Текст книги "Котельная номер семь (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Он забросил десяток лопат в первый котел и подождал, чтоб дать углю разгореться. Зазвенел телефон. Он загрузил топку первого и перешел ко второму котлу. Телефон позвонил-позвонил и перестал. Едва он управился, телефон затрезвонил вновь. На этот раз Павел взял трубку.

Вначале слышно ничего не было. Вернее, опять был фоном какой-то неясный звук, похожий на невнятное бормотанье, которое скоро стало отчетливей и превратилось в размеренную мужскую речь. Кто-то бубнил безо всякого выражения, без интонаций и почти что без пауз на странном, доселе Павлом неслыханном языке. Скорее всего, это было что-то весьма древнее – греческое или еврейское или латынь. Странно было то, что Павел почти все понимал.

'Олень и серна, и буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард...'

– Это снова секс по телефону, – с некоторым запозданием вклинился и отрекомендовался девичий голос. – Что же вы не перезвонили нам?

'Орла, грифа и орла морского...'

– Простите, – растерялся Павел, но остался вежливым. – Кому?

'И коршуна, и сокола, и кречета с породою их...'

– У нас тут два предприятия – 'Содом' и 'Сезам'. Выбирайте сами. Вам так или так? – Раздался стон, а рядом – рычание. – Мы с солдатами и сиротами бесплатно. Студентам технического университета скидки. Если же вы ни то, ни другое, ни третье, то мы с вас все равно дорого не возьмем.

'И всякого ворона с породою его...'

– Да вы знаете... – в свою очередь забормотал Павел, очарованный вновь открывшимися лингвистическими возможностями. – Я бы... мне бы... У нас тут котельная, и как бы мне не влетело потом.

'И страуса, и совы, и чайки, и ястреба...'

– Ну хорошо, – сказала девица, – не хотите секса – не надо. Давайте просто с вами поразговариваем. Меня Зина зовут, а вас?

Стоны участились, словно интимный процесс на коротком дыхании подходил к концу.

– Кто это стонет так? – не удержался от вопроса Павел.

– Ангелина Андреевна. А рычу я. Может быть, с ней хотите поговорить?

'И филина, и ибиса, и лебедя, и пеликана...'

– А кто там у вас бубнит?

– Пока никто. Но если хотите, я вам бубнить буду.

Очевидно, бормотание происходило из другого источника и накладывалось контрабандно на платный звонок в результате какой-то непонятной интерференции.

– Реагирует, Зин?

'И сипа, и рыболова...'

– Да хрен его знает. По телефону не видно, что у него на роже написано.

'И цапли, и зуя, и нетопыря...'

Стона столь страстного, в котором и удовлетворение, и горечь разочарования, и обещанье отмщения вместе слились, Павел за всю свою жизнь не слышал.

– Нетопыря... – по-русски повторил Павел и тихо повесил трубку.

Странно, но бормотание не прекращалось. И даже стало гораздо явственней.

'Не ешьте никакой мертвечины; иноземцу, который случится в жилищах твоих, отдай ее, он пусть ее ест, или продай ему...'

Он вспомнил про проглоченный язык, и сразу понял, кто, а вернее что, и не где-нибудь, а внутри его бубнит и бормочет. И едва успел выбежать из бытовки, как его вырвало. Язык долго не показывался и даже издевательски хохотал, и прошло немало минут, прежде чем удалось стравить его на кучу угля.

Павел, брезгливо воротя нос, взял его на лопату и закинул в топку. Бормотание прекратилось.

Теперь слышно было, как разыгрывалась поземка, бросая в дверь что-то сыпучее. Как работали насосы да погромыхивала турбинка вентилятора за двустворчатой дощатой дверью. Но кроме этих звуков, воспринимаемых как привычный фон, доносились и другие. То словно кто-то вздохнет глубоко-глубоко. То хихикнет за левым плечом. То стоны Ангелины Андреевны раздадутся за первым котлом. Эхо билось о стены. Шорохи, шелестенья, шепоты. Но снаружи было относительно тихо.

Тут он опять вспомнил про щель, что существует под дверью. Он взял со стола ремень, рассмотрел. Пряжка была размером и весом с армейскую, залитую свинцом. Только вместо звездочки была какая-то харя с открытым хайлом. Он намотал ремень на руку и, вооруженный, пошел проверить дверь. И своевременно: под нее что-то просунулось. Остаток пламени, бесформенный, бледный, подталкиваемый поземкой, увлекаемый сквозняком, пытался протиснуться в помещение. В тамбуре было сумрачно, и пока Павел приглядывался, это блеклое существо успело значительно преуспеть в своих пиратских попытках, и даже обрело очертания человеческого туловища, и теперь, сопя, протискивало поясницу и зад.

Испуганный, он хлестнул по этому плоскому существу пряжкой – безо всякого, однако, вреда для него, потом еще и еще, потом сорвал висевший у самого входа огнетушитель, пустил струю. Огонь – если это еще можно было назвать огнем – съёжился, и шипя, выскользнул прочь.

И тут за дверью все взвыло. Ветер взвился, налетел. Павел забросал щель углем и опять влез по лестнице. Выглянул.

Ветер нарастал крещендо, куражился и куролесил, и вместе с этим потусторонним ветром множились чудища, сбивались в полчище, словно их вихрем со всего света сметало сюда. Слетались ведьмы на праздник полуночи, вздымали, вздували, вздевали воздух – демоны-вурдалаки-дракулы, худые духи да жертвы мокрух.

Шныряли вокруг котельной, словно обделенные приглашеньем, не включенные в список званых гостей, или хуже того – из списка оного за мерзостный вид исключенные.

Может быть, и сам сатана сотоварищи с ними шнырял – видно было не очень отчетливо сквозь метельную муть. Селенитов вот только средь этого разнобесья не было. Что-то запаздывала сия сволота.

Некоторые имели человеческие образы и даже вполне узнаваемые: Юрка был, Елизаров, давешний мент. А может у них и эта особа с собой? Но нет, как Павел ни вглядывался, той женщины, красивой весьма, что являлась ему накануне, не было. Зато рэппер и его арматурщики резвились вовсю. Павел удивился: неужто уже мертвы? Рэпперы держались отдельно и с рэйперами не смешивались.

Ополчились покойники, ополканились. Некоторые явились в мундирах, а иные в гробах.

Небо было непроницаемо черно, скрывая мирные миры и галактики, и казалось, что эта демоносфера – все, что осталось от мироздания.

Глаза слезились, сущности множились, словно дым, а не ветер ел глаза, а чад порождал исчадья – все эти ужасы, от греческих до готических, от готических до тех, с которыми еще недавно пил.

Что предъявить, что ему выставить против обескураживающей силы противника? Что противопоставить ей?

Павел плюнул, но ветер вернул плевок. Павел утерся.

Иной раз ветром со снежной пылью в окно забрасывало тот или иной фантом – только смрадом обдавало Павла – забрасывало, ударяло о стену или котел, и выносило через открытую дверь топки в трубу. Вот и сейчас...

Лестница поползла по стене, Павел спрыгнул, стараясь приземлиться на кучу угля. Упал он удачно, ничего не повредив, но видимо голод, бессонница, нервная перегрузка дали себя знать – он отключился. А когда очнулся опять, снаружи уже успокоилось. Он поднял лестницу, прислонил к стене. Забрался по ней, выглянул: всё было тихо. Небо беззвездно. Земля безвидна. Воздух пуст.

– Слезай, созерцатель, – раздался голос внизу. – Надобно полной жизнью жить, а не наблюдать ее в щелочку.

Павел чуть с лестницы не упал, под которой стояли пришельцы. И опять он понять не мог, откуда они взялись. Он не видел, чтоб кто-либо подходили к двери. Правда и двери отсюда не было видно, но подступы к ней просматривались.

– Двери зачем запер? – хмуро спросил Сережечка.

Опять те же лица. Нет, не совсем те. Пустое место на лице у Данилова занял искусственный нос – из пластмассы или папье-маше, или из чего там их изготавливают. Который в данный момент был несколько набок, что искажало новый имидж владельца.

– Вот... Обзавелся членом лица, – похвалился Данилов. – Утер Гоголю 'Нос'.

Он взялся за кончик носа и поправил его.

– Это от непривычки, – объяснил он. – Раньше он у меня немного курносый был.

Сережечка казался суров, хмур. Его профиль был тверд, словно отчеканенный на римской монете. Глаза – вопреки состоянью небес – были самого злого зеленого оттенка, насколько мог со своего насеста судить кочегар. Шею его охватывал тонкий шарфик. Ядовито – под цвет гляделок – зелён.

– Слезай, – взялся за лестницу Данилов. – А то засел – прямо премьер-министр обороны. Смотрит на нас с княжеским высокомерием. Был у меня в бригаде осветителей электрик один. Мы тогда третий круг освещали. Такой же точь-в-точь чокнутый. Такой же необщительный отщепенец, как ты. Как-то мы немного подшутили над ним, так двое суток на столбе просидел, обидевшись на коллектив. – Он вздохнул. – Скучно жить без дураков и без глупостей.

Кочегар – бледнее мела, белее гипса – не издал ни звука и только отрицательно покачал головой, стоя на предпоследней ступеньке лестницы и держась за вбитый в стену крюк, на котором раньше лампа была.

– То по кочегарке мечется, то на лестнице сиднем сидит, – сказал Сережечка.

Несмотря на перемену во внешности и настроении, вели они себя так, словно за время их отсутствия ничего существенного не произошло. Как будто отлучились по нужде и вернулись. Или за порцией питья сбегали. И ни возни за стенами, ни поджога уборной, ни вертепа со свистопляской не было. Из карманов полушубка Данилова торчали бутылки с коктейлем.

– Слезай, слезай, – повторил Данилов и тряхнул лестницу. – У тебя в печи потухло.

Павел, помня о предыдущем падении, крепче вцепился в крюк. Подумал, не удрать ли через окно. Но с той стороны стены лестницы, разумеется, не было, а прыгать с такой высоты на отмостки казалось опасным: запросто можно было ноги переломать. И, погасив мысль, следуя настойчивому приглашению Данилова, он слез.

– Ну вот, принимай обратно гостей. Растопыривай объятья, – сказал Данилов, распахивая свои. Но не дождавшись ответных, с размаху хлопнул Борисова по спине, так что Павел присел: затекшие ноги держали его еще не вполне твердо.

– Не знаю, что уж вам там, на лестнице, грезилось, – сказал Сережечка. – Богатое, но больное воображение бывает присуще трусам и подлецам. Не помню, кто из ваших сказал: трус никогда не бывает один.

'Из н а ш и х? – мелькнуло у Павла. – Кто бы это мог?'

– С глюками не бывает полного одиночества, – перефразировал Сережечка предыдущее высказывание.

– Так это мне что – грезилось? – Павел еле выдавил из себя этот вопрос.

– Это у тебя голова гниет, – сказал Данилов. – Голова начинает первой гнить, а умирает последней.

– Да но ведь... там...

– Полно вам нервничать. Везде искать исчадий, пугаться и нас пугать, – сказал Сережечка. – Ну, сгорел Отхожий Дворец... Первобытные бытовые условия сделались еще первобытней, только и всего.

– Я вижу, он пока что в прострации, – сказал Данилов. – Дай-ка лопату, коллега.

Он открыл топку и принялся довольно ловко швырять уголек, беря на лопату ровно столько, чтоб не ссыпалось на пол, но и не мало, чтоб лишних движений не делать зря.

– Это ничего... Дело привычное... – бормотал Данилов, в то время как Павел пытался отнять у него лопату. Неловко было ему, что этот пришлый работает вместо него. Данилов от него уворачивался. – Мы, кочегары... сливки общества... золотые слитки его... пополняем прииски преисподней... греем галактики... Нам кочегары очень нужны... работа какая хошь... повременная... сдельная... с перерывами на аперитив... и посмертный почетный знак 'Кочегар качества'...

Он подгреб то, что все-таки уронил – получилось не больше лопаты – и швырнул в пекло. Прикрыл дверцу.

– Вот так...

Удивительно вел себя телефон. Он был виден в открытую дверь, но Павел старался не обращать на него внимания, устав от странностей этой ночи. Аппарат словно бы ожил – изгибался, раздувался, корчился – будто пытаясь самостоятельно что-то сказать, но был безъязыкий, или, наоборот, изо всех сил противясь нахлынувшему. Наконец не выдержал и заверещал так, что Данилов лопату выронил, а Сережечка бросился к нему со всех ног.

– Да. Да, – сказал он. – Да, нашли. – В интонациях его голоса, да и в позе самой, угадывалось почтение. Сдержанное, без подобострастия. Диктуемое субординацией. Данилов тоже подобрался и выправил нос на своем насесте, поспешно взглянув на себя в зеркало. – Последний. И последующие за ним. Вывихнуться? Так не говорят, патрон. Свихнуться...

И холодом веяло... Но несмотря на то, что его почти заморозило, Павел спросил:

– Так вы... Это все-таки... кто?..

– Тс-с-с... – приложил палец к губам Данилов. – Это шеф позвонил. Такой суперсупостат, что и не вышепчешь. Велит поскорее тута заканчивать. Он бы и сам пришел, да ножка крива.

– К...кто?

– Бес в пальто. Неопознанный небесный промысел – вот кто. Мы же его покорные слуги. Ликбез – слыхал? Ликвидация безобразий, – пояснил он.

Сережечка тем временем положил трубку и взглянул на Борисова как-то совсем не по-здешнему. В чем заключалась нездешность его взора, сказать было трудно. Но Павел очень явственно эту постустороннесть почувствовал.

– Это сразу разумом не понять, – продолжал рассекречиваться Данилов. – Непонятное невероятно. Мы же вероятны вполне. Можешь считать, что мы Исполнительный Комитет. Можем что-нибудь для тебя исполнить – арию или танец, 'Сударушку' или 'Дубинушку', например. – Он даже сплясал для наглядности. – Понял теперь? Не понял...

– Налей-ка, брат, за успех, – сказал Сережечка.

– Новеллу про голую бабу слышал? Воспринял? – спросил Павла Данилов, выливая в два стакана коктейль. – Есть, видишь ли, догадка, что ты тоже сунул свой совок. Что этот инцидент, наводящий на выводы, и к тебе имеет касательство. И твои скромные похождения, вернее, слухи о них, куда надо дошли. Нет, зря я расписался в своем расположении к тебе.

– А я бы не стал расписываться, я б погодил, – сказал Сережечка. – Впрочем, есть версия, что сей кочегар в процессе надругательства не участвовал, а только пиджаки подстилал. Не взяли в долю. Поэтому близко не подходил, приставал на расстоянии. Если он эту версию нам подтвердит, то может рассчитывать на смягчение участи.

Он поправил на шее шарфик и продекламировал не относящиеся к делу стихи, следуя, очевидно, традиции – сопровождать начало каждого нового возлияния четверостишием.

– Буря мглою небо кроет

Бык Фома корову кроет

Кутюрье пиджак кроит

Голь на выпивку троит...

– Алексерг Пушкин, – отрекомендовал Данилов. – Присоединяйся третьим к нам, машинист. Чем стоять в проеме двери, глядя на нас со сдержанным ужасом. – Он протянул Павлу стакан.

'Это что-то невероятное, – встряхнул себя Павел, отворачиваясь от предложения. – Я сплю?'

– Нихьт дринькен, – сказал Данилов, поднимая стакан. Видимо, таков был его тост.

– Прозит, – отозвался Сережечка и закусил языком выпитое. Это была латынь. – De omnibus dubitandum.

– Все подвергать сомненью, – перевел Данилов. – Принцип материалистической философии. А то может случиться так, что черта примешь за провинциального фокусника, а жабу за телевизор или табурет.

Что-то шевельнуло воздух. Словно поверьем повеяло. И Павел вдруг поверил поверью, и с обреченностью понял, кто на самом деле они, эти гости – заморские, заоблачные, запредельные. Страха особого не было. Скорее наоборот: он не то чтобы спокойствие обрел, но стал чувствовать себя уверенней, как только в вопросе с этими двумя пришлыми появилась какая-то определенность.

– Так вы – оттуда? – спросил он, обращаясь в основном к Данилову, так как Сережечка в это время что-то латинское бормотал. – Как добрались? На метро или на метле? – попытался сострить Павел, но голос его пресекся. Однако его расслышали.

– Метла – что ты? Метро... Техника развивается с поразительной скоростью, оставляя позади звук, свет. Ваши средства передвижения давно устарели у нас, – сказал Данилов с полной серьезностью. – И мы теперь, являясь действительностью, намерены довершить мщенье, начатое нами в прошлом году.

– Так это вы их... этих...

Данилов только плечами пожал.

– Как же вы их нашли?

– Язык до Киева доведет, – с полной славянской ясностью произнес Сережечка, отойдя от философической латыни. – А до беды – так ещё скорей.

– Мы ведь чувствуем, где кто виноват, – сказал Данилов. – Объяснять тебе – не поймешь. Считай, что телепатически. Вина нас притягивает, как вампира кровь.

– Елизарова, конечно, поискать пришлось. Все петлял да следы путал. Этот машинист-махинатор, бражник и труженик, часто места работы менял.

– Место мастера боится, – сказал Данилов.

– Только в этом году удалось изловить этого ловеласа.

– И жестоко расправиться с ним... – мрачно добавил Павел.

– Пропорционально содеянному, – возразил Сережечка. – Вы думаете, я серийный убийца, мультиманьяк? Или может быть, маньяк – он? – Он указал на Данилова.

– Маньяк, конечно маньяк, – подтвердил Данилов. – Надо, брат, поспешать и проваливать. А то уже полночи прошло, а у нас еще двое девушек не задушено.

– Эти женихи сами понесли возмездие от возлюбленной. Эта баба возвратной белой горячкой вернулась к ним.

– Шпарить людей паром – не наш метод. Да и лопатой их насквозь протыкать. Так что не надо вешать на нас эти четыре погибели, и тем более – мента. За мента даже там всего суровей наказывают.

– Он в последнее время все чеснок жрал, от нечисти. Вставил себе, подчиняясь дурному предчувствию, серебряный зуб. Крестами обвешался весь – не помогло.

– Против калача не устоял.

– Губит людей не нечисть, губит людей мечта, – сказал Сережечка.

– Какая же может быть у мента мечта? – не поверил Павел.

– Ну, какая-никакая, а сгубила ведь, выманив калачом за город, – сказал Данилов. – Все ему грезилось, что лежит не так далеко от городской черты прямо в снегу горячий калач. Вот он и пошел его искать. И что самое интересное – нашел. Однако до дому не донес, из сил выбился. Прикорнул прямо на корточках после очень трудового дня. Дед Мороз и Снегурочка напоследок снились ему.

– Если бы он так за преступниками охотился, как за калачом, – сказал Сережечка. – Так его и кличут теперь: Калач.

– Где?

– Но том свете. Ты не думай, там тоже своя милиция есть.

– Елизаров же за ложные идеи погиб, – продолжил Данилов. – В конце жизненного пути сошел с ума. Вбил себе в голову идею фикс – стать почетным гражданином этого города. Чтобы портрет на доске почета висел среди других трудоголиков, звание почетного гражданина и оловянный орден в придачу...

– Выше бери – Суперзвезду Героя. Национальным героем ему захотелось стать. Образ прекрасной женщины, накануне явившейся, на это его вдохновил. И он в зуде телесном принялся эту мечту осуществлять. Как на бабу, на работу набросился, чтоб стать суперстар...

– И труд, и блуд – один зуд.

– Только кончить никак не мог. Даже жители приходили удивляться ему: мол, что за трудовая тенденция? – как бы сам удивившись сему, поднял брови Сережечка. – Откуда такой рачительный рабочий выискался? В квартирах форточки нараспашку, деваться некуда от жары, а он все поддает да подкидывает. Хотели его водкой отвлечь, пивом сбивали энтузиазм, а он – как угорелый по котельной мечется.

– Пока не случилась эта трудовая трагедия. Вот так... – вздохнул Данилов. – Вовка же свершил над собой самосуд Линча. Подал на себя в отставку.

– В отставку, а то и в отстой, – добавил Сережечка.

– Покончил самоубийством, пав на осиновый кол. А перед этим со страху с ума сошел.

– Со страху? – переспросил Павел.

– С ума, – подтвердил Данилов. – За то, что осквернил эту женщину.

– Видно, кроме боязни греха бывают и другие боязни, – сказал артист.

– А Юрка? Тоже – с ума?

– Да хрен его знает. Пойди, пойми, что там кипит у него в башке, что за чувства в нем бранятся и борются, – сказал Данилов. – Юрка в бой с тенью вступил. Да ты по телевизору видел. Транслировали на всю страну. Победила, как ты сам это понял, тень.

– Надо же... надо же как... – бормотал Павел.

– Наказания – исключительно эксклюзивные, – сказал Сережечка. – Однако не стоит ужасаться и сожалеть: подлец воспитанию не подлежит. Эти противные пролетарии все равно были обречены по ряду причин. Водка, бабы, отсутствие понятий, упрощенная шкала ценностей. Рано или поздно они проявили бы себя как-то иначе. И наказание, адекватно содеянному, было б иное, суровей стократ.

– Да сдуру они, сдуру! – с такой мукой в голосе, с таким сожалением в лице, что едва ли оно могло быть притворным, вскричал Данилов. – Эх! Ведь с аттических, с античных времен известно: боги сильнее греков, но грехи сильнее богов.

– Тут уж ничего не поделаешь. Справедливость должна торжествовать. Чтоб не чувствовали себя безнаказанными, как Бог или царь, – сказал Сережечка.

– Да нешто мы не марксисты. Про справедливость понимаем тож. Тебе о себе сожалеть надобно, – обратился Данилов к Павлу. – Ты, брат, колись, коли что. Скидка будет. Как же ты отважился на нее? Попал в это ЩП?

– Щекотливое положение, – пояснил Сережечка.

– Да в чем же колоться мне? – забеспокоился Павел. – Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.

– Все вы одним миром мазаны, – сказал Сережечка. – Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково – за лопатами.

– А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, – предложил Данилов. – Он потом сам пропадет в отрыве от производства.

'Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП... С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем'. Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?

– А думаешь, я был? – сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.

– Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью... – сказал Павел. – И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.

– Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность! – вскричал Сережечка. – Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!

– Но я же не... Я докажу! Дайте же шанс!

– Нет у меня больше шансов. Все роздал, – сказал Сережечка. – Мы больше не подаем надежд.

– Да, но должны быть улики, – не уступал Павел. – Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию...

– И то... – иронически поддержал Павла Данилов. – Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.

– Вот только Польшу не надо на меня вешать.

Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?

От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.

– Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, – сказал Данилов.

– Господи, пойми и помилуй, – воззвал Павел

– Понять, а потом – простить? – сказал Сережечка. – Это неготично.

– Помиловала тебя милиция, – сказал Данилов. – Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету. И опровергнуть нет никакой возможности. Только превратить в жаб все телевизоры. Уничтожив заодно спутник телетрансляции.

– Но там не было насчет жертв. Не припомню я, чтоб там жертвы упоминались, – сказал Павел, делая непроизвольный шажок к выходу и едва не упав в проеме дверей, забыв про ступеньки, ибо под ноги не глядел.

– Двери надо закрыть и заклясть, – своевременно заметил его порыв Сережечка. – Неизвестно, каких еще импульсов от него ожидать.

– Двери я запер уже, – сказал Данилов. – Запломбировал и забубнил бубнами. Стена, я пробовал, крепкая. Нечего и пытаться пробить ее лбом. Только зря контузишь себя.

– Это древнее готическое помещение еще крепко стоит, – подтвердил Сережечка. – Придется попотеть, чтоб стереть все это с лица земли.

Лестницу Данилов отнял от стены и переломил пополам, прыгнув на нее с кучи угля.

– Да вы что, гады! – возмутился Павел порчей имущества. – Телевизор – ладно. Уборная – хрен с ней. Но лестница тут при чем? Гады нечистые!

– Это кто тут нечистые? – оскорбился и одновременно удивился Сережечка. Видимо, за нечистого себя не считал. – Это он кого оскорбил? – обратился он за разъясненьем почему-то к Данилову.

– Тебя,– сказал тот, хотя оскорбленье касалось обоих. – Да ты на себя посмотри, – обернулся он к кочегару.

– Ну, держись, кочегар, – сказал Сережечка, удалив удивленье с лица, заменив его выраженье враждебным. – Пора приступать с пристрастием. Да будь я четырежды нечист, будь я проклят три раза на дню, если прямо сейчас не возьмусь за возмездие. Давно с селенитами не сражался? Где мой меч-колдун-кладенец?

Сережечка двинулся на него

– Покажи ему, брат, – подстегивал и подстрекал Данилов. – Пусть докажет, что он гладиатор, а не гладиолус, блин.

В иных случаях, о которых Павел в газетах читал, достаточно раскинуть руки крестом, чтобы нечисть поколебать. Павел раскинул, и Сережечка остановился. Но смутил его, похоже, не крест.

– Глянь, твой хвост у него...

Павел совсем забыл про ремень, который все еще был намотан на его правую руку. Но теперь этот ремень действительно выглядел, словно хвост, и даже на месте пряжки – с кисточкой, а его свисавший конец хищно подрагивал.

Создавалось впечатление, что боялся артист не столько креста, сколько хвоста. Возможно, были у них с хвостом старые счеты.

Рука с бывшим ремнем сама собой вдруг взметнулась вверх, словно подброшенная внешней силой – Павлу почудилось, что это хвост руководит ее действиями, а не наоборот – и резко упала вниз, рубанув воздух, который хвост со свистом рассек. Сережечка успел защититься папочкой, кожа которой лопнула и обнажила желтый картон.

Артист попятился.

– Достал ты меня, кочегар. Я мог бы быть сейчас далеко отсюда... Мог бы сидеть, например, в опере, слушать ораторию или оркестр. А не терять время на склоки с тобой, – бормотал Сережечка. – Сейчас... Погоди минуту... Немного терпения – и ты труп.

Павел отвлекся на Данилова, который вел себя странно. Пыхтел, плевался, делал колдовские пассы, потом трижды обернулся вокруг своей оси, крича нечто нечеловеческое. Павел и удивиться не успел, как столь эффективный в драке с Сережечкой хвост обратился прямо в его руке в уд. Он с испугом и отвращением разжал руку, но чтоб не оставаться совсем безоружным, схватил с кучи угля лопату, в то время как уд, словно уж, скользнул в какую-то щель.

– То с пенисом на нас он бросается, то с хвостом, – сказал Данилов. – Вооруженный до зубов, в отличие от нас, вооруженных только зубами. Лопата, вишь, теперь у него.

– Ничего, – сказал Сережечка. – Черту терять нечего. Все равно он уже черт. Будем биться с тобой, кочегар, до полного твоего поражения, коль уж пересеклись наши дорожки под острым углом. Доколе не будем квиты до последнего кванта.

Он вдруг прыгнул на стену и покуда делал толчок, чтоб взбежать по ней на потолок, Павел успел что было силы врезать по нему лопатой. Вернее, по тому месту, где он только что был. Так как в следующую секунду Сережечка бросился на него сверху, лопата же переломилась – в руке Павла остался лишь черенок, острый в месте излома. И он, чего-то испугавшись, бросил этот обломок себе за спину.

Физически Сережечка был не особо силен. Но чрезвычайно гибок, как будто был гуттаперчевый, и легко выскальзывал у Павла из рук. А главное – он умело использовал спецэффекты. Сыпал в глаза угольной пылью, прикрывался облаком дыма или внезапно менял внешность, чем вводил в обман, распадаясь на призрак и сущность, и Павел, бросаясь на видимый ему призрак, получал чувствительный удар совершенно с другой стороны от невидимой сущности. Приходилось делать много лишних движений, ибо непонятно было, с какой стороны его ожидать. Поэтому пыли и шуму было столько, как будто бились десять на десять, а не один на один. В процессе схватки Сережечка выронил папку, и сейчас пространство котельной было усыпано белыми бумажными пятнами.

– Устроили тут славянский погром, – недовольно сказал Данилов, которому из-за проблемы с носом приходилось дышать ртом, и оттого его гортань быстро забилась пылью.

– Это еще не погром, это так, погремушки, – сказал Сережечка, на секунду становясь видимым, чтобы перевести дыхание.

Павел сделал движение, чтобы его схватить, однако этот артист антихриста ловко переместился влево. Павел же, действуя быстро, без поправки на его прыть, ухватился за то место, где он только что был, и шмякнул то, что попало в руки, о стену. Ибо рывок влево, как мгновенно понял Борисов, был трюком призрака, а сам Сережечка, глухо охнув и материализовавшись, очутился на грязном полу под стеной.

– Вона как... – сказал этот оборотень, поднимаясь и потирая ушибленный бок, а в следующее мгновенье все завертелось с удвоенной быстротой.

Павлу стало казаться, что движется он, как тот кочегар в котельной с афишами, чей бой с тенью транслировали по ТВ, оставляя в воздухе после себя остатки изображения или материи, размазанный след, последыш движения. Возможно, двигался он с такой скоростью, что пространство освобождалось не вдруг, и какая-то часть тела продолжала присутствовать на месте его предыдущего пребывания. Этот послеслед, если обернуться резко, иногда даже видим бывал.

Да и время в течение драки как-то не так шло. Вроде бы это контактное кино только что началось, а котлы уже погаснуть успели.

Павел и сам мог бы додуматься до этого выхода из ситуации: взять да бросить топить. Доколе не прекратится дым над трубой, доколе температура в системе не станет близкой к нулю. И тогда жильцы непременно бросятся его бить, ломами взломав наружные двери.

И действительно, в двери уже настойчиво и долго стучали. Данилов вышел в тамбур.

– Кочегар у нас новый, – послышался его голос, извиняющийся за ситуацию.

– Новый, но дерьмовый уже, – сказал кто-то сиплый. Воздух с шипеньем и свистом выходил через гнилую гортань, однако Павел признал в нем давешнего абонента. – И где они такого дурного взяли?

– В лотерею выиграли, – ответил Данилов. – Ты, однако, иди, не до тебя.

Павел нырнул за котлы и, скрываясь за ними, протиснулся поближе к двери, надеясь если не проскользнуть мимо Данилова, то хотя бы дать знак жильцу о том, что в котельной творится неладное. Но едва он выглянул из-за котла, как ноги его подогнулись и опустили туловище на бетонный пол. Ибо этот жилец – а скорей нежилец – выглядел так, как будто его из могилы вынули. Одежда на нем еще кое-какая висела, лицо же истлело процентов на пятьдесят, глаз совсем не было, сквозь прозелень проглядывала белая кость. 'Уж не тот свет ли я отапливаю?' – изумился про себя кочегар. Давешние летающие покойники выглядели и то свежей.