Текст книги "Рельсы (СИ)"

Автор книги: Lady Trickster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Что?! От Песчанки?

Качает головой.

– Нет. Они тихо ушли во сне. В тот самый момент, как Башни не стало. У Каиных странная связь с архитектурой в этом городе, если ты не заметил. Внутренний Покой Горнов. Собор. Многогранник… Даже дом, в котором я остановился, Омут. Тоже странное сооружение. Этот дом что-то делает с тем, кто находится в нём дольше пяти минут. Такая уж у Каиных философия.

– Нет, я об этом ничего не знаю. Судья говорил что-то о домах, об их воздействии на человека. Но я, если честно, не слушал. У меня на тот момент было много других забот.

– Что ж. Очень зря. Я не думаю, что кто-то лучше Судьи расскажет тебе об этом явлении… о Внутреннем Покое. А это и в самом деле удивительное изобретение. Невозможное. Как и вся семья Каиных, впрочем.

– Так ли, ойнон? Мне они показались живыми людьми, из плоти и крови.

– Каины почти переступили то, что мы называем «человечностью». Симон даже перешагнул смерть. Если бы я только успел увидеть его… Вся моя судьба могла бы сложиться по-другому.

Он замолкает, и я возвращаюсь мыслями к своему отцу. Если бы я только застал его в живых…

В этом мы с Бакалавром похожи. Мы оба пережили невосполнимую утрату.

Бакалавр усмехается, поднимает на меня взгляд.

– Ты знаешь, мне хочется поделиться с кем-то. Оплакать моё прошлое и будущее. Оплакать невозможное. Глупости, конечно. Но держать в себе уже нет сил. Меня разорвёт на части, если я не поговорю с кем-то.

– Расскажи. У нас есть время.

Спичка прекращает шуршать в углу, медленно оборачивается к нам. Стах строго цыкает, и прохвост быстро возвращается к работе. Шорох сминаемых стеблей становится громче. Шудхэр, да он же так всю траву загубит!

Рубин не выдерживает.

– Так. Вы двое. Хотите разговоры разговаривать – отправляйтесь куда-то ещё. А ты! – он негодующе поворачивается к Спичке, – Убрал руки за спину и от стола три шага назад!

Спичка подскакивает, я слышу звон разбитого стекла. Минус ещё одна пробирка.

Не дожидаясь новой тирады Рубина, поднимаю Данковского с табурета и тащу на свежий воздух.

Немного у нас времени, на самом-то деле. Его всегда не хватает. Шэхэн подождёт меня ещё немного.

Но нам обоим нужно пройтись.

Посмотреть на этот «праздник жизни» своими глазами.

В глаза бьёт солнечный свет. Я подставляю ему лицо, щурюсь. Хорошо.

Последние теплые дни здесь до наступления холодов. И твирь почти отцвела, пик прошёл. Можно попробовать вдохнуть полной грудью.

Делаю осторожный вдох.

Нет. Рано. Всё ещё густой, как кисель. Но уже свежее, чем неделю назад.

Кто-то унёс тело курьера и неумело замыл пятно крови на дверях. Если не присматриваться, уже не увидишь отпечатков человеческих рук. Издали похоже на ржавчину.

Курьер. Этот человек спас город, а я даже имени его не знаю.

У дверей стоят ящики с пустыми бутылками. А ещё узелок. Поднимаю, слышу перестук мраморных шариков. Много. Будет, чем Таю порадовать.

Спасибо, атаман.

Бакалавр прикрывает глаза рукой.

– Ты правда хочешь этот услышать? Историю моих злоключений?

– Да, ойнон. Я многого не знаю. Про Башню, про философию Каиных. Про то, как ты вообще оказался в нашем захолустье. С этого, пожалуй, и начнёшь. Мне бы поесть не помешало. Давай в стаматинский кабак, что ли?

Бакалавр морщится.

– Я только что оттуда.

Я догадался.

– Ну ничего, вернёшься. Посидим, поговорим о медицине. В моей берлоге я смену сдал, Рубин за главного. Он не спал почти сутки, злой как собака, и я бы ему сейчас на глаза не попадался.

Бакалавр со вздохом опускается на высокий стул. В «Сердце» сегодня многолюдно. Кажется, я мельком видел Юлию Люричеву, и Анну Ангел. Но очень хочется закончить здесь побыстрее. Проведу время с пользой. Жестом подзываю бармена.

– Нам кофе, уважаемый. Этому – покрепче. И еды, какая найдётся.

Данковский трёт глаза.

– С чего бы мне начать… Это будет история про учёного. Ойнона, как ты говоришь. Учёный отправляется в лапы смерти, чтобы победить смерть. Его встречает смерть, над ним смеётся смерть, его дразнит смерть…

– Не много ли смертей тут столпилось?

– Да, Бурах. Смерть окружала нас всё это время. Даже не смерть… не в единственном числе. Смерти. Куча ипостасей Смерти, её воплощений, если позволишь. Ты прости меня. Всё смешалось в голове. Я не пил так много спиртного ещё со студенческой скамьи. Впрочем, медика трудно напоить до бесчувствия. Соображаю, но путаюсь в мыслях.

Заметно.

– Знаешь, а ведь появлением в этом городе я обязан твоему родителю.

– Неужели?

Бакалавр роется в своей бездонной сумке и извлекает на свет слегка измятое письмо. Я сразу же узнаю почерк. Это писал мой отец.

– Позволишь?..

– Да, читай.

Достаю из конверта сложенный вдвое лист. Серая бумага низкого качества, другой в наших местах не водится.

«Дорогой бакалавр Данковский!

С прискорбием узнал, что Власти собираются закрыть лабораторию, снискавшую известность благодаря Вашим исследованиям в области танатологии.

Верно ли, что они назвали Вашу работу «научным экстремизмом»? Если кто-то полагает бесперспективным изучение причин естественной смерти, старения и некроза – я только что обнаружил случай, который может заткнуть им рот и восстановить Ваше доброе имя.

Правитель нашего города, Симон Каин, являет собой живой пример поистине необъяснимого долголетия. Я объяснить этот феномен не могу. Срочно приезжайте. Это может стать сенсацией, сохранить, оживить и прославить Вашу лабораторию.

Всегда Ваш верный слуга и коллега Исидор Бурах»

Я возвращаю бакалавру письмо.

Это странно.

Отец пригласил бакалавра в город, чтобы познакомить с Симоном Каиным, вызволить коллегу из крайне затруднительного положения. Власти объявили учение Данковского ересью, научным экстремизмом, опальную лабораторию собирались прикрыть. Данковский был загнан в угол, и тут, как подарок с неба, как лучик света – весточка моего отца.

Почему же я чувствую какую-то фальшь? Черт, не проснулся до конца, мысли с трудом ворочаются…

– В общем, я прибыл в ваше захолустье, как ты метко выразился, только чтобы обнаружить, что этот бессмертный удург, Симон Каин, трагически скончался, предположительно, убит.

При слове «удург» я вздрагиваю. Может, ослышался? Да нет, откуда бакалавру знать это слово…

– При этом Каины долго морочили мне голову, пугали неведомым убийцей, грозили смутными предсказаниями, не давали осмотреть тело Симона прикрываясь то трауром, то местными традициями, то недосягаемым Внутренним Покоем… Потом тело и вовсе кто-то выкрал. Я так и не сумел его осмотреть. А знаешь, в чëм, оказалось, дело?

Он невесело усмехается.

– Сам брат усопшего, Георгий Каин, так и не смог до конца примириться с мыслью, что его брат мëртв. Он готов был поверить во что угодно – в окровавленного мясника, бродящего по городу (кстати, как впоследствии выяснилось, это был ты), в глиняную людоедку… Вторая вспышка Песочной язвы казалась Судье чем-то совершенно невозможным. Точнее, он до последнего отказывался признать, что какая-то мелкая «песчанка» смогла унести жизнь его великого брата. Но таковы Каины.

Данковский пожимает плечами, делает глоток кофе, морщится.

– Я поначалу относился к их семье с известной долей скепсиса. Воздух у вас здесь странный. На некоторых особо восприимчивых людей он действует почти наркотически, вызывает бред, галлюцинации… Поначалу, я думал, что и с Каинами та же история. Но потом я увидел Многогранник. По-настоящему увидел.

Он замолкает.

Бармен ставит передо мной тарелку с вяленым мясом и арахисом. Есть орехи кажется почти кощунством, и я борюсь с непреодолимым желанием сгрести их в карман.

– Что же такого было в этом Многограннике? Что ты видел, ойнон?

– Это… Это нужно увидеть, чтобы понять. Микрокосм. Идеальный баланс. Вселенская гармония… Он что-то делает с человеческими душами. Дети это «что-то» чувствуют, поэтому их и тянет… тянуло в Башню с непреодолимой силой. Это было пространство, способное разделять мечты и сны. Единство во множестве. Я… Извини, ты мог бы жевать потише?

Мотаю головой, мол, не могу, но продолжай.

– Для того, чтобы объяснить принцип работы Многогранника, нужно быть Симоном Каиным. Я и сам-то до конца не понимаю. Даже Пëтр Стаматин… – бакалавр вертит головой, точно проверяя, нет ли поблизости одного из братьев, продолжает, понизив голос, -… Даже Пëтр Стаматин, творец Башни, не понимает, как она возможна. А я тебе скажу, Бурах. Это всë Каины.

Отрываю зубами кусок вяленого мяса. Пусть выговорится. Послушаю краем уха, пока ем.

– Так вот, Каины. Семья строителей. Они возвели этот город, и каждый дом вносит неповторимый вклад в его характер, скажем так. Пропорции, чувство пространства… Но есть в этих строениях и что-то ещё. Некоторые особенные конструкции вытягивают душу человека вверх, делая из пружины дрожащую тетиву.

– Да, я помню. «Город – это процесс».

– И человек в этом городе – тоже процесс, воистину. Это движение. Изменение и рост души. Этот город всем своим устройством напоминает машину по изменению человеческих душ. Он движется вперёд и вверх. Быстро. Целеустремлённо.

Я не понимаю, о чём он. Но Бакалавру не интересна моя реакция. Он хочет просто выговориться, излить душу.

– Но были среди этих сооружений и особенные. Они служили противоположной цели. Не изменять душу человека, а сохранять её. Консервировать, в каком-то смысле. И я сейчас говорю не о душах живущих людей. Vita incerta, mors certissima.

Я не понимаю латынь. Что-то про морс.

…Постой, что?

– Погоди… Я правильно понял, ты говоришь о жизни после смерти? Об удержании души?

– Да, пожалуй, что так. Внутренний Покой – это тоже изобретение Каиных. Их величайшее изобретение. Это нечто вроде уравнения или головоломки с зеркалами. Я попробую объяснить, насколько сам в силах понять.

Он делает глубокий вдох, собираясь с мыслями.

– Изначально он существовал только на бумаге. Это была абстракция. Расчеты, касающихся «существования человека вне его естественных пределов», в том числе, посмертного. Понимаешь, о чем я?

Нет, не понимаю.

– Первый образец Внутреннего Покоя был создан Симоном двадцать лет назад. При его устроении принимались во внимание самые странные факторы – такие как запах и местоположение «последних вещей». Это хранилище души, Бурах. Самое главное условие – Внутренний Покой должен располагаться внутри рукотворного здания. Непременно созданного человеком. Отсюда трепетное отношение этой семьи к архитектуре. Я бегло просмотрел записи Симона, Каины оказали мне великую честь, любезно позволив заглянуть в его архив. Мне ясно одно: Внутренний Покой существует не в виде теории, а в виде действующей модели. Он позволяет сохранять Память и поддерживать постоянный эффект присутствия ушедшего.

– Что? Это не шутка?

– Увы, нет. Концентрация этого эффекта настолько сильна, что люди, достигающие Внутреннего Покоя, легко могут общаться с ушедшим, как если бы он только что отлучился из помещения и может обмениваться с входящими репликами через тонкую стенку. И это только ранние прототипы. Кто знает… Возможно, в этом городе существуют здания, позволяющие вернуть человека из мёртвых. Я уверен, Многогранник был именно таким местом. Возможно, весь город – это действующий Внутренний Покой. Мы уже никогда не узнаем.

– Какое отношение это имеет ко смерти Георгия и Виктора?

– В последние дни вся семья вела себя странно. Они будто готовились к переезду, приводили в порядок дела. В наших разговорах всë чаще звучало что-то фаталистическое, прощальное. В последние дни Судья заперся в покоях брата, и никого не принимал. Мне удалось добиться аудиенции… Когда я последний раз разговаривал с Судьёй, мне показалось, что передо мной стоит совсем другой человек. Я разговаривал с Симоном Каиным.

– Но это же невозможно!

Бакалавр кивает.

– Невозможно. Это поразительная семья, я говорил тебе. Симон объяснил мне, что память об умершем человеке живет настолько полно и долго, насколько чутко и тщательно вспоминают его близкие. За этими банальными словами кроется великий смысл. Согласно местным поверьям человека начинают забывать тут же, как только его душа покидает тело. И только постоянное, ежеминутное ментальное усилие, требующее поистине нечеловеческого напряжения, самой тщательной концентрации внимания, памяти и воображения, позволяет удержать ушедшего среди живых – так, как если бы он еще был с нами. Георгий пожертвовал всем, ради сохранения великой души своего брата. Собственным телом. Рассудком. Насколько я понял, он собирался перенести душу Симона в Многогранник, где она сияла бы вечным светом, храня этот город. С разрушением Башни сердца Георгия и Виктора остановились. Я лично констатировал смерть.

Я хочу списать это на пьяный бред, но какая-то мысль – или воспоминание – тревожит меня. Я вспоминаю Ласку, её бледное измученное лицо.

Ласка вот-вот разойдётся на ниточки

Разве не этим она занималась на кладбище? Общалась с мёртвыми? Это требовало огромных сил, и когда мёртвых в городе стало больше, чем живых, Ласка начала… Что? Иссякать? Рассыпаться? Правильное ли это слово? Мертвые разрывали её душу на части. Я видел это своими глазами.

…То, что говорит Бакалавр – правда?

– Это звучит дико, ойнон. Мы точно провели эти две недели в одном и том же городе?

Подумать только. Сохранение человеческой души после смерти. Невозможно.

Невозможно?

– Увы, Бурах, в одном. Где величие человеческой мысли соседствует с дикими первобытными верованиями. Это невозможное место, утопия. Я так до конца и не смог понять этот город. Как, впрочем, и ты.

Данковский в два глотка допивает кофе, кладëт деньги на стойку.

– В «Танатике» мы боролись за жизнь. За право на жизнь. За то, чтобы жизнь была возможна. За то, чтобы смерть никогда не говорила жизни – veto! Вот что у нас отобрали. Эта Башня… Впрочем, о чём теперь говорить. Её больше нет. Значит, нет и надежды.

Бакалавр поднимается на ноги.

– Мне пора собираться в дорогу. Уеду на первом же поезде.

С верхних ступенек раздается громкий возглас.

– Кого я вижу! Бакалавр Данковский! Вернулся-таки?

При звуках этого голоса бакалавр как будто съëживается и медленно оборачивается.

По лестнице спускается Андрей Стаматин. Так вот с кем они пили… Ну, всë верно. С кем ещë оплакивать невозможную башню, как не с одним из еë создателей?

– О, и Бурах здесь. У вас врачебный консилиум?

Андрей приземляется между нами, хлопает бакалавра по плечу, отчего тот падает обратно, чуть не достав лбом до стойки. Стаматин оборачивается ко мне.

– Бурах. Выпей со мной.

– Не могу. Дела ждут.

– Подождут ещё твои дела. Ты моего брата с того света вытащил.

– Разве? Вчера его навещал, вроде был жив и здоров.

Андрей машет рукой, не слушая меня.

– Уважаемый! Стакан моего друга должен быть полон до краëв!

Появляется бармен, ставит передо мной стакан с твириновым пойлом.

Шудхэр.

– Я не могу сейчас. На дежурство заступаю.

– Да? А по-моему, ты лукавишь. Этот, – Стаматин трясëт Данковского за плечи, – как раз шëл тебя сменить. Вот ему я как раз больше не налью. Он ещё студентом пить не умел, сейчас так и подавно.

– Вы знакомы?

– Да, в столичном меде учились. Вот этот умник учился. Я-то больше пил, играл да девок щупал. И с ножиком забавлялся. Эх, были времена! Выпьем, Бурах.

Делаю глоток.

Крепко.

– Меня правда ждут дела.

– Ну нет, дорогой. Я тебе жизнью брата обязан. Что снëс ты эту Химеру проклятую. Выпьем!

Что?

– Разве это не ваше величайшее творение? Тебе впору морду мне набить за такое.

– Я б набил, если б эта Башня брату всю душу не выела. Выгорел Петруха после неë, ничего с тех пор не построил. Говорит, второй такой уже не будет. Утопил себя в бутылке. Я бы увëз его, так Башня не пускала. Говорил, видеть еë хочет постоянно. Жизни без неë не представлял.

Андрей вздыхает, резко поднимается, потирая руки.

– Ничего… Ничего теперь здесь не держит. Распродам всë барахло, да уеду с братом к чëрту на кулички. Клинику ему найду хорошую. Глядишь, ещë полетаем. Ты нам, Бурах, поводок перерезал, петлю с шеи снял, за что от меня тебе поклон и вечная благодарность. По гроб жизни обязан. Трезвым ты от меня сегодня не уйдëшь, это я тебе обещаю. Праздник у нас сегодня! Языческий праздник жизни!

На Данковского жалко смотреть. Ясно, почему он в кабак не хотел. Искал с кем разделить горе, а вместо этого нашëл «языческий праздник жизни». Теперь понятно.

Бакалавр поднимается. Кажется, Андрей полностью утратил к нему интерес.

– Я пойду, Бурах. В самом деле. Рубина нужно сменить. Закончить дело.

Жму протянутую руку.

– Я рад знакомству с тобой, ойнон. Если бы не обстоятельства, мы могли бы стать друзьями.

Он отводит взгляд.

– Нет. Не могли бы, Бурах. Слишком разные у нас точки зрения. Противоположные.

Он удаляется.

Стаматин разворачивает меня к себе, трясëт за плечи.

– Бурах. Бурах! Пей, Бурах. Ты сегодня со мной, пока я тебя не отпущу. Давай на брудершафт!

Мне совсем не хочется лобызаться с пьяным архитектором. Оглядываюсь по сторонам в поисках поддержки.

– Даму не угостите?

К нам приближается из-за соседнего столика Юлия Люричева. Как спасательный круг, как дар свыше. Наверное, я не могу скрыть облегчения, потому что вижу, как математик улыбается. Стаматин театральным жестом уступает место даме, подзывает бармена.

– Я думала, что единственная в этой компании, кто действительно догадывался, что всё это сделали Вы. Расчёты, Бурах. Цифры не врут. И знаете, я понимаю Вас. Шансы были пятьдесят на пятьдесят. Знаете, Вы дали мне импульс. Я отнюдь не писатель, но я о Вас напишу. У Вас не будет огонька?

Она достаёт папиросу, вставляет в мундштук. Покопавшись по карманам, извлекаю целую спичку. Зажигаю, подношу к склонившейся Юлии. Она выпускает струйку дыма.

– Это будет научная работа. Но вот название… Я решила пожертвовать наукообразием и назвать её в духе позапрошлого столетия – «О связи всего». Как Вы это оцените?

– Если честно, не знаю. Сами понимаете, я человек, далёкий от науки.

– Думаю, в столичных академических кругах возникнет несколько вопросов к предмету моего исследования. Может быть, согласитесь отправиться со мной в качестве ассистента? И, скажем так… объекта исследования?

Усмехаюсь. Сколько людей разом покидают город. Бакалавр. Стаматины. Люричева.

Аглая.

Аглая тоже уедет.

Да. На первом же поезде, вместе с этим франтом Данковским. Как представлю их вдвоём, сидящих в одном вагоне, болтающих на своей варварской латыни… Это у меня с ней нет и не может быть ничего общего.

Стискиваю зубы. Откуда такие мысли?

Люричева трогает меня за плечо, отчего я подскакиваю.

– Я вижу, Вы меня не слушаете. Вы безуспешно ищете глазами часы. В питейных заведениях их обычно не бывает, чтобы посетители могли с чистой совестью потерять счёт времени. Сейчас полдень. Может, плюс-минус пятнадцать минут. Вы торопитесь? Не отвечайте. Кажется, я даже догадываюсь, куда. Вам нужна моя помощь, чтобы освободиться от этого… субъекта?

Она оценивающе оглядывает Андрея Стаматина, откинувшись назад и отставив руку с папиросой.

– А мы с Вами, кажется, близко не знакомы, хотя вертимся в одних кругах. Вы – Андрей Стаматин, наша местная знаменитость? У Вас, знаете, очень интересное лицо… Слышали когда-нибудь о теории профессора Ломброзо?..

Низкий, выразительный голос. Взгляд из-под опущенных ресниц. Это женская магия. Не подозревал в Люричевой таких талантов.

Это мой шанс. Залпом допиваю твирин (шудхэр, как же крепко!!!), поднимаюсь.

– Позаботьтесь о прекрасной даме. Я ненадолго. Проверю, как там Данковский.

На улице блестят в солнечном свете лужи. Кажется, пока мы сидели в кабаке, прошёл короткий дождь. Стало легче дышать. Звук шагов эхом отдаётся на пустынных улицах. Небо кажется таким близким – рукой достанешь. Забытое ощущение, откуда-то из детства. А может, твирин. Говорят, он помогает почувствовать связи.

Даже моя берлога в ярких лучах солнца кажется не таким мрачным местом. На рельсах стоит Данковский, задрав голову вверх. Так и знал, что не дойдёт.

Мы могли бы стать друзьями, если бы не наши разногласия.

Разные точки зрения.

Противоположные.

Противоположные...

– Данковский!

Он оборачивается ко мне.

– Бурах? Я думал, вы там празднуете.

Я кладу руку ему на плечо.

– Послушай меня очень внимательно, ойнон. Прошу.

Набираю воздуха в грудь. Всплывают в памяти знакомые строки. Я гонял их в голове по кругу двое суток, пока трясся в том вагоне.

– «Сын мой Артемий. Пишу тебе теперь, после стольких лет разлуки, и прошу вернуться домой как можно скорее».

Чёрт. Тяжело.

– «…Мне тревожно. Боюсь, нам всем предстоит нелёгкое испытание. Надеюсь, ты выучился на отличного хирурга, потому что твои знания могут здесь пригодиться. Я по-прежнему единственный врач в этом городе. Но я старею. Мне очень нужен помощник…»

Замолкаю. Не могу.

– Ваш отец вызвал Вас сюда накануне эпидемии. Я правильно понимаю?

– Не просто вызвал, ойнон. Воззвал к сыновьему долгу. Вы знаете. Долг для Бурахов – не пустое слово. Что-то меня напрягло, пока я читал письмо, которое отец отправил Вам. Теперь понимаю. Даты. У наших писем одна дата. И ещё. Отец писал вам…

Я пытаюсь вспомнить точный текст, но Данковский уже любезно протягивает мне измятую бумагу.

– Вот. Здесь он пишет: «Я только что обнаружил случай»… «Правитель нашего города, Симон Каин, являет собой живой пример поистине необъяснимого долголетия»… «Срочно приезжайте».

– Да. И что с того?

– Они знакомы с Симоном Каиным более сорока лет.

Бакалавр молчит.

Картинка в голове продолжает складываться. Протягиваются новые, незамеченные ранее линии.

– Они были друзьями. Исидор и Симон, я имею в виду. Они начали вторую вспышку. Выпустили Песочную Язву на волю. Это было совместным решением.

– Что?! Нет, это невозможно!

– Это так, ойнон. Хозяйки ушли, их дочери ещё не вошли в силу. Мой отец старел. Симон тоже, хотя и не так быстро, как другие люди. Ему тяжело было в одиночку удерживать линии этого города связанными.

Они часто спорили. Но всё равно оставались друзьями. Каждый из них видел своё будущее для этого города. Но они оба были согласны с тем, что город не выживет, не изменившись.

– Отец призвал меня, чтобы я закончил начатое. Закончил вести его Линию. Он заранее знал, к каким выводам я приду. А Симон… Симон, через Исидора, завлёк тебя, ойнон. Возможно даже, что гонения на твою лабораторию были начаты с целью привести тебя в этот город.

Поэтому наши взгляды противоположны. Поэтому нам покровительствовали две противоборствующие семьи. Поэтому меня усиленно уводили от Многогранника, а Данковского, я уверен, держали как можно дальше от Боен и Уклада. Чтобы наши взгляды оставались противоположными. Чтобы Линии не пересекались.

Бакалавр, кажется, пришёл к таким же выводам. Он кивает.

– Благодарю Вас, Бурах. Я подумаю над Вашими словами. А теперь мне пора. Рубин ждёт.

Он пожимает мне руку, и в этот раз рукопожатие – не просто формальность.

Солнце в зените. Шепчет и звенит твирь. Капельки пота стекают по спине. Жарко.

Наверное, меня ведёт твирин. Не понимаю, почему я выбрал именно эту дорогу. Но я стою у вагончика Мишки. Заглядываю внутрь.

Пусто.

Ну да, чего я хотел, в самом-то деле.

Она не появлялась в берлоге с того дня, как мы встретились у Вороньего Камня с её подружкой. Прячется от меня. Хотя я совсем не злюсь.

На всякий случай зову:

– Мишка!

Нет ответа. Звенит твирь. Стрекочут кузнечики, обалдевшие от неожиданного зноя.

Я бы оставил записку, да не уверен, что Мишка умеет читать. Надеюсь, она в порядке. Может, Рубина стесняется, оттого и не показывается. Станет потише – придёт.

Забираюсь в вагончик и кладу на ящик, заменяющий Мишке стол, горсть арахиса. Так и не смог себя заставить их съесть. Мишке орехи нужнее. Не знаю, чем она промышляла все эти дни, как доставала еду. Не поест – так хоть поиграет. Рука в кармане натыкается на что-то мягкое. Достаю.

Куколка, которую мне подарила Дора. Глазки-пуговки. Набивка вылезает из одного шва.

Слышу сбоку судорожный вздох.

Мишка вылезает из-за грязной занавески, с груды ящиков в углу. Пряталась, значит. Зверёныш.

– Ты её нашёл!

Забирает у меня осторожно, прижимает к груди. Смотрит на меня хмуро, исподлобья.

– Твоя?

– Я думала, она совсем уже не вернётся. Она сама уходит гулять, когда голодная.

Как скажешь.

– Я её забыла покормить, и она ушла.

– А что кушает твоя куколка?

Надеюсь, не человеческую плоть. Хотя в этом городе у детей странные игры, ничего нельзя исключать.

– Травки кушает. Твирь, савьюр. Она мне их искать помогает, я сама не могу.

Значит, волшебная куколка.

Хочу потрепать Мишку по голове, да боюсь, она отпрыгнет от меня на полметра.

– Ты почему домой не идёшь? Чужих боишься?

Молчит. Насупилась.

– Там Спичка сейчас, кашеварит. Из травки тинктуры делает. Ты, если хочешь, возвращайся домой.

Отвернулась, гладит куколку, посматривает на меня краем глаза.

– Я постараюсь к вечеру одеял принести, подушек. Или Спичке поручу. Найдем место всех вас разместить, пока получше ничего не придумаю. Хватит тебе спать на голых досках. Устроим тебе место, твой собственный уголок. Помнишь, у меня закуток такой есть, от входа направо? Я оттуда весь мусор выгребу, и устроим тебе комнатку.

Не отвечает. Но я вижу, что прислушивается.

– Хочешь, сделаешь там себе гнездо. Мягкое. С занавесками. И светильник поставим, как у ребят в скорлупе.

Молчит.

– Ладно. Я не буду тебя беспокоить. Надумаешь – приходи. Только если придёшь, я тебя уже в вагон не отпущу. Будешь моей «примерно дочкой». Помнишь, ты мне говорила?

Я уже не жду ответа, когда слышу тихое:

– …Помню.

Не хочу спугнуть. Выбираюсь из мишкиного вагончика. Пусть подумает.

Шудхэр.

Вот ведь ввязался.

Уже обзавёлся детьми, учениками.

Возглавил Уклад, сам того не желая.

Быстро меня родной город связал, по рукам и ногам.

А вот Аглаю здесь ничего не держит. Глупо думать, что могло получиться по-другому.

Степь расступается, ведёт меня к Шэхэну. Я чувствую, как испаряется влага на моём лице. Высокое, осеннее небо, но так по-летнему тепло. Шуршит сухая трава, стрекочут кузнечики.

Я должен отпустить.

В самом-то деле.

Придумал себе невесть что…

Нет у нас ничего общего. Нет и быть не может.

А то, что было в Соборе – так, морок. Наваждение.

Это были безумные дни. И я смертельно устал.

Если бы мне не нужно было куда-то идти, я лёг бы прямо сейчас на пожелтевшую траву и проспал бы до вечера. Но меня толкают вперёд тревожные сны и смутные предчувствия. Мой путь ещё не закончен.

После смерти отосплюсь.

Передо мной высится каменная арка, напоминающая две бычьих морды. Уже отсюда я вижу, что в Укладе что-то не так. Слышу издалека причитания и разговоры. Будто кто-то сунул палку в муравейник, и растревожил весь рой.

Тая?!

Вижу хатангэ, столпившихся у высокой юрты, украшенной цветными коврами и резными деревянными украшениями. Воистину, королевское жилище. И как быстро построено.

Трогаю одну из женщин за плечо.

– Что случилось, хэтэй? Отчего столько шума?

Она поднимает на меня испуганные красные глаза.

– Матерь Настоятельница, радость нашего народа, заболела!

Что, Песчанка?!

– Пропустите меня к ней. Немедленно!

Хатангэ расступаются передо мной, растерянно перешёптываясь, а я ощупываю карманы. Шудхэр. Я не взял с собой ничего, пришёл налегке. В берлоге остались ящики с панацеей, в моём удхаре лежали иммуники и даже какие-то просроченные антибиотики. А у меня с собой нет ничего, даже самой слабой тинктуры. Бежать обратно, пока ещё не поздно?

Вижу Таю. Лежит в полумраке, спрятавшись от яркого солнца, бьющего через резной шанырак. Скрючилась среди подушек и пёстрых покрывал, одни волосы торчат. При виде меня поднимает голову. Я вижу, как её бьет озноб, а лоб покрылся испариной.

– Мэдэнэгши, ты пришёл! Больно…

Ощупываю лоб, щёки, измеряю пульс. Странно.

Это не Песчанка.

– Где именно болит?

Тая стонет.

– Болит очень живот…

Осеклась, смотрит на меня испуганными глазами.

– Ты же не будешь меня резать, правда?

Не буду. Наверное. Сейчас разберёмся. Легонько нажимаю со стороны аппендикса.

– Так больно?

Тая мотает головой, показывает в район кишечника.

– Тут болит. И тут. И лизык.

– Лизык?

Она высовывает язык. Неестественно красный, сухой. Это что ещё за новости…

– Я леденцы лизала, мне из города принесли.

– И сколько же леденцов вы съели, Ваше Величество?

– Все.

А. Ну это многое объясняет.

– А что ещё ты вчера ела?

Тая приподнимается, начинает загибать пальцы:

– Я вчера ела леденцы, и талх, и урмэ, и саламат, и ещё курут, и хлеб с маслом, и молоко, и ещё талх… А утром ничего не ела. Боли-ит…

Если б я за один вечер съел столько жирного, сладкого и солёного, у меня тоже сейчас болел бы живот. А тут пятилетний ребёнок, дорвавшийся до лакомств.

Пускай и очень важный, но всё равно ребёнок.

– Резать я тебя не буду. А вот кушать сможешь только завтра. И то немножко. Кушай сухарики и пей воду, кипячёную.

У Таи дрожит нижняя губа, но она мужественно держится.

– А леденцы?

– А леденцы можно будет через два дня. И тоже понемножку. Чтобы надольше хватило.

Чтобы как-то её подбодрить, достаю из нагрудного кармана узелок от Ноткина.

– Я принёс тебе шарики.

Тая шмыгает носом и выбирается из горы подушек. Нетерпеливо теребит узелок, разноцветные стеклянные и мраморные шарики подпрыгивают, раскатываются по накрытому циновками полу, разбрасывая вокруг брызги солнечных зайчиков. От такого разнообразия даже у меня рябит в глазах.

– А теперь у меня и маморных шариков больше всех, – угрюмо заключает Тая, собирая обратно в узелок своё богатство.

– Рад, что сумел угодить. Главное помни: сегодня ничего есть нельзя. Только пить. И завтра кушай только сухой хлеб и пей чистую воду.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Мэдэнэгши.

– Да, баярлаа?

Тая вытирает нос рукавом. Совсем, как Спичка.

– Уведи своего друга в город. Пожалуйста. Она страшная.

Я вижу Аглаю, сидящую на траве, на самой границе Шэхэна со степью. Все обходят её по большому-большому кругу, будто вокруг неё образовалось кольцо выжженной дотла земли. Аглая, кажется, этого совсем не замечает. Она заинтересованно наблюдает за жизнью Уклада, задумчиво отрывает кусочки хлеба от буханки и по одному кладёт в рот. Увидев меня, стряхивает крошки с коленей, улыбается одними уголками губ. Так улыбается только правительственный инквизитор Аглая Лилич. Застёгнута на все пуговицы, как всегда, только причёска немного растрепалась.

– Бурах.

Присаживаюсь около неё. Рядом на земле лежит простая холщовая сумка, на расстеленном носовом платке – остатки хлеба и бутылка молока.

Похоронная еда. Интересно, знает ли она об этой местной традиции?

– Откуда припасы?

Улыбается, достаёт из волос чёрную блестящую шпильку.

– Обменяла. Оказывается, большая редкость в ваших местах. Не знала.

Оттого и волосы в беспорядке. Ясно.

– Я пришёл, как только смог. Меня очень хотели напоить до беспамятства, но я не дался… Неважно. Скажи, ты чем так Таю напугала? Местные от тебя шарахаются.