Текст книги "Подарок (СИ)"

Автор книги: KsanaK

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

…не буду обижать.

– Я помню!

Ему самому даже слово кажется непривычным. Ему проще убить, прикончить одним выстрелом, проще пытать, проще избить до полусмерти, проще давить и заставлять, чем попытаться не обидеть. Он не знает, как это, хотя и обещал, но понимает, что раз появилась она у него вот так внезапно, и раз это так важно для нее, то и ему стоит постараться. Вокс бы смеялся несколько минут кряду, если бы услышал, что Валентино пытается кого-то в Аду «не обидеть». Но плевать на Вокса, и на всех остальных в этом мире плевать. Тем более, что его, Валентино, мир внезапно съежился до размеров этой комнаты, меньше – до размеров постели, на которой сидела Вельвет, сосредоточился в теплых пальцах девушки, ими она снова поглаживала напряженную руку, что держала ее шею.

Он сдается, не хочет бороться с ней, отступает, отпускает, и крохотный мир, скрепленный жестокостью, как цементом, в одну секунду прекращает свое существование. Вельвет даже в лице не меняется, принимает в качестве молчаливого извинения от Валентино смазанное прикосновение к щеке, грубоватое поглаживание.

– Если завтра случайно встретишь того, кому ты будешь нужен, не отворачивайся, не бросай. Этот человек принесет тебе очень много денег.

– Хорошо, сладкая, что бы это ни значило. Тебе прислать кого-нибудь? Или справишься сама здесь? – Интересуется он, не решаясь почему-то открыто спросить снова, может ли она видеть.

– У тебя пальто красное. Ты носишь очки, они золотистые. Лента на моей шее черная, камень прозрачный. У трефового валета полосатый костюм. Эта постель белая, а за ней большое окно.

Такой ответ удовлетворяет его более чем.

***

– Не спи!

Он подпрыгивает, как от удара, открывает глаза и видит все молочно-белым, мутным и медленно движущимся. Кругом стены, покрытые грязной пленкой, обломки мебели на заляпанных коврах и что-то неприятно-черное, сочащееся из-под пола. Беготня и шепот, кто-то приближается, и его накрывает волной страха, который он не чувствовал так давно, что даже забыл, каким именно должен быть страх.

– Я расскажу тебе историю о счастье. Я расскажу тебе историю о боли. Я расскажу тебе историю о красоте. Не заглядывай в щели. Не стучи в двери. Картины не переворачивай. Я расскажу, только, прошу, не спи!

Кто-то толкает в спину, и он падает лицом в пол, как в воду, задыхается и тонет, слышит, как скрипит над затылком паркет, срастаясь и перекрывая крики.

Любование.

В большом зеркале не видно лица. Лишь небрежно заплетенные косы, переброшенные на грудь, синяя рубашка, шорты почти до колен и серые сандалии. В маленьком карманном зеркальце только розовый карандаш, что обводит и без того аккуратные губы, а затем мятая салфетка – грубо стирает нарисованное.

На улице тепло, мелькают мимо маленькие магазинчики и зонтики кафешек, веранды с круглыми столами. Поразительно – даже запахи слышатся: горячего кофе, фруктов, сладостей, сосисок и свежеиспеченных булочек. Сюда примешивается и запах красок, растворителей и еще другие, которым названия дать не удается.

В корзинке велосипеда, педали которого крутят те самые ноги в серых сандалиях, уже лежит пакет с яблоками, наполовину открывшийся, так что пара яблок выкатились и болтаются по углам. Взор цепляется невольно за какую-то ерунду – кудрявящиеся кончики волос, солнечные очки, руки, торопливо пристегивающие велосипед к перилам у входа в магазин и заматывающие пакет с яблоками, звон колокольчика над входом, девичий смех и нежный поцелуй в щеку. Ничего конкретного, ничего явного, ни лица, ни голоса.

Подруга.

Держит подмышкой большую раму с натянутой на нее то ли бумагой, то ли тканью, одной рукой копается в ящичках с тюбиками. Но с ней неинтересно. Интереснее с другой, которая повесила свои очки на вырез рубашки и теперь медленно вышагивает вдоль полок с книгами, выбирает то одну, то другую, листает, разглядывает, улыбается. В ее руках большие альбомы с репродукциями на плотной мелованной бумаге. Она восхищается, листает быстрее, старается охватить многое за секунды, и непонятным образом ускоряет ход времени.

В шуршании страниц скрывается все – и магазины, и запахи, и даже она. Но она лишь на мгновение, чтобы снова появиться среди зелени то ли леса, то ли парка, среди солнечных зайчиков, бегущих вслед за ней, за ее велосипедом и пушистыми косами.

Она выезжает на дорогу и поднимает голову, глазеет на голубое весеннее небо не долго, ровно до того момента, когда покореженный велосипед оказывается брошенным в кусты на обочину дороги, и единственное, что теперь напоминает о ней – несколько яблок, оставшихся на асфальте.

Где ты? Где ты? Где ты?

В темном-темном лесу.

В темном-темном доме.

В темной-темной комнате.

Ей страшно, и она попробовала уже все, что можно, чтобы сбежать. Дверь не открывалась, окна заколочены снаружи, на крики никто не отзывался. Страшнее еще от картин, что висят на стенах, от людей на портретах, что смотрят на нее со всех сторон. Ни один не оформлен в раму, все похожи на окна, в которые заглядывают живые люди, от этого ей еще страшнее – никто из них не помогает.

Настоящие окна закрыты плотными шторами, хочется распахнуть и ее выпустить. Рука сама тянется, отдергивает ткань в сторону и замирает. Стекол нет, даже рам нет, только широкие доски, хорошо подогнанные одна к другой, вроде бы даже не одним слоем приколоченные, потому что просвета меж ними не видно. Только где-то вверху виднеется одна тоненькая щелочка, можно попробовать дотянуться, если встать на носочки и опереться о край пыльного подоконника.

Она шаги слышит, отползает к стене и вжимается в нее, прячет лицо за коленями, скулит в попытках слёзы сдержать и прогнать страх, но так лишь сильнее себя доводит, и, когда дверь открывается и заходит человек, бросается к нему. В криках и рыданиях можно с трудом разобрать только несколько фраз, которые она повторяет.

Отпустите меня.

Зачем я Вам?

Не трогайте меня.

Вы же хороший человек.

Он не слушает. На нее, склонив голову, смотрит вроде бы даже с жалостью, но потом подходит к окну, присаживается на корточки, разглядывает внимательно подоконник.

– Ты подходила к окну? Я же сказал тебе не подходить к окну. Покажи свои руки! – девушка взвизгивает, когда он выкручивает ей руку и смотрит на пальцы в пыли. – Ты подходила к окну! Что ты хотела там? Ты хотела сбежать? Ты понимаешь, что ты и так мне не нужна? Ты не та, не та, не та! Мне нужна была другая! Какого черта именно ты делала там? Ты уродливая, не такая, совсем не такая!

Он срывается, кричит и бьет ее одновременно, но теперь в его собственном голосе слышится отчаяние, и это ее пугает еще больше, чем удары, которые обрушиваются один за другим. Она почти не дышит от страха и боли, думает, что вот еще чуть-чуть, и ее наконец не станет.

Сейчас.

Сейчас.

Сейчас.

Смилостивилась темнота. Захлопнулась дверь. Щелкнул замок.

Она лежала на полу, не двигаясь, еще некоторое время. Лица опять не разглядеть – закрыто спутанными волосами.

– Я просила тебя не смотреть…

***

Он просыпается через три часа с разламывающейся надвое головой и чувствует, что к мокрой от холодного пота спине прилипла простыня.

Он знает, кто опять виноват.

Он специально медленно пьет кофе, специально медленно одевается, специально медленно копит злость, специально медленно нажимает на дверную ручку. Ждет, что она будет сидеть посреди комнаты, окруженная свечами, с колодой своих протертых старых карт в руках, что будет бормотать заклинание или еще какую-то дичь, и что в ее глазах, возможно, будет гореть адское пламя. Если раньше она посылала бессонницу или кошмары, чтобы о чем-то сообщить, то сейчас явно пугает просто так для удовольствия.

Ты ведь здесь. Тебе ведь ничего не угрожает. Никто тебя не тронет. Ты в безопасности. Чего ты хочешь еще?

За панорамными окнами город утопает в утреннем тумане, на горизонте мутным пятном светит пентаграмма. В комнате длинные тени, много белого и много черного. Она – часть последнего, лежит, спрятав руки под подушку. Видимо, устала и испугалась за последний день так, что даже не стала переодеваться, уснула в своем платье. Валентино хочет увидеть притворство, вглядывается в каждую черточку бледного спокойного во сне лица, но в конце концов мысленно обзывает себя кретином, списывает сон на то, что накануне видел замученных и убитых девушек в доме Джоджо, из комнаты выходит уже совершенно спокойным.

***

По Воксу видно – если он не ляпнет что-то прямо сейчас, то его лицо просто треснет, поэтому Валентино показывает терпеливым взглядом и поджатыми губами, что готов ко всему и возможно даже не будет ничего отвечать.

– Ты теперь каждый день будешь спасать сирых и убогих? А как же студия? Продашь ее и уйдешь в монастырь? Завещание тогда на меня не забудь написать, ладно? И девушек мне оставь тоже, а то куда им, красоткам, деваться, они ж ничего не умеют, кроме…

– Не забуду, – цедит, почти не открывая рта, Валентино, – ты у меня первый в списке наследников.

Светловолосый паренёк, которого он подобрал на окраине города, где тот предлагал себя за гроши, с интересом смотрит то на одного, то на другого. Наверняка думает, как крупно ему повезло этим вечером, ведь редко кто предлагает такие огромные деньжищи просто за то, чтобы покатать на лимузине, ну и поснимать в каком-то домашнем кино. Капля сомнений все же поселяется в его маленьком мозгу, потому что он спрашивает:

– А что, я правда стану звездой? Скоро?

– Станешь. Очень скоро, милый. Скажи спасибо тёте Вельвет. – Отвечает Валентино и, откинувшись на спинку сиденья, замолкает; жалеет, что не разбудил ее утром, чтобы просто увидеть белые сонные глаза.

***

Девушку приводят, когда он приказывает, поздно вечером. Она некоторое время стоит у закрывшейся за спиной двери, разглядывает в полумраке комнату и ее хозяина, и дает заодно разглядеть себя – уже не в платье, а в свободных брюках и рубашке, но снова в черных, волосы ее наконец чисто вымыты и причесаны до приятной гладкости, до мягких бликов на волнистых кончиках.

– У тебя очень красиво, – говорит она и делает несколько нерешительных шагов.

– Хочешь жить здесь?

– Нет, благодарю, мне нравится там, где я провела этот день.

– Как скажешь, – он разочарован немного, совсем чуть-чуть, крутит в руке бокал с остатками алкоголя и наполовину растаявшими кубиками льда, – выпьешь чего-нибудь?

– Да, чаю.

Тележку с чайником и десертами привозят через несколько минут. Вельвет устраивается подальше от стола, за которым сидит Валентино, – на мягкой прикроватной банкетке, забирается с ногами и опускается на босые пятки. Не Алиса, но делает все, как она. На красивую маленькую чашку глядит с детским восхищением, а затем наполняет чаем до самых краев, медленно подносит к губам и отхлебывает. Из всех сладостей выбирает пузатую баночку джема, с тихим хлопком открывает, запускает туда палец и облизывает. Валентино думает, что слишком пьян, чтобы смотреть на нее в этот момент, поэтому молча подходит к окну.

– Я рад, что теперь к тебе не нужно никуда ехать, Вельвет. Будешь пить чай у меня каждый вечер?

– Я тоже необыкновенно этому рада. Если тебе хочется, то буду, – отзывается она деликатной любезностью. – Но ты не для вечернего чая меня позвал.

Чем темнее становится на улице, тем ярче в его воспоминании сон. И теперь, когда она сидит позади, буквально в нескольких шагах, вроде бы совершенно понятная и бесхитростная, он уверен – обман. Может, она Джоджо и прикончила? Эта мысль странным образом сделала ее еще привлекательнее.

– Расскажи о себе, Вельвет, о своем прошлом, о своей жизни, мне это интересно, – говорит он и оборачивается к ней.

В Аду такие вопросы – дурной тон, за подобное можно получить что-то еще более неприятное, чем грубый ответ. Но она не обижается.

– У меня была мать. У меня был отец. Я жила, а потом умерла. Такая история.

Иного он от нее и не ожидает. Собственно, рассказала то, что просил, ни больше, ни меньше.

– Как ты умерла, сладкая?

– Я самоубийца. Меня погубили картины и острые предметы.

– Какие острые предметы?

– Разные, – отвечает она и впервые одаривает его широкой счастливой улыбкой.

***

Его тень за полупрозрачной клеенчатой шторой в белых разводах. Он сидит на табурете, читает газету и ждет. Вода в ванной стынет медленно, сидеть в ней можно сколько угодно, он молчанием поощряет долгие водные процедуры, и она этим пользуется – возит еле-еле мочалкой по коленям, в который раз умывает лицо, опускается ниже и смотрит, как волосы волнами зависают в толще мыльной воды. Плотно закрывает рот, чтобы вода не затекла, с силой выдыхает носом, но видно, что хочет втянуть в себя воды побольше, чтоб уже не вылилась обратно.

– Прекрати играть! Ты закончила?

– Нет, еще руки.

Он шуршит газетой, отмечая, с какой поспешностью она это сказала и как принялась отжимать мочалку, с нарочито громким плеском, как начала тереть плечи до скрипящей чистоты, до красноты.

– За последние три недели ни одного объявления нет. Тебя уже не ищут. – говорит он, ждет ее реакции, но она старательно растирает кожу и молчит. – Тебе грустно, милая?

– Нет. Можно задать вопрос?

– Задай.

– Я знаю, что были другие девушки. Я слышала их. Где они? Зачем они были Вам нужны?

– Они спят в саду, охраняют цветы, которые я посадил там. Лучше тебя не было пока никого, хоть ты и уродлива. Была раньше. Скоро изменишься.

Она пытается зажать себе рот, прикусывает кожу на ладони, трясется в беззвучных рыданиях, второй рукой расплескивая воду. Не так долго, как хотелось бы, и не так долго, как она может себе позволить, быстро восстанавливает дыхание.

– Скажите, когда Вы меня отпустите? – вопрос без надежды на что либо, просто как ритуал.

– Ты опять за старое? – он отдергивает штору и протягивает большое полотенце, глядя на нее сверху вниз. – Все, хватит мытья, вытирайся и пойдем завтракать.

Распахнутое окно с черной ажурной решеткой на нем, солнце, лес и аромат земли после ночного дождя – как издевательство.

Он ест и поглядывает на ее пустое ковыряние в тарелке с кашей, в конце концов забирает, взамен наливает чай, ставит перед носом очень привлекательную для нее банку клубничного джема, куда она тут же сует палец, а потом в рот раз, другой, пока не получает довольно ощутимый удар по руке.

– Сколько раз тебе говорить не делать так, опять вымазалась! – он вытирает ее пальцы салфеткой и припечатывает к столу рядом чайную ложку. – Ешь, как человек.

В залитой солнечным светом просторной комнате страшнее всего.

Среди книг, рулонов бумаги, ящичков с красками, узорчатых рам у стен, гипсовых фигур страшнее всего.

Около мольберта, укрытого полотном страшнее всего.

Быть не моделью, но холстом страшнее всего.

– Это чтобы ты своими шевелениями не испортила ничего, – объясняет он, улыбаясь и с трудом поправляя под веревкой на связанных спереди руках мягкую салфетку. – Ну чего ты так испугалась, я сделаю из тебя настоящую красавицу. Я так давно мечтал об этом. Это даже хорошо, что ты некрасивая, тем ошеломительнее будет успех. Открой рот. Шире.

Когда во рту оказывается деревянная палочка, обернутая чистой плотной тканью, когда на голой спине ощущается сухое карябающее прикосновение угля, она замирает.

– Молодец, так спокойно и сиди дальше.

Это продолжается не долго, он недоволен, подносит ближе ведро с водой, отжимает тряпку и начинает аккуратно стирать нарисованное.

– Все ерунда, милая. Ты не против, если я начну так, без наброска? Я уверен, что получится гораздо лучше.

Она свыкается с положением, мотает головой – не против, конечно. Но, как только слышит звяканье чего-то металлического за спиной, пытается обернуться, дергает руки и выталкивает деревяшку языком, но он успевает вовремя – поправляет, заставляя закусить крепче, теплой ладонью успокаивающе поглаживает плечо.

– Ты что, не вздумай, испортишь зубы.

От истошного крика меркнет свет в комнате.

Пропадает сон.

***

На часах уже половина третьего ночи. Она, видимо, бродила по комнате, потому что Валентино, окинув сонным взглядом пространство, замечает чашку, из которой она пила, на своем столе, блюдце с недоеденным пирожным и примятую подушку на полу около окна. Сама она лежит спиной к нему, подогнув ноги, на банкетке в изножье кровати.

– Вельвет, – хрипло зовет он и усаживается в постели.

Она отвечает, чуть шевельнув плечом.

– Что тебе нужно? – спрашивает, а она приподнимает голову от мягкого валика, заменяющего подушку. – Не начинай, ты прекрасно понимаешь все, но постоянно говоришь какими-то загадками.

Утыкается носом в серый бархат и сжимает пальчиками плечо.

– Ты задаешь вопросы, а ответы тебя не устраивают. Впрочем, я снова не удивлена – ты такой, как большинство людей.

– Меня не ответы не устраивают, а то, как ты их преподносишь.

– В таком случае тебе лучше не говорить со мной.

– Лучше, – отзывается Валентино.

Она поднимается и шагает к двери, подметая краями штанин пол. Только коснувшись дверной ручки, оборачивается.

– Я могу пойти в другую комнату?

Хоть бы сказала «в свою комнату», думает Валентино.

– Да, можешь пойти.

Несколько дней наказывает и ее, и себя, обходит стороной заветную дверь, не зовет ее на вечерний чай, как хотел, но каждый раз смотрит на банкетку у своей постели и думает, что таким образом сможет призвать ее, как призрак, что она догадается и войдет сама. Каждую ночь он засыпает, только склонив голову к подушке, и спит так, как не спал даже при жизни. Ему кажется, что это тоже ее старания.

***

Он сдается первым.

Кладет на стол тяжелый квадратный футляр, откидывает крышку; внутри на мягкой подушечке сверкает камнями изумительный комплект из колье и браслета. Валентино садится напротив, подперев кулаком подбородок и глядит на девушку через очки.

Без своего имени, без карт и без одежды она, видимо, все же страдала, была вроде как уже никем – простой неинтересной книгой, разбитой чашкой, корзиной из растрескавшейся лозы. Он такое видит хорошо, чувствует еще лучше. Она это знает, поэтому сидит, словно с зашитым ртом, прикидывается немой, следит за всем мертвыми глазами, затянутыми бельмами.

– Это тебе подарок, Вельвет, – наконец говорит он, поняв, что ничего от нее не дождется.

– Зачем? У меня нет никакого праздника.

– Просто так, потому что ты – мой праздник.

Ложь не жжет нёбо, не отравляет воздух и, наверное, никого не убивает, просто немного меняет двух чужих друг другу людей в одной комнате: одного делает сильнее, другую слабее.

– Оставь это кому-то, кто отдает тебе время и тело. А мне не нужно.

В этих словах – блеклая тень Алисы, необыкновенной девушки, что привязала его к себе одним взглядом. Алисы уже нет, теперь здесь только непонятная и непонятая Вельвет, которая сама не знает, какая она, кто теперь она. Странное существо без характера, без цели. Она была особенной, когда принадлежала Джоджо.

Она сидит за столом и пытается пить чай, ищет на подносе среди вазочек со сладостями привычную баночку варенья. Не находит, вздыхает. Неприятно звякая ложкой, размешивает сахар в чае, отхлебывает и ставит обратно, больше она пить не будет. Валентино разглядывает ставшее скучным лицо, все еще темнеющие пятна на шее, оставленные руками того, кто был мертв уже несколько дней, да влажные пряди волос, рассыпанных по плечам – он пришел к ней на вечерний чай, который она пила после ванной.

– Ты не отдашь, значит?

– Разве что время могу отдать, – шепчет она, прячет руки в широкие рукава пушистого бирюзового халата с капюшоном, который укрывает ее с головы почти до пят, но потом высовывает пальчик и осторожно толкает футляр в сторону от себя.

– Зря отказываешься, я старался, выбирал это для тебя.

Она качает головой, на него не смотрит, лишь касается простенькой бархотки. Валентино невольно задумывается, снимала ли она украшение хотя бы раз, хотя бы вот несколько минут назад, пока была в ванной. Уже намеренно вызывает ставший привычным образ, представляет ее, одетую только в собственный стыд, с синяками и черной бархатной лентой на шее, с поблескивающим камешком в ямке меж ключиц. Но сразу закрывает глаза на это, понимая, что она вся в его руках теперь, и такой он может увидеть ее в любой момент. Когда захочет, хоть сейчас.

– Для меня ты это выбрал. А то, что блестит, купил для шлюхи. Не унижай меня еще больше, подари красивые вещи другим, пожалуйста.

– Это дорого стоит, чтобы дарить каким-то «другим», Вельвет.

– Пускай. Сколь дорог бы ни был подарок, мне дороже – твое присутствие.

Мне всего ценнее твое слово, сказанное второпях.

Твой покой, я его чувствую сквозь стены.

Твоя сила, она меня не погубит, как бы ты ни старался.

Оставь все прочее, пустые разговоры, людей лишних да свою усталость.

Знай, имя твое у моей груди висит талисманом невидимым, греет, прорастает вглубь.

Приятно.

Мне так приятно быть с тобой.

Молчать с тобой.

Дышать с тобой.

Тобой дышать.

Ему становится неудобно рядом с ней, неудобно смотреть на нее и думать о ней, как о чужой, в то время, как она думает о нем наверняка иное. Вельвет вроде бы жалеет о своих словах, потому что он от них далеко и не заслуживает. Она даже немного на Валентино злится, наказывает его напоследок – опускает глаза, свои дивные глаза, которые он так любит, говорит тихо:

– Тебе все равно не понять. Ты к правде не привык, презираешь явное, отворачиваешься. Отвернись и сейчас.

Он не спорит, знает, что она права, но и ей говорить об этом не хочет. Встает с места, с громким щелчком захлопывает футляр, так что она вздрагивает, будто подпрыгивая на месте, резко двигает его к ней, а затем идет прочь из комнаты. Но успевает остановиться, когда слышит ее вновь:

– Я потерялась. Как мне быть теперь?

– Крикни, когда захочешь найтись, и я тебя найду. Да, сегодня чистка. Не пугайся, спи спокойно.

***

Теперь он видит ее лицо. Белое, как полотно, с перекошенным ртом, с серыми тенями вокруг глаз. Она сидит коленями на подушке, опирается одной рукой о пол, а другой передвигает фигуру на шахматной доске.

– Перестань, милая, у тебя почти все зажило. А болит сейчас, потому что ты меня не послушалась и опять спала на спине. Шах, ты сегодня невнимательная, – отвечает на ее ход и касается пальцами подбородка, заставляя поднять взгляд от доски. – У тебя красивые глаза, только грустные.

– Оставьте в покое мои глаза, – шепчет она и начинает медленно раскачиваться вперед и назад, – пожалуйста.

– Не дерзи. Мат. Пойдем-ка, посмотрим, что у тебя там.

Он привычным движением закладывает ей в рот брусок, завернутый в ткань, ловкими руками разматывает бинты и дотрагивается до горячей кожи.

– Совсем немного нужно поправить здесь и вот здесь. И идем дальше, дорогая.

Она кивает и уже не трясется, услышав тихое звяканье. Сжимает покрепче челюсти и закрывает глаза.

Открывает только когда чувствует, как ее, словно в кокон, заворачивают в мокрую холодную простыню.

– Жаль, что ты не видишь то великолепие, что вижу я, – говорит он, повыше закрепляя ее волосы.

Но она видит. Скосив глаза, в узком зеркальце у входа в студию видит свой дикий взор и кровавые узоры на белоснежной ткани.

***

Валентино просыпается в тот самый момент, когда дверь в комнату приоткрывается, и заглядывает Вельвет.

– Я увидела в окно… я не понимаю, что происходит. Я хочу побыть с тобой. Можно?

Он трет глаза, смахивая остатки сна.

– Побудь. Рад, что ты все же пришла. Это твоя первая чистка?

Вельвет кивает и садится снова на банкетку. Напряженная, то и дело поглядывает в сторону окна.

– Мы же с тобой плохие люди, да?

– Плохие, – соглашается Валентино.

– Значит, мы тоже должны быть там?

– Нет, – улыбается он, – если не станет нас, кто будет править Адом?

Она оборачивается, в белых глазах ее мечется и сомнение, и страх и что-то похожее на нежность – все разом к нему обращено.

– Я хочу показать тебе кое-что, – шепчет она. – Я никому этого не показывала.

– Покажи.

Вельвет перебирается осторожно на постель, закрывает глаза, встает на колени спиной к Валентино, собирает волосы и перебрасывает через правое плечо, копается с поясом. Валентино забывает, как дышать, когда она одним движением сбрасывает халат, открывая стройное тело, покрытое от коленей до лопаток узорами из цветов, веток и знаков, которых он никогда в глаза не видел. На ее теле живая картина, нарисованная искусно нанесенными ранами и временем, поражает воображение, восхищает, и он не может сказать ни слова, касается нежнейшего лепестка китайской розы под левой лопаткой одним пальцем, а хочет коснуться всего, что есть на ней, всеми своими четырьмя руками. Она поворачивается лицом, демонстрируя те же узоры на бедрах, животе, боках и частично на груди.

Ему еще ближе такая – швами наружу, с горьким запахом мертвых растений.

– Скажи мне, я свободна?

– Ты свободна, Вельвет.

– Значит, я могу уйти на улицу и умереть, если захочу?

Он подбирает халат и накидывает на ее плечи, плотно запахивает под самой шеей.

– Ты можешь хотеть все, что угодно. Но кто тебя здесь отпустит?

– А если я захочу убивать всех так же, как убивают там сейчас? – говорит уже в его плечо.

– Будешь, если хочешь.

***

По грохоту музыки, что доносится из рабочего кабинета на весь этаж становится понятно – Вокс опять решил отпраздновать чистку, слишком бурно, как обычно, и естественно привел девчонок-актрис, которым и так лишь бы ничего не делать.

– Что за дискотека посреди рабочего дня! – рявкнул Валентино, распахивая дверь. – Пошли все вон отсюда, сколько раз повторять, что чистка – это не лишний выходной, вы же не на улице снимаетесь в конце концов!

Он немного удивлен, когда обнаруживает с Воксом только одну девицу в бархатном платьице и с пышными хвостиками, а еще бутылочку белого сухого, которую эти двое откупорили, видимо, не так давно.

– О, Вэл, мы тебя заждались, – с улыбкой вещает Вокс, наливает вино в еще один бокал и подает ему, – что же ты не сказал, что Вельвет такая милашка? Специально скрывал ее от меня, мерзавец?

========== Наказание ==========

Комментарий к Наказание

Всем доброго дня)

Это должно было появиться в первый день весны, но я так долго копаюсь, поэтому публикую сейчас.

Наконец у меня получилось сформулировать мысль, которая родилась в голове достаточно давно. В моем представлении такие, как Вельвет, или как Ниффти, попали в Ад даже если вели вполне себе приличную жизнь. Они особенные, с определенными способностями, слабые сами по себе, но выступающие в качестве помощников для других, более сильных. Как-то мне нравится эта идея.

Все написанное не нужно воспринимать всерьез, потому что автор вообще-то дурочка, плачет под песни Земфиры, смотрит на метель за окном и празднует весну.

Писала под:

Земфира – жди меня

АИГЕЛ – Моя любовь

АИГЕЛ – На нашей стороне

https://www.instagram.com/p/CJ9EgOOCfaa/?igshid=mq4gfyojan39

https://www.instagram.com/p/2lHOykQlwj/?igshid=dla4ufvjde72

https://www.instagram.com/p/B-Js-w2FC3M/?igshid=1qj6w6xc8vwh6

https://www.instagram.com/p/B94fDGWF__s/?igshid=1jajme13k60a6

Сказал, что хочет вечером видеть ее у себя. Сказал, на нее не глядя, и не обратив внимания на хитрый прищур Вокса. Сказал, а не попросил. Приказал.

– В котором часу мне нужно быть у тебя?

Ему все равно, хочется хоть сейчас, но нет. Вечером. Чтоб еще подождать. Чтоб лишний раз почувствовать себя мальчишкой, которому подарили слишком дорогую игрушку, такую дорогую и хрупкую, что даже играть с ней теперь страшно. Чтоб день завершился с ней, как в тот раз во время чистки, когда она пришла за утешением к человеку, к демону, которого боялся весь Ад.

– В час.

– Хорошо, я буду в час.

***

Вельвет гораздо пунктуальнее двух девушек из студии, с которыми она случайно сталкивается в дверях. По ее лицу ничего прочитать невозможно, нацепила привычную маску безразличия с милой полуулыбкой, но глаза, кажется, еще мертвее, чем обычно. Ей вроде как все равно, ее вроде как не касается то, что происходило за этой дверью, но она откидывает назад волосы, собранные в хвостики, садится на банкетку спиной к Валентино, и он понимает – ей не все равно.

– Я и не подозревала, что это приятно – оставаться вот так, напоследок. Раньше всегда была первой и часто даже единственной. Но ты учишь меня новому. А вот интересно, какую из девушек, которые скрашивали твой вечер, ты оставил на потом?

Валентино не очень нравится, как она говорит, слишком беззаботно, да и отвечать ее спине неинтересно, он накидывает халат и садится за рабочий стол, откуда можно любоваться ей, как картиной. Она вся закрыта – черным платьем с пышной юбкой, доходящей до колен, с воротником, что вот-вот ее придушит, закрыта кружевными чулками, длинными перчатками, края которых прячутся под манжетами рукавов, не оставляя ни кусочка открытого тела. За ней постель в беспорядке выглядит, как помойная яма. Вельвет это знает и наверняка жалеет, что влезла в эту яму в прошлый раз, хоть и не окунулась с головой, а всего лишь подышала смрадом да чуть запачкала ноги.

– Никакую, они одновременно, как ты выразилась, скрашивали мой вечер.

– Хм, как это любопытно. Значит, только для меня здесь приберегли роль главного развлечения, особой детали, без которой и вечер не вечер, и ночь не ночь, и не мил такому, как ты, даже Ад, – она каждое слово произносит, будто мечтает, водит пальчиком по мягкой обвивке банкетки, но вдруг замирает и смотрит на Валентино с наигранным удивлением. – Ой, не молчи на меня так! Ведь будто загрызть собираешься. Это неприятно.

Он кривит рот в усмешке, достает из ящика стола сигареты и уже через несколько секунд выдыхает розоватый дым. Глаз не отводит намеренно, а вот она вдруг смущается, или пугается, или задумывает чего, потому что поглядывает то на него, то на дверь, трет ладони одна о другую, пальцы сжимает крепко – были бы в руках карты, и она была бы смелее.

– Какая ты языкастая сегодня. Намекаешь на то, что хочешь побывать на месте этих девушек? Почему же прямо сказать не решаешься? Можно легко устроить все прямо сейчас.

– Нет, благодарю, – говорит она, почти не размыкая губ, – не хотелось бы мне стать предметом твоего особого интереса.

– Особого интереса, значит? – Он поднимает телефонную трубку и, набрав номер рецепции, заказывает в комнату уборку и чай, а после кивает на другую дверь. – Ванная там. Если желаешь, можешь привести себя в порядок.

Молчит. Долго молчит в ответ. Молчит, когда в комнату входят девушки из обслуги: одна привозит столик на колесиках, а другая принимается быстро перестилать постель.

– Я в порядке и так, – отзывается наконец шепотом, сливающимся с шелестом свежего постельного белья, которым застилают кровать за ее спиной.

Ему вообще-то ничего такого от нее не нужно, но ей это знать не обязательно. Она и не знает, смотрит на него как «я тебе верила» и как «ты мог бы показать себя хотя бы не сегодня», но все так же невозмутима. Брови приподнимает, делая вид, что выбирает самый вкусный кусочек среди обилия десертов на подносе перед собой.