Текст книги "Подарок (СИ)"

Автор книги: KsanaK

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Валентино уверен, что всю свою оставшуюся вечную жизнь будет хранить в памяти ее-вот-такую – вредную скромницу, бабочку-красотку, тайно боящуюся оказаться в его руках, ее-вот-такое – закрытое черное платье, сшитое, должно быть, из ее же крылышек, и кажущееся почти бесконечным терпение. И еще нечто особое – это маленькое почти незаметное движение под подолом, под шуршащей черной тафтой, молчаливое разрешение. Ему раньше казалось, что ее понять невозможно, ведь от нее достается лишь – без тебя и рядом, ненавижу и тоскую, уходи и забери с собой. А теперь сам не знает, куда спрятаться от себя же, и как быть поближе к ней, когда она и так невыносимо близко, но также и не тронуть принцессу, подарок, суку.

– Ты пьяна или под чем-то? Вокс тебе дал?

Он ждет, что она вот-вот прекратит это, усядется на свое место, попросит забыть, попросит начать все заново и не так, или убежит вообще из комнаты.

– Как жаль тебя, – говорит Вельвет и идет дальше, медленно подбирая край юбки на какие-то жалкие сантиметры, в то время как Валентино кажется, что ничего более откровенного, более волнующего он не видел. – Привык, что с тобой либо за деньги, либо без сознания? Неужели никогда не было таких, как я?

– Ёбнутых дур? Было много, но долго они не жили.

– Как скажешь, – она качает головой, отпускает подол, забирает у Валентино бокал и, едва пригубив напиток, морщит нос и смешно фыркает, ставит на стол. – Невкусно.

– Невкусно, да… Я, кажется, понял. Ты хочешь поиграть со мной, Вельвет? Ну, давай поиграем, – с тихой угрозой произносит Валентино, хватает ее верхней парой рук за талию и тянет на себя.

Вельвет едва успевает задержаться, откинувшись назад и ощутимо ударившись локтями о стол, но все равно молчит, глядит на него слишком спокойно, не испуганно и не смущенно, просто ждет. Он касается шелковистой вышивки на чулке, кончиками пальцев проводит от коленной впадинки выше по внутренней стороне бедра почти до самого края широкой резинки, медлит, несколько раз оглаживает особо выпуклый шрам, пытаясь угадать форму, и в конце концов перебирается на кожу. Ему почему-то кажется, что она должна быть ледяной, но нет – теплая, теплее, чем его собственная, даже удивительно. И Вельвет сейчас удивительная, единственная ожившая бабочка в коллекции, мертвая принцесса, вернувшаяся из царства снов, отзывчивая, внезапной дрожью, вспыхнувшим болезненным румянцем, частым поверхностным дыханием через приоткрытые губы отвечает, когда чувствует, что его рука вдруг ласково и невесомо двигается дальше и касается уже не ноги ее. Валентино думает – закончится этот момент, закончится и Вельвет, исчезнет, оставив траурную оболочку, а пока держать ее можно вот именно так – на кончиках пальцев, чтоб не спугнуть ее саму, не испортить хрупкие крылья. И кажется, открой она глаза – то будут глаза Алисы, только Алиса ему уже не нужна, она по-прежнему смотрит из своей рамы точно такая же, как и час, и день назад, а поистине живая Вельвет – тут, перед ним, открытая до невозможности, доверчивая. Нет, доверяющая.

– Что произошло, сладкая? – Спрашивает он, понимая все же, что совсем не так стоит будить ее от этого приятного сна, и вообще не нужно ни будить, ни отбирать у нее мгновения удовольствия, которое поражает, восхищает, оживляет ее будто в первый раз. – То тебя не тронь, не посмотри лишний раз, слова тебе не скажи и вообще не думай в твою сторону – грозишь несчастьями и смертью. А то предлагаешь себя бесстыдно, как шлюха из дешевого борделя. Или таким образом ты при жизни зарабатывала для себя прогулки на улицу и дни покоя?

Использует то, что знает о ней, против нее же, но она не отталкивает вопреки его ожиданию, только смотрит с тоской, и щеки ее все еще пылают, как от лихорадки.

– Просто хотела узнать, как это бывает, – не говорит, выдыхает слова, отворачивается, именно теперь почему-то стыдится, и у Валентино появляется внезапная догадка.

– Сколько лет тебе было, когда ты попала к своему художнику?

– Почти девятнадцать.

– А умерла ты?..

– В двадцать четыре.

– Понятно, – он двигается ближе, кладет ладони на ее бедра поверх платья и мягко прижимает их, помогает ей сесть прямо, смотрит снизу-вверх в ее лицо, наполовину освещенное настольной лампой. – Это же все не то, что тебе нужно, Вельвет. Не в твоем стиле.

– Да? – В одном слове слышно, как схлынул флёр непередаваемой нежности, уступая место горькому ее разочарованию и какой-то детской обиде, что все закончилось вот так – быстро, неприятно, по его воле. – И что же в моем стиле?

– Другое, – уклончиво отвечает Валентино, берет ее ручку и аккуратно вытаскивает из-под плотно обхватившей тонкое запястье манжеты край атласной перчатки; девушка с интересом следит, как он тянет за мизинец, безымянный, средний, указательный, большой, а затем в обратном порядке – большой, указательный, средний, безымянный (на нем почему-то задерживается, но лишь для того, чтобы погладить костяшки), мизинец. – Ты же вся другая, моя птичка. Тебе не нужно смотреть, как бывает у остальных. Ты особенная, и должно быть у тебя все по-особенному.

Он стягивает перчатку, как тонкую черную кожу, небрежно бросает на стол поверх документов, разглядывает узкую ладонь, длинные пальчики, обкусанные до кровавых нарывающих ранок ногти, и, когда подносит к своему лицу, к губам, Вельвет выдергивает руку и прячет в складках юбки меж колен.

– Значит, ты вот таким хочешь казаться? – Спрашивает и косится на него, почти отвернув лицо. – Думаешь, я еще не насмотрелась на подобное? Каждый думает, что знает, что на самом деле лучше. Одевать или раздевать, прятать, приучать к одному, а требовать другого. Думаешь, мне не хватило на том свете и на этом?

А для тебя даже мир живых «тот свет».

– Что ты хочешь, Вельвет? – Спрашивает Валентино, поднимаясь с кресла и черной тенью возвышаясь над ней. – Чтобы я привязал тебя к кровати и ремнем стегал, как шмару, которую не жалко? Так скажи.

– Не приучай меня к тому, на что ты не будешь способен в дальнейшем, к тому, что не твое. Хочу, чтоб ты был таким, какой есть. – Говорит она, прислоняясь щекой к его груди и медленно проводя ладонью, той, что в перчатке. – У меня было достаточно времени, чтобы понять: не так важно, что происходит с телом, главное – сохранить себя здесь. – Касается указательным пальцем своего виска. – Птицы и в темноте поют, да будет тебе известно.

Он снова берет ее на руки, как тогда, в доме Джоджо, но если тогда она в его руках нуждалась, то сейчас почему-то побаивается.

– Так пой, птица. К темноте привыкла? Уж что-что, а ее я тебе обеспечить смогу, самую мрачную и страшную во всем Аду. Только пой. Пой, как в последний раз.

Валентино ждет, когда она скинет туфли, и усаживает на постель ее, словно куклу, так что юбка пышными складками ложится вокруг нее, полностью прикрывая подогнутые ноги. Он садится позади близко-близко к ней, проводит рукой по идеально прямой спине ровно по дорожке крохотных пуговиц от воротника до пояса и обратно вверх до пробора, поглаживает тонкие кудрявые волоски, золотящиеся в тусклом свете от настольной лампы. Она не двигается и вроде бы почти не дышит, когда он расстегивает первую бусину-пуговицу, лишь смотрит в панорамное окно, фарфоровая кукла, ничем не выдающая человеческое в себе.

Вторая.

Третья.

Четвертая.

Он считает, их ровно двадцать семь, и ни на одну не приходилось ни тяжелого вздоха, ни движения, ни тем более слова. Ни сожаления. Берясь за края этой открывшейся перед ним раны, раздвигая их в разные стороны и медленным движением спуская до локтей черную плотную оболочку, Валентино замечает, как расслабляется тело, укрываемое ею, опускаются худые плечи да чуть склоняется голова. На шейке замечает бархотку, которую подарил давно – видимо, она специально прячется под воротником, чтоб никто, а, главное, он, не видел. Валентино освобождает от бантиков волосы, и они темными волнами падают вперед, отчего-то показывая хозяйку совсем маленькой и слабой. Она будто отмирает вдруг, выпрямляет руки и смотрит задумчиво на собравшиеся на запястьях смятые рукава, сама снимает перчатку и затем берется за лиф – стаскивает ниже с возникшим неприятием и с какой-то даже ненавистью за то, что это платье все еще на ней, что оно вообще было все время на ней. Следом не чужие уже, его пальцы нарочито небрежно зацепляют кружевные бретели батистовой рубашки и опускают туда же – к локтям, на которых все еще висит черная грубая корка. Цветок, с которого один за другим сняли лепестки, оставив теплую свернутую сердцевину, пошатывается, клонится назад и попадает снова в плен к тому, кто и так лишил малейшей защиты. Валентино обнимает, прижимает к себе крепко, чтобы своей кожей осязать каждый крохотный шрам на ее спине, наконец высвобождает ее руки и ее саму вытаскивает из платья. Вельвет все еще на коленях, но теперь лицом к Валентино, следит за тем, как его пальцы мягко обрисовывают цветы вокруг груди, поводит плечом, наверняка не думает, что после всего что-то вообще способна чувствовать.

– Когда-то, еще в верхнем мире, представь себе, я боялся смерти.

– Какой глупец, – одними губами произносит она.

– Да, невыносимый, – соглашается Валентино, предвидящий такой ее ответ. – Всегда старался убить первым. Очень боялся, что свет померкнет в моих глазах.

– К чему это?

– Теперь боюсь, что померкнешь ты. Улыбнись, Вельвет. Улыбнись для меня.

– Отчего у многих здесь такая страсть к улыбкам? Вы все что, не наулыбались при жизни?

Она хмурит брови, но старается, еле-еле выдавливает, словно это теперь не она, и ей это все тяжело и вообще невозможно. И пока она такая – настоящая, беззащитная, уставшая, больная своей прошлой жизнью и жизнью этой, он склоняется и целует бледные губы, чувствуя, как она сначала изо всех сил вцепляется в его плечи, а потом слабеет. Валентино успевает подхватить ее, держит на весу, думает, что еще никогда никто не терял сознание в его постели от пары прикосновений, похлопывает по щекам, а она будто спит в его руках.

Будто спит.

– Хочешь пойти к себе? – Спрашивает он, когда Вельвет снова смотрит на него, осознанно и серьезно.

– Хочу пойти к тебе, – шепчет в ответ и тянется, льнет, обнимает, и от неумелых рук ее, от робких поцелуев да стыдливого взгляда исходит откуда-то взявшаяся нежность, видимо, с таким трудом накопленная давно, не растраченная в пустую и на пустых, сохраненная только для него. Для него. Для него.

И все равно кажется, что ласкает его сама тьма.

Валентино не раздумывает над словами, ею сказанными, внимает лишь тому, о чем она молчит, о чем целует, он не обращает внимания на те мгновения, когда она снова теряется, замирает, засыпает, и в одну из таких секунд разворачивает ее к себе спиной, заставляет зацепиться за кованные прутья изголовья, накрывает ее руки своими ладонями и стискивает до боли. Носом зарывается в волосы на затылке и с удовольствием вдыхает, радуясь, что нет ни аромата духов, которыми она заимела привычку пользоваться, ни аромата проклятых цветов, которые въелись в нее навсегда, лишь ее собственный, теплый, чистый, приятный. Руками водит по ее телу, как голодный, уже не разбирая рисунки, а будто пытаясь их разгладить разом, превратить картину невообразимо красивую в гладкую белую кожу. А она дрожит, словно от холода, дергается невольно, когда прикосновения становятся более ощутимыми, горячими, будоражащими.

– Ну давай, скажи, – мычит почти не слышно, и Валентино не сразу понимает, что ждет она одного, но самого горького для нее слова – «красивая».

– Моя ты, и не важно какая, – отвечает он и давит сверху на нее сильнее, выбивая из груди ее дыхание, а сердце заводя, снова оживляя.

Она – ломкая корочка льда, по которой пройти такому, как он, не верящему в возможность летать, нереально.

Она – тусклый сумеречный свет, он в нем путается, как в паутине.

Она – трава, после ночных заморозков тронутая инеем, измять и вырвать ее с корнем для него ничего не стоит.

Она – то, что получается из бабочки, особенный этап, тайная новая жизнь, о которой никто ничего не знает, а он знает теперь, один зрячий из толпы слепых мертвецов, видит своими глазами, действительно видит, и это самое ценное, что есть у него.

Время повисает на кончиках ее волос, что полощутся по подушке, в рваном дыхании и едва слышных всхлипах скрывается ее страх пополам с новым, незнакомым ощущением в душе и теле, которое ей распознать никак не удается. А Валентино удается, и он улыбается, тяжело дыша в ее затылок, укрывая ее, очень боящуюся боли, как оказывается.

– Никогда… никогда… ты никогда и ни в кого не сможешь войти так глубоко, как я могу войти в твою душу, в твои мысли, – говорит она и выгибается под обжигающими плечи и спину поцелуями. – Я могу к себе тебя пустить тоже. Ты хочешь? Ты хочешь знать, что там, внутри? Я могу рассказать, могу попробовать подготовить тебя. Представь себе дом. Старый дом в лесу у оврага. Высохшие цветы у забора и гнилые яблоки в траве. Дом ждет. Там свет горит только в одном окне, которое разбито. Там пороги у крыльца разъедает гниль, но ты не бойся, поднимайся, не упадешь. На веранде пусто и стоит кресло. Не подходи, не тревожь того, кто там сидит. Не медли, не оглядывайся, шагай вперед смелей, я буду, буду рядом, но за руку тебя не возьму. Смотри, там дверей много и все открыты, но не для тебя и не для меня тем более. Там комнаты есть пустые, неинтересные, но ты загляни, если хочешь. Там никого нет, однако, развернувшись, чтоб уйти, ты боковым зрением увидишь в углу кого-то, и вдруг застынешь на месте, парализованный диким ужасом. От этого кого-то надо бежать. И ты беги, беги скорей. Скажу по секрету – я сама его боюсь, я к нему не привыкла, этот кто-то поселился там давно, не могу его выгнать. Мне не по силам, и ты не пытайся. Пусть живет, вдруг он сможет меня защитить когда-нибудь. Там коридор узкий есть, заполненный всяким. Там чужие ненужные вещи, много вещей. И запах… запах старой жизни, чужих людей, мертвых людей. Там темень кругом и сор на скрипящих половицах. Там лестница на второй этаж, а оттуда на чердак, можешь подняться. Вот шепчет, шепчет беспрестанно чужой голос, что тебе здесь не место, он всем такое говорит, и мне говорил поначалу. Но ты его не слушай, он меня не любит, потому что я в этом месте хозяйка. Там потолок низкий и лампа висит, а вокруг лампы летают бражники. Их крылья грязные, пыльные, ведь сами они были мертвыми оболочками совсем недавно, валялись на подоконниках, это я их воскресила, чтоб мне не было скучно. Там в стеклянных банках осиные гнезда, старые, неживые, но руку лучше не суй. А среди всего я. Жду, когда кто-то найдет. И там слишком грустно. Так грустно быть одной. Приходи ко мне, приходи почаще. Я знаю, ты один не боишься, ты один способен, ты один…

Она говорит и говорит, почти задыхаясь и иногда прерываясь то стоном, то плачем, то молчанием, забирает время, забирает свет, и в какой-то момент в пустоте и темноте теряется сама.

Серое небо, туманное раннее утро и весь чертов город хочется проклясть. Только он уже, и заклеймен вдобавок пентаграммой, как вечным знаком того, что ничего хорошего здесь ждать не следует. Сбитое на край постели одеяло, а под ним будто кто-то лежит. Она? Нет, просто одеяло.

А как хотелось бы, чтоб она.

Валентино не ждет, когда утро окончательно прорвется в Ад, идет в ее комнату, влекомый сном, слишком реальным для того, чтобы быть плодом работы его сознания.

Садится на край постели, ждет от нее чего-то, каких-то жутких чудес, как обычно, но она, подложив ладонь под щеку и укутавшись белым одеялом и белым пушистым пледом, просто спит. Невероятным образом попавшее в Ад существо, у которого грешными были только мягкие губы, которые так хотелось поцеловать, но которые не целовал никто.

Или все же да?

Воистину, Люциферу не помешал бы взвешиватель сердец.

Вельвет приоткрывает глаза и смотрит так, будто знала заранее, что он будет здесь, когда она проснется.

– Как можно выжить в мире, в котором есть рассветы? – спрашивает и натягивает одеяло до носа.

– Совершенно невозможно, – соглашается Валентино и убирает локон с ее лица, не позволяющий видеть белые сонные глаза демона, чудовища, несчастной брошенной души. – Вельвет, я сразу понял, что это была не ты сегодня ночью.

– И как же?

– Ты не попросила чаю.

– Черт, я знала, что проколюсь в чем-то элементарном.

Он тихонько посмеивается и кладет ладонь ей на плечо, показывая, что не зол.

– И еще засыпала иногда, на секунды, но заметно. Эта ночь была сложной для тебя, как я понимаю. Не привыкла делать сны настолько реальными, взялась за то, что не совсем по силам, моя птичка?

– Есть немного, – вздыхает она и, свернувшись калачиком, жмется к нему поближе. – Прости меня?

– За что, Вельвет?

– Ну так, за всякое.

Ближе к обеду он узнает о том, что еще одну актрису из студии, Марианну, которую он так и не дождался, постигла та же участь, что и несчастную Роуз.