Текст книги "Зажечь солнце (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Драхомир едва может находиться в комнате, в которой так сильно пахнет болезнью. Но он боится выйти даже на минуту – потому что она может умереть в любой момент, в любую секунду, и Миру ужасно хочется быть в этот момент рядом. Он до смерти боится не застать её последний вздох… Не услышать её последнюю волю… Не услышать её последних слов и наставлений…

Его мать умирает, и ему страшно… И он совершенно не представляет, что ему теперь делать.

Он чувствует себя растерянным и подавленным. Он беспрекословно выполняет всё, что говорит ему Нэнни, старается понимать то, что говорит врач – о, каким облегчением было бы, если бы здесь была Лори, вот она-то точно знала бы что делать. Он помогает менять повязки, как только те становятся сухими, он помогает кормить её с ложечки и старается, чтобы руки у него не дрожали слишком явно. Драхомир изо всех сил старается выглядеть достаточно беспечным и уверенным в том, что болезнь его матери отступит. Но кажется, леди Мария и сама прекрасно понимает, что её дни сочтены.

Ни у кого нельзя попросить совета – Нэнни и остальные материнские служанки напуганы ещё больше него, а отец всё не появляется. О, как хорошо было бы попросить совета у отца! Он всегда знал на всё ответ. Он всегда держал всё под контролем – и свою собственную жизнь, и всю свою судьбу, и целый Интариоф! Киндеирн на любой вопрос – даже самый сложный – мог найти ответ. Почему же он не приходил?.. Ведь его жене с каждым часом становилось всё хуже…

При ней нет привычного молитвенника – Нэнни и доктор категорически запрещают ей читать, чтобы не обострить мучения, – но леди Мария постоянно шепчет молитвы. Драхомир помнит как часто она всегда молилась. Нет ничего удивительного в том, что она смогла запомнить их наизусть, но Мира это всё равно восхищает.

Когда её болезнь только начиналась, леди Мария часто просила сына читать ей стихи… И Драхомир читал. И старался надеяться на то, что болезнь – лишь одна из многих. Леди Мария часто болела, почти постоянно, если быть точным, но никогда ещё так серьёзно. Драхомир никогда не видел её настолько близкой к смерти, как сейчас. Возможно потому, что она раньше никогда и не была в таком состоянии.

Леди Мария кажется ужасно слабой сейчас. Уставшей больше, чем когда-либо раньше. Её щёки кажутся впалыми, а глаза ей слишком тяжело постоянно держать открытыми. Нэнни приносит Драхомиру ещё одну повязку взамен предыдущей, которая уже нагрелась и вряд ли может облегчить страдания больной. И ему хочется услышать хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить то, что леди Марии хоть немного легче от его усилий…

Драхомир уже хочет встать с её постели и пересесть в кресло рядом, где сидеть намного удобнее, когда слабые пальцы хватают его за руку. У неё нет сил удерживать его сейчас рядом с собой. У неё нет сил бороться за свою жизнь. У неё нет сил на что-либо… И в то же время, она держится… Должно быть, ей тоже страшно. Драхомиру бы было страшно, если бы он понимал, что его смерть неотвратима.

Но леди Мария кажется спокойной. Пугающе спокойной. Она словно ждёт своей участи с готовностью, какую нельзя объяснить словами. Она словно не боится того, что может умереть в любую минуту. Она всегда была смелой и сильной, сколько Фольмар себя помнил. Никогда ничего и никого не боялась. И всегда старалась сохранять самообладание. Пусть это и не всегда, пожалуй, получалось…

– Позови отца, Мир, – шепчет она устало. – Позови его, хорошо? Я чувствую, что уже скоро всё завершится…

И Драхомир совершенно не представляет, как сказать ей, что отец не придёт. Не знает, как сказать ей, что пишет отцу каждый день по несколько раз, а в ответ получает лишь коротенькие записки, написанные небрежным почерком. И вечная фраза: «Не сегодня». Мир практически привык к этим словам. Когда отец хотел от чего-то отделаться, он всегда говорил – «не сегодня», и продолжал жить, как будто ничего не произошло. Словно ничего и не случалось. Словно все проблемы являлись надуманными…

Проблема была в том, что Киндеирну было всё равно, что станет с его первой женой… Умрёт она, выживет – совершенно безразлично. А зачем в таком случае нужно было приходить, причиняя себе какие-то неудобства? Киндеирну было всё равно… Из всех своих жён он любил только последнюю – эту забавную девчушку Иоанну. Если бы заболела она – отец тут же примчался бы к ней, не отходил бы от её постели ни на минуту. Если бы заболела леди Салинор – отец отложил бы свои дела и пришёл бы навестить её, пусть и пробыл бы у её постели не слишком долго. Если бы заболела царевна Варвара – отец бы написал ей письмо… А на леди Марию ему было попросту наплевать!..

У отца десять жён и полно любовниц. Драхомир хоть сейчас может по памяти перечислить всех. Это не так трудно – леди Мария, царевна Варвара, Лизка Фольмар, графиня Катрина Шайлефен, Мария Норборн, Маргарита ди’Найртчжон, Наидия Зервас, леди Салинор, Кэт Сатор и Иоанна Ламин. А из любовниц – София, Неллина, Минша, Ваноцца, Патрисия, Маргарет… Их было так много, они так быстро сменялись, что многих из них Драхомир старался даже не запоминать.

У отца десять жён и полно любовниц… Что ему до того, что одна из множества числа любивших его женщин, вдруг умрёт? Подумаешь! Невелика потеря! Тем более, леди Мария так и не смогла родить Киндеирну ребёнка. Это Елизавета Фольмар подарила ему первого законнорожденного сына! Это с Варварой Феодорокис у отца был полностью династический брак! Это леди Иоанна делала его счастливым! Конечно, у леди Марии был не самый простой характер, но отец мог быть хоть чуточку ей благодарным… Она старалась – изо всех сил – стать Киндеирну хорошей женой.

Драхомир пишет отцу каждый день. Просит, чтобы тот навестил леди Марию. Просит, чтобы написал хотя бы что-то ещё, что Мир мог бы зачитать ей вслух – подделывать письма отца у него никогда не получалось… Причина сего невезения оставалась для него загадкой – просто всегда, когда он пытался написать Карателю письмо от имени своего отца, тот никогда не мог понять, чей это почерк, Мира или Киндеирна, но, прочтя всего пару фраз, уже знал, кто именно писал письмо. Драхомир пытался писать и более грубым языком, и более спокойным – но всё равно Каратель каким-то образом всё понимал. А умственные способности леди Марии – пусть и находящейся при смерти – Фольмар чтил куда больше, чем умственные способности Гарольда.

И именно потому её слова «позови отца» кажутся Миру сущей мукой.

Потому что он не посмеет солгать или сказать правду. Потому что он совершенно не понимает, что лучше сделать. О, насколько проще ему было бы жить, если бы сейчас он смог выбрать один из этих вариантов! Насколько проще! Но он не может так жестоко обмануть её ожидания. Не может предать её… И не может оставить ни на минуту, чтобы примчаться к Киндеирну и высказать всё, что он думает…

Он ровным счётом ничего не может сейчас. И это ужасно раздражает.

Поэтому Драхомир лишь говорит, что сейчас же напишет отцу. И он может лишь надеяться на то, что в этот раз Киндеирн решит иначе, что в этот раз отец не ограничится коротенькой запиской. Что в этот раз всё будет совсем по-другому… Ведь отказать воле умирающего человека нельзя, не так ли? Быть может, у отца проснётся совесть – как же глупо на это надеяться – и он придёт к ней хотя бы в последние её минуты!

У леди Марии слишком горячие руки сейчас. А её лицо ужасно бледно и покрыто испариной. Она пытается улыбнуться, потому что в глубине души всё прекрасно понимает – Киндеирн не придёт с ней попрощаться. Она всегда была очень умна, и даже в последние дни её жизни – врач говорит, что скоро герцогиня уже не сможет бороться со смертью – разум не покидал её. Она прекрасно всё понимает, но, должно быть, ещё надеется, что муж хоть немного её любит.

Взгляд герцогини такой же осмысленный, как и прежде. И пусть дышит она тяжело, леди Мария изо всех сил старается казаться как можно более спокойной. Старается не бояться всё приближающейся к ней смерти. И ей почти удаётся убедить сына в том, что она совсем не боится умирать. Она старается не отпускать пальцы Мира, а её руки дрожат… И в глазах порой проскальзывает страх, который она так старается запрятать поглубже.

– Будь хорошим мальчиком, Драхомир, – едва слышно шепчет леди Мария. – Поступай по совести и никому не делай зла…

Эти слова слишком похожи на прощание, чтобы Драхомир посмел что-то возразить ей. Да и есть ли смысл возражать? Мир сам очень сильно хотел бы быть таким же сильным, как отец или мать. Но он чувствовал себя куда слабее, чем ему бы хотелось. Он мог скрывать свои чувства, когда это было необходимо, но… Он чувствовал, не разучился абстрагироваться от своих эмоций, как это, должно быть, пристало аристократу. Драхомир Фольмар чувствовал вину. Постоянно. За каждый свой поступок, каким бы он не был. Если не перед матерью, то перед отцом. Если не перед отцом, то перед Гарольдом. Он всегда будет в чём-то виноват. За всю свою жизнь Драхомир не помнит, чтобы три самых важных человека в его жизни хотя бы раз соглашались друг с другом…

Она сжимает его руку так сильно, насколько только способна это сделать. Она пытается держаться, казаться спокойной и сильной, но Драхомир уже прекрасно понимает, что всё совершенно ужасно. Что не будет больше той жизни, к которой он привык. Что он никогда больше не увидит её улыбки, не услышит её советов или похвалу, никогда не сможет рассказать ей о своих успехах…

Леди Мария умирает… И этот факт Мир сумел осознать далеко не сразу. Каждый новый день может стать для этой женщины последним. С каждым днём герцогине становилось только хуже. И сейчас, когда голос её так слаб, когда пальцы её едва слушаются, но всё-таки пытаются сжать его руку, Драхомир понимает, что всё – сегодня-завтра её жизнь оборвётся. Всё закончится. Всё. Закончится целый период в его жизни, в который он был счастлив. Его жизнь станет совершенно иной. Мир совершенно не может представить – какой именно. И от этого ему страшно.

Фольмар прижимается губами к её руке. Это всё, что он может сделать. Его глаза остаются сухими, но он не может произнести ни слова, как ни пытается. А ведь, пожалуй, стоило сказать хоть что-нибудь, чтобы утешить её напоследок, чтобы успокоить… Но Драхомир не может что-либо сказать. Он лишь кивает в сторону письма и смотрит на Нэнни, чтобы та доставила письмо его отцу…

За всю её болезнь Киндеирн Астарн ни разу не навестил её.

Драхомир очень надеется, что его отец успеет одуматься до того, как леди Мария отойдёт в иной мир.

***

О том, что одни из тех, кто будет нести гроб с телом леди Марии, будет и сам Драхомир, демон настоял сам. По идее, это не было в традиции Астарнов. В традиции Астарнов было бы сжечь её тело посреди степи. Красиво, с песнями и плясками, кучей цветов и фейерверками. Гроб с телом покойного не должны были закапывать в землю. Но леди Мария хотела, чтобы её хоронили по традициям её рода, а не Астарнов. И никто не стал возражать. Особенно после того, как Драхомир объявил, что лично проследит, чтобы последняя воля покойной выполнилась в точности. Цветов оказывается много, но они белые, а не алые или пурпурные, как обычно это бывает у Астарнов. Каллы – их много, потому что леди Мария просто обожала их. Её гроб засыпан цветами, и Драхомиру порой даже кажется, что она улыбается… Правда в том, что в гробу леди Мария кажется счастливой, какой не была никогда в жизни. У неё спокойное лицо, умиротворённое, словно бы смерть оказалась для неё спасением от страданий. Её тёмные волосы не заколоты на затылке в причудливом узле, как обычно, а распущены, как носят только совсем молоденькие девушки из её рода. Как она сама носила до свадьбы с отцом Мира. Она утопает в белых цветах и тёмно-зелёном шёлке, и кажется самым прекрасным ангелом, который только мог быть. И кажется, что она просто спит. В её лице нет того уродливого неестественного выражения, которое иногда присуще мёртвым. Она просто заснула… Драхомиру бы хотелось верить, что сейчас она не чувствует ни боли, ни сожаления. Ему хочется верить, что в том мире, в который улетела её душа – хорошо. Хочется верить, что она уже позабыла о всех своих страданиях в доме Киндеирна. И хочется верить, что она не забыла его – своего сына. Пусть он и был для неё только приёмышем, а не родным ребёнком…

Отец на похоронах стоит почти в стороне. Словно чужой. И головы не поворачивает, когда гроб с её телом проносят мимо неё. Киндеирн продолжает стоять неподвижно. Его массивная фигура кажется Драхомиру почти что каменной. Он сам кажется тем неприступным утёсом, из которого был вытесан его любимый замок на Сваарде… Должно быть, на его лице не появилось даже усмешки. Он ничего не чувствовал. И даже не смотрел на ту женщину, которая столько старалась для него сделать.

Леди Мария уже лежала в гробу. Она была мертва, одета в саван из тёмно-зелёного шёлка и окружена белыми каллами. Как же это гнусно – ненавидеть её даже теперь! Когда гроб уже опускали в землю, Драхомир бросил взгляд на отца и понял, что в его взгляде нет ненависти или злости.

Ему было всё равно…

Отцу было плевать, что происходит. Он ни разу не пришёл к ней за три месяца болезни, ни разу не написал ей… Он поступил со своей женой так, как не поступают даже с самым чужим человеком. И даже на похоронах алый генерал Интариофа сохранял такое выражение лица, будто делал одолжение кому-то, присутствуя здесь.

Драхомир едва ли когда-нибудь сможет понять Киндеирна. Он может лишь надеяться на то, что никогда не станет таким же чёрствым, как отец. Он может лишь надеяться на то, что его жена – когда-нибудь отец заставит его жениться во второй раз, потому что со смерти Джины прошло уже много лет – никогда не окажется в таком отвратительном положении, в котором оказалась мать Драхомира. Мир вспоминает Реджину, когда болела она, и вспоминает, что он очень часто приходил к ней, а не бросил одну в тёмном сыром замке, в который и заходить-то лишний раз не хочется. И Джина казалась даже благодарной ему… О, она умирала совсем иначе!.. Она, как и обычно, лежала в постели, читала вслух какой-то новый роман и рассказывала Драхомиру о том уровне, на котором родилась и выросла. Фольмар тогда принёс ей чаю, а потом уснул на кушетке. Ему тогда было двадцать семь, и он не слишком думал о смерти. По меркам демонов тогда он был, должно быть, совсем ещё ребёнком. Да и вёл себя так же. И как только отцу взбрело в голову женить его?.. А утром Джина просто не проснулась. И Драхомир даже сначала просто вышел из её комнаты, не желая будить и беспокоить. Уже потом, когда он вернулся вечером, ему сообщили, что она умерла этой ночью. А он даже не понял.

Реджина умерла быстро. И лекарь сказал, что она не особенно мучилась. Очередной приступ её болезни стал последним, но во время её болезни никто не беспокоился, что она может умереть. И сама Джина тоже. Но в тот раз Мир не горевал. Ему было очень грустно, очень жалко свою жену, которая прожила так мало, но горя не было. Драхомир тогда десять лет старался избегать астарнского алого цвета в одежде, предпочитая тёмно-синий. Тогда почти все Астарны высказали ему, что носить так долго траур по Джине – слишком странно. А отец лишь смеялся, но ничего не запрещал. Киндеирн вообще не любил что-либо запрещать. Его больше беспокоило другое. Вовсе не мораль или глупые капризы. Наверное, потому Лори и была его любимым ребёнком. Наверное, именно поэтому. Для Киндеирна Астарна Лори была идеальной дочерью – смелой, умной, безжалостной… Она поступала так, как считала нужным. Ей было совершенно всё равно, что о ней думали. Порой и сам Драхомир восхищался Лори, но, однако, и несколько опасался тоже. Никто не мог предугадать, что ей может прийти в голову. Она бы не носила траур по мужу, если бы тот умер – правда, отец до сих пор тянул с её замужеством. Она бы поступала ровно так, как и следовало бы. И никогда не отступила бы от неписанных правил. Драхомир был уверен, что Лори не особенно и хотелось отступать от этих правил – они были словно созданы для неё.

Астарны живут по собственным законам. Не так, как остальной Интариоф. Это Драхомир уяснил ещё тогда, когда впервые попал к Гарольду. Киндеирн привык жить иначе, чем кто-либо. Ему нравится быть уникальным. Нравится жить не так, как все. И Драхомиру сначала было очень трудно привыкнуть, что кто-то живёт по-другому, не так, как его отец. А сейчас… Сейчас он не понимал Киндеирна. Не понимал его равнодушия. Не понимал того спокойствия, с которым он выслушал известие о смерти своей первой жены – во всяком случае, Нэнни возмущённо говорила именно это, что Киндеирн был совершенно спокоен и даже не попытался изобразить скорбь.

И на похоронах леди Марии ничего не изменилось. Отец редко смотрел в её сторону, словно избегая даже взглядом касаться её. Как и всегда. Как на любом пиру раньше. И леди Мария всё реже и реже появлялась на астарнских торжествах, оставляя за собой право присутствовать только на официальных приёмах. Киндеирн редко смотрел на неё, предпочитая на пиршествах восседать под руку с царевной Варварой, леди Салинор или леди Иоанной. Кэт Сатор никогда не сидела рядом с Киндеирном. С ней он чаще всего танцевал. Кэт любит танцевать. Леди Мария была для великого Арго Астала чужой. Она не подарила ему ребёнка, не служила ознаменованием политического союза, не была той, с кем можно было вволю хохотать или танцевать… Она была женщиной из мятежного Сената. Соперником, которому нельзя доверять полностью.

Возможно, именно поэтому Киндеирн её никогда не любил.

В замке довольно темно. Ни один из светильников не горит, что кажется Драхомиру странным. В замке у леди Марии всегда было светло. А Киндеирну, видимо, было достаточно и того, что он именовался алым солнцем Интариофа. Раньше заката в его дворце никогда не зажигают свеч или факелов.

Весь день Мир проводит в главном зале замка. Точнее, в том зале, который был главным до тех пор, пока не достроили другое крыло. Драхомир вспоминает тот день, когда ему было ещё лет пять, когда леди Мария сидела рядом с отцом и едва заметно улыбалась. Катрина Шайлефенская тогда хмурилась и прижимала к себе испуганного Говарда, а отец хохотал над тем, что ему сказал его друг. А Драхомир мог шнырять между танцующими и радоваться… Радоваться жизни, празднику, тому, что сегодня подавали мороженое, которым он точно сможет угоститься, каникулам и просто солнечному дню. В тот день он ещё объявил себя рыцарем тринадцатилетней Мии Вернеме, одной из незаконнорожденных дочерей его отца… И она смеялась этому его решению, а Драхомир – серьёзный, как никогда до этого – не мог понять, почему она смеётся… А уже почти взрослая Мариам щёлкнула его по носу и сказала побегать ещё, пока Миа старается найти кавалера, с которым может потанцевать. А одиннадцатилетняя Эвелин никак не могла справиться с ним, когда он выхватил у неё фарфоровую статуэтку… Статуэтка хрустнула в его руке, а в глазах его сестрицы Эвелин появились слёзы, хотя она даже не знала, что фигурка сломалась – Мир успел убежать прежде. Куда он тогда запрятал эту статуэтку? Драхомир не вспоминал о детской игрушке с того самого дня… Фольмар пытается вспомнить тот бал во всех подробностях… Он помнит, как подбежал к леди Марии, и та поцеловала его в лоб, помнит, как – совершенно случайно – вылил стакан сока на трёхлетнего Говарда, тот заревел во весь голос, а леди Катрина схватила пасынка за руку и уже хотела отвесить Миру шлепок за его выходку, помнит, как подбежала леди Мария, как строго прозвенел её голос, помнит, как прижался к ней… Статуэтки в руках уже не было. Раньше… Что он делал до этого? Отец подхватил его на руки и держал около минуты, пока говорил тост, после чего посадил на своё место, с которого Драхомир тут же сполз на пол и… В отцовском кресле сзади было что-то вроде ниши, зашитой бархатом… И в бархате была небольшая дырка, которую когда-то сделал сам Мир.

У статуэтки оказывается переломлена талия, а сама она изображает одну принцессу из сказки, которую Эви любила слушать столько раз подряд, что любой нормальный Астарн уже не выдержал бы. Тётя Равенна подарила ей эту игрушку. Эвелин всегда была её любимицей. Драхомир вспоминает, что тогда он сильно поранил руку, но никто и не обратил на это внимания. Отец привык к тому, что он часто набивал шишки и получал ссадины и синяки. А алого у Астарнов так много, что вряд ли он мог что-то запачкать…

Леди Марии не понравилось то, как Катрина Шайлефен назвала Драхомира. Матушка тогда здорово рассердилась. Она умела сердиться… И глаза её в гневе всегда так ярко горели! Должно быть, именно поэтому Киндеирн Астарн когда-то выбрал её себе в жёны. За её ярость. За её смелость. За её прямолинейность. За её доброту… Она была не той, кого можно было бы назвать послушной и скромной. Она была сильной. Даже слишком сильной. И леди Катрина тогда не посмела ей перечить. Никто, кроме отца, не смел.

Драхомир присаживается в отцовское кресло. Куклы, танцы, пиры… Всё это было словно так далеко от него, хотя – Мир знает это совершенно точно – каждый год отец устраивал пышные празднества. Гадания о будущем, смех и вино, что на астарнских пирах льётся рекой… Мир бы хотел очутиться там. Совсем там. Не переносясь с помощью амулета в прошлое. Будущее не изменить. Эта была самая огромная проблема из всех, с которыми Драхомир сталкивался. Что ни делай, исход всегда один – смерть. Всегда только смерть. И ничего больше.

Весь день Фольмар проводит в главном зале. Ему не хочется ничего делать. Только сидеть и думать… Должно быть, следует показаться на поминках и хоть что-то сказать. Но Драхомир не уверен, что сможет сохранять самообладание. Леди Мария хотела бы видеть его сильным. И сердилась бы, будь она жива, если бы увидела, что он не может сдержать слёз. Поэтому он остаётся здесь. В пустом зале, где никто и ничто не увидит его горя.

– Мне жаль, – сухо бросает отец уже вечером, когда Драхомир возвращается в свои покои.

В его голосе нет ни раскаяния, ни боли. Только холод. Могильный холод. И равнодушие, которого Мир не может понять. Она любила его… Любила так сильно, что раз за разом предавала собственные убеждения, чтобы жить рядом с ним. Предавала саму себя, страдала рядом с ним – и что она получила взамен? Ледяное равнодушие? И только? Киндеирн ни разу за всю её болезнь – а болела она почти два месяца – не пришёл к ней. Киндеирн стоял поодаль от гроба, когда его только опускали в землю. Киндеирн уже вечером вернулся к своей обычной жизни. Он даже траур снял, хотя ещё и пяти часов не прошло с того момента, как его жену похоронили…

Злость пульсирует в висках. Драхомиру хочется ударить его. Причинить боль. Заставить раскаяться. Ему жутко хочется, чтобы отец признал свою вину. И жутко хочется, чтобы сказал хоть что-то ещё, кроме этих двух слов… Что-то ещё… Хотя бы «мне жаль, что она умерла»… Хотя бы «мне жаль, что я не пришёл, но я думал, что она просто притворяется»… Хоть что-нибудь. Драхомир принял бы и эти объяснения.

Но Киндеирн молчит. Словно ждёт, что скажет ему Мир. И Фольмару жутко хочется высказать всё, что он думает. Высказать всё, что он думал все эти три месяца, когда отец не приходил, когда отмахивался от его просьб коротенькими записочками с небрежным «не сегодня». Драхомир понимает, что скорее всего отцу было просто безразлична судьба леди Марии. И он не стал тратить своё время на глупые посещения, потому что у него была куча дел мирового масштаба – разве у него бывают иные дела?.. Разве хотя бы раз в жизни ребёнок или женщина для отца были важнее Интариофа?..

– И это всё, что ты можешь сказать?! – вырывается у Драхомира. – Действительно всё?! Только паршивое «мне жаль»?.. Она любила тебя больше, чем кого-либо! Она была готова всю жизнь тебе отдать!

Алый генерал лишь усмехается. Одними губами, совсем не так, как усмехается обычно проделкам своих детей, но в его глазах сейчас совсем не видится радости или насмешки. Драхомиру стоило бы заметить, что сейчас его отец серьёзен. У отца всегда появляются лишние морщинки в уголках рта, когда он серьёзен. И Мир обязательно это заметил бы, если пытался бы как-то избежать наказания или выпросить что-нибудь, или…

Фольмар сейчас совершенно не хочет вдаваться во всё это. Ему лишь хочется, чтобы отец ответил ему, сказал ему нужные слова, возможно – обнял и утешил. Леди Марии больше нет. И Драхомиру хочется, чтобы кто-то оказался рядом с ним. Даже если он сам в этом себе никогда не признается.

Но отец долго молчит. И усмехается. Так, как только он один умеет. Как будто Драхомир полный идиот. И Киндеирну даже не нужно говорить что-либо, чтобы Мир Фольмар эту истину осознал. Его сын и так сообразит. И Драхомиру становится ужасно обидно из-за этого.

«Скажи хоть что-нибудь» – бьётся мысль в голове у Фольмара. Ему хочется услышать. Хочется услышать ответ. Почему. Отец. Не пришёл. До боли хочется услышать. Но отец ещё долго молчит, прежде чем заговорить снова. И усмешка так и не сползает с его губ, хотя Драхомир готов уже её возненавидеть. И отца вместе с ней. И весь Интариоф, из-за которого отец не пришёл к матери, когда она умирала.

– Я никогда её не любил, – тяжело произносит Киндеирн. – И никогда не врал ей, говоря, что люблю.

Он не оправдывается. Он никогда не оправдывается. Просто говорит, заставляя чувствовать себя неуютно. Когда отец не в настроении, с ним невозможно чувствовать себя хорошо. Драхомир помнит тот бал, который нельзя было отменить, и на который Киндеирн пришёл в дурном настроении. И сейчас, и тогда он считал, что лучше бы леди Катрина не настаивала. Возможно, гости покинули бы астарнский уровень с лучшим настроением.

Сколько Драхомир себя помнил, у отца в голосе всегда чувствовалась тяжесть. И твёрдость, и несгибаемость… Даже когда Киндеирн был весел – голос всегда звучал тяжело и звучно. Как и его шаги. Что-то в его голосе было мистического, необычного… Должно быть, это было связано с тем днём, когда императрица магически закрепила за нём все привилегии, что соответствовали его статусу.

– Ты даже ни разу не пришёл к ней, пока она болела, – голос Драхомира едва-едва не срывается на крик.

Киндеирн даже не вздрагивает. Он спокоен как и всегда. Он способен сохранять самообладание в любой ситуации – за это он и генерал. Мир уверен, что даже в те моменты, когда никто не сможет ничего сделать, Киндеирн просто усмехнётся и победит. Его отец всегда побеждал. Он всегда был лучшим в Интариофе. И даже императрица это признавала. И любой из генералов или советников тоже. Даже Малус и Элина. Отец всегда был хладнокровен. И, должно быть, его равнодушие – лишь побочный эффект. Один из не самых худших, что могут случиться с человеком, на которого давит бремя власти.

Действия Киндеирна, должно быть, чем-то оправданы. Он редко совершал необдуманные поступки. В отличие от Мира. Редко ошибался. Во всяком случае, Фольмар не знал ни об одной его ошибке. Возможно, если кто и знал об этом, то это были леди Равенна и леди Дженна. Сёстры отца. Своим братьям он нисколько не доверял…

– Перестань! – повышает на него голос генерал. – Мы оба знаем, что она никогда не была ангелом…

Должно быть, в этот момент им обоим стоит остановиться. Закончить эту бессмысленную перепалку и разойтись. Лучше поговорить обо всём утром. Когда отец будет в настроении говорить, а Драхомир хотя бы немного успокоится. Им не стоит разговаривать сейчас. Потому что иначе это может закончиться совершенно ужасно.

Миру стоит уйти и хлопнуть дверью. Отец тогда только усмехнётся и пойдёт по своим делам дальше, не обратив внимания на «непонятную истерику». А уже утром они поговорят спокойно. Без эмоций, которые совершенно не нужны. Фольмару необходимо уйти и запереться в собственных покоях. Как-то умудриться не сойти с ума за ночь и выйти к завтраку утром.

Но лицо леди Марии встаёт перед его глазами. Лицо истощённое болезнью, уставшее и исполненное хрупкой надежды на то, что муж всё-таки придёт к ней, поймёт, насколько для неё это важно… Истощённое и бледное лицо – какое было за пять минут до смерти. И Мир уже не может остановиться, даже осознавая, что его крики, его боль, его гнев не помогут. Киндеирн останется глух к ним.

– Она была моей матерью! – кричит Драхомир в ответ. – Уж это даже такой бесчувственный человек, как ты, в силах понять!

Не стоило выходить из себя. Не стоило. Леди Марии это не понравилось бы. И отцу это совершенно не нравится. А кому нравится, спрашивается, когда на тебя орут? Драхомир всегда считал, что Гарольду, например, следует обучиться самоконтролю и не кричать из-за каждой мелочи на своих подчинённых. Но сейчас он вёл себя даже хуже, чем Каратель, у которого на это хотя бы право было.

Не стоило выходить из себя. Так ничего не добьёшься. Можно было бы добиться, если бы Драхомир сейчас находился рядом с кем-то другим. С тем же Говардом хотя бы. С леди Катриной, с Шиаем, который был в сто раз более упрям, нежели большинство Астарнов вместе взятых. Не рядом с отцом. Киндеирн может кричать по мелочи, но в особенно важные моменты он всегда образец ледяного спокойствия.

– Она была твоей мачехой, – Киндеирн совершенно хладнокровен, но голос его, как и всегда, слышен на всю округу. – И перестань, наконец, ныть. Твоя жизнь на этом не закончилась. Держи себя в руках, ты же не отребье какое. Ты же герцог, как-никак! Будь добр – соответствуй.

Не будь Драхомир так рассержен, он сумел бы различить в голосе отца боль. Он сумел бы услышать, что в этот раз голос Киндеирна звучал непривычно глухо. Глухо, как всегда, когда что-то причиняет ему боль. Не будь Мир в таком гневе, он бы обязательно что-нибудь понял, но сейчас ему не до этого. Он чувствует только злость и отчаяние. Как человек, у которого отобрали последнюю радость. И спокойный голос отца Драхомира не только не успокаивает. Он его только раздражает.

***

Кругом лишь снег. Бесконечная ледяная пустыня на несколько миль вокруг. Ни единого человека – никто не осмеливается идти из одной деревни в другую теперь. Не в этот год. Не сейчас. Бесконечное холодное одиночество, которое даже можно было счесть красивым. Возможно, через несколько лет никого из людей не останется в живых… Возможно, через несколько лет это одиночество станет полным. Раз в десять лет проводятся обряды, во время которых никому лучше не выходить лишний раз из дома. Обряды с жертвоприношением. Скорее всего, Хелен должна была стать одним из жертвоприношений – насколько Йохан знает, в этом ордене женщин не бывает. И то, что Танатос решился бежать вместе с ней лишь усиливает то уважение, которое бард испытывает к этому мальчику. Он почти уверен, что Минна поступила бы так же. Это только он в своей семье был таким трусом, что не отважился бы.