Текст книги "Котельная номер семь (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Поле битвы за мяч было зелено. Запуганный мяч метался по полю и не давал себя бить. Футболисты ругались и дрались ногами. Защитник к тому же великолепно боксировал. Нападающий вышел на поле с телохранителем. Вратарь же скучал, зевал, потягивался, работая на публику, всем своим видом показывая, что ему здесь делать нечего. Судьи давно покинули поле.

– Сережечка!

Но тот не откликнулся, глядя на экран, словно это захватывающее зрелище захватило его всего.

– Паханя! Какой у тебя любимый сериал? – крикнул тогда Данилов в открытую дверь.

Любимых сериалов у Павла не было, но Тома смотрела три: про любовь, про бандитов и про проституцию, да еще зарубежный какой-то по выходным прихватывала.

– Слышь, синеман?

– Да ну вас начисто, – буркнул Павел угрюмо.

Он закрыл дверцу топки и придавил ее лопатой, поплотней прижал, а когда вновь обратил внимание на экран, происходило там следующее.

Краски темнели, атмосфера сгущалась, события нагнеталось. Павла объяла тревога, происхождение которой никак с экранным изображением не увязывалось.

Странно. Страшно станет вот-вот. Мир иной? Почему бы и нет. Павел так и представлял себе, что мир иной на кочегарку похож. Он и не таких миров насмотрелся – с селенитами, луноходами, 'аполлонами' – пока в белочке пребывал. А кочегарка – дело знакомое и необходимое. Ничего ужасного в этом мире нет.

Внутренность котельной, транслируемой по ТВ, была немного похожа на ту, в которой в данный момент находился Павел, но только котлов в ней было не три, а два. И поменьше она была. Наверное, какое-нибудь отдельно стоящее здание ею отапливалось. Очень напоминало котельную дома культуры в рабочем квартале города, где Павлу тоже доводилось уголь кидать. По экранному изображению трудно было судить о полном сходстве, тем более, что котлы с того времени, скорее всего, заменили, да могли еще сделать кое-какой внутренний ремонт. К тому же помещение было застлано дымом или туманом, очертания проявлялись сквозь него не всегда отчетливо, это убогое еле-видение только зря засоряло эфир.

Бытовки из этого ракурса не было видно, были видны котлы и кусок стены, снятые сверху, как бы с точки зрения паука, свившего гнездо в верхнем углу. Видимая стена была увешана афишами, паук-оператор специально наехал на одну из них: 'Двое на дне – 2'. Верно. Шел такой сериал осенью: 'Двое', 'На дне' и 'Двое на дне'. И сейчас, может быть, идет.

Потом на экране возникло движение. Движение осуществлял кочегар. Но это была не присущая и привычная работа лопатой или кочергой. Движения представляли собой беспорядочные метания меж котлов, из угла, отмеченного на экране, в противоположный угол, который паучий глаз не захватывал. Как если бы кочегара внезапно свели с ума. Или он допился до белочки, беснуясь без слов. Отмахиваясь от бесов сих, как от мух, в то же время стараясь прикрыть голову. Он то падал, словно поддатый, и принимался кататься по бетонному полу котельной, опрокидываясь вверх четвереньками, то вскакивал и опять убегал. То сам набрасывался на кого-то, видного ему одному. В другой раз он возник уже с лопатой, отмахиваясь ею, словно чертей гонял. И однажды лопата действительно наткнулась на что-то – невидимое, но настолько жесткое, что черенок переломился пополам.

И еще одно: движения были смазаны. Как будто глаз паука не успевал за стремительными перемещениями материи, и тело, передвигаясь, оставляло после себя остатки изображения, светлый след, остывающие траектории, более бледные в сравнении с действительным изображением, отчего пространство, и без того тесное, меж неподвижных массивов стен и котлов казалось заполненным особенно плотно. Этот спецэффект мешал адекватному восприятию происходящего, да и экран был не лучшего разрешения.

Относительная отчетливость появилась лишь тогда, когда кочегар, отброшенный неведомой и невидимой силой – словно с тылу на тело кто-то напал – рухнул лицом вниз на кучу угля. Его послеслед, слился с телом, остававшимся неподвижным в течение тех долгих минут – двух или трех – пока Павел пялился на экран, не замечая и не слыша того, что поделывали пришельцы, организовавшие ему это зрелище.

По всей видимости, несчастный был мертв. Павлу стало холодно, хотя он понимал, что только что просмотренное не является прямой трансляцией, а скорее фрагментом из фильма ужасов, которые любят включать в ночные программы иные телеканалы, и возможно, того же самого, с которого началось работа телевизора. Совпадение со знакомой ему кочегаркой ДК чисто случайное. Тем более, что строят их по типовым дешевым проектам. И почему бы не снимать фильмы ужасов в кочегарках. Антураж, фактура. Сажа, котлы, огонь. Имеет сходство с преисподней, даже воображения не надо напрягать. Афиша? Он попытался припомнить, что было на ней, но не смог, хотя прошло с того времени минут семь – десять.

– И что думаешь по этому поводу, синеман? – донесся до него голос Данилова.

– Зачем вы мне все это?

– И то правда...Включи какие-нибудь новости, брат, – сказал Данилов, начиная опять прикидываться и гундосить.

– Какие ж ночью тебе новости? – возразил Сережечка. – Ночью события еще не произошли.

– А ты Владивосток включи. Разница у нас с этим местом – пять или шесть часов. У них уже доброе утро, а у нас еще спокойная ночь. Там новости уже есть. События для них уже состоялись.

– В эфире новости, – лениво сказал дальневосточный ведущий и опустил взгляд, перелистывая лежащую пред ним тетрадь, словно отыскивая в ней, какую именно новость выдать в эфир. – А, вот... – Он зафиксировал пальцем в тетради нужную строку. – В натуре, новости, – напомнил он. – В городе Жопоуральске произошло возгорание котельной. По некоторым сведениям из этой тетради возгоранию предшествовал страшный взрыв.

Павел поёжился. Взрыв котельной. Про кочегара ни слова. Жив? Мертв? Города, конечно, с таким названием нет. И быть не может. Наш называется иначе. Но вот и Данилов, помнится, его Жопоуральском назвал. Приравнял к этому имени, поставил знак равенства между нашим городом и этим... Уральском... Не мог же Данилов с дальневосточным телевидением насчет этого сговориться.

– На этом программа невостребованных новостей заканчивается, – произнес ведущий. – Новости грядущих суток нагрянут через часок.

– И откуда им про это известно? – деланно удивился Данилов.

– Информация опережает события, – сказал Сережечка, – если она движется с востока на запад, навстречу ему. То есть событие, которое здесь не произошло – поджог, например, котельной – для Владика уже состоялось. Нос этой новости уже сунулся к нам, а хвост еще где-то тащится.

– А может, хвост еще и для Владика не произошел, – сказал Данилов.

– Может, – согласился Сережечка. – Однако отменить это событие уже нельзя на основании только того, что информация о нем к нам без хвоста явилась.

– Да ну его на бок... Не нравится мне этот телеведущий, – сказал Данилов. – Этот ведущий плохо себя ведет.

Ведущий, откровенно скучая, вертелся в кресле и хлопал себя подтяжками по животу.

– Поправим, – заверил его Сережечка и движеньями правой, словно делал мазки на холсте, действительно поправил прическу ведущего, заменил лацкан с петлицами на стоячий воротничок, примерил одни, вторые, третьи усы, уточнил родинку на подбородке, утончил слишком густые брови.

Фокусник! – вновь поразился Борисов. – Акопян! Копперфилд! Ури Геллер!

– Нет, не то, – сказал недовольный Данилов. – Пусть он совсем исчезнет.

Сережечка более резкими пассами рук сделал несколько замен ведущих – в том числе голой девушкой, Даниловым и собой. Маэстро! Как ему это удавалось, было непонятно. Однако удавалось же.

– Тута вас додж дожидается! – сказал ведущий-Сережечка, глядя с экрана кроткими, голубыми, ясными. Видимо, на том конце, в месте трансляции, был уже светлый день.

Тут же на экране возникла известная Павлу певичка, песни которой он даже любил. Эротически разевая ротик, она спела первый куплет

– Кочегар! Хочешь такую? – окликнул его Данилов. – Она не только поет, но и минет делает, – добавил он, когда Павел отмахнулся от его предложения.

– Черт, – выругался Сережечка. – Легче включить, чем выключить.

Он пытался прекратить телетрансляции при помощи тех же фокусов, какими каналы переключал.

– Что ж ты хотел? Главная особенность телевидения – навязать себя зрителю.

– Как бы нам совсем прекратить это телевещание... – не оставлял попыток Сережечка.

– Оч-просто, – сказал Данилов и запустил в экран табуреткой.

Табуретка разлетелась вдребезги. Телевизор же загудел и разразился оперной арией.

Безносый на языке Гете и Гитлера выругался по-арийски, и так как табуретов больше не было, взялся за край лавки, чтоб отключить этот вокал.

– Погоди, – сказал Сережечка. – Так нам сидеть не на чем будет.

Он вдруг замер, пристально всматриваясь в телевизор, словно примериваясь, с какой стороны его удобнее ухватить. Потом прищурился, присел, привстал, снова прищурился, и резко выбросив вперед руки, испустил длительный вопль. И пока этот вопль длился, с телевизором происходили изумительные изменения. Он вначале вдруг обесформился, осел и обмяк до состояния студенистой и в то же время пластичной массы, из которой, как показалось Борисову, можно было лепить что угодно. Вопль длился примерно с минуту, и за это время из этой аморфной массы вдруг стали расти рога и на мгновение проявилась козлиная морда. Но морда тут же была забракована и превращена в шар, колеблющийся на плоскости, он готов был уже скатиться с нее и упасть, как вдруг обзавелся ногами с копытцами, силясь стать поросенком, но не стал.

Павел перевел взгляд на вопящего. Лицо его было искажено напряжением, и – как у другого кровью бы налилось – у него налилось зеленью, кожа на нем натянулась, зелень, казалось, поперла из пор, и Павлу почудилось, что продли он вопль хотя бы на пару секунд, лицо его лопнет, зелень выплеснется и зальет его курточку, прольется на пол, а потом ему убирать... Но Сережечка прекратил свой вопль, воздух еще вибрировал кодой, а на месте телевизора сидела огромная жаба. Пупырчатая, гигантская, размером с бывший 'Рубин' 54 см по диагонали. Может в тропических условиях такие и существовали, но в местных Борисову видеть их не доводилось, и некоторое время он был поражен лишь размерами существа, а не самим фактом магического перевоплощения. Это пренепрелестное существо – было оно зеленого цвета, как будто зелень, отхлынув от лица маэстро, передалась ему – существо повращало глазами, что-то буркнуло, не раскрывая широкого рта, и неловко, со шлепком, даже со шмяканьем, спрыгнуло на пол.

Ох, были предчувствия, были. Как в преддверии запоя – очевидные невероятности, заманчивые совпаденья начинают происходить и бросаться в глаза.

В ужасе ли, в изумлении ль, сел Борисов на кучу угля, сам не заметив этого. Так он с минуту сидел, ничего не соображая, пока пришельцы пинками выгоняли жабу из подсобки вон.

– Не сатанинское это дело жаб обижать, – ворчал Данилов.

Жаба, жадно дыша, прошмыгнула мимо сидящего на угле Борисова. Она была создана со всеми присущими жабе подробностями, что не оставляло сомнений в ее подлинности, даже капельки влаги на ней поблескивали, словно только что ее вынули из воды. Выпуклыми глазами, как у Данилова, в течение нескольких бесконечных секунд смотрела она на Борисова – широкоротая царевна-лягушка. Глаза лучились и пучились, лопнут вот-вот. Потом прыгнула, взметнув фонтанчик пыли, к двери. Камешек угля подкатился к его стопе.

– Что-то он в ужасе... – сказал Сережечка.

– Это в нем совесть насупилась. Или телевидения насмотрелся, – предположил Данилов. – Эй, синеман! О чем завис?

– Полно вам киснуть, братец, – сказал Сережечка. – Будет праздник и на вашей унылой улице.

Опять двери не запер, вяло подумал он. Но тут же разум возмутился в нем. – Запер! Запер я дверь!!

Сколько сидел, Борисов не помнил. Оторопь сменилась дрожью. Натянутые нервы не выдержали, стали звенеть. А он все сидел, словно глухой или глубоко задумавшийся. Хотя о чем думал, и думал ли вообще, он часом позже припомнить уже не мог. Время потеряло счет, да и вообще смысл. Он очнулся от холода: веяло по полу сквозняком в открытую дверь. Значит, не запер все-таки.

– А не пойти ли нам, брат, отлить.

– Всего непременнее.

Заскрипели шаги по слою угля. Данилов прошел мимо Борисова, взглянув на него сверху даже с некоторым участием.

– Фельдмаршал Глюк повел свои полки! – крикнул Сережечка. – Нет, вы – готик.

Сережечка – Борисов уже не удивлялся ничему – вдруг прыгнул на стену и прошел над его головой по стеночке. И так, по стеночке, зажав папку подмышкой, повернул за угол, в тамбур, где была дверь.

Он без интереса прислушался. Нет, звона и скрежета отодвигаемых засовов не было. Открыта была дверь.

Вновь от копчика вдоль хребта пробежала дрожь. Кожа на спине натянулась. Холод от кучи угля по позвоночнику проник в мозг, застывший студнем, внезапно отказавшийся понимать и реагировать на происходящее.

Сделав над собой усилие, он встал, не представляя, что делать далее в такой ситуации. Позвонить, попросить замену? Мол, помогите спасти остатки мозгов. И что сказать, предъявить? Что этой территорией владеют бесы? Порождения воображения в таких случаях не принимают в расчет.

Наваждения стали его доставать в конце последней зимы. И всегда сопровождались паникой, хотя непосредственной смертельной угрозы не представляли. Селились селениты в углах его комнаты, доставали его, в то время как он их достать не мог. Тогда-то с испугу за свой рассудок он и бросил пить. И меньше всего ему хотелось, чтобы эти виденья вернулись.

Уж лучше бы хулиганы и отморозки, чем эта нечисть. Давешние арматурщики припомнились даже с некоторой теплотой. Но с другой стороны, лучше честная нечисть, чем видения и пустой обман. Эти фантомы, прорываясь к действительности, могут чрезвычайно реальные очертания принимать.

Он осторожно пробрался к двери. В тамбуре было темно. Лампочка над входом в котельную еле тлела, тьма же сгустилась и сделалась столь плотной, что этот неясный свет растворялся в ней еще до того, как достигал земли. Так что ступать приходилось на ощупь, придерживаясь за стену, чтоб не упасть, ибо нога то и дело цеплялась за кусок угля, брошенный лом, кувалду или обрезок трубы, оставленный слесарями.

Однако минуту спустя зрачки адаптировались, но лишь настолько, чтоб различить очертания холмиков шлака слева от входа, а за ними чуть далее – контур уборной.

Куча угля справа казалась отвердевшим фрагментом тьмы. Было безветренно.

– А вдруг убежит? – глухо, как сквозь густой плотный туман, донесся гундосый голос безносого.

– Да куда же он убежит. Кочегарка на нем. Не оставит же пост пустым. Разморозит систему – от начальства достанется. Да и перед собой неудобно: а вдруг мы всего лишь глюки.

Что-то сверкнуло на фоне досок уборной, чиркнув дугой.

– Что делать с ним будем?

– Организуем День Гнева. Ужо покажу ему Рождество.

– Что ты! Сережечка! А может, товарищ не виноват?

Сверкнуло еще раз, но теперь чуть правее.

– Адвокаты нашлись! Плеваки! Плевал я на этих Плевак! – неизвестно отчего рассердился Сережечка.

– Ты не плюешься, ты брызжешь слюной.

– Тоже мне, херувим хренов. Невинный, мол...

– Не брызжи, пожалуйста.

– Зачем тогда увязался со мной? Остался бы с носом.

– Я думал, испугаем и всё.

Долго пребывать в постоянном испуге даже самому боязливому существу невмоготу – даже если бы он от своей боязливости кайф испытывал. Испуг Павла, наблюдавшего две светящиеся перекрещивающиеся струи не то чтобы глубже стал, но сменил качество. Это был врожденный страх каждого русского, поколениями населявшего деревянные города, перед пожарищем. О том, что моча после коктейля пожароопасна еще Сережечка говорил, да и наглядно было видно уже: в снегу что-то тлело – тряпка или обломок мебели.

– Да и она на него указала, раз явилась ему.

– Тоже ошибиться могла.

– В таком случае придется пожертвовать истиной ради торжества справедливости. Эй, кочегар! – крикнул Сережечка. – Кочегар-р-р!!!

Но Павел не отозвался, неотрывно глядя, словно завороженный, как одна из светящихся струй коснулась стены уборной, и пламя тут же охватило ее хлипкий дощатый бок.

– Кочегар! Выходи!

– Выходи, подлый трус! – подхватил безносый басом и безо всякой гнусавости.

– Тута вас додж дожидается!

Павел спрятался за косяк, соображая, насколько велика опасность возгорания котельной, а когда решил, что непосредственной нет, и опять выглянул, то уборная уже полыхала вовсю.

– Какая солнечная ночь! – молвил Сережечка, подняв взор к небесам.

– Кажется, кто-то из нас сортир подпалил, – сказал безносый, хладнокровно застегиваясь.

Если оба приятеля проявляли полное спокойствии и бездействие, то внутри огня что-то происходило. Словно огонь обладал оптическими свойствами, словно был сквозь него виден мир иной. И тот мир был клокочущей клоакой, а не благостным безмятежьем – вроде ужина с женщинами, о котором Данилов твердил. И то, что внутри огня клокотало, был тоже огонь, обрамленный черной от копоти кладкой – сводом печи или топкой иных котлов. Павлу вдруг до зуда в руках захотелось поворочать в ней кочергой, но подступить к нему он никогда б ни за что не решился. Этот первоначальный очаг порождал чудовищ.

Языки пламени, от него отрываясь, принимали причудливые очертания – драконы, хищники, рыжие дьяволята, головы фурий, горгон – и продолжали жить как самостоятельные существа, населяя пространство вокруг котельной, передвигаясь порой настолько стремительно, что оставляли после себя светящийся след. Порхая, резвясь, кромсая сумрак, накидываясь друг на друга, они то сливались в более громоздких и гротескных существ, то распадались на искры, и эти подвижные множества, словно рои насекомых, включались в состав инфернальной фауны.

Искринки вспыхивали и гасли. Борисова пробирала стужа. Треск пламени, хлопки вспышек, вскрики приятелей. Только эти разновидности звуков сопровождали огненную оргию.

Вверх взвилось что-то круглое и слепящее и повисло под сводом небес, дурача ночь подобьем солнца. Один из фантомов, в облике адамовой головы, подлетел так близко к Борисову, что едва ему брови не опалил, и дохнув жаром, тут же рассыпался искрами, словно иглами жал. Павел еле успел захлопнуть дверь, отрезав стужу и ужас.

Ситуация накалялась. Мозг запаниковал, запульсировал, мысль забилась в поисках выхода.

Кто бы ни были эти приятели – волшебники или мошенники – получалось у них достоверно. Особенно у Сережечки. Из телевизора жабу соорудил. Но Павел уже понимал, что не удастся ему убедить себя в естественности происходящего, выдать все то, что творится, за бутафорию и буффонаду, за безвредное волшебство, ибо каждой клеткой, каждой кожной молекулой ощущал потусторонний ужас происходящего.

И если это не происки внеземного происхождения, то источник этих видений находится в нем самом. Раньше его селениты разнообразием не отличались, были все на одно лицо.

Этот Сережечка – сам существо сверхъестественное. Черт, может быть. Скликал всех чертей на мою голову.

Действуя быстро, как будто от этого жизнь зависела, а возможно, это и было так, он задвинул запоры. Потом поднял с полу кусок угля и начертал на дверях крест. Хотел еще написать какое-нибудь заклинание, но ничего церковнославянского, кроме 'отверзи ми двери', в голову ему не пришло. В данной ситуации это не годилось, и он, нажимая и кроша уголь, написал: 'Посторонним вход запрещен'. Но тут же затер рукавом приставку 'за-', заменив на 'вос-' – показалось ему, что так запрет будет выглядеть более категорично. Немного подумав, исправил 'по-' на 'поту-' – ради конкретности. 'Потусторонним вход воспрещен'. Вот так.

– Кочегар! Выходи!

– Выходи, подлый трус!

– Тута вас додж дожидается! – взялись приятели за привычный репертуар.

– Ат-творяй территорию!

– Убирайтесь отсюда, – собравшись с духом, крикнул им Павел. Голос его был слаб, сипл. – Я вас не звал.

– Сережечка!

– Ась?

– Мы теряем аплодисменты!

– Тут-та вас додж дожидается!!!

– Я приказываю снять оборону!

– Ат-творяй территорию!

– Да отстаньте же от меня, козлы! – уже более громко выкрикнул Павел.

– Мы! Козлы?! Ну, жопа безмозглая! Держись за свои фаберже!

– Погоняй артиллерию!

Тут же в дверь грохнуло, искры проникли в щель, словно в нее головешку бросили, а скорее – хоть и сверхъестественнее, но достовернее – очередная горгона или адамова голова врезалась в неё с разгону. Грохот повторился еще и еще – удары посыпались.

Однако атака горгон продолжалась недолго. После минутного затишья в центре двери появилось – сначала крохотное, но расплывалось все больше – красное пятно, словно кто-то пытался прожечь металл струей пламени. Но туалет догорал, негде стало черпать огонь, и напрасно надувал щеки горгона, разгоняя струю. Пятно, остывая, стало темнеть, размягченный металл затвердел, не оставив даже окалины.

Потухшая головешка, сопровождаемая криком: 'Нихьт шиссен!', влетеа в окно, ударилась о котел и забился птицей, которая, пометавшись – Павел дважды отмахивался от нее, когда она проносилась совсем близко – выпорхнула в окно. В дверь опять что-то грохнуло, потом ударило в стену и рассыпалось искрами. Это раздосадованный Сережечка, крича что-то немецкое, разбрасывал останки уборной.

Телефон звонил, и уже давно, заливался валдайскими колокольцами, которые начинали сердиться. Павел бросился в бытовку на его обозленный зов, обрадовавшись тому, что есть у него это средство коммуникации, что обнаружилась с реальным миром реальная связь.

Войдя, он бегло и почти непроизвольно взглянул в зеркало – идентифицировать себя, убедиться в собственной подлинности – и зеркало не отказало ему, но наряду с безумным кочегаром, измазанным сажей, отразилась в его амальгаме какая-то нечисть, корчила рожи из-за плеча – так что лучше бы и не взглядывал. Схватив трубку, он оглянулся, но за спиной, разумеется, никого не было.

– Котельная номер семь! – хотел, было, отрапортовать Павел, но голос его пресекся.

В трубке слышалось чье-то сопенье да осторожные потрескивания, как если бы где-то провода линии пересеклись и обменялись искрами, или забрался жук под мембрану и никак не мог выбраться.

Разумеется, не это лишило дара речи Борисова. Связь у нас до сих пор оставляет желать лучшего. И ничего сверхъестественного в сопении и потрескивании не было. Но голос не давался ему. Павел вдруг стал нем. Не мог извлечь даже мычания. Не исключено, что и с абонентом на том конце провода творилось тоже самое. Так, обоюдно сопя, они занимали линию почти минуту. У Павла даже мелькнула дикая мысль, что сопящий абонент на дальнем конце провода – это сам Борисов и есть. Павел в смущении положил трубку. Оглядел стол. Обе бутылки из-под коктейля были пусты, несколько банок с закуской вскрыты, одна – опрокинута и пуста.

За стенами котельной несколько успокоилось, однако раздавались еще отдельный вкрики.

Телевизора нет. Обломки табурета на полу у стены. Он присел на оставшийся, но тут же вскочил: звонок взвизгнул, словно, свинья которой хвост накрутили.

Хвост... Ремень валялся у лавки. Он его поднял, положил на стол.

– Да? – осторожно сказал Павел в трубку. Заклятье снято. Возобновилась речь. Язык – он пошевелил им – бодро ворочался. – Да! – сказал Павел более радостно.

– Ты там чо... б...дь... нас расхолаживать... уснул б...дь... – Голос был сиплый, часто срывался, переходил в невнятный неразборчивый хрип. Но кое-что разобрать было возможно. Отчетливо проступала враждебность.

– Да! Да! Это котельная! – обрадовано закричал Павел. – Кто? Я? Полностью с вами согласен! Сейчас поддадим!

– Ну, ты давай... – сказал жилец более миролюбиво. Очевидно, подобной реакции со стороны кочегара он не ожидал и несколько растерялся. Готовность Павла исправить положение, вместо того, чтоб послать, ошеломила его. – Ну... А то сам понимаешь... Бить тебя придем... Соберемся все недовольные...

– Приходите, конечно, – сказал Павел, радуясь живому общению. Перспектива избиения от себе подобных его даже устраивала. – А насчет температуры не беспокойтесь. Сейчас нагнетем.

За спиной возникло сопенье. То же, что в трубке, и даже с потрескиваниями. Он развернулся всем телом – нет опять никого. Раздался стук – и опять за спиной. Оглянулся – бутылка упала. Наверно стол покачнул. Он не дал ей скатиться на пол, боясь, что разбившись, она что-нибудь подожжет, в бутылках еще оставалось по несколько капель. Он снял со стола обе и сунул под лавку.

За всей этой мистической суетой и сумятицей он совершенно забыл об ужине. Впрочем, его арматурщики съели. Он к нему даже притронуться не успел. Но голод давал себя знать. Верно, все калории вышли с холодным потом. Извиваясь и приплясывая от нетерпения, что отдаленно напоминало танец голодного живота, он придвинул к себе банку с консервированными языками, чертыхнувшись на очередной телефонный звонок.

Одной рукой он взял трубку, а другой почти механически вынул из банки язык, сунул в рот. Язык оказался скользкий и едва ль не живой. Ибо сам проскользнул ему в горло и далее – в пищевод. Не пришлось даже глотать его внутрь себя.

Занятый этими ощущениями, он не сразу сообразил, что ругань в его адрес у левого уха принадлежит мастеру.

– Да-да, – сказал Павел.

– Согласен значит? – смягчился мастер. – Ну вот. А то жалуются на тебя. Температура, то, сё. А у некоторых дураков – дети. Холодно им ползать по полу.

– Детям спать уж пора, – сказал Павел.

– Пора, – согласился мастер. – Но некоторые еще ползают. И мне спать не дают. Ты там часом не пьян? Ну-ка дыхни.

– Что, в трубку?

– А куда же еще?

– Ну...

– А ты дыхни...

Павел дыхнул. Мастер на том конце провода замер, словно принюхивался. В трубке уже не поскрипывало, но посторонние звуки присутствовали, словно работала восточная радиостанция. Дикторша лепетала что-то неведомое на незнакомом неземном языке, не по-нашему, по-кассиопейски, или на наречии мумми-троллей, быть может. Речь ее напоминала повизгиванье. Бренчала струна.

– Ты вот что. Сходи сними показания. И доложи. Я подожду, – велел мастер.

Температура была несколько ниже заявленной, давление же было в норме. Самописец продолжал пописывать, извилистое слово, что вышло из-под его пера, теперь напоминало 'ханум'.

– Добавь градусов, – распорядился мастер, когда Павел вернулся и доложил. – А очки те же держи. И не дай бог, опять меня тревожить начнут жильцы. Будь здоров.

– Яволь.

И только повесив трубку, Павел сообразил, что забыл пожаловаться на напарника. Который так и не объявился, кинув его на волю непонятных существ. Доложить же о существах он побоялся. Вышел к котлам.

Звуки снаружи стихли. Ни треска пламени, ни возгласов поджигателей. Прежде чем приступать к поднятию температуры, Павел подтянул к окну лестницу, стоявшую в дальнем углу и изредка используемую для ревизии и ремонта котлов. Выглянул – и едва с лестницы не упал: в непосредственной близи от него, на высоте окна, то есть метрах в трех над землей, завис параллельно земле, распластав руки, покойник. В том, что это покойник, хоть и хорошо сохранившийся – сомнений не было. Взгляд его был застывший, остановившийся, и на Борисова мертвяк почти не глядел. Только когда его колебало потоком воздуха, взор его равнодушно скользил по амбразуре. Уж это не тот ли участковый – милицейская форма намекала на это – о смерти которого от первых морозов Данилов упоминал? Которому перед смертью тоже баба явилась во всей своей наготе?

Экс-участковый заколыхался и попытался подгрести к амбразуре. Однако слабый, но встречный поток воздуха помешал ему это осуществить.

– Именем закона... отопри... – сипло и прерывисто прорычал труп.

– Это не твой участок, – возразил Павел, до белых ногтей вцепившийся в лестницу. – И здесь работает не закон, а понятия.

Он еще хотел добавить, что по закону этого не может быть, но никак не мог наполнить содержанием слово 'этого'. Действительно, что это слово включает в себя? Столько всего...

– Ай вонна би ё мент, – прохрипел мент и попытался вильнуть бедрами.

В отдалении плавали прежние фурии, но теперь они были поблекшие и далеко не такие резвые, и ничто уже не напоминало о том, что они рождены от огня. Ни Данилова, ни Сережечки не было видно. Возможно, зашли за угол котельной, ища возможности проникнуть в нее с тылу. Или пытаются открыть дверь, которую ему с этой точки обзора не видно. Может, им крест мешает войти? Чтобы увидеть дверь, надо высунуться, но он не рискнул. А может, они за коктейлем ушли к анархисту алк-химику.

Постепенно Павел сообразил, что если фурии и покойники легче воздуха, то не могут плыть против его течения. Поэтому и милиционер не может влететь в окно. Встречный теплый поток воздуха несет его прочь от котельной. А холодный идет понизу. Он вспомнил, что в тамбуре ниже двери есть щель, и если его гипотеза верна, то вместе с холодным воздухом вполне может проникнуть под дверью какое-нибудь нежелательное существо.

Отметив эту закономерность, он уверенней и спокойней стал. Значит какие-то законы природы и для них писаны. А значит можно и с ними бороться, даже если они – всего лишь галлюцинации.

Покойник опять сунулся, но его отнесло. Он повторил попытку. На этот раз ему удалось подгрести ближе. Вероятно, оттого что остывают котлы и циркуляция ослабевает. И если пустить котельную на самотек, то в результате теплообмена между котельной и внешним по отношению к ней (да и враждебным) миром наступит состояния равновесия, энтропия, и тогда лезь любой призрак и делай что хошь. Надо подтапливать, подкидывать уголек, чтоб эти призраки не вошли. Греть собой мир. Но он все глядел в амбразуру окна, не в силах оторваться от увлекательного сновидения.

Призраки и покойники наполняли воздух, парили порознь и парами, собирались в стаи, используя малейший воздушный порыв. Обескровленный лик луны выглянул на минуту, она выглядела остывшей, луна, словно с нее слили кровь, чтоб оживить эту нечисть.

Уборная догорела, но там еще тлели угли, легкие низовые движения воздуха бросали на них снежные крошки. А если нет очага, и дверь в иной мир закрыта, то и новой нечисти неоткуда взяться. Да и эта без подпитки огнем долго ли просуществует? Большая ее часть с цветом пламени не имела уже ничего общего.

Борисов понадеялся, что как только ветер поднимется выше и выберет направление, то в этом направлении и унесет химер.

Правда существовали еще Данилов с Сережечкой, которые могли что-нибудь еще подпалить, а может, и отправились для этого за коктейлем, гады.

А пока в мире безветрие, существует возможность, что эти фурии будут затянуты сквозняком. Так что надо подкидывать. Чем торчать тут на лестнице и кормить мурашек. Сообразив это, а так же учтя настояния мастера и жильцов, он спустился и взял лопату.