Текст книги "Котельная номер семь (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Двое тем временем колотили Сережечку, который только локтями отмахивался, прикрывая ими же голову.

– Вы чё, пацаны? – бормотал он. – Чё попало... Нет, чё попало какое-то...

Павел бросился к нему на подмогу и, схватив сзади ближайшее к нему тело, отшвырнул в сторону. Он не подозревал, что нападавший окажется так легок – или это ярость придала ему силы – но тело вылетело вон из подсобки, едва не сшибив в проеме двери плохиша, который все же успел увернуться. Плохиш, будучи нервного нрава, в драку не лез.

– Да что же это... яхонты мои, – продолжал бормотать Сережечка.

Павел и не заметил, чтоб Сережечка нанес оставшемуся противнику удар, он даже готов был поклясться, что никакого удара не было, но нападавший прислонился к стене и, склонив голову, выплюнул себе под ноги вместе с кровавой слюной зуб.

– Осерчали, черти, – пыхтел Данилов, отмахиваясь арматурой уже от двоих, ибо Эдик пришел в себя и снова в драку вступил. – Паша, нет ли у вас молодежной музыки? Включили бы нам гангста-рэп. – Говорил он уже своим голосом. Не гундосым. – Тесно тут. И мысли теснятся. И сердцу тесно в груди.

С плеча, с горяча, орудуя преимущественно левой рукой, он врезал не-Эдику так, что чуть голову ему арматурой не снес, а следующим ударом выбросил его в рабочее помещение.

Эдик, оставшись один против троих, заоглядывался.

– Ну вот... Сказал нам 'Добрый вечер' и испортил его. – Данилов беззлобно ткнул Эдика в лоб, и тот вывалился из подсобки, упав на руки удрученных соратников. – Ну а теперь – зачем пожаловали?

– Да вот – этого... – сказал один из побитых, указав подбородком на Павла. – Пообщаться на общие темы хотели с ним.

– Пока что – разве не видно? – мы с ним общаемся, – строго сказал Данилов.

– Нет, чё попало... – сказал Сережечка, улыбаясь и оправляя измятую в процессе борьбы курточку. Ни царапинки на нем не было. Из одежды не вырвано ни клочка. Впрочем, как и у Данилова, в то время как у Павла, принимавшего менее активное участие в инциденте, пуговицы спецовки были вырваны с мясом, а левая часть лица саднила: сейчас он не мог припомнить, когда пропустил удар.

– Нет, молодец Сережечка, – сказал Данилов. – Глянь на этого: безо всякого замаха удалил ему зуб. – Он кивнул на пострадавшего, который, оттянув губу, ковырял пальцем во рту. – Да он один всё ваше молодежно-долбёжное движение к нулю сведет, если ему дать карт-бланш... Кстати, бланки у нас есть. Да и весь ваш Жопоуральск с казахской степью сравняет. Там где прошла его юность, ныне даже трава не растет. Хотя на вид – смирный. На идиота похож.

Плохиш, почуяв неладное, куда-то деликатно делся. Обнаружив, что один из приятелей уже стартовал, Эдик поморщился.

– Горе найдет героя. Я уже вижу твое будущее. Тебя скинхеды забьют, – предрек Данилов. – Или пустят на барбекю, как в предыдущие озорные века в ныне благословенной Америке. Но сначала соседи, затравленные рэпом, тебя едва не убьют. В нашей глуши черный рэппер – экзотика.

Сережечка щелкнул пальцами, и перед Эдиком взметнулся столбик пыли. Потом, вытянув губы и надув щеки, подобно злому борею, дунул так, что угольная пыль облаком накрыла его, а когда развеялось – то Эдик оказался весь черный. И даже черты лица, как показалось Борисову, приобрела африканские признаки.

Данилов, выражая восхищение и восторг, ткнул Павла в бок локтем.

– Ну?! Видел?! – давясь от смеха, он то тыкал пальцем в черного предводителя, то локтем – в ребро – Павла. – Ну-ка исполни нам что-нибудь афроамериканское. Язык отнялся? Он стал бить ладонь о ладонь и прищелкивать пальцами, имитируя ритмичный рэпповый фон. – Эдик-педик... Децыл-бецыл... – приговаривал он.

– Ай вонна би ё мен... – неуверенно произнес начало речитатива Эдик на афроамериканском английском, поводя плечами и бедрами перед Даниловым и тыча в него попеременно руками, начав с правой из них.

Прочие, не охваченные ворожбой, так и замерли.

Сережечка – щелкнул, дунул – пыль взвилась, молодежь попятилась. Так, пятясь и подтанцовывая, прошли в проходе меж котлами и стеной и вывалилась из котельной.

– Вот смена растет... Никакого понятия. А если тебе надобно по нужде, то ты валяй, выскакивай,– сказал Данилов Павлу, который, не успев успокоиться, прерывисто перевел дух. – Покуда мы тут, тебя никто не тронет. Тебе, кроме нас, опасаться некого.

– Кстати, насчет ваших понятий: этот, крысиный, за котел по малой ходил, – наябедничал Павел.

– Вот-вот... Никакого понятия, – повторил Данилов. – А понятия таковы, что если кто нас полюбит – мы тому зла не чиним.

Полюбить – такого обещания Павел дать им не мог, но за избавление от арматурщиков был благодарен.

– Я вам жизнью обязан, – обратился Павел к Сережечке.

– Не стоит, – сказал тот, даже не обернувшись. – Это такие пустяки, ваша жизнь.

– Ну, не скажи...

– Потому что никто, кроме нас, не имеет права вас наказать.

Зазвонил телефон. Но не так требовательно, как если бы Ятин или рассерженный потребитель звонил, а ласково, обволакивающе нежно, эротично почти. Данилов, опередив Павла, схватил трубку.

– Котельная, – сказал он. – А у вас хотельная? Ну-ну, хоти. Секс по телефону, – сказал он Павлу. – Будешь? – Павел мотнул головой. – Нет, по телефону я не могу. Не может и он. И вам того же. И вас туда же.

– Рэппер... Я про этот прикол... Может, научишь? – попросил Павел Сережечку.

Эти пришельцы нынче здесь, завтра их нет. Кто заступится, если эти или другие арматурщики снова придут? А они придут. По опыту работы в котельных Павел знал, что посетители бывают постоянно. И не всегда есть возможность им воспрепятствовать или выпроводить. А этот – в два счета. Тёртый видать актер.

– Это еще не прикол, – сказал Сережечка. – Это приквел к нему. А специально нельзя научиться, это либо есть, либо нет. Либо быть не может в природе вообще.

– Если позволяют законы природы, отчего же не быть?

– Вот! Он опять про закон! – вскричал Данилов. – Ему про понятия – он про закон!

– На страже законов природы – здравый смысл, – сказал Павел и сам порадовался тому, как веско у него получилось.

– Если эти законы вступают в противоречия с понятиями, то никакой здравый смысл на страже не устоит, – возразил Данилов. – Например, справедливость не входит в перечень законов природы. Закон сохранения справедливости – про такое никто и не слыхал. Но тем не менее справедливость в понятиях существует, и в ближайшее время мы впрямую займемся ей. И здравый смысл нам в этом будет только мешать. Так что я отменяю стражу. Расформировываю комендантский взвод.

– Так чем вы обидели их? – спросил Сережечка.

– Да вы ж сами слышали. – Павел был рад отвлечься от непонятной темы. – Вы ведь в насосной прятались.

– Мы?! – искренне удивился артист.

Данилов же закурил. Попыхивал сигаретой он неумело, как начинающий – или отсутствие носа мешало ему затянуться всерьез – он дважды разражался кашлем, пока Павел вкратце пересказывал предыдущий инцидент с арматурщиками.

– Опасная у вас, кочегаров, работа, – сказал он, все это выслушав. – Никогда не знаешь, когда помрешь. И сколько еще угольку, сколько жизненных ощущений отпущено. Настигнет из-за угла – нежданно, некаянно. Были в прошлом году жертвы среди кочегаров. Да и в этом сезоне уже две. Пропадает национальная гордость ни за что ни про что.

– Да вот на этой самой котельной хотя бы, – подхватил тему Сережечка. – Обварился дневальный горячим паром средь бела дня.

– Кто? – удивился Павел, ибо об этом случае впервые слышал от них.

– Да этот самый... Елизарый... – сказал Сережечка. – Вместо которого вы.

– Елизаров? Это Петька-то?

– Вот-вот. Безвременно и безмерно мертв. Знали его?

– Знал... Нет, не знал... Вернее знал, но не знал, что он здесь... Что тем более мертв... не знал.

– Что нашло на него – почти никто толком не знает, – сказал Сережечка. – Трудовой энтузиазм неожиданно накатил. Как принялся уголь метать, только лопата мелькала. То ли решил согреться, то ли сгореть. Трудодни этого трутня в прочие будни прилежанием не отличались, а тут так раскочегарил ковчег, что чуть котлы не расплавил. И что характерно – не было дыма из труб. Словно работала кочегарка на бездымном порохе.

– Видно, нечто вроде зазренья совести было в нем, – вставил Данилов.

– Разогрел котлы до такой степени, что вода обратилась в пар. А насосы, они ведь не пар, а воду качают. Ну и пару – по закону природы – места надо более, чем воде. Он и давай хлестать из-под сальников и прокладок. Да еще как хлестало-то. Сварился, как пельмень на пару твой предшественник. Однако, прежде чем свариться, успел начертать углем на полу – с присущей ему орфографией: 'Неубоюся славных дел'. Кочегарка же сутки перебивалась на резервном котле. А резервный – он не резиновый. Только-только хватило тепла, чтоб не заморозить систему, пока эти неуклюжие труженики из ремонтной бригады основные два ремонтировали. В общем – авария и аврал.

– Я про это не слышал, – повторил растерянно Павел.

– Но про Юрку-то слышали... – сказал Сережечка. – Скончался в начале сезона... От разрыва то ли сердца, то ли селезенки.

– От разрыва ментальной связи между воображаемым и действительным, – сказал Данилов. – Демисезонные перепады настроения, то, сё...

– Вовка в прошлом году, – продолжал Сережечка, – своевольно уволился, можно сказать.

– Или уволили, – вставил Данилов.

– Проткнул себя черенком лопаты. В прошлом году, – повторил Сережечка.

– И Юрка, и Вовка, и Елизарый, пострадавшие от наваждения...

– Елизаров, – машинально поправил Павел.

– Все они, поименно помянутые, – продолжал Сережечка, – оставив сиротами свои семьи сомнительного благосостояния, пребывают ныне в мире ином.

– Милиционера еще не забудь, – напомнил Данилов. – Этот, как его...

– Участковый.

– А при чем тут милиционер? – спросил Павел. – Каким боком приписан к котельной?

– Все покойные одним делом повязаны, – сказал Сережечка. – Ему тоже перед смертью голая баба грезилась. Такая вся из себя... Белая бестия. Не женщина, а голая провокация.

– Она ж не просила ее насиловать, – сказал Данилов.

Павел замер. Сердце остановилось, к ребрам прильнув. Мурашки, крупные, словно муромцы, пробежали по его хребту. Возникнув где-то внизу, на заднице, от кобчика быстро поднялись к ключицам, по шее взобрались на голову, шевельнули волосы. На голове была шапка.

Он встал. Вернее, ему казалось, что встал, а на самом деле вскочил и даже подпрыгнул.

– Эта серия несуразностей участковым пока и закончилась. Что-то смутило вас? – спросил Сережечка.

– С чего бы? – пробормотал Павел.

– Сужу по ужасу на вашем лице.

Выпуклые глаза Данилова смотрели насмешливо.

– Да что ты вскочил, Паханя?

Паханя... Никто, кроме матери в детстве, Паханей его не называл. Он, молча, с открытым ртом, уставился на Данилова, видя и не видя его: усы, пластырь сердечком, выпучка глаз.

– Да неужели же и тебе эта голая баба является? И чего она покойникам видится? Кажет ню в смертоносный мороз.

Павел попытался сесть, и хотя правое колено подрагивало – хорошо, что не видно было из-за стола – ноги отказались сгибаться, и он так и остался стоять. Ладно... Ничего... Нам стоять ничего не стоит.

– Видел... – выдавил из себя он. – Часа два назад... И днем видел. Выходила из булочной.

– Из булочной? Не смеши... – развеселился Данилов. – Там под вывеской 'Булочная' – публичный дом. 'Вам булочку? – Пончик! – Пышечку? С пылу-жару? – С пампушечкой! – Пончик с пампушечкой?! Сумасброд!' – произнес он с ужимками на разные голоса, как это ему было свойственно.

– Глаз, видите ли, крайне ограничен в своих возможностях, – стал объяснять Сережечка. – Отпечаток на сетчатке дополняется воображением. То есть действительность частично является работой мозга. То, что мы не способны вообразить, для нас не существует. Чтобы кого-то в чем-нибудь визуально убедить, надо чтобы он сам сильно захотел этого.

Одному видится булочная, другому публичный дом. А третьему может быть библиотека, тоже публичная.

– Зрелище соответствует зрению. Тут не иначе черт вмешивается, – вмешался Данилов. – В силу скрытых от граждан инфернальных причин. При всем при том я подчеркиваю: чёрта нет.

– Увидеть значит поверить. Поверить значит увидеть, – продолжал гнуть Сережечка. – Математически логично. В этом мире все слишком подлинно. Я уверен, что и селениты есть, только селятся за пределами досягаемости органов чувств.

Селениты! Откуда узнал? С селенитами Павел очень даже близко знаком бывал. Когда до последней точки допивался.

– А причем тут селениты вообще? – спросил он, вновь начиная холодеть с ног.

– Видите ли, чувство есть посредник между объектом и разумом. Из-за чувства отвращения многие не видят их.

– Да, но... – хотел возразить Павел, но замолчал. Он собирался сказать, что никогда ничего, кроме отвращения к селенитам не испытывал. От него не укрылось также, что Сережечка передергивает, объединив в слове чувства два различных понятия: чувство-восприятие и чувство-страсть.

– Да может оно и ничего, – вмешался безносый. – Может на этот раз и пронесет. Что бы судьба ни сулила, что бы приметы ни значили, однако верить им на все сто процентов нельзя. Бывает, что и проносит.

– А может это вовсе и не она, – предположил Сережечка. – Ночью все девки серы. Волос длинный, распущенный?

– Волос длинный, а жизнь короткая, – вздохнул Данилов. – Может, приснилось тебе?

– Сны, бывает, сбываются, – сказал Сережечка. – А если и не сбываются, то все равно с толку собьют.

– Сон – это короткое замыкание между живыми и мертвыми, – добавил Данилов. – Глюк же есть нечто совсем другое. Явление нежелательное, но поправимое.

– Чем же теперь поправить его? И что это за баба все-таки? – спросил Павел.

– Эта баба в свое время пострадала от них, – сообщил Данилов. – Надругались над ней эти молодцы и из котельной выбросили. Она и замерзла. Потому что была голая.

– И милиционер? Надругивался?

– Нет. Только ругался и всё. Этот мент... как его, черт...

– Участковый... – подсказал Сережечка.

– Вот-вот... Проявил участие: ее подобрал и к себе в участок повез. Только она, в машине его отогревшись, тут же описалась. Сделала лужицу, контуром близкую к Каспию. А он только коврики новые постелил. К тому же побили его в Дербенте три года назад. Ну, он ее опять из машины и выбросил. На соседнем участке. В разгар полноценной русской зимы.

– Когда это было?

– Да уж года три тому. На рождество.

– Не похоже на них, – сказал Павел. – Не могли они женщину – на мороз.

– Ну, похоже – не похоже... Вот Сережечка – святой да и только. Но минутами и на него находит.

– Такая вот рождественская история... – вздохнул Сережечка.

– Избили и изнасиловали заодно.

– А она ведь с наилучшими намерениями к ним. Насурьмила брови, наложила круги румян...

– Не женщина, а тайна Господня.

– Кофту надела новую...

– Встречают-то по одежке, а уж провожают – без.

– Хотела скрасить им вечер своим женским присутствием. Одарить собой это общество. Сделать собой событие. Чтоб это событие, случившись, стало судьбоносным для них.

– Оно и стало, только совсем уж не с той стороны.

– Дело-то ведь было под самое рождество.

– Такая вот рождественская история, – теперь вздохнул этой фразой Данилов.

– Она к тому времени уже была сирота. Никто не научил ее избегать романтически настроенных пьяных мужчин.

– Хотя любой девушке в ее возрасте ясно: береги честь спереди.

– Ей бы, конечно, удвоить девичью бдительность, а она – наложив на лицо глянец, накрасившись для красы, в глазах – соблазн...

– Да жениха выискивала, – перебил артиста с досадой Данилов. – Им ведь вынь и положь положительного мужика. А положительные у нас где? В кочегарках сосредоточены.

– Известно, женщины. Им бы всего побольше и почаще.

– Вот они и вынюхивают там женихов, присматриваясь к привлекательным. Отдыхая от бездуховности.

– Конечно, встреть она этих негодяев в другой обстановке, то разобралась бы, кто есть кто.

– Но в другой обстановке эти негодяи не водятся.

– Елизарый ей наиболее симпатичен был... Красиво ухаживал, убаюкивал байками. Она и раньше отдавалась ему – доверчиво и простодушно. Ты хочешь что-то сказать, брат?

– Я плакать хочу.

– Елизарый же был склонен к насилию. Я вам цитировал про фашизм.

– Подоспела она как раз к тому времени, когда кавалеры выпивают и выбирают дам.

– Ну и выпила с ними для храбрости.

– Юрка, тот первый к ней воспылал. Пытался обманом ее обнять. Давал знать о своей страсти специальными сексуальными символами.

– Она же сделала вид, что не понимает его. И только смотрит большими-большими глазами.

– Эти любители чужого и запретного настырны весьма.

– А когда Елизарый провожал ее в душевую кабинку, чтобы самому там остаться с ней, Юрка и к нему обращался с жестами: мол, помочь?

– А Елизарый за ее спиной ответным жестом ему: мол, все в порядке, не рыпайся. Женщина, мол, некрупная, справлюсь сам.

– И пока Вовка, Елизарову службу неся, подкидывал в топку и ворочал в ней кочергой...

– Кочерга есть искусственный символ похоти, изогнутый на конце. В пекле шуруют ей.

– ...за стеной в зуде телесном разворачивался внеслужебный сюжет. В тесной душевой кабинке, словно дешевая тайская девушка ...

– Нет, в раздевалке лавка была.

– Вступала она с ним в плотские игры, отдавалась его лобзаньям, а Елизарый своей распаленной плотью попирал ее плоть.

– Как же звали ее?

– Аллочка. И не успел, выходя, Елизарый закрыть за собой дверь, как в тесную душевую кабинку...

– Говорю: там была скамейка...

– Как к ней на эту скамейку Юрка проник.

– Юрки – они юркие...

– И уж что только с ней сей изощренный деятель не вытворял, куда только уд свой не закидывал, доходя до последней степени озорства.

– Пока Вовка...

– Вовка не был насильником в глубине души, и стал добиваться от нее внутреннего согласия, а не так просто – мол, на и всё. Ну и добиваясь, конечно, избил.

– Вовки – они ловкие...

– Поимели ее эти поимщики и выгнали вон.

– Милую, голую – на мороз.

– Хоть и просила их: пожалейте, пожалуйста.

– В дверь стуча, крича не по-девичьи.

– А потом исчезла она.

– Исчезла? – Павел слушал внимательно, в то же время пытаясь дрожь в колене унять.

– Не вполне, тело нашли. Но души в этом теле не было. Совсем отошла душа. И открылся ее слезами Сезам.

– В этой кочегарке дело было? – вновь спросил Павел.

– В этой, в этой... – сказал Сережечка.

– Ты и в прошлом году так говорил, – упрекнул Данилов. – Хотя та кочегарка совсем другая была.

– Ну, ошибся разок.

– Я же их всех, кроме участкового, лично знал, – волновался Павел. – Выпивали... Вместе работали.

– Да ты садись, – сказал Данилов. – Стоит, как восклицательный знак в конце предложения. Есть еще времечко до конца.

– Он еще с вопросительным не знаком, – сказал Сережечка.

– Да. Мы тебе еще предложения не делали, а ты уже вскочил. Да и не трясись ты так. Мы из бюро расследований. По расстрелам у нас другое бюро.

Колено вдруг перестало трястись, вместо этого Павел почувствовал в ногах слабость. Он сел.

– Так вы это... Вы эти... – бормотал он.

– Мы этот случай расследовали. Причем Юрка отрицал не только вину, но и дееспособность. Мол, мой только пиджак был под ней.

– Пиджак же был не его, – сказал Сережечка, изображая конфиденциальность. – Скажу вам больше: мы выяснили, чей это был пиджак.

– Так вы следователи? А то осветитель, артист, – почему-то обрадовался Павел, хотя милиции никогда особо рад не бывал. Но оказалось, что они не из милиции.

– Точно. Следователи. ФБР. Фигуральное бюро расследований. – Данилов вынул и помахал перед безносым лицом визитной карточкой – той самой, с черепом, которую у Сережечки взял. – И эту темную тему мы проясним. Был ведь еще и четвертый фигурант.

– И адвокаты, и прокуроры. Полномочные представители в мире ином, – сказал Сережечка. – Мы и вам выражали свое недовольство. Но видимо наше недовольство до вас не дошло.

– А судьи кто?

– И судьи мы. Эх, брат... Виновные не могут быть судьями, невинные не хотят. Да и как может невинный быть судьею виновному? Это как если бы дурак умного по себе судил. Но в основном мы, конечно, по адвокатской части. Сутяги. Хочешь, будем представлять и твои интересы в мире ином? – предложил Данилов.

– Да какие ж там интересы? Не интересно мне там.

– Что ж, так и запишем: отказался от адвокатов и презумпции. Люди склонные к раскаянию, часто отказываются. Желаем, мол, пострадать.

– Да и мира, иного этому, нет.

– Это всего лишь гипотеза, в которую тебе самому верить не хочется. Всякий предпочтет относительное нечто абсолютному ничто. Да и факты не укладываются в прокрустово ложе этой гипотезы. Приходится кое-что подрубать, кое-что подтягивать. Селенитов тех же...

При упоминании селенитов Павел опять вздрогнул.

– Понимает уже понемножку, – обрадовано отметил Сережечка, как будто приятнейшей для себя целью считал Павла в реальности мира иного убедить. – Вы излишне теоретизируете действительность. На самом деле она проще. Тот свет есть. И устроен просто. Всё почти так же, как здесь. Даже свое маленькое отделение милиции есть. Сами вот удивитесь, когда очутитесь.

– В мире ином, брат, есть такие места... – сказал Данилов мечтательно. – Где можно заказать себе музыку, ужин, женщину, летний вечер, дождь... Их трубы дышат чистым кислородом, а не угольным перегаром, как здесь. Тут воздух горек.

– Зачем же вы из того мира – сюда, коль горько вам здесь?

– Взболтнуть это Заурядье. Поискать насчет виноватых. Мы ведь тоже себе не принадлежим: на нас чужая тамга и право собственности. Мы только импульсы справедливости, те ж селениты – не путать с лунатиками – только с более хмурым лицом.

– Не выпить ли в таком случае? По сто и еще по столько же, – сказал Сережечка.

– Хорошая мысль. Давай, алкодав, с нами, – предложил Данилов.

– Нет,– решительно отказался Павел.

– Ну а мы-с этой мыслью воспользуемся, – сказал Данилов, разливая коктейль.

– Тут как раз тебе порция выйдет, – сказал Сережечка. – Сто и еще сторица.

– Алкоголь для меня потенциальный враг, – сказал Павел немного более пафосно, чем хотел.

– Ну-с, а мы его депотенциируем, – пообещал Данилов.

– Взяли бы чару, очертили бы ею круг, хмелея с нами взахлёб, чем в скуке кукситься, – соблазнял артист.

– Правда, кочегар. Чаруйся с нами. Если уж жил, утоляясь пивком, пробавляясь вином, тешась водочкой, то и останется эта привычка с тобой во веки веков. Пока надгробный камень не ляжет на грудь, – сказал Данилов. – Может, ты в прошлом своем воплощении сильную жажду испытывал.

– Чтобы радость была в каждом камне, а не только в душе, – поднял стакан Сережечка.

Они закусили языками из одной банки, предварительно их убив.

– Ты подкидывать не забывай, – напомнил Павлу Данилов. – А то вот уже и звонят рассерженные потребители.

Телефон, действительно, трезвонил давно и довольно требовательно. Павел, занятый собой, его не слышал.

– Это секс по телефону. – Голос и впрямь звучал сексуально. – Что? Ах, вам уголь кидать... Извините, что ж... Можете сами нам перезвонить немного попозже. Мы вам понравимся. Обещаете перезвонить?

– Ладно, – пообещал Павел.

– То стоит, словно столб каменный, то боится со стула слезть, будто ему приспичило, – проворчал Данилов.

Павел вышел к котлам.

Следователи... Юриспруденты... Меньше всего они на ментов похожи. Собак нюхают... Ни разу не видел безносых ментов.

Представители полномочные. Бюро фигуральное. И намеки: мол, фигурант. Визиткой передо мной размахивал. Фиговый листок фигуральности. Засунь его знаешь куда?

Если уж на то пошло, то и впрямь они больше на артистов смахивают. Мастеров оригинального жанра, иллюзионистов и фокусников. Ловко он с арматурщиками управился. Надо с ними постоянно быть начеку. Присматриваться, прислушиваться и принюхиваться. Может, они в бегах от милиции. А может, милиция от них в бегах.

Он попытался поискать правдоподобную версию, которая бы все объясняла – и фокусы, и анормальную внешность пришельцев, и их осведомленность в летальных случаях с кочегарами, а также насчет призрачных баб – но придумать что-либо на ходу ему не удалось. Отвлекали обязанности. Он на время выбросил размышления из головы. Первым делом – с работой управиться. Ибо температура действительно снизилась почти до пятидесяти, давление упало на две десятых, еле тлели котлы.

Он приоткрыл задвижку подпитки, добавляя в систему воды. Вернувшись к котлам, распахнул топку первого, наблюдая краем глаза в открытую дверь, как выпивали следователи. Вернее, только что выпили. Пустые стаканы маслянисто поблескивали. Как и глазки Сережечки, который подцепил двумя пальцами из банки язык и, запрокинув голову, опустил его в рот.

– Шнеллер! – едва успев проглотить, заорал он на каком-то диком немецком. – Арбайт унд ... унд орднунг. Унд бауэрн махт!

– Ихь заге... – обратился к кочегару Данилов. – Ты бы действительно того... На лопату б налег. А то спалит к собачьим чертям этот приют праздности.

– Хенды хох! – продолжал выпивать и выкрикивать его приятель Сережечка.

– Яволь, – буркнул себе под нос Борисов на том же наречии, хотя языков не ел и не знал, мимоходом удивившись тому, как просто бывает порой найти общий язык. Он начинал побаиваться пришельцев и незаметно для самого себя перед ними слегка лебезить.

Взяв лопату, он принялся кидать уголь.

– Да проворней там! – подстегнул Данилов. – Надо душу вкладывать, а не вкалывать без души. Выкладываться надо, брат.

Странно, почему ни мастер, ни сменщик, ни напарник – которого носит черт неизвестно где, и наверно, он уже не придет – почему никто из них ни словом не помянул Елизарова. Обошли вниманием такое событие. На обвязке второго котла еще были видны следы недавних ремонтных работ. Мелкие поломки – явление заурядное. То труба потечет, то обмуровка даст трещину, то задвижку заклинит или вентиль сорвет. Но все это, как правило, обходится без травм и без жертв. Но Елизаров! Умолчали умышленно? Не хотели пугать? Или настолько незначительной была в их глазах гибель машиниста котельной, что не стоила и упоминания? Словно все сговорились тут же забыть о ней.

– Сережечка!

– Аюшки!

– А не закусить ли нам древнегреческим?

– Да пошел ты!

– Да пожалуйста!

И про бабу этим артистам известно. Оказывается, она не только ко мне... Хорошо: Вовка, Юрка и Елизаров могли кому-нибудь поведать о ней незадолго до того, как их участь постигла. Но он-то, Борисов Павел Игнатьевич, никому про это не говорил. Не успел. Не посмел даже, опасаясь что примут за незалеченное последствие 'белочки'. Елизаров... Нет, невозможно при всем усилии с его стороны превратить воду в пар на этих котлах.

– Сережечка!

– Чегошеньки?

– Изобрази третий акт, явление первое!

– Тута вас додж дожидается!

– Виртуоз! До смерти забил бы аплодисментами!

Следователи. Адвокатура. Легкомысленные чересчур. Как бы их отсюда учтиво выпроводить?

– Сережечка!

– Ась?

– А что ты думаешь о телевидении?

– Бред. Я бы, ей богу, в жаб превратил всех телезрителей. В зеленых, с глазами-линзами. Или высечь велел бы этих потребителей электричества. И может, велю.

– Бред бывает систематический и бессистемный. Так телевидение – систематический или бессистемный бред?

– Это смотря по тому, что принять за субъект. Вернее, кого. Если субъект по ту сторону – то систематический. А если по эту – то бессистемный, – сказал Сережечка, пытаясь запустить неработающий ламповый телевизор. – Это как явление той бабы нашим покойным клиентам. Является она им систематически. А воспринимается вроде как бессистемно. Сегодня есть, а завтра ее нет и не будет. А будет кто-нибудь другой вместо нее. Мы, например.

Задней панели на этом телевизоре не было, и Павел был уверен, что когда заглядывал туда, то не хватало и кое-каких ламп. Тем не менее, экран вспыхнул, и по прошествии необходимого для прогрева времени, выдал кое-какое изображение. Звука пока что не было, а действие представляло собой фрагмент какого-то фильма, мистического, по всей видимости, ибо что-то клыкастое возникло на весь экран, выставив впереди себя когтистые пальцы – так сквозь стекло смотрят – словно пыталось заглянуть в бытовку через экран. Иллюзия была полная, и Павел невольно поежился, словно этот некто его искал, а не найдя, от экрана отпрянул.

Сережечка захлопал в ладоши, радуясь на собственное мастерство телемеханика. Данилов одобрительно крутанул хвостом. Ч-черт... Павел перемигнул, руками в угольной пыли протер глаза – хвостом! Безносый сидел к Павлу лицом, но то что высовывалось из-за его спины, из-под полы полушубка, был, несомненно, живой, энергичный, черный, как шланг, и безволосый хвост.

– Кобчик спрячь, – сказал Сережечка, видя изумление чумазого, замороченного до обморочности кочегара, таращившегося на них в открытую дверь.

– Хвост? Это поправимо.

Безносый сунул руку за спину, потянул, дернул, дернул еще и бросил на пол то, что оказалось в конце концов брючным ремнем.

Ч...черт... Неужели опять накатывает? Не надо бы больше поминать чертей. Павел перевел дух и вновь принялся за лопату.

Мысли все время возвращались к предыдущей теме, но думать хоть какое-то время связно и систематически он не мог, отвлекаясь то и дело. Кочегары, конечно, если пьяные, могли всего натворить. Но все ж не такое. Выгнать, голую, на мороз. А я и вовсе тут ни при чем – зачем она мне является?

На телеэкране мелькал все тот же фильм – с обилием спецэффектов и голых тел.

Он вспомнил, что двери после арматурщиков остались не заперты. Кто угодно непрошено может опять нагрянуть, забрести на огонек. Хотя лампочка над дверью горела столь тускло, что едва освещала себя, в отличие от той, что слепила глаза в бытовке. Но все же могла привлечь внимание нежеланных гостей.

Он выглянул на улицу: темно, благополуночно. Ни фонаря, ни звука. Ветер улегся. Окна давно погашены. Во все стороны простирался сплошной мрак. Лишь на востоке светился край облака, выдавая прятавшуюся за ним луну. Он запер дверь на все три щеколды.

– Где-то наш кочегар запропастился?

– Отбежал и обиделся. Зря ты накричал на него.

Он вернулся и приступил ко второму котлу.

Этот котел был дальше от дверей бытовки, но все, что в ней происходило, было и отсюда видно. Виден был и телеэкран, на котором изображения менялись согласно капризам зрителей. Пульта управления не было, да и не предусмотрен был к этим телевизорам пульт, но Сережечка ухитрялся менять каналы на расстоянии, не подходя к ручкам настройки. Выставив в сторону телевизора ладонь лодочкой, он делал вид, что нажимает на ней невидимые кнопочки, и телевизор послушно реагировал, отзывался сменой телепрограмм. Павел отметил, что изображение сделалось четче, стали даже проявляться цвета, что было уж совсем удивительно, ибо телевизор не был приспособлен для передачи цветов.