Текст книги "Научи меня танцевать (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Научи меня танцевать

Jeddy N

   Как холодно... Здесь всегда так темно и холодно, и ужас пробирает до костей сильнее боли, а боль... ну что ж, я почти к ней привыкла за все эти дни, которым давно потеряла счет. Не раскаявшаяся еретичка ― обвинение похуже, чем воровка или убийца. Что такого нужно было сделать, чтобы заслужить все это? Всего лишь встать на дороге у нечестивого священника?

   Я вздрагиваю, когда что-то быстро касается моей обнаженной ноги. Крыса! Кожа с лодыжек содрана, обнажившаяся плоть привлекает гадких созданий, снующих во мраке среди гнилой соломы и нечистот. Они забираются под одежду, и мне каждый раз страшно засыпать, потому что некому будет отогнать их. Две безумные старухи, худенькая девушка да еще мрачный заросший человек в углу, не проронивший на моей памяти ни слова ― вот и вся компания, которой мне приходится довольствоваться. Но лучше уж они, чем тюремщики и палачи... В первый день, когда меня схватили и притащили в тюрьму, меня изнасиловали трое, бросив жребий на очередь. Я никогда не считалась красавицей в своей деревне, но здесь, похоже, привлекательность женщины не имеет значения. Мои родители и младшая сестра умерли от чумы, я осталась одна и не ждала подарков от жизни, но это оказалось слишком тяжело, гораздо тяжелее, чем я готова была принять...

   Я молилась, а эти негодяи только смеялись, предлагая утешить меня. Мои мучения продолжались еще три дня, пока наконец они не получили новую жертву: светловолосую Софию бросили в тюрьму по обвинению в колдовстве. На ее несчастье, она оказалась привлекательной, и я каждый раз с ужасом думала, сколько еще она выдержит, прежде чем смерть сжалится над ней. Мне кажется, она сошла с ума от пыток и унижения... Смешно было предполагать, что эта девчонка могла заниматься колдовством! Мне-то доводилось видеть колдуний, да вот хоть две старые ведьмы, сидевшие со мной в камере, – их бормотание могло довести до дрожи кого угодно. Даже тюремщики в страхе крестились, когда старухи просто смотрели на них.

   Когда я была маленькой, отец однажды взял нас с сестрой в Пьяченцу, где казнили ведьм. "Очищение огнем", так это называлось. Да только это была обычная смерть, их зажарили живыми, хуже чем свиней, ведь свиней перед жаркой все-таки режут. Мне долго еще снились по ночам их белые балахоны, скручивающиеся и чернеющие в огне, их жуткие крики, лопающаяся кожа на обращенных к небу лицах... Это были мои первые кошмары, и именно они обратили меня к Богу, впервые заставив задуматься о том, что бывает с душами после смерти. Я твердо решила, что буду жить так, чтобы избежать мучений.

   В нашем городе была только одна церковь, стоявшая на центральной площади, с треснувшим медным колоколом и вечно пьяным звонарем, но священник, монсеньор Роско, был человеком скромным и набожным, кроме того, он любил детей. Он рассказал мне о Боге и научил молиться, а потом и подарил небольшую книжечку псалмов. Мой отец попросил его обучить меня читать и писать, так что к десяти годам я уже знала грамоту и даже немного читала на латыни. Монсеньор Роско хвалил меня и говорил, что, родись я не в семье скорняка, а во дворце, то уже через несколько лет я стала бы аббатисой какого-нибудь монастыря. О монахах я знала слишком мало, мне было довольно и того, что падре Роско позволял мне время от времени брать книги из его библиотеки, а молиться в церкви можно было не хуже, чем в аббатстве.

   Как-то раз я относила падре книгу и застала его, как это часто бывало, у алтаря, погруженным в размышления. Он не обернулся на звук моих шагов, и мне пришлось окликнуть его:

   – Монсеньор...

   Он вздрогнул и поднял голову, и тогда я увидела сбегающие по его щетинистым щекам слезы.

   – Лаура, дитя мое...

  – Я принесла вам книгу, – робея, прошептала я. Мне отчаянно захотелось дотронуться до его лица, чтобы убедиться, что он действительно плакал.

  – Да, оставь ее здесь, на скамье. Хочешь, помолись со мной.

  Я опустилась возле него на колени.

  – Что вы просите у Господа, падре?

  – Мне больше нечего просить у Него, малышка, разве что силы, чтобы пройти те испытания, которые Он посылает. – Он помолчал немного, потом сказал очень тихо. – И чистого сердца, чтобы сохранить веру в Него...

  Позже я узнала, что его жену убили накануне, когда она возвращалась домой от своей матери. Она была хорошей женщиной, никому не делавшей зла, красивой и умной, и все же ее убили, забрав кошелек с тремя дукатами, который был у нее с собой. Падре Роско был вне себя от горя, и не прошло и года, как он скончался, не выдержав разлуки с единственной, кого он по-настоящему любил.

  Его сменил новый священник, падре Остеллати, прибывший из Рима по благословению святейшего Папы. Говорили, что он ученый и энергичный человек, способный привести дела церкви в нашем приходе к процветанию. Мне сложно было об этом судить, но очень скоро падре и вправду начал действовать. Прежде всего, он обязал всех торговцев платить церковный налог, повысил плату за таинства и стал продавать отпущение грехов, чего никогда прежде не делал монсеньор Роско. Мой отец, смеясь, говорил, что все богачи точно попадут в рай, была бы охота платить, а вот бедным придется не грешить при жизни.

  Падре Остеллати был занятым человеком, и одного взгляда на его суровое лицо было довольно, чтобы понять ― уж он-то не станет возиться с глупой девчонкой, тратя свое время на обучение ее латыни! Приходя в церковь, я молилась, исповедовалась и причащалась, словно исполняя безрадостную обязанность. Падре постоянно твердил об опасности греха и настойчиво спрашивал, в чем я хотела бы покаяться. Мне было двенадцать лет, я считала себя далеко не ангелом, поэтому каялась во всем, что казалось мне недостойными делами. Кажется, мои признания вызывали у него раздражение: в очередной раз выслушивая, что я впала в грех обжорства, съев целую миску засахаренных орешков, или в грех зависти, засмотревшись на новые башмачки сестренки, или в грех гордости, возомнив, что умею читать лучше соседского мальчишки, падре Остеллати отрывисто говорил, что главные достоинства молодой девушки ― скромность, целомудрие и смирение, а грехи искупаются молитвой и покаянием. Время от времени он задавал мне вопрос, виновна ли я в плотском грехе, но я не слишком хорошо его понимала.

  Считая себя дурнушкой, я проводила много времени за чтением и домашними делами, или просто уходила за город, чтобы посидеть в одиночестве на берегу реки, наблюдая за лениво плывущими по воде стебельками и ветками, или, лежа в густой траве, посмотреть на легкие пушистые облака в высокой лазури. Родители не одобряли моей любви к уединению, и отец говорил, что рано или поздно кто-нибудь воспользуется этим, но я росла дикаркой. Все старания матери выдать меня замуж не имели успеха: близость с мужчиной пугала меня, для меня это и был тот грех, о котором предостерегал падре Остеллати превыше всех прочих. Большинству парней моего круга я казалась не то чересчур умной, не то чересчур уродливой, так что они не слишком меня беспокоили.

  Однажды сын гончара, мой ровесник, в очередной раз посмеялся над моей походкой и заявил, что таких как я жгут на кострах. От его слов у меня по спине побежали мурашки: я хорошо знала, что даже одного ложного доноса бывает довольно, чтобы ведьма оказалась в тюрьме, на дыбе и на костре. Разумеется, для ведьмы я была еще маловата, но угроза показалась мне вполне реальной.

  Я стала чаще ходить в церковь. Молитвы приносили мне утешение, однако вскоре я стала понимать, что не желаю исповедоваться падре Остеллати. Он был мало похож на служителя Бога; все, что касалось веры, он делал поспешно и словно нехотя, зато отлично умел считать деньги, любил покушать и держал четырех слуг и двух породистых лошадей. Кроме того, ему нравилось беседовать с красивыми дамами, тут он проявлял заботу, набожность и сострадание к любым их печалям, а уж если дама помимо красоты обладала и богатством, падре Остеллати был просто образцом добродетели и участия.

  Время шло, и года через три я вдруг заметила, что все девушки моего возраста превратились в красавиц и почти все успели выйти замуж. Я же оставалась нескладной угрюмой девчонкой, предпочитающей одиночество и книги шумному обществу парней и веселым праздникам. Родители стали считать меня безнадежной, хотя и жалели, и отец говорил, качая головой, что намерен отдать меня в монастырь. Такая перспектива не казалась мне чем-то ужасным, разве что заставляла пожалеть о том чувстве безграничной свободы, к которому я успела привыкнуть.

  А потом в наши края пришла чума. Ее принесли не то странствующие монахи, не то французские солдаты, возвращавшиеся на родину после неудачного похода на Неаполь. Осень в тот год выдалась ненастной, ветер срывал с крыш черепицу, а дождь не утихал по нескольку дней. После первых двух смертей в городе никто еще не встревожился, но вскоре люди стали болеть и умирать целыми семьями. Самые боязливые покинули город еще в самом начале мора, а оставшиеся считали дни... На улицах появились люди в масках, сопровождающие телеги, и горожане каждое утро выносили своих покойников, иной раз ― не имея сил даже оплакивать их. До поры до времени болезнь обходила наш дом стороной, и я искренне надеялась, что Бог не позволит беде коснуться никого из моих родных, ведь мы все были честными христианами. Хлеб и масло стали дороги, потому что торговцы перестали подвозить продовольствие в охваченный болезнью город. Крысы расплодились в невероятных количествах; мерзкие твари бегали по улицам, забирались в дома, грызли все, что попадалось съестного, не исключая трупов. Людьми овладели ужас и отчаяние, и казалось, бедствиям не будет конца.

  Как-то вечером я задержалась в церкви, тихонько молясь у большого деревянного распятия в полутемном нефе. Тонкие огоньки свечей едва разгоняли мрак, и лик Христа тонул в темноте. Я никогда не молилась вслух с тех пор, как умер падре Роско, но молчание под высокими сводами позволяло мне сосредоточиться. Я искала утешения, потому что моя сестренка Лидия в тот день почувствовала себя нехорошо, и мать опасалась, что это может быть чума. Еще надеясь, что это не так, я пошла в церковь, как делала всегда, когда у меня на душе скребли кошки. Немногочисленные прихожане уже разошлись, церковь была пуста, тихий шорох шагов мог принадлежать лишь падре Остеллати или глухому служке, в чьи обязанности входила уборка и мелкие дела вроде сбора воска или подновления скамей. Здесь было так чисто и спокойно, словно снаружи и не свирепствовали холод и чума...

  Я не поднимала головы, пока не услышала голоса совсем рядом с собой.

  – Вы просили меня придти, падре. – Женщина говорила тихо, но отчетливо.

  – Разве вы делаете это не по доброй воле?

  Я сжалась, стараясь не выдать своего присутствия. Возможно, я стала свидетельницей исповеди, и не хватало еще, чтобы меня пристыдили и прогнали. Разумеется, мне следовало уйти, но любопытство приковало меня к месту.

  – Конечно, – проговорила женщина, – но втайне от мужа.

  – Которого вы не любите, не так ли?

  – Я уже говорила вам, падре. Если бы провидению было угодно забрать его в этот тяжелый год...

  – Уверен, Богу все видно, дочь моя. Присядьте, так нам будет удобнее.

  Рядом скрипнула скамья, и я затаила дыхание. Мне показалось, что я узнала женщину: это была молодая жена ювелира с улицы Нуово.

  – Искушения тела не дают мне покоя, падре. Я не люблю своего мужа и отказываю ему в ласках, но не могу обойтись совсем без мужчины. Я могу сказать вам это, потому что вы священник и понимаете...

  – Я мужчина, дочь моя. Вы слишком красивы, а ваше тело... Если вы позволите, я мог бы помочь вам облегчить ваши страдания.

  – Падре...

  Я услышала странные звуки, шорох платья и скрип скамьи, затем женщина застонала. Приподняв голову, я увидела ее в объятиях падре Остеллати, причем он целовал ее без малейшего стеснения и совсем не так, как целуют детей. Стянув платье с ее груди, он гладил и сжимал ее соски, и она изгибалась, подаваясь ему навстречу. Рука священника проникла ей под платье и что-то делала там, заставляя женщину вскрикивать.

  – В нынешние времена люди особенно нуждаются друг в друге, не правда ли?

  – Боже, падре... Я не выдержу долго...

  Он приподнял подол своей рясы, и я увидела огромный торчащий орган внизу его живота. То, что произошло затем, потрясло меня: женщина уселась на колени священника, чуть приподнялась и опустилась сверху на его член. Его приглушенный стон слился с ее вскриком; он стал целовать ее грудь, размеренно двигая бедрами вверх и вниз. Задыхаясь от ужаса, я упала на пол ничком и закрыла лицо руками.

  – О, падре... – шептала женщина. – Еще, еще...

  Падре то рычал, как зверь, то хрипел, его дыхание стало быстрым и судорожным. Через несколько мгновений он протяжно застонал, и в этом звуке были мука и наслаждение. Женщина еще некоторое время всхлипывала и дергалась, потом до меня донесся ее сдавленный возглас.

  – О, это было великолепно... – прошептал священник, и я услышала влажный звук поцелуя. – Синьора, я в любое время готов утешить вас, если вам понадобится утешение.

  – Вы умеете это делать, святой отец.

  – Мне бы хотелось, чтобы вы чаще посещали церковь, дочь моя...

  Я шевельнулась, моя нога непроизвольно дернулась, издав предательский шорох.

  – Что это? – испуганно спросила женщина.

  – Вероятно, крысы. Ну же, успокойтесь.

  – У меня такое чувство, что крысы бегают совсем рядом.

  Скамья снова заскрипела, и я обмерла, услышав приближающиеся шаги.

  – Я могу заверить вас, что здесь никого нет, кроме нас... А, черт побери! – Изумленный и раздосадованный голос падре Остеллати раздался прямо у меня над головой. Сильная рука схватила меня за шиворот и дернула вверх. – Что ты тут делаешь, Лаура?

  – Падре, я молилась... – пролепетала я, зажмурившись.

  Он в ярости смотрел на меня некоторое время, потом прошипел:

  – Убирайся отсюда. Немедленно.

  Мне не нужно было повторять дважды: едва он отпустил меня, я пустилась наутек, едва не налетев на скамью. Даже оказавшись на улице, я не могла остановиться, ноги сами несли меня к дому. Ворвавшись в комнату матери, я без сил упала в ее объятия и наконец смогла дать волю слезам.

  – Лаура, что случилось? – спросила она, и только сейчас я заметила, как осунулось и посерело ее лицо. – Тебя кто-нибудь обидел?

  Я молча помотала головой, еще не в силах говорить.

  – Ты не должна ходить одна так поздно.

  – Я была в церкви, – дрожа, прошептала я. По ее щеке скатилась слеза, и я, помолчав, спросила. – Как себя чувствует Лидия?

  – Ей... хуже.

  У меня перехватило дыхание. Все мои собственные переживания были забыты в одно мгновение.

  – Это чума, Лаура, – услышала я за спиной усталый голос отца.

  Он стоял в дверях ― огромный, хмурый, в толстом стеганом камзоле и кожаных штанах, испятнанных краской и белилами. Его всклокоченные седоватые волосы намокли от дождя.

  – Я не хочу, чтобы ты тоже заболела, милая. Тебе нужно было бы остаться в церкви. Я могу попросить падре Остеллати, чтобы он приютил тебя на время. Если надо, я даже заплатил бы ему, хотя хватит ли денег у простого красильщика, чтобы...

  – Нет! – быстро крикнула я, и слишком поздно поняла, что ужас, написанный на моем лице, встревожил родителей. – Я хочу сказать, что не стоит беспокоить падре ради моей безопасности.

  – Хорошо, если ты так хочешь... В таком случае, тебе не следует находиться возле Лидии. Можешь сейчас зайти к ней, но не надолго.

  Я заглянула в комнату Лидии. Моя маленькая сестричка лежала на постели с закрытыми глазами, но ее потрескавшиеся губы шевелились, а щеки горели лихорадочным румянцем. Я видела черные пятна на ее шее, и у меня не осталось больше никаких сомнений: это и вправду была чума.

  – Лидия...

  Она не слышала меня. Слышала ли она вообще что-нибудь из нашего мира, который она уже готовилась покинуть? Ей не было и десяти лет, и она была такая хорошенькая, как ангелочек, каких рисовали благочестивые монахи в церкви еще при падре Роско... К моим глазам подступили слезы. Ее хриплое тяжелое дыхание и рука, сжимающая край одеяла, наполнили меня отчаянием. Она сгорала так быстро, словно тоненькая свечечка перед распятием, и ее света оставалось совсем немножко. Вряд ли ей суждено было дожить до завтрашнего вечера.

  – Прости меня. – Я попятилась, плача от жалости и безысходности. – Моя маленькая, я так тебя люблю... Пожалуйста, поживи еще немного.

  – Молись за нее. – Рука матери легла на мое плечо. – Она не выживет, я видела такое и готова отпустить ее. Но ты... Лаура, ты должна жить.

  Она мягко подтолкнула меня в мою комнату и закрыла за мной дверь, оставшись с моей сестрой, словно отсекая меня от нее ― навсегда.

  Я долго и безутешно рыдала, впервые в жизни осознав неизбежность смерти. Еще два дня назад мы весело смеялись, когда Лидия играла с котенком, сама легкая и беспечная, как котенок, а сегодня она умирает, и ничто на свете не в силах ей помочь. В ту ночь я так и не смогла уснуть: лежа с открытыми глазами, я напряженно вслушивалась в каждый шорох, вздрагивая от ужаса и отчаяния при мысли, что это может быть последний вздох моей несчастной сестренки.

  Наутро все было кончено. Напрасно я просила мать впустить меня в комнату, где лежала Лидия; она поседела и почти сошла с ума от горя, а меня пытался утешать отец, но у него это плохо получалось. В конце концов мне удалось заглянуть в комнату, где на узкой кровати под окном лежало накрытое простыней маленькое неподвижное тельце. Это было больше, чем я могла вынести. Вырвавшись из рук отца, я выбежала из дома на улицу и, шатаясь, пошла сама не зная куда, пробираясь через лужи и клубы черного дыма, стелющегося над землей от сжигаемых мертвых тел.

  Случись все это днем раньше, я отправилась бы в церковь, чтобы успокоить сердце молитвой, но теперь дорога туда была для меня закрыта. Я боялась падре Остеллати. Незаметно для себя я оказалась за городом, в продуваемых осенним ветром холмах. Упав на холодную землю, я плакала, пока стылая морось не заставила меня покрыться ледяным ознобом. Мне не хотелось возвращаться домой, но деваться больше было все равно некуда. Когда я пришла, тела Лидии уже не было, и родители сидели молча, оглушенные свалившимся на них тяжким горем...

  А потом заболела мать и сразу за ней ― отец. Я беспомощно смотрела, как они медленно умирали у меня на руках, и сидела возле них до последнего их вздоха. Мне хотелось лишь одного ― умереть следом за ними, но смерть отчего-то медлила. Я не заболела. Должно быть, Бог за что-то рассердился на меня, не позволив мне отправиться за моей семьей. Оставшись одна в пустом доме, я вдруг поняла, что отныне во всем мире не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Какое-то время я жила на деньги, скопленные отцом на черный день, а затем стала думать, что делать дальше. Чума оставила наш город опустошенным, и немногие выжившие слишком ослабели от голода и горя, чтобы сразу вернуться к прежней жизни. Я чувствовала себя чужой, когда соседи косились на меня. Поначалу меня жалели, потом, заметив, что я не посещаю церковь, начали сторониться. Нужно уходить из города, решила я, и стала потихоньку продавать то, что можно было обратить в деньги. Можно было отправиться в Пьяченцу, а то и в Сиену, и там наверняка для меня нашлось бы место кухарки или сиделки, ну или обучиться мастерству у портнихи или белошвейки, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

  Я не успела. До сих пор не знаю, кто донес на меня, но только спустя две недели после смерти родителей ко мне явились двое стражников. Они не стали миндальничать со мной, а просто схватили и отвели в городскую тюрьму. Я отбивалась, но один из них наотмашь ударил меня по лицу, разбив губы, и рявкнул:

  – А ну уймись, еретичка! Тобой еще займутся церковники, но прежде и нам кое-что перепадет!

  С этими словами он ущипнул меня за грудь и грубо заржал, а его товарищ хлопнул меня ладонью по заду. Я заплакала, не смея больше вырываться, но умоляя их о милосердии. Все было напрасно. В тюрьме мы спустились по витой лестнице в сырое темное подземелье и прошли по длинному коридору в небольшую комнату, освещенную пламенем камина и тремя свечами на столе. За столом сидел человек в черной рясе, которого я поначалу приняла за монаха, но затем разглядела у него на поясе меч в ножнах. Когда он поднял голову от книги, в которой что-то записывал, я содрогнулась: у него не было одного глаза, лишь пустая высохшая глазница. Второй глаз цепко уставился на меня.

  – Имя, – бросил человек в рясе.

  – Мое? – пролепетала я растерянно.

  – Мое мне известно.

  – Лаура Джиминьяно. – Я опустила глаза, не в силах вынести его взгляда.

  Он быстро сделал запись в книге.

  – Сколько тебе лет?

  – Шестнадцать.

  – Как зовут твоего отца?

  – У меня нет отца. Он умер.

  – Это не имеет значения. Как его звали при жизни?

  – Антонио Джиминьяно.

  – Ты родилась в этом городе?

  – Да.

  Он снова сделал пометку в книге и спросил, не поднимая головы:

  – Когда ты в последний раз была в церкви?

  Я судорожно сжала руки.

  – Вчера.

  – Ты всегда врешь, Лаура Джиминьяно?

  На моих глазах выступили слезы.

  – Не умножай своих грехов ложью, – равнодушно заметил он. – Сейчас я всего лишь спрашиваю, и мои руки пусты, но очень скоро тебе придется отвечать на другие вопросы, и задавать их будут по-другому.

  – Монсеньор, я...

  Он хмыкнул, и я подумала, что сказала что-то не то.

  – Монсеньор займется твоим делом позже, – холодно проговорил он. – Если, конечно, оно окажется достаточно интересным... Тебя обвиняют в ереси.

  – Но я верю в Бога!

  Его налитый кровью единственный глаз уперся в меня с мрачным любопытством.

  – Ересь бывает разной, Лаура Джиминьяно. Христиане ходят в церковь, принимают причастие и исповедуются, верят в таинства и чтят заповеди.

  – Но...

  – Я не намерен с тобой препираться, так что у тебя будет время подумать, прежде чем ты снова получишь возможность поговорить о вере. – Он повернулся к стражникам. – Уведите ее.

  Они выволокли меня в коридор, где прохаживался еще один охранник с факелом в руке. Увидев меня, он осклабился, показав гнилые неровные зубы.

  – Что, цыпочка, попалась? Ведьма, небось... Ничего, скоро брат Джино вытрясет из тебя дурь. Ну-ка, ребята, дайте ее пощупать. – Грязная грубая рука зашарила по моей груди, опустилась ниже. Меня передернуло от омерзения. – Она ничего, видал я и похуже... Ох и соскучился я по красоткам! Мой петушок уже рвется в бой. Подержите ее, я ее опробую, раз уж вы не хотите.

  – Еще чего ― не хотим! Может, она и не знатная дама, но и мы не герцоги. – Один из тащивших меня охранников достал из кармана кости. – Бросим жребий, кому быть первым, так будет по-честному.

  Они по очереди бросили кости, а затем для меня начался настоящий кошмар. Помню, как первый из них подошел ко мне и, приспустив штаны, вытащил свой длинный и толстый орган, а затем, пыхтя, полез мне под юбку. С этого момента я перестала сознавать происходящее. Остались лишь ужасная боль, стыд и бесконечное унижение... Я не могла сопротивляться, сильные руки крепко меня держали. Кажется, я кричала, но что для них значили мои крики?

  Потом меня в полубесчувственном состоянии проволокли по коридору и бросили на пол. Лязгнул засов, совсем рядом послышались шорохи и голоса, но эти звуки были так далеки... Милосердный Бог позволил мне потерять сознание, мир померк и исчез в темноте.

  Следующие дни показались мне адом, я уже не знала, жива я или умерла. Старухи, сидевшие со мной в камере, пытались ухаживать за мной, но они были так грязны и отвратительны, что я их попросту боялась. Еще больше пугал меня глухонемой бродяга, ведь он был мужчиной, и я уже знала, с какой целью мужчина обычно прикасается к незнакомой женщине... Любое прикосновение вызывало у меня ужас, а боль была слишком сильной, чтобы обращать внимание на что-то еще. Зарешеченное окошко под потолком пропускало немного света, достаточного лишь, чтобы понять, день на дворе или ночь. Когда приходили охранники, я сжималась, стараясь быть незаметной, но для меня не было пощады, и они терзали мое полубесчувственное тело, пока не удовлетворяли свои потребности.

  Я молилась, находя в этом единственное утешение, хотя вера моя слабела час от часу. Почему Бог до сих пор позволяет падре Остеллати служить в церкви, исповедовать людей и отпускать грехи? Неужели Он не видит, какой это ужасный человек? И что будет со мной? Заслужила ли я такие испытания, чем они закончатся?

  Странное спокойствие, с которым я ожидала смерти, было нарушено лишь через три дня, с появлением Софии. Ее втолкнули в камеру и грубо швырнули на солому, так резко, что копошившиеся на полу крысы с писком бросились по сторонам. У нее было дорогое платье из тонкой синей шерсти, украшенное кружевом. Платье теперь было порвано и грязно, обрывки кружева болтались на груди. Светлые волосы выбились из прически и падали на лицо спутанными прядями. Разумеется, с девушкой сделали то же, что и со мной. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и тюремщик хмуро смотрел на нее какое-то время сверху вниз.

  – Тебе еще рано помирать, ведьма, – процедил он. – Я лично прослежу, чтобы такая куколка жила и развлекала нас как можно дольше.

  Он покосился на меня, и я привычно сжалась.

  – Можешь радоваться, сучка, – сказал он почти равнодушно. – После нее на тебя не позарится даже слепой.

  Судорожно вздохнув, я отползла подальше к стене. Тюремщик вышел, запер дверь, и вскоре его удаляющиеся шаги заглушил шорох соломы и испуганное бормотание одной из старух. Я приблизилась к лежащей девушке и отвела с ее лица слипшиеся от грязи и пота волосы. Она, несомненно, была красива ― во всяком случае, когда-то, до того, как оказалась здесь. Я потрясла ее за плечо, и она открыла глаза.

  – Привет, я Лаура. Как тебя зовут?

  Девушка непонимающе смотрела то ли на меня, то ли сквозь меня ― мимо, ее губы шевельнулись.

  – София...

  – Тебе плохо?

  – Могло быть и похуже. – Она горько усмехнулась. – Впрочем, в любом случае это долго не продлится.

  – Что ты хочешь сказать?

  Она приподнялась на локте и поморщилась, отогнав крысу, уже примеривающуюся к ее пальцам.

  – Ты не знаешь, что делают с ведьмами? Тебе предстоит пройти это самой.

  – Я не ведьма.

  – Неужели? Глядя на тебя, не усомнишься в обратном. Тогда что ты тут делаешь?

  – Хотела бы я и сама это знать. – Я помолчала, раздумывая. – Вроде бы они называли меня еретичкой.

  – Иногда это хуже, чем ведьма, – заметила София. – А впрочем, конец один ― нас попросту сожгут. Ну, если ты раньше не помрешь от пыток.

  Я почувствовала, что покрываюсь ледяным потом.

  – Но почему?..

  – Да, тебе и нужно только повторять все время: "я не ведьма, я не ведьма!", и тогда они подвесят тебя на дыбе и будут рвать тело раскаленными щипцами, пока ты не сознаешься во всем, даже в том, чего никогда не делала!

  – Прекрати! – крикнула я в ужасе. – Ты не можешь этого знать!

  – Бедная девочка. – София со вздохом опустилась на солому и закрыла глаза. – Я видела, как казнили ведьм. Думаешь, обугленные раны у них на теле появляются сами по себе? Это похоже на то, как если бы из них вырывали куски мяса...

  – Заткнись! – рявкнула я, теряя остатки самообладания. – Я здесь уже почти три дня, и никто не пытал меня!

  – Неужели? – язвительно прошептала она, и я поникла, вспомнив жадные руки, слюнявые рты и потные тела моих тюремщиков. Закрыв руками лицо, я без сил легла возле Софии. С ней рядом было все же спокойнее и уже не так страшило общество грязных старушенций и глухонемого оборванца.

  Понемногу мне удалось узнать ее историю. Она жила с теткой на другом конце города; тетка ее торговала овощами и была травницей. Во время чумы они пытались помогать больным, порой выручая на этом немного денег, но не смогли вылечить жену начальника городской стражи. Как подозревала София, это и стало причиной ее ареста. Когда ее схватили, тетки не было дома, и теперь София очень за нее волновалась. Они жили друг для друга, и девушку терзали мрачные предчувствия.

  – Они говорили, что она главная ведьма, – сказала София. – Обещали, что на ее казнь приедет сам кардинал из Милана...

  – Они сказали, что поймали ее?

  – Нет. Но разве она сможет от них скрыться?

  Я видела ее тревогу, ее страх ― не за себя, а за другого человека. Что я могла сделать? Разве только напомнить ей, что лучше бы поразмыслить о собственной судьбе...

  Когда на четвертый день из Рима прибыл назначенный для доследования доминиканский инквизитор, я решила, что один просвещенный человек стоит десятка невежд, которые занимались в нашем городке поисками ведьм. Мне казалось, что я сумею доказать безосновательность возведенных на меня обвинений. Своими мыслями я поделилась с Софией, но она только отмахнулась.

  – Не надейся, что тебя отпустят. Ему платят за каждого еретика, которого он отправит на костер...

  Я рассердилась на нее, но вскоре оказалось, что права была она, а не я.

  Инквизитор оказался невысоким лысоватым человеком с темными внимательными глазами. Его впалые щеки были безупречно выбриты, бледное лицо на фоне черного одеяния казалось восковым. Впервые я увидела его в той небольшой комнате, откуда началось мое знакомство с тюрьмой. Он сидел за столом, а капитан охраны почтительно стоял чуть позади него сбоку. Здесь же у стола сидел и одноглазый дознаватель в рясе, которого я так боялась.

  – Лаура Джиминьяно. – Темные глаза инквизитора обратились на меня. Он слегка улыбнулся и кивнул, приглашая меня сесть. – Здесь написано, что тебя подозревают в ереси.

  – Я не ведьма, синьор.

  – Я этого и не утверждаю. Тебе известно, чем отличается ересь от колдовства?

  Я промолчала.

  – Мне предстоит выяснить истину насчет тебя, – сказал инквизитор. – Скажи, ты ведь не сомневаешься, что колдовство творится при помощи дьявола?

  – Мне трудно об этом судить, синьор.

  – Странно, это общеизвестная истина.

  – Я никогда не интересовалась колдовством.

  Он пристально посмотрел на меня и усмехнулся.

  – Только не говори, что тебя никто никогда не обижал так, что тебе хотелось бы отомстить.

  – Возможно. – Я вспомнила все обиды, которые пришлось вытерпеть за последние дни, и подумала, что месть была бы справедливой.

  – А как может мстить женщина? Кинжал ― оружие мужчины. Женщина мстит ядом, изменой или колдовством. – Его голос стал опасно вкрадчивым. – Так как именно мстишь ты своим врагам?