Текст книги "Анна и Черный Рыцарь"

Автор книги: Финн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Анна и Черный Рыцарь

Расти на нашей маленькой улице – непременно означало забираться на самый верх железнодорожной стены. Это была стена из красного кирпича почти десяти футов высотой.[1]1
  Примерно 3 метра.


[Закрыть] Забраться на нее мечтали все мальчишки. А потом вы вырастали. Вырастали достаточно, чтобы найти себе работу и начать зарабатывать деньги. Вырастали достаточно, чтобы поздно возвращаться домой и завести собственную девушку. Штурм стены был для нас своего рода ритуалом. Все глядели на вас и громко сочувственно охали, когда у вас ничего не получалось (а именно так чаще всего и случалось), или радостно вопили, когда кому-нибудь все-таки удавалось вскарабкаться наверх и усесться на стену верхом. Существовало несколько способов туда попасть. Можно было, например, раскачаться на фонарном столбе и прыгнуть оттуда на стену – расстояние не превышало четырех-пяти футов.[2]2
  Примерно 1,5 метра.


[Закрыть]

Можно было еще вылезти из верхнего окна мистера Норманна. Сделать это мог кто угодно. Еще можно было «одолжить» лестницу на стройплощадке, но это был уже не экзамен, а откровенное жульничество. Наш способ пройти испытание был самым простым и самым честным. Нужно было как следует разбежаться с расстояния ярдов в шесть[3]3
  Метра за 4.


[Закрыть] и как можно выше подпрыгнуть в надежде, что набранная скорость и этот последний отчаянный скачок вознесут вас на стену. До самого ее верха держаться было абсолютно не за что, и потому чаще всего случалось неизбежное – соискатель с грохотом валился на землю. В день турнира тех, кто пытался штурмовать стену, можно было отличить с первого взгляда – свежие повязки, расквашенные носы, порванные штаны. Это были маленькие сувениры на память о подвиге.

Я должен был залезть на эту стену во что бы то ни стало. Даже не знаю, сколько раз я оттуда падал. Подсчетов я никогда не вел, но все случилось именно в тот день, когда я в очередной раз рухнул со стены. Из носа у меня немного текла кровь, так что я им все время шмыгал. Как часто говаривала Ма, когда нос разбит, это ничего страшного – зато дурная кровь выходит. Лежа на спине под стеной, я сознавал, что на меня смотрят двое. Понятия не имею, кто была дама, но относительно джентльмена сомнений не возникало. Это был сам Старый Джон Ди Ходж.

Я много слышал о Старом Джоне Ди Ходже. Он был одним из старших преподавателей в местной школе, но в лицо я его никогда не видел. Многие рассказывали мне о нем, и он мне заранее не нравился. Совершенно не нравился. Он был слегка горбат, ноги имел косолапые, и под густой кустистой бородой прятал заячью губу. Это уже звучало достаточно погано, но мне к тому же говорили, что он носит с собой кусок трубы от бунзеновской горелки,[4]4
  Газовая горелка, используемая для нагревания и прокаливания.


[Закрыть] который использует вместо трости и без колебаний пускает в ход, когда события складываются не так, как ему предпочтительно, – а это, судя по описанию, случалось довольно часто. Эту трубу все называли просто «уговаривателем». Короче, джентльмен явно принадлежал к славному племени ночных кошмаров.

Я глядел в небеса, он глядел на меня и смеялся. Он и понятия не имел, как важна для меня эта стена. Никто не смел над этим смеяться. Это было слишком серьезно. В любом случае я намеревался сделать еще одну попытку, и я ее сделал, но все с тем же результатом. Мой полет, как всегда, закончился грудой костей на земле.

– Только герои никогда не говорят «нет». Только герои и дураки.

Он все еще торчал тут и улыбался, глядя на меня сверху вниз. Нет, он мне совершенно не нравился. Ну ничуточки. Бьюсь об заклад, он бы тоже не смог влезть на эту стену. Этот молчаливый и насмешливый взгляд вывел меня из себя, а медленное покачивание головой довершило дело. «Только герои никогда не говорят „нет“. Только герои и дураки». Хоть бы он поскорее отвалил и оставил меня в покое.

* * *

Когда однажды утром почтальон протянул мне это письмо, я был крайне удивлен. То самое, в котором говорилось, что я сдал все экзамены с приличными оценками. Я получил аттестат, небольшую стипендию, которая была для меня так важна, и шанс перейти в старшие классы. Я не думал, что у меня получится. Проблема была в задании по математике. Первые девятнадцать вопросов оказались такими легкими, что на них я даже не обратил внимания, но вот последний меня сильно заинтересовал, так что я решил заняться им вплотную. Однако далеко я не продвинулся. Через час у меня было несколько листов каракулей, но все еще никакого ответа. Несколько месяцев спустя меня успокоили, что ответить на этот вопрос до меня еще вообще никто не пытался.

Ну, так и вот он я – надраенный и отутюженный, упакованный в отличную новую школьную форму и готовый выстрелить из дому в направлении автобусной остановки.

– Ма, – спросил я, – почему говорят, что нужно ходить в школу, чтобы узнать больше, чем ты знаешь?

– Ну, нужно узнавать новое, – отвечала она, – чтобы защитить себя от того, что уже знаешь.

Это была одна из «маминых пышек» – тех афоризмов, на усвоение которых нужны недели. Мамочка всегда умела поставить все с ног на голову. У нее вообще была странная манера изъясняться, от которой нередко обнаруживаешь, что стоишь на голове и судорожно пытаешься понять, что же не так с окружающим миром.

* * *

Вот так и получилось, что мы все просто сидели в классе и ждали, когда что-нибудь произойдет. Мне удалось урвать место за крайней партой в самом заднем ряду. Вскоре мы услышали, как кто-то ковыляет по коридору, и, затаив дыхание, уставились на дверь. Она распахнулась. Господи, там стоял он, точь-в-точь такой, как мне и говорили, – наш классный руководитель Джон Ди Ходж!

– Я буду говорить, – начал он, – а вы будете слушать. Это понятно?

Мы деревянно закивали.

– Я буду вас учить, а вы – учиться. Ясно?

Еще одна волна кивков.

– Если кому-то из вас не захочется учиться, у нас в распоряжении всегда есть еще один способ организации процесса. – И он врезал по доске своим «уговаривателем». – А теперь кто вам сказал, чтобы вы сидели в таком порядке?

В течение следующих нескольких минут мы все менялись местами, пока он наконец не остался полностью удовлетворен. Внезапно оказалось, что я сижу прямо у него под носом. Кому-то велели раздать тетради. Каждый должен был надписать на обложке имя, класс и адрес школы, и – как, наверно, и у многих других ребят, – у меня получилось следующее:

Лондон

Англия

Европа

Земля

Солнечная система

Вселенная

Я уже успел пожалеть об этом, когда он принялся обходить класс, наблюдая за нашими усилиями. Я тщетно попытался накрыть тетрадь ладонью, но тут его рука оказалась у меня под подбородком и резко вздернула мне голову.

– Ну-ну, молодой человек, должно быть, вы знаете, где находитесь. Надеюсь, вы так же твердо знаете, куда идете. Не так ли?

– Нет, сэр, – ответил я.

Возможно, именно в этот момент что-то произошло. Внезапно я понял, что уже не в первый раз смотрю в эти голубые глаза. Я попытался отвернуться, но он крепко держал мою голову.

– Вы тот самый молодой человек, который любит штурмовать высоты, так?

– Да, сэр.

– Полагаю, я смогу предоставить вам великое множество высот для штурма. Великое множество! Могу вам это обещать!

* * *

Маленькая улочка, на которой мы жили, была настоящим гнездом всякой шушеры, охвостьем приличных кварталов. Большинство моих друзей жили там (и одними из лучших были тройняшки). Когда дети отправлялись играть на улицу, за ними обязательно кто-нибудь присматривал: наша черная богиня Бомбом или, в крайнем случае, я.

Тройняшки были младшими сестренками Милли. На самом деле их имена были Билли, Лесли и Джозефина, но так их никто не звал. Мы их называли Могу, Хочу, Готов. Они были какие-то странные. Полагаю, современная медицина смогла бы определить природу их недуга, в те же дни люди называли их просто глупыми или прибабахнутыми. Возможно, теперь мы были бы к ним добрее и интеллигентно говорили бы, что они умственно отсталые. Но на самом деле если кого и можно было назвать ангелами, так это Могу, Хочу и Готов. Отца у них не было, а мать работала не покладая рук, чтобы поднять на ноги пятерых детей. Жили на нашей улице дружно, и нередко можно было видеть, как какая-нибудь из наших тетушек бодро шагает в номер двенадцатый, вооруженная кастрюлей, в которой дымились остатки обеда. Никто из ребят не чурался стащить плохо лежащий кочан капусты, картошку или, если повезет, яблоко с тележки зеленщика. Констебль Лэйтвэйт был прекрасно осведомлен об этих мелких кражах, и многие лавочники на базаре, когда начинался детский налет, по каким-то причинам упорно смотрели в другую сторону. В общем, семья так или иначе справлялась. В конце концов, альтернативой был Работный Дом, а его никто в здравом рассудке не пожелал бы даже своему злейшему врагу. Такие вещи, как деньги для уплаты за квартиру, уголь и газ, почему-то всегда усложняют жизнь. Денег у нас на улице никогда особо не водилось. Очень редко у кого-то появлялась пара лишних шиллингов, которые можно было спустить, и все знали, куда в таких случаях пойти.

Милли был известен только один способ заработать, и она им воспользовалась. Она присоединилась к другим молодым леди, обитавшим в большом доме в верхней части улицы. Мы все знали, почему Милли «в игре», как это между нами называлось, но как туда попали остальные девушки – понятия не имели. В любом случае осуждать их никто из нас не стал бы.

Мы с Дэнни дрались за их честь куда чаще, чем ради собственного удовольствия. Мы походили на пару рыцарей в ржавых доспехах, и горе было тому, кто осмеливался сказать о наших дамах что-нибудь плохое. Один из нас бывало говорил: «Сейчас моя очередь. Ты свалил того, последнего. – Хрясь! – Этот больше не станет разевать пасть». Когда констебль Лэйтвэйт вызвал нас в околоток по случаю жалобы от какого-то джентльмена, не до конца просекшего ситуацию, то спросил только:

– Сколько раз вы его ударили?

– Один, разумеется, а что? И, разумеется, вот этим. – Дэнни поднял кулак. – Еще что-нибудь, сэр?

– Ничего. Я просто поинтересовался. Больше так не делай.

– Я и не буду, – заверил его Дэнни. – В следующий раз очередь Финна.

В результате мы оба провели ночь в камере. Не то чтобы мы были действительно заперты, потому что Дэнни отбывал наказание, играя с сержантом в двадцать одно, а я – читая «Учебник по полицейскому делу» и попивая чай. Домой мы вернулись как раз к завтраку.

Наши девушки ходили в церковь и даже подали преподобному Каслу прошение, чтобы на праздники им разрешили украшать алтарь цветами. Этих подробностей о Милли и ее подругах с холма не знали ни Джон, ни Арабелла – его сестра и по совместительству старая дева, которая жила вместе с ним, – и никто из нас не собирался им ничего рассказывать. Так уж получилось, что заложил барышень констебль Лэйтвэйт. И, надо заметить, учитель с сестрой все поняли куда лучше, чем преподобный Касл. Быть может, его слишком заботили души прихожан, но так или иначе беспокоиться ему было не о чем, потому что мы с Дэнни соорудили девушкам небольшую отдельную молельню. Жаль только, что викарий заявил, что об алтаре не может быть и речи. Хотя… цветы все равно были бы из церковного же сада.

* * *

Не знаю, как и когда это началось, но постепенно Джон Ди начал мне нравиться. Мне и в голову не могло прийти, что такое возможно, но в какой-то момент я стал находить в общении с ним подлинное удовольствие. Возможно, все дело было в том, что мой отец давным-давно умер и именно поэтому Джон Ди стал для меня так важен. Так или иначе, мне стало очень приятно бывать рядом с ним, хотя ему, казалось, ничто не доставляло такого удовольствия, как возможность меня поддеть. Таких людей я еще никогда не встречал. Он не мог сказать и пары слов, не сдобрив их лошадиной дозой сарказма. Его сухая и сдержанная манера вести урок приводила меня в восторг. Мне нравилось просто слушать его, и меня не пугал даже наводящий ужас «уговариватель». На самом деле близкое знакомство с ним было не таким уж болезненным: через пару минут вы уже чувствовали себя так, будто ничего и не случилось.

Как-то раз я уже готов был отправиться домой после уроков, когда Джон Ди подозвал меня к своему автомобилю и представил даме, которая оказалась его сестрой Арабеллой.

– Один из ваших друзей только что поменял покрышку моей сестре, – сказал он.

– Понятия не имею, кто бы это мог быть… – начал я.

– Его имя – Дэнни Салливан.

– А, старый добрый Дэнни! Он мой соратник по дракам.

– Итак, – продолжал он, – вы тот, кого кличут Финном, не так ли? Я о вас наслышан. Полагаю, у вас есть и другие интересы, кроме драк и попыток взбираться на стены.

Я кивнул.

– А можно поинтересоваться, чем еще молодой Финн любит заниматься?

– В основном математикой. Думаю, это мне нравится больше всего.

– Искусство ума…

– Чего? – встрепенулся я. – Я не понимаю.

– Искусство ума, – повторил он. – Математика.

Такая идея мне в голову еще не приходила.

– У вас дома много книг по предмету? – спросил он.

– Не то чтобы, – ответил я. – Они все развалились от старости. И вообще, я думаю, они несколько того… устарели.

– Возможно. Если вы дадите себе труд зайти ко мне в кабинет после занятий, быть может, я смогу что-нибудь для вас подобрать. Нельзя заставлять наши лучшие мозги страдать от отсутствия правильных книг, не так ли?

Вот ведь, блин, старая язва.

– Кто знает, – продолжал тем временем он, – быть может, нам даже удастся разжечь в вашей голове маленькую искорку понимания. Только сделайте милость, держите это драгоценное вместилище подальше от стен – по крайней мере, пока я не убедился, что в нем хоть что-то есть. Правда, мне в это не верится. Совсем не верится… Но ведь на свете нет ничего невозможного.

На следующий день после уроков я явился к нему в кабинет. За стенами классной комнаты он определенно превращался в другого человека. Он был все так же сух, саркастичен и не упускал ни малейшей возможности зацепить меня, но теперь он еще и задавал вопросы.

– Вот, молодой Финн, – сказал он, подавая мне связку книг, – посмотрим, что у вас получится. Вряд ли что-то стоящее, но никогда не знаешь, где тебе повезет. Что вы станете делать, молодой Финн, если не справитесь с задачами?

– Наверное, буду дальше стараться их решить. Откуда я знаю?!

– Если застрянете, всегда можете прийти ко мне и спросить совета. Заходите после школы. Я всегда готов помочь. Мы не можем позволить искре погаснуть, не так ли? Если, конечно, нам-таки удастся ее зажечь.

Я ухмыльнулся в ответ, а он повернулся ко мне спиной.

Война 1914–1918 годов была для Джона очень тяжелым периодом, и потому он редко говорил о тех временах. Эти испытания, а также физические недостатки, с которыми он родился, сделали его довольно угрюмым. Одно упоминание слова «бог» или «религия» зачастую вызывало у него жестокую вспышку гнева и презрения. В нем престранным образом смешивались несказанное ожесточение и всеобъемлющая щедрость. С ним нужно было быть очень осторожным и тщательнейшим образом выбирать слова.

Ему очень нравилось, когда его называли рационалистом. После Первой мировой войны они с Арабеллой присоединились к группе под названием «Новое общество освобождения». Того немногого, что я о нем знал, вполне хватило, чтобы понять – это не для меня. Несмотря на то что в те годы я любил крепко поспорить, мне все же казалось, что рационалисты заходят слишком далеко.

Вся личная жизнь Джона Ди была так строго регламентирована, а все его имущество приведено в такой безупречный порядок, что для спонтанности не оставалось ни малейшего шанса. Если какое-либо явление не поддавалось калькуляции, оно просто для него не существовало – вот каким он был рационалистом.

С другой стороны, он умел быть и очень добрым. Он всегда с готовностью помогал тем студентам, которым не удавалось ухватить суть предмета, а его желание быть хоть как-то полезным старым друзьям, пострадавшим в годы войны, не имело границ. Когда выдавался такой случай, он был сама нежность и забота. Странность и сложность его натуры многим не давали как следует понять этого незаурядного человека.

* * *

Стоял конец лета, когда я отправился к Старому Джону с намерением попросить его о помощи. Я совершенно запутался в одной задаче. Я перепробовал все возможные способы ее решения, но это ни к чему не привело. Пару секунд он смотрел на условие, потом указал мне мою ошибку и оставил сражаться с ней дальше. Разумеется, ошибка оказалась донельзя глупой, а решение – настолько простым, что я был готов дать себе по морде. Тут он снова появился в дверях кухни с подносом, на котором красовались кофе и сдобные булочки.

– Решили, молодой Финн?

Я кивнул:

– Я чувствую себя идиотом. Как у меня вообще получилось сделать такую ошибку?

– Это одна из опасностей математики, Финн! – рассмеялся он. – На поверку очень часто оказывается, что все совершенно элементарно. Со мной тоже часто так бывает.

Меня это, надо сказать, сильно успокоило. Он протянул мне чашку с кофе и спросил:

– Итак, молодой Финн, срок вы почти домотали. Что вы намерены делать?

Это была правда. Школа подходила к концу. Наступило время, когда пора было подумать о заработке. У меня имелась парочка идей, но окончательно я еще не определился.

– Итак, чем мог бы занять себя мой юный гений?

– Я еще не уверен, Джон, – отвечал я. – Я знаю только, что не в силах расстаться с математикой и физикой.

– Рад, что вы так считаете, молодой Финн. Вы знаете, что здесь вам всегда рады. Но как вы собираетесь зарабатывать на жизнь? Счетоводом? Учителем? В этом мире есть множество путей для того, кто в состоянии сложить два и два.

– Я в курсе, Джон, но не уверен, что хочу всем этим заниматься.

– Это почему? – поинтересовался он.

– Я знаю, это звучит довольно по-дурацки, Джон, но эти предметы мне слишком нравятся. Наверное, я просто не хочу лишиться этого удовольствия и волшебства.

Его смех загремел по всей комнате.

– Ох, Финн, ох, Финн… Я всегда это знал. Вы действительно хороши в этом, и вы это знаете, хотя подчас и делаете совершенно глупые ошибки. И из-за этого вы здесь вдвойне желанный гость. Есть еще идеи, чем вы могли бы заниматься?

Это был вопрос, которого я боялся больше всего, но, видно, уж пришло время на него ответить.

– Джон… ну… я… ох, короче, я думаю, что хотел бы служить Церкви.

Я ждал взрыва, но ничего не произошло. Он просто сказал «О!», хотя его голос упал на пару октав. Никакой антирелигиозной проповеди не последовало. Он просто спросил:

– Почему, Финн? Почему? Вы можете мне объяснить?

– Это просто важно для меня, Джон, вот и все. Я не смогу привести вам никаких других причин.

– Разумеется, важно, – отвечал он. – Важно знать, кто мы и где находимся. И почему тоже, если вопрос в этом. Но я не уверен, что вы все хорошо обдумали.

Его ледяное спокойствие поставило меня в тупик.

– Джон, я, честно говоря, думал, что вы…

– Что у меня пробку выбьет от злости…

Я кивнул.

– Знаете что, Финн, – сказал он с улыбкой, – и я не родился атеистом. Чтобы лишиться веры, мне пришлось работать не покладая рук. Я не буду отговаривать вас стать священником, если это то, чего вы действительно хотите. Все, о чем я осмелюсь вас попросить, – как следует и хорошенько подумайте, прежде чем принять решение.

Наверное, я сделал какое-то движение, говорившее о том, что мне надо задать ему вопрос. Он положил ладонь мне на руку:

– Никаких вопросов, юный Финн. Только не сейчас. Возможно, в один прекрасный день вы навестите меня еще – уверен, таких дней и таких визитов будет очень много, – и тогда я смогу все вам рассказать, но не сейчас. Есть, однако, один момент, который вам, возможно, захочется обдумать, прежде чем взвалить на себя это бремя. Вы не принесете Библию из моего кабинета? Она там, на маленьком столике возле лампы. Чего вы так удивляетесь? Да, у меня есть Библия, и, более того, я ее даже читал. И даже не один раз – в основном, надеясь, что я что-то упустил, но, боюсь, это не так.

Я принес из кабинета Библию, положил ее на стул рядом с ним и отступил на шаг. Его следующие слова были настолько неожиданны, что я не мог не расхохотаться.

– Вы пьете пиво, Финн?

– Ну, раз или два в жизни пробовал, да и то немного.

– Полагаю, одна кружка не повредит молодому человеку, который скоро отправляется в мир. Я сварил его сам и горжусь плодами моего труда.

Он протянул мне кружку пива.

– Прежде чем выпить, не могли бы вы прочитать мне стихи 19 и 20 из второй главы Книги Бытия?

– «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек…»

– Достаточно, достаточно, – прервал меня Джон. – Теперь можете выпить.

Я сделал глоток.

– Ну, и что вы обо всем этом думаете?

– О чем об этом?

– Сначала о пиве, а потом, если вам есть что сказать, о стихах.

– Ну, пиво хорошее, Джон.

– Хорошее, Финн? Хорошее? Единственное слово, которым можно описать его вкус, – «безупречное». Сделайте еще глоток и скажите мне, что вы думаете о стихах.

– По-моему, с ними все в порядке, Джон. По мне, так они вполне нормальные. Если это правда, так и отлично. На что вы вообще намекаете?

– Я ни на что не намекаю. Если, как нам говорят, бог велик и всемогущ и так далее и так далее, то почему, ну почему всем так нужно, чтобы меня удивляло, радовало и восхищало все то, что он якобы сотворил? У меня это не вызывает никаких эмоций. А вот что меня действительно удивляет, так это почему он решил сделать такую глупость, как предложить Адаму дать всему творению имена? Черт их всех подери, Финн. Я про Вавилон и весь этот бред. А как насчет Всемирного потопа? Сдается мне, он потратил куда больше времени, уничтожая то, что создал. Если бы у Адама хватило ума давать всему номера, а не имена, инфарктов в мире было бы гораздо меньше. Мой юный друг, после долгих лет героических попыток учить детей математике я пришел к выводу, что не зря «числа» и «беспомощный» – однокоренные слова.[5]5
  В английском языке «числа» – numbers, «беспомощный» – numb.


[Закрыть] Вот поэтому я так счастлив, что смог чему-то вас научить, и всегда буду рад вас видеть. Вы немного отличаетесь от остальных моих учеников. Немного, имейте в виду, но вполне достаточно.

Я хотел сказать что-нибудь, что подтвердило бы мою особенность, но в голову как-то ничего не приходило.

– Финн, ради бога, не стройте из себя тупицу. Приканчивайте свое пиво и уж простите мне, что я сел на любимого конька. Моя проблема проста. Я не умею верить. Все предельно просто. Если бы я мог, я бы верил, но даже сейчас я не сказал того, что хотел. Anno Domini,[6]6
  Лета Господня… (лат.) Иносказательно – старость.


[Закрыть] наверное. Я пытаюсь тебе сказать, что чем бы там ни была математика, это прежде всего язык, и это очень важно. А теперь, мой юный друг, вам пора идти. Дайте мне знать, что вы решите… и, пожалуйста, приходите еще, и почаще.

Меня это все порядком смутило. Он никогда еще не был со мной настолько откровенен, и мне определенно хотелось остаться, хотя особой пользы в этом не было бы, – на тот момент я, кажется, был еще меньше уверен в себе, чем раньше. Мысль о том, что математика – тоже язык, была для меня новой; мне хотелось о многом подумать, ибо истинно, что о боге можно говорить на любом языке, и, если математика была языком… проблема в том, что я никак не мог понять, как все это работало.

* * *

Священником я так и не стал. Для этого шага мне не хватило уверенности. Я попал на завод, производящий масла и смазки. Наверное, это было достаточно интересно. По крайней мере мне платили жалованье. Знание математики здесь редко шло в ход – разве только чтобы сложить пару цифр от случая к случаю или раз в месяц высчитать семь процентов от сорокасемигаллоновой бочки машинного масла. И поговорить о ней тоже не удавалось. Стоило мне брякнуть, что какая-нибудь задача решается очень красиво, как беседа тут же по необъяснимым причинам прекращалась.

К счастью, у математики есть одно очень большое достоинство. Чтобы заниматься ею, многого не надо – только карандаш и бумага, а иногда даже в них нужды нет. На самом деле нужно только время на раздумья. Поэтому ночные скитания в доках приносили мне чувство громадного покоя и удовлетворения. За ночь я мог встретить разве что парочку кошек, или налившегося по уши пивом моряка, пытающегося отыскать дорогу на родной корабль, или дамочек из тех, что называют мужчин «дорогуша», но кто бы это ни был – кошки, девочки или пьяницы, – хороший прицел и залп чем-нибудь вроде «Пи твою Эр в квадрат!» или «Кубический корень тебе в минус единицу» идеально очищали плацдарм от противника.

Иногда я встречал кого-нибудь из портовых нищих или констебля Лэйтвэйта. И вот как раз в такую ночь, когда голова у меня была битком набита цифрами, Старым Джоном, богом, проблемами языкознания и прочими причудливыми кусками головоломки под названием «мироздание», из тумана внезапно возникла маленькая девочка.

Я едва мог разглядеть ее в тумане даже при свете газового фонаря. Она заявила мне, что «убежала из дому», и имела при себе старую тряпичную куклу, коробку красок и зверский аппетит. Она проделала значительную брешь в моем стратегическом запасе хот-догов. Еще она любила шипучие напитки, особенно те, у которых в горлышке шарик.

Пара сигарет, чтобы прийти в себя, и вот я уже знал, что ее зовут Анна, что она намерена жить со мной и что она меня любит не менее сильно, чем я ее. Я никогда не был любителем встревать в споры, потому как не умел их выигрывать, и потому принял как должное все, что она мне сообщила.

Со временем я попытался побольше узнать о ее семье, но никто, кажется, ее не искал, а если и искал, то не очень старательно. Итак, она отправилась со мной домой и оставалась с нами несколько лет, до самой своей смерти. После применения горячей ванны мы получили возможность лицезреть копну огненно-рыжих волос и огромное количество синяков. И подобно тому как ванна открыла нам ее довольно своеобразную красоту, так и наше теплое к ней отношение позволило обнаружить ее преданность мистеру Богу, умение беспечно болтать на самые разные темы и невероятную жажду новых знаний, о чем я уже рассказывал в книге «Здравствуйте, мистер Бог, это Анна». Я честно пытался не подпускать Анну и Джона друг к другу, но, поскольку я слишком много о них говорил, встреча была неизбежна, и это заставляло меня нервничать. Это как положительный и отрицательный полюса батарейки. Пока держишь их по отдельности, ничего не происходит. Но стоит подключить их к чему-нибудь, и обязательно что-нибудь получишь – или свет, или короткое замыкание. И, что бы впоследствии между ними ни происходило, я непременно оказывался посередине, то есть в самом эпицентре событий!

* * *

И вот я уже рассказывал Джону о том, как повел Анну в церковь.

– В церковь! – взорвался он. – Полный бред!

После того как он довольно спокойно отнесся к моему заявлению о желании стать священником, подобная реакция меня, мягко говоря, удивила. Но Джон никогда не стремился соответствовать чьим-то представлениям.

– Религия не что иное, как чертов оплот хаоса, – продолжал он. – Неужели ты еще не понял, что люди всегда защищают собственные заблуждения с куда большей яростью, чем здоровые и правильные представления? Я совершенно не в состоянии понять, как кто-то может верить в то, что нельзя доказать.

– А как же любовь, Джон?

– А что любовь?

– А что любовь! Вы же не сможете доказать, что любовь существует!

– Так и что же в самом деле любовь? Что, позвольте вас спросить, хорошего она сделала людям?

Я ответил, что не знаю, но она точно должна делать им что-то хорошее.

Эти внезапные вспышки никогда не длились долго и быстро заканчивались смущенной кривой улыбкой, причиной которой была заячья губа; всякий раз мне в голову неизменно приходило, что мы должны быть очень осторожны в своих словах. Сам он прекрасно сознавал опасность таких выплесков, как и то, что из-за них он всегда был очень одинок. Нам казалось, что он совершенно ничего не может с ними поделать. Полагаю, именно поэтому он и был так счастлив стать моим учителем и наставником. Кроме того, думаю, я ему нравился, и мне это ужасно льстило.

Его манера преподавания была весьма необычной; не то чтобы эксцентричной, но просто не такой, как у всех. Когда ему случалось писать на доске какую-нибудь сложную задачу, он всегда приписывал и ответ.

– Теперь вы все знаете ответ, так что у всех по десять баллов.[7]7
  Высшая школьная отметка.


[Закрыть] И еще десять каждому, кто скажет мне, почему этот ответ верен.

После того как на доске появлялось доказательство, он всегда крупно писал в конце буквы Q. Е. D. или Q. Е. F., в зависимости от того, что подходило к ситуации. Что, казалось, приносило ему самое большое наслаждение, так это последняя точка в конце доказательства, которую он ставил, яростно скрипя мелом по доске, будто желая пронзить ее насквозь. Поворачиваясь к ученикам, он неизменно изрекал одно-единственное слово: «ВОТ!»

Разумеется, не все находили такое удовольствие в лекциях старого Джона Ди, но меня больше всего восхищала именно его сухая и скрупулезная точность, которая в моих глазах извиняла даже несколько кислую манеру общаться с учениками. Я даже перенял от него привычку заканчивать любую свою писанину буквами Q. Е. D. или Q. Е. F.

* * *

Когда Анна впервые увидела эти буквы, она, естественно, сразу же захотела узнать, что они означают, и мне пришлось показать ей, где их искать в разделе сокращений толкового словаря. Там она обнаружила еще одну комбинацию, которая, в свою очередь, была неизвестна мне, – Q. Е. I. Так что теперь у нас было целых три варианта:

Quod Erat Demonstrandum,

Quod Erat Faciendum и

Quod Erat Inveniendum.

Q. E. D., «что и требовалось доказать», к величайшему удовольствию Джона;

Q. E. F., «что и требовалось сделать», чем мне приходилось заниматься всю жизнь;

и Q. Е. I., «что и требовалось отыскать», то бишь главная радость Анны.

«Сплюснутые значки» – вот как Анна называла сокращения. Математика была для нее сплошными «сплюснутыми значками».

Иногда понять, о чем говорит Анна, было не так уж просто. К ее новоизобретенным словечкам еще надо было привыкнуть. Как-то раз в приступе законной гордости я отнес несколько страниц ее писаний Джону Ди, чтобы узнать его мнение. Когда несколько дней спустя я забрал их, то обнаружил, что он, раздосадованный ее «манерой излагать», просто взял красную ручку и тщательно поправил орфографические и стилистические ошибки. Это привело меня в ярость. В грамматике Анна никогда не была сильна. Она брала другим.

Случилось так, что Анна была со мной, когда Джон выдал одну из своих знаменитых яростных проповедей против религии.

– Если бы на свете была только одна религия, – сказал он, – у меня, может быть, и появился бы соблазн изучить ее, но их так много, будто у каждого есть свой собственный бог, а это, Финн, уже выше моих сил, так что увольте. Если у задачи есть решение, то оно может быть только одно.