим взглядом несколько секунд, прежде чем встряхнуться и, извинившись за мать, снова вернуться к своему приподнятому щебету.

Не удивительно, думается Норману, что Алекс так стремиться к нему с Нормой, проводит каждый визит к Бэйтсам, как поход в парк развлечений. Миссис Уэст Норме и в подмётки не годится. А Норману повезло. И он искренне улыбается, впервые за время, проведённое в гостях.

хХхХх

Позже вечером, мальчики смотрят глупые мультфильмы с убогой рисовкой и низкопробным юмором, сидя вместе перед компьютером Алекса и умирая со смеху. Норману удаётся внушить себе, что ему весело, и что эта ночёвка в чужом доме без пригляда взрослых – хорошее времяпрепровождение.

Алекс икает от смеха, тянется к своей банке содовой, но та оказывается пустой, как и три других. Алекс показательно ворчит и уходит на первый этаж к холодильнику, чтобы принести ещё напитков. Норман остаётся в комнате один, не впервые за вечер, но дольше чем прежде, потому что Алекса внизу задерживает телефонный звонок его матери, проверяющей, всё ли в порядке и на месте ли дом.

Норман без внимания слушает голос второго мальчика ниже этажом, а сам лениво оглядывает комнату с новым незначительным интересом. Обстановка кажется уютной, но какой-то надуманной. Словно кто-то нарочно обставлял её специально для семнадцатилетнего подростка, соответствуя почерпнутой из сторонних источников информации об указанной личности, а не настоящий семнадцатилетний подросток обживался здесь.

Это, в общем-то, не слишком беспокоит Нормана: в конце концов, ему не было дела, как выглядела его собственная комната, на чистоту. Если бы не ожидания абстрактных лиц, имеющих шанс лицезреть его спальню, Норман вовсе не заморачивался чем-то большим, чем кровать, гардероб, стол, стул и пара-тройка фоторамок. Ему не нужно было каких-то симпатичных настольных ламп и торшеров, не нужно было зеркал, старых детских игрушек, безделушек из поездок, подарков от друзей или украшений. Вся эта шелуха была просто не для него.