Текст книги "Зажечь солнце (СИ)"

Автор книги: Hioshidzuka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Санна на это лишь кивает и продолжает мастерить что-то из пены на голове своей подруги. Её совершенно не волнует, что будет на следующий день. Она единственная из девчонок не гадала на свою судьбу. Деифилии хотелось бы узнать, что именно её ждёт. Сможет ли Дея забрать Санну с собой, когда ей будет суждено покинуть любимый Биориг? Деифилия очень сильно на это надеется. Главное, чтобы к тому моменту с ней осталась Санна. Всё остальное не так важно.

– Я думаю, мне стоит сегодня же рассказать обо всём тёте Вигдис. В таком случае, она сможет понять, какого человека подбирать мне в женихи, – серьёзно говорит Деифилия.

Ей совершенно не хотелось бы выходить замуж за человека – даже если он является её судьбой, – которого не одобрили бы её родители. Ей хочется, чтобы всё было идеально. Как бывает в сказках, что рассказывает иногда дядя Вигге. Ей хочется, чтобы её суженный любил её. Ей хочется, чтобы её суженный понравился её родителям и был тем человеком, которого полюбит она…

Санна фыркнула и расхохоталась. И Деифилия хочет уже почти обидеться на неё за это. Подумать только – её судьба сейчас возможно решается, а Сюзанна Айвентг хохочет, как ненормальная! Это очень обидно. Особенно учитывая то, что только Санна Деифилия может довериться. Конечно, можно было обратиться к дяде Вигге, но он мужчина. И к тому же, взрослый.

– Ты бесконечно наивна, Дея! Неужели ты думаешь, что твоя тётушка поверит всем этим гаданиям?

Деифилия едва удерживается от того, чтобы не фыркнуть – совсем так, как Санна. Но юная ландграфиня считает себя слишком воспитанной для этого. Поэтому она старается сохранять лицо и выглядеть как можно более серьёзно. Быть может, тогда Санна Айвентг перестанет воспринимать всё, как глупую игру.

Разумеется, Деифилия не сможет пойти к тёте Вигдис и сказать, что гадала на жениха и… Тётя Вигдис решит, что у неё появилось слишком много времени на глупости вроде гадания. И учиться ей придётся ещё старательнее. Разумеется, Деифилия Ярвинен никогда не пойдёт прямо к тёте.

– А кто сказал, что я о них расскажу? – спрашивает Деифилия. – Я прекрасно знаю тётю. И ещё прекрасно знаю то, что дядя Вигге мне бы поверил. Я сначала расскажу всё ему, а уж потом он мне посоветует, как следует поступить.

Слова звучат достаточно серьёзно. Но Санна почему-то снова начинает хохотать. И хохотать ещё громче, чем раньше. Деифилия старательно пытается понять, что именно насмешило Сюзанну в её словах, но никак не может сообразить.

Это важно для неё, для ландграфини Деифилии Ярвинен. Ей важно, как именно воспримут её любовь в семье. Очень важно. Но для Санны не существует ровным счётом ничего важного или определённого. Она считает все правила глупостями и пустыми формальностями. Она не из благородных. Куда ей понять?..

– Если ты всегда будешь такой занудой, Деифилия, уверяю тебя, никакой рыцарь в тебя не влюбится! – смеётся Санна.

И Деифилия со вздохом отворачивается, а потом вылезает из ванной, стараясь не наступить на подол своей батистовой сорочки и не запнуться. Ей совсем не хотелось бы разбить себе нос.

========== I. Глава девятая. Меливерт. ==========

Метель воет и стонет, словно мать, отрывающая от своего сердца любимое дитя. Метель плачет и рыдает, словно не хочет отпускать его, Вигге Ярвинена. Седая птица когда-то приучила Вигге верить в приметы и своим предчувствиям. Не безошибочному охотничьему чутью, которым руководствовался Роальд, а чему-то куда более тонкому, едва осязаемому. Она когда-то учила его читать знаки в дуновении ветра или шорохе.

Метель воет, и Вигге от этого совершенно не хочется уезжать из родного поместья. Ему всё кажется, что в его отсутствие должно произойти что-то нехорошее. Ярвинен старается отогнать эти мысли прочь от себя. Не дело это – предаваться сомнениям в час, когда мир летит в Бездну с поразительной скоростью. Нельзя быть таким эгоистом. Нужно думать не только о себе и своих предчувствиях, которые сбывались не слишком-то часто. Он не был тем, кому были открыты тайны судьбы. Таким человеком была Птица. Он же был просто Вильгельмом Ярвиненом. Разве имел он право верить стонам вьюги? Разве имел он сейчас право поступить не так, как следует?

В Биориге слишком мрачно и слишком тихо. В коридорах не зажжён ни один фонарь, но Вигге прекрасно знает, что любой из Ярвиненов неплохо видит в темноте. Звенящая тишина и темнота… Это казалось бы Вильгельму Ярвинену прекрасным, если бы дурное предчувствие не сковывало его грудь. И дело было даже не в самоуверенном князьке с Сизого кургана. Ну что может сделать Ярвиненам этот Нариман? Попробовать взять Биориг измором? Внутри поместья есть небольшое озеро, которое черпает воду из подземных источников, а запасов еды хватит на долгие десятилетия. Взять Биориг штурмом князь Нариман не сможет. Вигге поставил такие защитные заклинания, что ни одной магии и ни одному оружию их не пробить. У князя, конечно, будет небольшой шанс через год, когда щит на некоторое время спадёт, а Вильгельм будет его обновлять, но это едва ли займёт больше часа. Уж час Ивар с Роальдом как-нибудь продержатся, да и Хальдор вовсе не такой дурак, каким иногда кажется. Вильгельм считает, что беспокоиться просто не о чем. Нариман умён. Он никогда не пойдёт на заведомое поражение. Он может пойти на риск только в том случае, если у него будут хоть какие-нибудь шансы одержать победу. Нариман не будет рисковать всем, что он смог обрести.

Утро. Ещё слишком рано. Скорее можно назвать это время суток ночью, чем утром, но Вигге привык вставать так рано. Особенно когда ему нужно куда-то уезжать. Деифилия слишком хорошая девочка, чтобы бродить по поместью в такое время. Она спокойно спит в своей кровати – как и каждый ребёнок, совесть которого чиста, а тело не обременено никакой болезнью. Деифилия спит, как и каждый послушный ребёнок её возраста. Вигге тихо заходит в её спальню, чтобы положить на прикроватный столик маленький кулон из сапфира. Она просила принести ей что-нибудь из украшений. Ей так хотелось оказаться взрослой… Вильгельм Ярвинен привык видеть в ней себя – послушного, хорошего ребёнка, которому изредка хотелось бунтовать, совершать глупости и чувствовать себя самым обыкновенным и самым уникальным одновременно.

Он хочет было поцеловать её в лоб, но отказывается от этой идеи, опасаясь, что племянница проснётся. Вигдис и Ульрика потом на пару будут на него злобно смотреть, если сейчас он разбудит девочку. Косы Деифилии растрепались, а сама она во сне выглядит сущим ребёнком. Маленькая и совершенно беззащитная. Вигге грустно от мысли, что когда-нибудь ей, должно быть, придётся стать такой же бездушной стервой, как её тётки или мать. Вильгельму Ярвинену не хочется дожить до тех дней, когда эта трогательная девочка, прижимающая к себе куклу во сне, превратится в строгую ледяную женщину, которой будут безразличны чужие – и свои тоже – чувства. Превратится во вторую Ингрид или во вторую Вигдис… Вигге усмехается мысли, что всей душой надеется, что не во вторую Ульрику.

Вигге подходит к полке с куклами – одной из многих в этой комнате. Разглядывает. Деифилия аккуратная хозяйка, у каждой вещи в её спальне есть своё место. А её куклы все хорошо одеты, причёсаны и заняты собственным делом. Вигге прекрасно помнит, как сам мастерил для Деи крошечные спицы, которые сейчас находятся в руках одной из её кукол. Это кажется ему ужасно милым. Вигге берёт в руки одну из кукол и мягко усмехается, видя дверцу тайника. Чуть-чуть подумав, Вильгельм отворяет дверцу. Если там будет личный дневник или что-то в этом роде Вигге не будет его читать. Но ему до дрожи интересно, что именно хочет скрыть его племянница. В тайнике оказывается хрустальная кукла. Красивая и тонкая. Вигге с интересом её разглядывает. Таких не делают ни в Биориге, ни где-либо ещё, где когда-либо был Вильгельм. Вигге улыбается и переводит взгляд на сонную Деифилию и тут же подмечает, что черты лица куклы очень похожи на черты лица его племянницы. Кто-то делал куклу прямо с неё. И с неё повзрослевшей… Вильгельм осторожно опускает куклу обратно в тайник и случайно нащупывает там прядь волос. Светлых вьющихся волос. Нехорошая мысль закрадывается ему в голову. И Вигге бы разбудить племянницу, чтобы потребовать от неё объяснений, но тут же он понимает, что разбудить её сейчас – значит, привлечь к этому вопросу Вигдис и Ульрику, а мужчине сейчас совершенно не хочется этого делать.

Он поговорит с ней завтра. Когда вернётся. Он спросит её, как кукла к ней попала и, главное, почему она скрыла это.

Вильгельм Ярвинен выходит из комнаты племянницы как можно тише. Ему совершенно не хочется привлекать внимание к тому, что он нашёл в тайнике. В конце концов, Деифилия могла и не понимать значение символа, вложенного в её куклу. Даже скорее всего, что девочка ничего не знала. Вигдис вряд ли преподавала ей символику Интариофа. Обычно такое начинали изучать чуть позже – лет в четырнадцать, а Деифилии было всего лишь двенадцать.

В коридоре тихо и пусто. Как и должно быть столь ранним утром. Вигге собирается ехать в один город, чтобы узнать некоторые сведения на счёт Наримана и убийства вендиго. Ивар не потерпит ни одного дня промедления. Ингрид не захочет больше ждать. А Ульрика… Ульрика тем более… Она была так нетерпелива, что Вигге порой хотелось смеяться над ней.

Вигге уже хочет спуститься вниз, как замечает крошечную фигурку, которой уж точно не должно быть здесь в такой час. Это настораживает. И мужчина решает подойти поближе, чтобы сказать незадачливому нарушителю порядка, чтобы поскорее возвращался к себе в постель. Но нарушитель спокойствия не обращает на него ровным счётом никакого внимания, и уже только по этому Вильгельм может определить, кто перед ним – Давен столь покладистый и послушный, что никогда не рискнул бы выйти из своей комнаты ночью без крайней на то необходимости, а Вегард или Зигвард уже давно вздрогнули, только заслышав шаги, слишком уж они боялись гнева своего отца. Нет, этот смелый маленький ребёнок – сын Ульрики. Вигге Ярвинен не представляет себе, чтобы перед ним стоял другой его племянник сейчас.

Асбьёрн стоит у окна. Он кажется таким забавным – серьёзный семилетний малыш… Он кажется похожим на Роальда всем – позой, выражением лица и, Вигге готов поспорить, взглядом. Роальд становился точно таким же сосредоточенным, хмурым, когда думал о чём-то, что его тревожило. Только в Роальде почти семь футов росту, а Асбьёрн ещё совсем маленький. В нём едва ли наберётся четыре. Он совсем малыш… Щуплый, с пухлыми щеками… Вигге не застал Роальда в таком же возрасте, так что не знает, каким был тот, но выражение лица Асбьёрна очень похоже на выражение лица его дяди. Забавный, милый, ещё полный надежд о грандиозных свершениях, битвах и странствиях…

Насколько Вигге помнит, младший братишка Деифилии никогда не был послушным ребёнком. Впрочем, это только пойдёт Асбьёрну на пользу, когда его станут обучать охотиться. Этот малец своего не упустит. Он не тот скромный ребёнок, каким был когда-то сам Вильгельм. Наверное, именно осознание этого факта побуждает мужчина присесть на корточки рядом с мальчонкой.

Так их глаза оказываются примерно на одном уровне. У Асбьёрна глаза совсем другие, не как у всех Ярвиненов. Из всех детей Ульрики, больше всего Ярвиненской крови в этом мальчишке, думается Вигге, а Ярвиненского духу – в Деифилии, остальные же куда больше напоминают своего отца. Асбьёрн всем напоминает Роальда, только глаза у него не голубые и не серые, и даже не зелёные, что встречалось крайне редко, но всё-таки встречалось, а светло-карие. Ивар часто упоминал, что когда Асбьёрн станет охотником – а то, что он станет, ни у кого не вызывало сомнений – его глаза потемнеют и станут почти что чёрными. У лучших охотников глаза всегда темнели.

– Чего тебе привезти, малыш? – спрашивает Вигге Ярвинен с улыбкой. – Твоя сестра просила куклу, а чего хотел бы ты?

Племянник лишь хмурится. Будто бы ему не семь лет, а куда больше – он совершенно не похож на трогательно взволнованную Деифилию. Асбьёрн кажется Вигге ребёнком лишённым всяческого воображения. Он довольно преуспевает в учёбе, но любой из Ярвиненов или наставников молодого поколения может сказать, что этот мальчик никогда не сможет стать учёным или летописцем. Такому будет намного проще стать охотником. Он сможет целиком погрузиться в череду оборотничьих ликов. Он не сможет придумать что-то такое, что его организм просто не сумеет перевоплотиться. И здоровьем Асбьёрн весьма крепок.

Вигге тяжело разговаривать с этим ребёнком. Этот мальчик лишён всяческого воображения. Он вряд ли способен грезить о чём-то непостижимом. Впрочем, Вигге слишком плохо знает собственного племянника, чтобы утверждать что-либо. Вильгельм сам всегда был мечтателем. И возможно, большая часть его детских и юношеских надежд разбилась вдребезги, когда Птица умерла. В тот роковой день Вильгельму даже казалось, что он умер. А на следующий он уже жалел, что этого не произошло.

Вигге легче говорить с Деифилией. Она умная девочка. Не тем сухим деловым умом, который есть у Роальда, Хальдора и Ульрики, а тем, что больше присущ Ингрид, Вигдис или Ивару. Деифилия может представить всё, что угодно. Она любит учиться и не ждёт, что все знания обязательно будут материально ей чем-то полезны. Ей нравится мечтать. И Вигге тоже. Он до сих пор иногда мечтает. Просто его мечты стали темнее, злее, горячее. Они не были больше теми далёкими хрупкими огоньками, которые принято называть звёздами. Нет. Они стали ближе. В них не было более того сверкающего блеска или восторженного ощущения полёта. Нет. Крылья у Вигге были отрезаны в тот самый миг, как вендиго напал на Тивию.

Деифилия пока ничего не знала о том, что происходит за стенами Биорига. Лет через пять ей придётся узнать, но сейчас Вигге совершенно не хочется портить ей это ощущение защищённости и спокойствия, ощущение правильности всего происходящего вокруг. Пусть пока ни в чём не сомневается. Ещё успеет. Слишком уж это неприятное чувство, чтобы жизнь позволила ни разу его не испытать. Впрочем, Вильгельм Ярвинен не был уверен, что кто-то из его братьев или сестёр испытывал то ни с чем не сравнимое волнение, когда разум отказывается признавать себя.

– Куда ты едешь? – спрашивает Асбьёрн будто бы недовольно. Даже скорее требовательно, чем недовольно. Недовольной была бы его мать. Асбьёрн совершенно не напоминает Ульрику.

Поджимает губы. Ни дать, ни взять – Роальд Ярвинен. И глаза смотрят с таким же искренним негодованием… Асбьёрн будет очень похож на своего дядю, когда вырастет, думается Вигге. А возможно, и на Ивара тоже – Ивар умеет быть очень властным, а в жестах сына Ульрики чувствуются сила и уверенность. Вигге ужасно хочется увидеть малыша Бьёрна взрослым. Он должен вырасти занятным. Впрочем, из Деифилии, пожалуй, выйдет больше толку.

Вигге из своих племянников больше любит Дею и младшего сынишку Роальда, которому отец уделяет куда меньше внимания, нежели первым своим сыновьям. С Вегардом, Ринд, Хальд и Ромунтой мужчина иногда пересекался. Они изо всех сил старались ему угодить, так как боялись, хоть и не так сильно, как Роальда, Ивара, Ульрику или Ингрид. Асбьёрна Вильгельм видел редко. Куда реже, чем кого-либо из своих племянников. И, пожалуй, ему хотелось как-то загладить свою вину.

– В Грамелен, малыш, – отвечает Вигге. – Так чего тебе привезти?

Карие глаза вспыхивают неожиданной злобой. Мужчина никогда не думал, что детские глаза могут смотреть так… Он не привык к этому. И вряд ли когда-нибудь сможет привыкнуть. Почти так же на него когда-то смотрели зелёные глаза того жреца. После смерти Птицы они тогда здорово сцепились. И, если бы Ивар не прервал тот бой, кто-то уже был бы мёртв. Жрец, Вигге или даже они оба.

Асбьёрн – не обычный ребёнок, думается Вигге. Он не такой, как остальные его племянники. Он не боится. Он кажется злым, рассерженным. Он совершенно не умеет сохранять хладнокровие. По всем способностям, Асбьёрн вполне может стать охотником. Единственное, чему ему следует научиться, так это выдержке. Ландграфы Ярвинены всегда ею отличались.

– Я не малыш, – мрачно говорит мальчик. – И мне совершенно не нужны твои подарки. Я тебя не люблю.

Твёрдость голоса снова возвращает Вигге образ Роальда. Не того жреца, который, кажется, и вовсе был не в себе в тот момент. А сам-то Вильгельм едва ли лучше. Правильно Ивар тогда ему говорил, что той стычкой он лишь показал этому прислужнику тёмных сил, что Ярвинены могут опуститься до обычной драки. В следующую их встречу он уже не допустил той ошибки. Впрочем, жрец тоже был уже куда лучше подготовлен. Эта встреча тоже едва не обернулась гибелью для них обоих. С тех пор Вигге должен был носить след проклятья на руке и на груди, а жрец – вырезанное магией клеймо в виде огромной птицы на спине.

Вигге остаётся только надеяться на то, что в следующий раз их поединок ничто не прервёт. С тех пор, как Айли не стало, один из них должен был умереть. Когда-нибудь это должно будет свершиться. Так почему бы не ускорить процесс? Вигге не слишком любит ждать. Нельзя сказать, что он не обучился этому ремеслу практически в совершенстве, но какая-то юношеская нетерпеливость в Вигге всё равно осталась. Он уверен, что и Асбьёрну едва ли удастся искоренить свою вспыльчивость полностью.

– Почему? – смеётся Вигге. – Почему ты меня не любишь?

Ему кажется забавным это признание племянника. Из уст семилетнего ребёнка слова эти звучат столь смешно, так как сказаны они совершенно серьёзно. Деифилия всегда была трогательной, когда говорила серьёзно. Но она никогда не казалась совсем маленькой девочкой, она была правильной и послушной, едва ли ослушалась старших больше двух раз в жизни за свои двенадцать лет. А Асбьёрн был ребёнком, быть может, только чуть-чуть более необычным, чем те, кто живёт за пределами Биорига. Вигге порой видел из окна, как он играл со своими кузенами и сестрой.

На вопрос дяди мальчик не отвечает. Лишь снова кидает на него полный недовольства и злобы взгляд и убегает.

Вигге обещает себе не забыть что-нибудь купить в Грамелене и для него. Быть может, леденцов или искусно выточенную деревянную фигурку какого-нибудь животного. Что-нибудь, что сможет порадовать Асбьёрна. Вигге почему-то кажется, что разве что этому мальчику удастся спасти Деифилию от той ошибки, которую та может совершить.

***

Метель завывала. Хелен цеплялась за Йохана и шла. Танатос буквально чувствовал, как сильно ей было страшно. Толидо самому было страшно. Впрочем, он старался не обращать на всякие глупости внимания. Подумаешь – страшно! Как будто бы бежать из ордена было не страшно! Ему уже тринадцать, а, следовательно, бояться всякой ерунды ему уже поздно. Метель!.. Конечно, идти было тяжело, крайне тяжело, но она заметала следы… Танатос старался быть хладнокровным. От трусости или смелости мало толку, если они не подкреплены логикой. Метели бояться не следовало. Следовало только изо всех сил пытаться выжить.

Танатос чувствовал себя необычайно бодрым, полным энергии. Отдохнувшим, неплохо выспавшимся после частых полубессонных ночей в ордене. Он чувствует себя полностью свободным. Жизнь и теперь кажется ему тяжелой, но уже хотя бы не лишённой надежды. Теперь его существование не может быть невыносимым. Нет, по правде говоря, Танатос никогда не считал свою жизнь невыносимой – себя он любил до того сильно, что вряд ли когда-нибудь сможет перестать цепляться за дополнительные жалкие минуты. Танатос не знает, сумеет ли он когда-нибудь смириться.

На свободе было холодно и постоянно хотелось есть. Но за три года жизни в ордене Танатос привык и к холоду, и к голоду. Он привык к тому, что усталость едва не убивает его. Он привык чувствовать опасность в каждом. Послушнику следует всякого считать врагом – другого послушника, наставника, взрослых жрецов… А жрецы, должно быть, мало чем отличаются. Они же тоже когда-то были послушниками… И, к тому же, их тоже можно было осудить на смерть.

Тут же всё было совсем другим. Нет, Танатос едва ли мог отказаться от привычки видеть в каждом опасность, но если в ордене выжить можно было только поодиночке, то здесь, снаружи, следовало для этой же цели быть с кем-то. Во всяком случае, так как-то сказал бард, а ему хотелось верить. Опасность тут была вовсе не в том, что кто-то может на тебя донести жрецу (впрочем, от того, что такое тоже вероятно, Танатос решил не отходить), а в том, что можно замёрзнуть на смерть или наткнуться на одно из тех чудовищ, похожих на вендиго или кого похуже. В этом случае выжить одному становилось несколько труднее.

Танатос кутается в свой шарф, но это мало спасает его от холода и ветра. А ещё почти непреодолимо хочется спать. Толидо изо всех сил старается отогнать от себя сон. Спать нельзя. Спать опасно. Смертельно опасно. Он старается говорить, перекрикивает ветер и пытается что-то рассказывать. Какие-то глупости. Если бы только Йохан сумел сообразить, то стало бы легче. Они бы смогли общаться. Разговаривая с кем-то, труднее поддаться власти сна.

Йохан едва мог идти. Раны на его ногах вряд ли успели сойти. Танатос был уверен, что барду вообще не следовало идти. Возможно, ему было бы лучше полежать пару недель на горячо затопленной печи. Возможно, ему следовало бы хорошенько отдохнуть и поесть чего-нибудь вкусного. Должно быть, Йохан и поступил бы так, если бы мог. Во всяком случае, Толидо точно остался бы на пару недель в деревне, если бы мог быть полностью уверен в том, что за это время он не будет убит.

Из-за ветра дышать становится всё сложнее. Хелен и Йохан хотят было спрятаться на некоторое время в укрытии, однако Танатосу кажется, что если они сделают это, то уже не смогут выбраться. Какова вероятность того, что укрытие не завалит снегом? Какова вероятность того, что через пару часов метель утихнет, и они смогут снова идти? Какова вероятность того, что они доберутся до Меливерта живыми, если сейчас остановятся?..

Йохан молчит. Лишь изредка бросает робкие взгляды на Танатоса, но так и не решается ничего сказать. Даже Хелен была смелее! Пусть она и девчонка, пусть и тряслась от страха из-за всякой ерунды, но она старалась брать себя в руки и поступала так, как следовало. Она была не такой уж и трусихой, если подумать. Во всяком случае, по сравнению с Йоханом она была даже смелой.

Танатоса жутко раздражает робость барда. Танатоса вообще он раздражает последние пару часов. Постоянно что-то мямлит… Эрментрауд отколотил бы его за это, если бы Йохан был его учеником. И много чего сказал бы. Насколько Танатос помнит, тот никогда не был особенно понимающим или добрым. Эрментрауд был нетерпелив, нетерпим, не умел прощать и никогда не выдавливал из себя слов похвалы или одобрения. Напротив – успевал каждый миг своего присутствия сделать пыткой.

Он был полным придурком и гадом, но Танатос его за это порой и уважал. Трудно не уважать человека, который обладает такой силой, такой властью, как Эрментрауд. Трудно не уважать человека, который умеет выкрутиться практически в любой ситуации. Толидо порой считал своего наставника достойным подражания. Да что там – в большинстве ситуаций послушник равнялся на Эрментрауда.

– Говори уже, что хотел! – фыркает Толидо. – Ты выглядишь просто смешно, когда снова и снова трусишь!

Йохан едва ли сумел бы выжить в ордене. Он совершенно безответный. И совершенно не умеет скрывать своих эмоций. Он кажется таким необычным… Насколько Танатос помнит, за всё их путешествие бард ни разу даже не огрызнулся. Хелен была обыкновенной девчонкой. Или, во всяком случае, обыкновенным ребёнком для ордена – в меру скрытной, в меру непоседливой, в меру злой и в меру язвительной. Танатос привык видеть таких детей вокруг себя. Он и сам был таким. Но Йохан был… странным. Должно быть, это говорило о том, что у него были хорошие родители. Не такие, которые могли бы сплавить его в орден только потому, что он им до полусмерти надоел. Должно быть, родители Йохана были не такими, как у Танатоса.

Танатосу не хочется этого признавать, но он скучает по Эрментрауду. Скучает по резкому голосу и язвительным комментариям к каждому его действию, скучает по собственным дерзким ответам и урокам, когда его обучали магии и немного фехтованию. Сам Эрментрауд фехтовал не слишком хорошо. Зато был признанным кулачным бойцом, умел метать кинжалы и бить по самым больным местам.

Йохан был неплохим малым, но он был всего лишь мальчишкой, на которого едва ли можно было положиться. Он хорошо знал местность, но на этом его достоинства заканчивались. Во всяком случае, ещё каких-то достоинств в барде Танатос пока ещё не увидел. Эрментрауд же был опасным врагом, но ещё более ценным союзником. Он знал, как выбираться из самых отвратительных ситуаций, он умел сражаться, был умён, опытен и смел. Он внушал Танатосу страх, отвращение и уважение разом, а Йохан лишь раздражал его.

Хелен едва ли могла быть заменой кому-либо. Она была просто девчонкой, к тому же на три года младше. Едва ли ей по силам было принимать трудные решения. И Танатос не мог её за это винить. Ей было всего десять. Он в десять тоже не отличался особой сообразительностью. Когда его только привели в орден, он был обычным маленьким мальчиком, чуть более вредным, нежели большинство. Но ему пришлось многому научиться, иначе выжить бы просто не удалось.

Но Йохан был старше! Он должен был быть опытнее, умнее, сильнее. Он должен был принимать какие-то решения и знать, как поступить. Но Йохан ничего не знал! Он покорно следовал за Толидо и робко мямлил что-то, если был не согласен. Он должен был оказаться другим. И должен был понимать, что Танатосу тоже было тяжело, что он не мог постоянно нести на себе груз ответственности.

– Мы могли бы быть друзьями, – робко говорит Йохан.

Танатос не сразу понимает, что именно говорит бард. Так тихо это произнесено. Едва слышно. Толидо изо всех сил старается вникнуть в то, что только что сказал Йохан. И когда, наконец, понимает, бывший послушник понимает, что начинает ещё больше сердиться на барда.

Едва ли кто-то сумеет объяснить Йохану причину злости Танатоса. Бард никогда не был в ордене, если, конечно, не считать тех дней, что он просидел рядом с одним заброшенным выходом. Должно быть, в этом не было никакой его вины, но мальчишка никак не мог этого признать.

Йохан совершенно ничего не понимал, и от этого Толидо порой хотелось его ударить. Желательно, чем-нибудь тяжёлым. Чтобы барду было больно. И почти так же обидно и тяжело, как самому Танатосу. Мальчику совершенно не хотелось страдать. И уж тем более он не собирался страдать в одиночестве. Почему, скажите, он должен мучиться всякими сомнениями и угрызениями совести, если никто не мучается? За три года Эрментрауд уже успел приучить своего ученика к мысли, что совесть никому в этом мире не бывает нужна. Что она излишня.

Единственное, чего Эрментрауду никогда было не добиться, так это того, чтобы Танатос стал называть себя именем, которое дал ему орден. Толидо никак не мог признать себя Хейденом. Он никогда и не стал Хейденом. Он оставался Танатосом. Не тем, которого привели в орден в десять. Другим, но всё равно Танатосом. Он всё ещё оставался собой. И нельзя сказать, что Толидо это не радовало.

Быть собой всегда лучше. Даже когда мир уходит из-под ног, а бездна приближается с ужасающей скоростью.

Хелен плелась следом. Устало перебирала ногами и цеплялась за куртку Йохана. Она едва могла идти дальше, но шла. Сжимала зубы, хмурилась, почти плакала, но сдерживала слёзы и шла. Она была сильной, хоть этого и невозможно было сказать сразу. Танатос даже рад, что ему приходится спасать именно эту девчонку. Смелых спасать всегда приятнее, чем трусов. Во всяком случае, Толидо кажется, что это именно так.

Танатос вспоминает, что стало с теми послушниками, что в первые пару дней стали выбирать себе друзей. Танатос всё ещё помнит запах и разлагающихся тел, вывешенных неподалёку от обеденного зала для послушников. Жрецы обедали отдельно. Им не приходилось вдыхать этот тошнотворный запах. Само слово «дружба» вызывает у Толидо невольное отторжение. Танатос едва ли когда-нибудь сможет слышать его без внутреннего содрогания. Бывший послушник не хотел бы, чтобы у него были друзья.

Друзья в любой момент могут стать самыми страшными врагами…

Танатос не хочет в один миг оказаться преданным и убитым. Лучше уж жить в абсолютном одиночестве, не зная ни одного живого человека вокруг. Лучше уж всю жизнь прожить рядом с Эрментраудом – он хотя бы никогда не притворялся, что желает добра. Он был злым, язвительным и равнодушным. Но хотя бы честным.

– Мне не нужны никакие друзья, – хмуро произносит Танатос. – Я никогда не смогу стать тебе другом.

Это звучит резко. Толидо совершенно точно это знает. Он и хотел, чтобы это прозвучало резко. Мальчику доставляет удовольствие тот факт, что бард просто отшатывается от него, что смотрит почти испуганно. Он кажется похожим на загнанного в угол раненного зверька. Растерянного, не знающего, как ему поступить. Возможно даже – оскорблённого в своих лучших чувствах… На Йохана жалко даже смотреть. И Танатосу отчего-то доставляет это какое-то непонятное удовольствие.

Хелен смотрит на него с осуждением, но бывшему послушнику совершенно плевать на неё. Пусть думает про него, что хочет, пусть ненавидит, пусть презирает – пока от этого нет осязаемого вреда, это даже лучше. Пусть задаёт меньше вопросов и вообще говорит поменьше. Это будет полезно для них обоих. Она всего лишь глупая десятилетняя девчонка, которая мало о чём знает.

Йохан бормочет извинения. Множество всяческих глупостей, которые только ему могли прийти в голову. Он кажется подавленным, уставшим и ужасно расстроенным. Будь у Танатоса совесть, ему непременно стало бы стыдно. Но совести у Толидо нет, поэтому ему хочется лишь расхохотаться.

Эрментрауд бы расхохотался. Он расхохотался бы и с того, что Танатос изо всех сил старался себя сдерживать, чтобы не особенно обижать барда. Жрецу в любом случае было бы смешно. Толидо старается об этом думать поменьше. Не раздражать себя ещё больше. Он и так чувствует себя разозлённым, рассерженным. И едва может понять, почему Йохан вызывает у него эти эмоции. И от собственного непонимания Танатос сердится на барда ещё больше.

– Сделай одолжение – заткнись! – шипит Толидо.

Йохан покорно замолкает и снова молчит всю оставшуюся дорогу. Кажется, он очень расстроен поведением Танатос. Что же… Так, должно быть, даже лучше. Если они поедут дальше, бард, пожалуй, будет лишь мешаться. Он едва может идти, постоянно витает в облаках и ровным счётом ничего не смыслит в чём-либо, кроме своих сказочек и музыки. По правде говоря, такой спутник будет лишь мешать. До Грамелена Танатосу будет проще добраться с одной Хелен, а не волоча за собой этого полуживого Йохана.