Текст книги "Научи меня танцевать (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

  – Я не мстительна, синьор.

  Он отложил перо и коротко махнул рукой.

  – Капитан, отведите ее в соседнюю комнату и привяжите.

  Лицо одноглазого скривилось в отвратительной ухмылке.

  – Монсеньор Ринери, я могу приступить к допросу немедленно.

  Внутри у меня все похолодело. Вцепившись в юбку вспотевшими от ужаса ладонями, я широко раскрытыми глазами смотрела на инквизитора. Тот спокойно кивнул.

  – У нас есть время, не будем спешить.

  Капитан схватил меня за руку и потащил к дверям. Я почувствовала, что впадаю в панику. Недоставало еще разреветься, как маленькая, перед этими палачами! У капитана были сильные мозолистые ладони, он мог бы переломать мне кости, если бы я вздумала сопротивляться. Поначалу я думала, что меня снова будут насиловать, но он просто выволок меня в соседнюю комнату, полную каких-то странных приспособлений, и, обмотав мне руки за спиной веревкой, которую перекинул через блок под потолком, дернул их вверх. Это было так больно, что я закричала, и он чуть ослабил веревку.

  – Она не выдержит долго, – пробурчал капитан, когда монсеньор Ринери и одноглазый вошли в комнату.

  – Прошу вас, монсеньор... – Я умоляюще посмотрела на инквизитора. Его лицо осталось непроницаемым. Казалось, зрелище страданий привязанного человека было ему привычно.

  – Если ты будешь честно отвечать на мои вопросы, я тебя отпущу.

  – Я готова. Только не трогайте меня...

  Капитан презрительно хмыкнул и отошел, когда одноглазый взял у него из рук конец веревки.

  – Хорошо, Лаура. Говори правду, и получишь свободу. Считаешь ли ты, что христианин должен посещать церковь?

  – Безусловно, монсеньор.

  – Для спасения души достаточно молиться или посещать церковь?

  – Достаточно не делать людям зла, а душа спасается молитвой и целомудрием.

  Инквизитор медленно улыбнулся.

  – Неплохо сказано, дитя. Означает ли это, что ты отрицаешь исповедь?

  – Я исповедуюсь перед Богом, монсеньор.

  Он подошел ко мне, взял за подбородок, и посмотрел прямо в глаза долгим изучающим взглядом. Я не выдержала и опустила глаза.

  – Тебе известно, за что тебя арестовали?

  – Я невиновна в том, в чем меня обвиняют.

  – Местный священник подтвердил, что ты давно не бывала в церкви. Исповедь перед Богом ― это хорошо, но для христиан существуют определенные законы... Может быть, ты имеешь что-то против служителей Бога?

  Я молчала. Мне трудно было судить о епископах, кардиналах и папе, но священники могли быть совершенно разными, это я уже поняла. Поделиться же своими мыслями с этим человеком означало обречь себя на пытку.

  – Я хочу услышать ответ. Джино, помоги ей немного.

  Мои руки дернули вверх, так что затрещали суставы. Против собственной воли я заверещала, беспомощно извиваясь, чтобы облегчить боль. За спиной у меня отчетливо хмыкнул одноглазый палач.

  – Довольно, Джино! – нахмурился Ринери. – Я не просил тебя мучить бедняжку. Итак, Лаура...

  Я стала сбивчиво объяснять, что бываю в церкви не реже, чем другие прихожане, что падре Остеллати, должно быть, за что-то рассержен на меня и не обращает на меня внимания, хотя на самом деле я всегда присутствую на его службах. Инквизитор кивал, не перебивая, затем спросил:

  – Значит, ты утверждаешь, что священник лжет?

  – Нет, я...

  – Лжет и впадает в грех гневливости?

  – Монсеньор, я не утверждаю...

  – Но тогда он говорит правду, а лжешь ты. И не посещаешь службы. Джино!

  Мои руки снова рванули кверху, и у меня потемнело в глазах. Я кричала, потом мне плескали в лицо холодной водой и били по щекам. Было еще много вопросов, на которые я что-то отвечала, почти не понимая, чего от меня добиваются, и в итоге совсем запуталась. В конце концов меня отвязали, отвели в камеру и бросили на пол, как мешок, да я уже была и не в состоянии даже сидеть.

  Возле меня оказалась София.

  – Теперь ты еще подумаешь, что лучше ― чтобы тебя насиловали или пытали, как вот сейчас. – Она вздохнула и убрала с моего лица слипшуюся от пота прядь волос. – О чем тебя спрашивали?

  – Я не помню, – призналась я. – Что-то про исповедь и про нашего священника.

  – Ну, я не сомневаюсь, они услышали все, что хотели. Тебя мучил одноглазый Джино?

  – Да... Я думала, что он меня...

  – Хочешь сказать, ты боялась, что он захочет с тобой поразвлечься? – Она хмыкнула. – Даже не думай, он неравнодушен к мужчинам, а ты ему не интересна.

  – К мужчинам? – Я покачала головой, не понимая.

  – Была бы ты мальчиком, он бы тебя так отделал... Ладно, забудь. Отдохни немного и поешь, силы тебе еще пригодятся. Хотя, если ты выдержишь следствие, тебя все равно сожгут как еретичку. – Она помолчала, затем, сжалившись, добавила. – Впрочем, тебе еще может повезти. Чудеса случаются, и ведьмы тут совершенно ни при чем. Просто иногда еретиков отпускают на перевоспитание. Тебя могут отдать на поруки священнику или в монастырь... Будешь целыми днями молиться, работать в церкви, поститься и умерщвлять плоть.

  Я представила себе, как занимаюсь богоугодными делами и умерщвлением плоти под руководством падре Остеллати, и выбор между костром и такой свободой показался мне нелегким.

  – Я не верю в чудеса, – сказала я, закрывая глаза.

  София засмеялась, но ничего не ответила.

  Меня допрашивали еще три раза. Во второй раз меня высекли толстым кнутом, так что кожа на моей спине лопнула и повисла лохмотьями, а рубашка промокла от крови. Я проплакала до вечера. Одна из старых ведьм, сидевших со мной в камере, предложила зашептать боль, но я не подпустила ее к себе, опасаясь колдовства. София уговаривала меня позволить ей, говоря, что это не злое колдовство, и все же страх был сильнее боли.

  Третий разговор с монсеньором Ринери я плохо помню. Вопросы были все те же, как мне казалось, и я старалась отвечать так, чтобы у него не было повода просить Джино подсказывать мне правильные ответы. При этом инквизитор всегда записывал в книжку все, что он спрашивал и все, что я говорила.

  Я искренне надеялась, что не доживу до четвертого допроса. Он должен был стать последним, а потом, как сообщил Ринери, меня и ведьм должны были отвезти в Пьяченцу на суд и казнь. Мы не подлежали церковному суду, но все, что я пока видела, доказывало обратное: ни один светский чиновник в следствие не вмешивался. Ринери говорил, что правители доверяют священнослужителям вести допросы и выносить суждение о виновности или невиновности, однако окончательный приговор выносится гражданским судом.

  Что ж, конец все равно был один ― нас должны были предать огню, потому что вина была доказана.

  На четвертом допросе Джино вложил мои пальцы в тиски и остановился рядом, ожидая приказов инквизитора. Когда вошел Ринери, он оказался не один: его сопровождала женщина. Поначалу я не поняла, что это именно женщина, – лишь фигура в белоснежном одеянии. Она остановилась у стола, и когда инквизитор предложил ей сесть, молча покачала головой. Лицо, скрытое капюшоном, тонуло в тенях, я видела только белую полоску подбородка и темную линию сжатых губ.

  – Это она. – Ринери небрежно указал на меня кончиком пера. – Вы можете сами убедиться в том, что она не раскаивается в своих заблуждениях.

  – Нет человека, которого нельзя было бы спасти, монсеньор. – Услышав голос женщины, я удивленно подняла голову. Судя по всему, она была еще молода. Белая ряса полностью скрывала ее фигуру, я заметила только тонкую руку, сжимающую четки.

  – Кардинал Сан-Северино обещал мне право поговорить с ней.

  – Но...

  – Синьор Ринери, я не имею в виду ведьм. Колдовство не относится к области моих забот. Общение с дьяволом греховно само по себе, и все же колдун злостно действует по собственному почину во вред окружающим, тогда как еретик порой просто заблуждается.

  Она подошла ко мне и остановилась, чуть приподняв капюшон, чтобы посмотреть на меня. Ее глаза прятались в тени, но я разглядела безупречный овал бледного лица с высокими скулами, небольшой прямой нос и чуть припухлые губы. Пожалуй, она была красива, но я не знала, чего ей от меня нужно, а потому не доверяла ей. В последнее время "поговорить" означало для меня новые мучения, и я напряглась, ожидая, что она даст команду одноглазому палачу.

  – Освободите ее руки.

  Джино не шелохнулся, и женщина обернулась к Ринери.

  – Прикажите освободить девушку, монсеньор. В противном случае я скажу кардиналу Сан-Северино, что пост инквизитора в Пьяченце необходимо дать другому человеку.

  – Джино, – недовольно сказал инквизитор, – сделай то, что просит госпожа.

  – Вам нет нужды называть меня госпожой. – Она наблюдала, как Джино возится с зажимами. Едва мои руки оказались свободными, я судорожно сцепила пальцы, найдя в себе силы пролепетать:

  – Благодарю вас, госпожа.

  Красивые губы дрогнули и изогнулись в легкой улыбке.

  – Ты веришь в Бога, Лаура?

  – Да, всей душой, всем сердцем, – быстро ответила я. – Я умею молиться и всегда соблюдаю посты.

  – За что могут быть прокляты люди?

  – За злобу, за гордыню, за чревоугодие, за блуд, за зависть, за...

  – Довольно, дитя. Твои родители живы?

  – Нет, госпожа, я сирота.

  Она помолчала, потом спросила очень тихо, так что инквизитор не мог расслышать:

  – Что ты умеешь делать? Шить? Готовить?

  – Я умею читать и писать, знаю латынь и церковную службу, – шепотом ответила я. – А вот шить никогда не пыталась...

  Ее улыбка потеплела, на этот раз она определенно предназначалась для меня. Развернувшись к Ринери, женщина сказала:

  – Послезавтра канун Рождества, синьор Ринери. Насколько я знаю, это дает вам полномочия помиловать одного из осужденных.

  – Вы хотите, чтобы я отпустил эту девчонку? – Бледное лицо инквизитора осталось невозмутимым. – Ваше влияние не настолько велико, баронесса, чтобы я послушался одного вашего желания. Возможно, кардинал Сан-Северино и позволил вам поговорить с узниками, но все они будут сожжены для спокойствия горожан и устрашения других ведьм.

  Тонкие руки женщины спрятались в рукавах рясы.

  – Вы отказываетесь проявить милосердие? Даже Пилат отпустил одного из разбойников...

  – Я не Пилат, баронесса.

  – Это дитя никому не причинило зла.

  – Она все равно умрет. У нее нет родных, а работать ее никто не возьмет, потому что она еретичка. – Ринери уткнулся в свои записи, больше не обращая на женщину внимания.

  – Кардинал не одобрит ваше решение.

  – Насколько мне известно, ему все равно. Разумеется, вы можете ему заплатить, и тогда он отпустит любого из узников.

  Баронесса вскинула голову, отказываясь вести дальнейший спор, и, в последний раз оглянувшись на меня, сказала:

  – Если вы посмеете еще хоть пальцем тронуть эту девушку, ваша карьера окончится, не успев начаться.

  Ринери хмыкнул, но когда женщина вышла из комнаты, проворчал:

  – Отведи ее в камеру, Джино. Эта святоша в балахоне имеет обыкновение выполнять свои обещания, как я слышал...

  Одноглазый бесцеремонно вздернул меня на ноги и потащил к выходу.

  – Ничего, мы отыграемся на другой сучке, – услышала я его бормотание. – А через день вас всех поджарят, и ваша заступница ничего с этим не поделает.

  У меня внутри все сжалось. Похоже, чудес все-таки не бывает, а я почти поверила, что власти той, кого называли баронессой, окажется достаточно, чтобы вернуть мне свободу...

  Последний день моей жизни наступил так же, как любой другой. Небо не почернело и не свернулось как свиток, солнце не стало кровавым, на землю не упали звезды. Все было как всегда: где-то капала вода, шуршали крысы, слышались шаги и перекличка охранников. Серый рассвет мутно забрезжил в маленьком оконце, и я с замиранием сердца считала оставшиеся мне мгновения. По мере того, как становилось светлее, я могла разглядеть лица тех, кто сидел со мной в камере: одна из старых ведьм спала, другая что-то невнятно бормотала; глухонемой бродяга окончательно лишился рассудка, его истерзанное пытками тело казалось грудой костей. София безучастно сидела в углу, прислонившись спиной к холодному камню стены, ее лицо было неподвижным, как у мертвеца. Я знала, что ее жестоко допрашивали и насиловали, и оставалось только удивляться, как она пережила все это.

  Утро только начиналось, когда в камеру пришел священник. Я видела только ноги в кожаных туфлях и край сутаны, но при звуках его голоса подняла голову: это был падре Остеллати. Он пришел в сопровождении монсеньора Ринери и двух стражников, чтобы принять у осужденных последнюю исповедь и отпустить им грехи. Я рассеянно смотрела, как он причащает старых женщин, торопливо крестит глухонемого, разговаривает с Софией. Когда он подошел ко мне и спросил, желаю ли я исповедаться и отречься от своих заблуждений, я ответила, что мне не в чем раскаиваться.

  – Тебя ждет высший суд, дитя, – проникновенно сказал он. Я вскинула на него глаза, и он опустил взгляд.

  – Вас он тоже ждет, падре. Когда Господь призовет вас, вы не сможете лгать... А я не собираюсь исповедоваться перед вами, и нет грехов, которые вы могли бы отпустить мне.

  – Ты не желаешь покаяться. – Это был не вопрос, скорее, утверждение. Он быстро перекрестился и отошел, бросив через плечо. – Тебя ждут вечные мучения, еретичка, на которые ты сама себя обрекла.

  Я вцепилась пальцами в подол юбки, кусая губы, чтобы не закричать ему вслед все, что я думаю о распутных и продажных церковниках. Он ушел, и стражники приступили к своим обязанностям: нас облачили в серые хламиды с крестами и связали друг с другом веревкой, дополнительно скрутив каждому руки за спиной. После этого нас вывели в тюремный двор, и с непривычки от сырого холодного воздуха у меня закружилась голова. Воздух показался мне сладким и густым, его свежесть заполнила все мое существо до краев.

  – Пошевеливайся. – Кулак в кожаной перчатке врезался мне в плечо, заставляя идти вперед. Босые ноги ступали по холодной земле, и каждый шаг отзывался болью в измученном теле. София не могла идти самостоятельно, так что одному из стражников пришлось тащить ее до телеги на руках. Спотыкаясь и низко опустив голову, я брела следом. Нас усадили в стоявшую на телеге клетку и под конвоем повезли через город. Собравшийся народ свистел, выкрикивал проклятия и угрозы, кто-то молился, и один раз мне показалось, что я различила свое имя.

  – Там моя тетка, – прошептала София, тяжело привалившись к моему плечу. – Я видела ее, но она не может ничего сделать, даже окликнуть меня, ведь тогда ее саму могут схватить...

  Она заплакала. Я могла только молиться, сознавая, что жить нам остается совсем немного, и тратить оставшееся время на пустые слезы и сожаления не собиралась. Мне не хотелось, чтобы палачи видели меня сломленной и страдающей.

  До Пьяченцы было часа два пути. Прутья клетки не защищали ни от холода, ни от неистовства толпы, и лишь отчасти ― от летевших в нас комьев земли и камней. Когда вдали показались высокие городские стены и колокольни соборов Пьяченцы, мои зубы выбивали отчаянную дробь.

  – Ничего, деточка, скоро согреемся, – весело прошамкала одна из старух, подмигнув. Отвернувшись от сумасшедшей старой ведьмы, я обхватила руками колени, пытаясь сберечь остатки тепла под тонкой серой холстиной.

  На центральной площади было не протолкнуться; здесь собрались не только горожане, но и жители окрестных поселков и деревень. Многие пришли с женами и детьми. Люди кричали, напирали друг на друга, поднимая детей над головой, чтобы тем было лучше видно. Из окон всех домов на площади высовывались многочисленные головы, оживленно обсуждая предстоящую казнь. Я почти ничего не замечала, чувствуя только терзавший меня холод и тупое отчаяние. Полетел тяжелый мокрый снег, быстро таявший на влажных камнях мостовой. Нас выпустили из клетки. Старухи тащились впереди, следом за ними шли я и немой бродяга, а позади стражник тащил на руках Софию. Пройти оставалось совсем немного: впереди бурой стеной громоздились кучи хвороста, сложенные вокруг вкопанных в землю толстых столбов. Моя душа в несколько коротких мгновений истлела, как сгнивший орех, оставив хрупкую скорлупу тела, обреченного на смерть. Я почувствовала, что не могу идти дальше, но ноги передвигались почти бессознательно, делая последние роковые шаги.

  – Спасите себя, ведьмы! – ревела толпа. – Призовите бесов, пускай они помогут вам! На костер! Из земного пекла прямиком в адское!

  Я не смотрела по сторонам; все мое внимание было поглощено приготовленными для нас вязанками дров и стоящими возле каждой кучи солдатами гонфалоньера с факелами в руках. Мне говорили, что на казни будут присутствовать епископы и кардинал Сан-Северино из Рима, и я рассеянно думала, что наверняка смогу увидеть таких великих людей в последние минуты своей жизни. Жаль, сам папа не приехал... было бы интересно взглянуть на его святейшество.

  Когда позади нас раздалась дробь копыт, я не оглянулась. К чему? Нас не затопчут, не лишать же добрых христиан такого зрелища в канун Рождества! Впрочем, может быть, баронессе удалось все же выпросить у кардинала помилование для одного из осужденных? Она, несомненно, была доброй женщиной, помогай ей Бог и впредь...

  Нас вытолкнули вперед, развязали веревку и заставили каждого взойти на сложенные ветки. Я замешкалась, пока стражники помогали старухам и привязывали их к столбам. От смерти меня отделяли лишь пять-шесть шагов... И тут грохот копыт у меня за спиной стал оглушительным.

  – Черт побери, что за... – начал стражник, стоявший рядом со мной, но в тот же миг откуда-то сверху на его голову с ледяным свистом обрушилась сияющая молния. Он упал, вытаращив от изумления глаза и схватившись за разрезанное горло.

  Я вскинула глаза. Всадник с окровавленной шпагой в руках смотрел прямо на меня. Его лицо от подбородка до самых глаз было завязано темным платком.

  – Скорее, – негромко сказал он. – Давай руку...

  Я заколебалась. Разумеется, он хотел спасти меня, и рисковал собственной жизнью, но его цели были мне непонятны. К тому же за свою жизнь я научилась бояться мужчин... Между тем к нам уже бежали остальные солдаты, и всадник рявкнул, теряя терпение:

  – Дьявол тебя побери, быстрее!

  Я нерешительно протянула руку, и он дернул меня вверх. Я вскрикнула и кое-как вскарабкалась в седло позади него.

  – Держись крепче! – выдохнул он и пришпорил коня. Вцепившись в его плащ, я с ужасом смотрела на окружающих нас солдат. Зазвенела сталь, толпа заволновалась, предвкушая новое зрелище. Шпага в руке незнакомца плясала безумный танец, прокладывая путь через гущу стоящих на пути стражников. Конь, видимо, привычный к битве, без колебаний бил людей копытами, так что вскоре дорога перед нами расчистилась. Кто-то позади выкрикнул команду, и у моего уха просвистело.

  – Проклятье, арбалетчики... – Всадник быстро обернулся. – Пригнись!

  Он направил коня в ближайший проулок, едва избежав очередного выстрела. Здесь, в тесноте почти смыкающихся домов, всадник едва мог проехать, и наши ноги цеплялись за шершавые камни стен. Мы сделали пару поворотов и выбрались на пустынную улочку.

  – Нам повезло, – вполголоса проговорил мой спаситель, остановив коня и прислушиваясь к дальним крикам с площади. – Если будет везти дальше, через полчаса будем в безопасности.

  – Кто вы? – решилась я спросить, особо не надеясь на ответ.

  – Если нас схватят, это не будет иметь значения, – усмехнулся он через повязку. – А нет ― познакомимся позже.

  Тонкая рука в перчатке сжала поводья, и конь полетел галопом, так что я мертвой хваткой вцепилась в незнакомца, чтобы не свалиться.

  На наше счастье, городские ворота были открыты. Мой спаситель велел мне пригнуться как можно ниже и обхватить его за талию, а затем накрыл меня своим тяжелым шерстяным плащом. Сам он надвинул капюшон на лицо и пустил коня шагом. Должно быть, нам удалось обмануть бдительность стражников у ворот, потому что нас не остановили.

  Мы очутились на дороге, разбитой колесами телег и лошадиными копытами, а теперь, после снегопада, и вовсе превратившейся в бурую кашу: грязь была единственным зрелищем, которым я могла любоваться, пока незнакомец не откинул с моей спины полу плаща.

  – Можешь больше не прятаться, – разрешил он. Взгляд его серых внимательных глаз из-под длинных ресниц скользнул по моим босым покрасневшим ногам. – Впрочем, если хочешь, укройся плащом, так будет теплее.

  Только теперь, чудом избежав смерти и осознав, что спаслась, я ощутила злой декабрьский ветер, забирающийся под грубое сукно надетого на мне балахона. Сердце отчаянно колотилось, а зубы выбивали дробь от холода и возбуждения.

  – Куда мы поедем?

  – Доверься мне, Лаура.

  Он знал мое имя! От неожиданности я прикусила язык. Подозрения и страхи зашевелились в моей душе, но я отогнала их прочь: ведь этот человек вырвал меня из рук палачей не для того, чтобы тут же убить. Вряд ли ему также пришло бы в голову рисковать своей жизнью, чтобы заполучить мое тело. Несомненно, такой благородный синьор мог бы найти себе красавицу, если уж не из знатного рода, то пусть за деньги...

  Пока я размышляла, мы ехали по дороге. Набросив на плечи подол плаща незнакомца, я сама незаметно для себя прижалась к его спине. У него была тонкая талия и довольно хрупкая фигура, и хотя я так и не видела его лица, мне показалось, что он совсем молод, вряд ли старше меня самой. Встречные путники с интересом поглядывали на нас; вскоре я начала догадываться о причине их любопытства: хорошо одетый господин на боевом коне и босоногая оборванка за его спиной, кутающаяся в его плащ, – такое встретишь не часто. Должно быть, мой спаситель тоже это понял и вскоре свернул с тракта в небольшую буковую рощу. Ехать стало гораздо приятнее ― ветер шумел в безлистных кронах, а внизу было совсем тихо, и копыта коня мягко ступали по опавшей листве с бурыми перышками опавших сладких орешков.

  Я прижалась щекой к теплой спине незнакомца и почти задремала. Он не пытался говорить со мной и ничего не делал, лишь слегка направлял коня, ослабив поводья. Наконец он пошевелился и поддержал меня, когда я, полусонная, едва не сползла вниз.

  – Мы приехали, дитя.

  Открыв глаза, я с недоумением оглядела высящиеся перед нами высокие стены. Массивные темные деревянные ворота были заперты, лишь небольшая калитка открыта настежь, впуская гостей. Сразу за ней виднелся широкий двор, окруженный добротными каменными постройками. Судя по всему, это был какой-то замок, но в его обстановке было что-то неправильное, и я никак не могла понять, что именно.

  Возле калитки стояла женщина в черной накидке, ее голову под капюшоном покрывал платок. Она поклонилась, когда мой спутник бросил ей поводья.

  Незнакомец поддержал меня, помогая спешиться, и я, охнув, тут же оперлась на его руку. Мои истерзанные озябшие ноги отказывались повиноваться.

  – Простите меня, монсеньор... – пролепетала я, но он коротко усмехнулся и, подозвав еще одну женщину, одетую так же, как первая, велел ей помочь мне идти.

  Меня провели в длинное двухэтажное здание и оставили в просто обставленной, но уютной комнате с покрытым камышом полом. В закопченном камине весело потрескивали дрова, и красноватые отблески пламени освещали крепкий стол с двумя стульями, книжные полки, окованный медью сундук и узкую кровать.

  Сопровождавшая меня женщина о чем-то пошепталась с моим спасителем в дверях и подошла ко мне.

  – Бедняжка, что тебе довелось пережить... Сейчас тебе приготовят ванну и теплую одежду, а потом тебе нужно будет поесть и отдохнуть. Теперь ты в безопасности.

  Она улыбнулась и откинула за спину капюшон своей черной накидки. Седые волосы, аккуратно забранные под платок, обрамляли ее полноватое лицо с добрыми морщинками у глаз.

  – Что это за место и кто его хозяин? – спросила я.

  Она улыбнулась.

  – Это монастырь Санта-Джулия, а его единственный хозяин ― Господь.

  – Монастырь?

  – Ты должна была и сама догадаться, дитя.

  Я подумала, что монастырь, пожалуй, и вправду был для меня теперь хорошим убежищем. Кем бы ни был спасший меня синьор, я должна была благодарить его за такую заботу. В окрестностях Монтичелли, как мне было известно, находился небольшой монастырь, о нем стали говорить лишь недавно, когда прошел слух, что там могла укрыться пропавшая дочь графа Висконти. Я не запомнила его названия, а потому не знала, в том ли монастыре я теперь нахожусь.

  – Скажите... а тот синьор, который меня привез... – я замялась. – Кто он?

  – Не знаю, о ком ты говоришь. – Она строго посмотрела на меня и покачала головой. – Ну, довольно, идем со мной, не то ты уснешь прямо здесь.

  Горячая ванна оказалась настоящим блаженством. Мне было уже все равно, станет ли монастырь моим домом и придется ли мне принять обет: за удовольствие понежиться в теплой воде я готова была отдать все на свете. Две монахини растирали мое размякшее тело пеньковыми мочалками и белой глиной, а потом принесли мне чистую одежду ― длинную льняную рубашку с кожаным поясом, черную шерстяную накидку, теплые чулки и кожаные башмаки на толстой подошве, оказавшиеся мне немного великоватыми. Пожилая женщина по имени Роза, с которой я уже успела познакомиться, расчесала мне волосы и убрала их под белый чепец.

  Затем меня отвели в ту же комнату с камином и накормили овощным супом, жареной рыбой, свежим ароматным хлебом с маслом и сыром. Надо ли говорить, что я была совершенно счастлива! Разомлев после сытного обеда, я разделась, оставшись в одной рубашке, и устроилась на кровати. Едва закрыв глаза, я провалилась в сон.

  Мне снилась тюрьма в Кортемаджоре, одноглазый палач Джино, грязное лицо Софии с дорожками высохших слез на щеках, крысы, бегающие по гнилой соломе... Мне снова читали обвинение, и равнодушный голос падре Остеллати говорил о проклятии. Я пыталась возражать, но только беззвучно открывала рот, и Джино смеялся, кривя в улыбке щербатый рот.

  – Нет, – шептала я, чувствуя, как голову сжимают невидимые тиски. – Нет...

  Мои ноги стояли в огне, пламя пожирало их, и кожа чернела и сморщивалась, обнажая плоть и белые кости, а Бог смотрел с неба, оставаясь невидимым, но осязаемым, и Его присутствие наполняло мою душу неизбывным ужасом. Слова молитв были забыты. Небо стало кровавым, его жар превратился в жар летящих языков пламени... Мое тело текло, как вода, кипя и сгорая без остатка, освобождая разум для вечных страданий, в сравнении с которыми любые земные пытки были ничто.

  – Боже, помоги мне!..

  Прохлада коснулась моего разгоряченного лба, мягко прогоняя неистовое пламя. Это был всего лишь сон. С гулко колотящимся сердцем я открыла глаза. Передо мной сидела женщина, лицо которой показалось мне смутно знакомым. Белая шапочка скрывала ее волосы, серые глаза смотрели на меня прямо и проницательно. Узкая ладонь погладила мой лоб, затем пальцы мягко скользнули по щеке.

  – Тебе приснился кошмар, – ее губы тронула улыбка, и я вдруг вспомнила, где видела ее: это была та самая женщина, которую инквизитор Ринери называл баронессой. – Все позади, Лаура, пока ты здесь, тебя никто не тронет.

  – Вы... – пролепетала я, не находя слов.

  – Синьор Ринери оказался несговорчив, а кардиналу Сан-Северино было не до моих просьб. Пришлось действовать по-другому, но, в конце концов, дело того стоило, как ты думаешь?

  Ее слова рассмешили меня.

  – Вы серьезно верили, что кардинал снизойдет до безродной еретички? Для таких, как я, лишь один путь спасения ― очистительный огонь.

  Она покачала головой.

  – Жизнь дается для размышлений и труда, Лаура. Очистительный огонь ― не спасение, а способ избавиться от тех, кто навсегда похоронил свою душу во мраке.

  Я содрогнулась.

  – Но София...

  – Вторая девушка, которую казнили вчера? – Я кивнула, и она нахмурилась. – Я могла бы помочь ей, но увезти ее было невозможно. Во время пытки ей перебили ноги...

  – Тот человек, который меня спас, – начала я, – ведь он был не один? Его сообщники могли освободить всех.

  Женщина жестко усмехнулась.

  – Ты видела его сообщников?

  – Нет, но... – Я вспомнила толпу на площади и две дюжины солдат гонфалоньера и подумала, что в одиночку на такой отчаянный поступок решился бы только безумец. – Вы не скажете мне, кто он?

  – В свое время, Лаура.

  Я заколебалась.

  – Ну а вы? Как мне называть вас... баронесса?

  Она мягко улыбнулась и погладила меня по щеке.

  – У тебя хорошая память. Но я не баронесса. Мое имя Констанца.

  – Констанца Висконти? – изумленно выпалила я, не сдержавшись.

  – Что еще тебе известно обо мне?

  – Вы... дочь кондотьера Галеаццо Висконти. Говорили, что вы убежали от жениха в монастырь, – я запнулась, – потому что он был с вами жесток.

  Она засмеялась, и на ее щеках заиграли нежные ямочки.

  – Ты сплетница. Кто рассказал тебе эту ерунду?

  – Не помню. Так говорили в Кортемаджоре...

  Я не стала добавлять, что в городе также поговаривали, что Констанца была взбалмошной распутницей, а в монастыре укрылась, чтобы без помех предаваться самым грязным порокам. Впрочем, мое мнение о ней было иным.

  – Забудь все, о чем судачили болтуны в твоем городишке. Ты не должна называть меня титулами, которых я больше не ношу. Я нахожусь здесь по велению сердца, а не из-за страха перед женихом.

  – Но я слышала, что Франческо Сфорца...

  – У него своя жизнь, Лаура, у меня своя. Ora et labora ― ты знаешь, что это?

  – Молись и работай, – прошептала я. – Вы вступили в орден?

   Она спокойно кивнула.

  – Называй меня Констанца. У тебя есть время для размышлений, молитвы и труда. Я не призываю тебя принять обет, но если тебе некуда пойти, останься здесь.

  Мое сердце захлестнула благодарность. Я готова была целовать ее руки, благословлять ее имя. Она не желала мне зла, ничего от меня не требовала. Пусть ее заступничество перед архиепископом и кардиналом ничего не решило, но ведь ей я была отчасти обязана своим спасением. Она совсем не походила на надменную аристократку, какой представляла ее молва. Белая накидка цистерцианского ордена удивительным образом делала ее недосягаемо чистой и мудрой.

  – Констанца...

  – Если тебе что-нибудь понадобится, скажи сестрам. Я присмотрю за тем, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Как ты себя чувствуешь?

  – Так хорошо мне не было уже давно. Спасибо вам...

  Она мягко улыбнулась и встала.

  – Мне хотелось бы, чтобы ты помогала мне, Лаура.

  – Все, что вы скажете.

  – Отдыхай. Мы поговорим об этом чуть позже. Навести меня, когда будешь готова.

  Констанца вышла, оставив меня в радостном смятении. Я решила, что постараюсь узнать о ней как можно больше, хотя бы для того, чтобы иметь возможность отблагодарить ее за все, что она сделала для меня.