Текст книги "Теон (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Потом он вдруг вспомнил.

– Постой... я знаю тебя! Я видел тебя у нашего дома! И в городе, когда мы ходили в храм... – он запнулся и, вспомнив всё окончательно, умолк. Криспиан с показным сожалением развёл своими крепкими, могучими руками.

– Да. Ты прав. Я следил за тобой. Я смотрел на тебя всякий раз, когда мог. Увидев один раз в храме Аполлона, уже не мог остановиться. Я видел, что ты входишь в возраст. И знал, что ты должен быть моим.

– Почему? – холодно спросил Теон, которому этот снисходительный тон отчасти вернул самообладание. – С чего ты взял, что достоин быть эрастом сына критского советника?

– А ты, – сказал Криспиан без улыбки, – ты, щенок, едва оторвавшийся от мамкиной груди, с чего взял, что достоин решать, кто сделает тебя мужчиной?

Теон ощутил, что краснеет. Этот наглец, этот дикарь, да чего там – этот, без сомнения, безродный простолюдин не имел никакого права говорить с ним так, обращаться с ним так. И в то же время – имел. Потому что он был прав: Теон – всего лишь мальчик, тогда как Криспиан – мужчина. Старший. Эраст.

Эромен должен подчиняться эрасту, лишь тогда он достойно пройдёт инициацию.

Но было ещё кое-что – кое-что, чего человек по имени Криспиан, без сомнения, не знал, и это давало Теону последнюю надежду на то, чтобы вырваться из рук безумца.

– Ты говоришь, что не боишься суда, – собрав в кулак остатки воли и деланной невозмутимости, сказал Теон. – Значит, закон для тебя имеет вес?

– Разумеется, – без колебаний кивнул тот. – Я чту закон и обычай, и никогда не пойду против права.

– В таком случае знай, что ты, вольно или невольно, нарушил закон.

Криспиан сощурился. Теону внезапно стало холодно от этого прищура. Он вспомнил, как этот человек вёз его, связанного, на седле своего коня, и с трудом сдержался, чтобы не поёжиться.

– Что ты имеешь в виду, мальчик?

– По закону, мужчина имеет право похитить своего эромена лишь по достижении им совершеннолетия, то есть возраста пятнадцати лет. Иначе это растление, совращение ребёнка, что карается усекновением мужского естества и...

– Я знаю, чем это карается, – резко перебил Криспиан. – Что ты пудришь мне мозги, парень? Тебе уже есть пятнадцать. Исполнилось сегодня. Вернее, вчера – полночь уже минула.

– Да, – кивнул Теон, ощутив неясное, но сладкое предвкушение того, что скажет сейчас. – Но, когда ты похитил меня, полночь ещё не миновала, верно? Было, если я не ошибаюсь, часа два или даже три до полуночи? Конюшенный, которого убрали или подкупили твои люди, наверняка подтвердит это – под пытками, если понадобится.

– Довольно! К чему ты клонишь?

– Я родился за четверть часа до полуночи. Когда ты похищал меня, мне ещё не исполнилось пятнадцати лет.

Человек по имени Криспиан выругался. С яростью, гневом и отчаянием, которые должны были доставить Теону немало удовольствия. Но не доставили.

Напротив, он вдруг ощутил лёгкую грусть и даже жалость к этому человеку. И впрямь, он ведь думал, что так хорошо всё рассчитал, с таким блеском исполнил задуманное. И теперь всё пошло прахом. Эта мысль толкнула Теона на проявление великодушия.

– Но ещё не поздно всё исправить... Криспиан. Отвези меня обратно в город и оставь. Я дойду домой сам, скажу, что сбежал и бродил по округе, хотел побыть в одиночестве. Меня накажут, конечно, но не слишком строго. Ведь через три дня за мной приедет мой эраст. А ты исчезнешь, и мой отец никогда не услышит от меня твоего имени.

Криспиан какое-то время молчал. Потом опять выругался – и на сей раз в его голосе Теон уловил тень восхищения. И, к своему совершенному неудовольствию, увидел, что его похититель снова улыбается.

– До чего стройный софизм ты выстроил. Ты чертовски умный мальчишка, – сказал он. – Не только красив, как Аполлон, но и восхитительно башковит. Я знал, что не ошибся в тебе. Ну, и как я могу отказаться от такого подарка богов? Нет, – сказал он, прервав возразившего было Теона. – Нет, я не верну тебя отцу. Не сейчас, во всяком случае. Я действительно не знал, что мать промучилась с тобой в родах до самой ночи. Но и не мог знать. Я не стану оправдываться на суде, если до этого дойдёт, положусь на благоразумие судей. Я полагал, что действую по закону. И, по справедливости, не нарушил его. Ведь я не тронул тебя, пока тебе было четырнадцать, верно?

– Ты схватил меня, – вспыхнул Теон. – Связал, заткнул рот и...

– И сделаю то же самое снова, если не перестанешь спорить, – с улыбкой сказал Криспиан. В его голосе и лице не было злости, он снова чувствовал себя уверенно. Теон прекрасно понимал, что он имеет в виду. Действительно, он не тронул Теона – пока. Не снял с него одежду и не прикоснулся к нему так, как может прикасаться к мальчику только его эраст. Не начал путь инициации. Но, если дойдёт до суда, Теон вполне может сказать, что он всё это сделал. Что, выкрав его из родительского дома, утащил за угол и взял прямо там, у холодной стены, до того, как наступила полночь. Он мог бы сказать так, или пригрозить Криспиану, что скажет. Но почему-то он смолчал. Не потому даже, что знал – это не поможет... но потому, что было бы в такой угрозе, в такой лжи что-то низкое, гнусное, что-то, чем он не мог и не хотел себя замарать. Это была бы унизительная ложь, пусть даже она могла бы и спасти Теона... впрочем, от чего спасти? Лишь отсрочить неизбежное ещё на три дня? И ради этого он собирался обречь на страшную казнь человека, который, хоть и захватил его силой, действительно верил, что поступает по закону? Положа руку на сердце, Теон должен был признать, что по закону он не заслужил такой участи.

Он подумал о советнике Анаксане. О его добром лице, мягких руках, которых так хорошо и охотно слушались лошади. Из его груди вырвался вздох, которому он не мог подобрать описания.

– Не делай этого, – шепотом попросил он вдруг, сам от себя такого не ожидая. – Отпусти меня. Пожалуйста.

Лицо Криспиана дрогнуло – впервые с начала их странного разговора, и всего на один миг. Потом он покачал головой. Не очень уверенно, но непреклонно.

– Мы должны отправиться в путь тотчас же, – сказал он, ничего не ответив на мольбу Теона. – Ты прав, твой отец и... советник Анаксан непременно пошлют погоню. А мне не хотелось бы тратить время на лишние объяснения. Ты умеешь ездить верхом?

– Конечно, – оскорбился Теон.

Криспиан улыбнулся. И сказал:

– Это очень хорошо.

Приземистый и толстозадый мерин, на которого Криспиан усадил Теона, ничем не напоминал Костерка. Себе же Криспиан взял коня получше, хотя и не самых чистых кровей, но стройного и резвого. Теон сразу понял, что именно на этом коне Криспиан привёз его сюда. Он возмутился было, заявил, что такая кляча, как этот мерин, унижает его достоинство, но Криспиан лишь усмехнулся.

– Полезай в седло, – сказал он. – Коняка, может, и не ахти, но вполне сойдёт для сопливого мальчишки. К тому же мне не хочется, чтобы ты дал лошадке шенкелей, а она рванула по полям да лугам. Гоняйся потом за тобой... А этот – не рванёт, даже и не проверяй

Теон насупился. Именно это он вообще-то и собирался сделать, небезосновательно рассчитывая сбежать по дороге. Но теперь из этого вряд ли что-то выйдет...

Последние иллюзии рассеялись, когда Криспиан достал моток верёвки. Игнорируя сопротивление Теона, накрепко связал ему запястья и прикрепил их к луке седла. Потом вложил в его пальцы поводья и велел держаться крепко, а сверху накинул плащ, так, чтобы спрятать кисти рук пленника.

– На твоём месте я бы старался следить, чтобы плащ не сполз ненароком, особенно в людных местах, – сказал Криспиан, и в его голосе зазвенела наконец угроза, тем более явная и пугающая, что прежде он не угрожал. Теон промолчал, только слегка кривясь – веревки больно врезались в тело. Он понимал, что, даже если он закричит и попросит помощи в людном месте, Криспиан быстро объяснит людям, что к чему. Кто-то из них, возможно, и заподозрит неладное, но может, и нет, и тогда... Теон не знал, что Криспиан сделает тогда. Обычно эрасту полагалось быть с эроменом любезным, не обижать его и не давать повода к жалобам – иначе после прохождения обряда инициации с него могли сурово спросить за это. Однако такие эрасты не похищали своих эроменов с подобной грубостью, и не увозили их из города связанными. Эраст Анаксан не ударил бы Теона, но эраст Криспиан наверняка был на это способен. И, может быть, не только на это. Теон был в полной его власти, которую теперь даже боги не могли оспорить. И с этим приходилось считаться.

Они выехали из постоялого двора, через задний вход которого Криспиан провёл Теона час назад. И припустили по дороге, уводившей на юг, к горам. Ехали медленно, потому что мерин Теона был просто не в состоянии развить приличную скорость. Однако и даже с такой скоростью к рассвету они были уже на приличном расстоянии от Кносса.

Ближе к полудню на горизонте показались горы. Криспиан подгонял своего коня и клячу Теона, явно не собираясь делать привалов и передышек. К ночи они достигли подножия гор и поехали вдоль хребта, по узкой дороге, петлявшей между скалами и разбросанными в долине деревушками.

– Остановись, – попросил Теон наконец, и это было первое слово, сказанное им за целый день. – Не видно же ничего. И я устал...

– Потерпи, – отрешённо отозвался Криспиан. Казалось, мысли его витают далеко. Теон замолчал.

Наконец вдали показались огни, редкие и блеклые. Ещё через час они въехали в деревню, где, несмотря на позднее время, многие не спали. Странные люди, грязные, нечёсанные, высыпали на улицу из хилых хибар при их появлении. Теон смотрел на них во всех глаза – он никогда не выезжал за пределы Кносса и не думал, что столь дико выглядящие люди могут существовать так близко от полиса, всего в одном дне пути. Он так засмотрелся на них, что не заметил, как плащ, наброшенный Криспианом на его руки, сполз на землю. Криспиан тут же спешился и подобрал его, бровью не поведя – а взгляды, обращённые на Теона, ничуть не изменились, в них всё так же мешалось любопытство и безразличие к его судьбе. Похоже, всадник со связанными руками был для них не в диковинку. И то правда, вдруг подумал Теон – если есть такие, как этот Криспиан, которые как ни в чём ни бывало похищают мальчиков и насильно делают их эроменами, то наверняка они увозят их в глухие места вроде этих. Такую картину тут, должно быть, видят регулярно. Как знать, может, и у Криспиана я далеко не первый эромен.

Криспиан тем временем заговорил с мужчиной, который подошел к ним. Они говорили на странном наречии, где греческие слова мешались с дорийскими и ещё каким-то, совершенно Теону незнакомыми. Он понимала отдельные фразы, но совершенно не мог уловить сути беседы – однако понял, скорее по лицам и жестам, что им дают ночлег. Криспиана, кажется, и вправду знали здесь. Он наконец развязал Теону руки и позволил ему спешиться. Они прошли в хлипкую глиняную хибару, провонявшую мочой и тухлой рыбой, где на полу копошились несколько дурно пахнущих грязных тел. Теон сморщился, но Криспиан будто не заметил этого.

– Переночуем здесь, – сказал он. – Я лягу ближе к нашим... хозяевам, ты ложись у дверей, там запах полегче. Но не пытайся сбежать. Этот народ знает ваши обычаи и разделяет их. Я объяснил им, кто ты, и сказал, что ты упрям. Они считают упрямство недостойной чертой для мужчины. И если увидят, что ты пытаешься улизнуть, свяжут как барана и притащат обратно. И будет редкой удачей, если по дороге они не отрежут тебе уши. Ты понял?

Теон понял. Он кивнул, надеясь, что мрак скроет его бледность. Они улеглись, и он очень скоро уснул, несмотря на страх и отчаяние. Он слишком сильно устал, чтобы убиваться сегодня по поводу незавидности своей судьбы – это важное дело вполне можно было отложить на завтрашний день.

Утром, едва рассвело, Криспиан растолкал его. Теон открыл глаза и немедленно ужаснулся царящей вокруг вони и грязи. Он не мог взять в толк, как умудрился заснуть в таких условиях.

– Вставай, вставай, сын советника, – поторапливал его Криспиан. – Знаю, ты привык спать до полудня, но не в этот раз.

Теон ничего не сказал, хотя это была сущая клевета – он всегда вставал с рассветом. Не сказал он также и того, что ужасно хочет есть – он всё ещё старался держаться с холодностью и достоинством, сам не очень понимая, что это ему даст. Но так было проще – его холодность и достоинство, как ему казалось, защищали его.... и он надеялся, что защитят и впредь.

Криспиан усадил его в седло всё той же калечной клячи, но, к великому облегчению Теона, на сей раз не стал связывать. Видимо, в этом больше не было никакого смысла. Они проехали через деревеньку, мимо копошащихся в грязи детей и старух, толокших в глиняных ступках непонятное месиво. Терявшаяся меж обломков скал и пучков скудной травы тропинка уводила в горы. Они проехали ещё немного, потом Криспиан остановился и указал Теону назад. Тот обернулся и увидел очертания глиняных домиков, которые они проехали, и скалы вокруг них.

– Здесь только одно дорога с гор, – сказал Криспиан. – И идёт она через эту деревню. Помни, что я сказал тебе вчера. Про уши. Помнишь?

– Помню, – буркнул Теон. Криспиан посмотрел на него и вдруг, широко улыбнувшись, взъерошил ему волосы. Теон сердито сбросил его руку, от чего ухмылка Криспиана лишь стала шире.

– Уже недалеко, – сообщил он, но Теон не ощутил облегчения.

И уж подавно не ощутил его, оказавшись в месте, где ему предстояло стать мужчиной.

– Эт-т-то что?.. – выдавил он, остановив клячу там, где заканчивалась тропа.

– Дом, – беспечно отозвался Криспиан, спешиваясь. – Не столь просторный и удобный, конечно, как дом советника Клеандра, но чем богаты... Алианра! Э-гей! – резко выкрикнул он, добавив несколько слов на незнакомом Теону наречии, которым пользовали жители нижней деревни.

Из глинобитной хибары, лишь немногим более просторной и высокой, чем та, в которой они провели прошлую ночь, выползла старуха, на вид столь древняя, что, казалось, она должна была видеть Афину, выходящую из головы Зевса. Старуха опиралась на клюку и шамкала беззубым ртом, и Теон так и не понял, то ли она так пыталась что-то сказать, то ли просто жевала собственные дёсны, как иногда делают впавшие в слабоумие старики. Взгляд её затерявшихся в глубинах морщин глазок остановился на Теоне, и она снова зашамкала – Теону показалось, что одобрительно. Криспиан что-то ответил ей: он почти кричал – старуха, видать, была глуховата. Она закивала в ответ и снова зашамкала. Криспиан расхохотался. Теон вздрогнул.

– Что она сказала?

– Она говорит, что стоило ей тут торчать, приглядывая за моим хозяйством, чтобы увидеть такую красоту. И я с ней согласен. Она говорит, что у тебя вместо волос солнце. И ещё говорит, что ты разобьёшь мне сердце, и советует немедленно тебя придушить от греха подальше.

Теон слушал, чувствуя, что его уши пылают от стыда и возмущения.

– Глупая баба! – выпалил он наконец, не придумав ничего умнее. Криспиан снова рассмеялся.

– Нет, парень, она хоть и баба, но мудростью поспорит с богами. Я уже чувствую, как её пророчество сбывается.

– А?..

– Ты разобьёшь мне сердце, если и дальше будет, как пень, торчать на этой кляче и пялиться. Слезай и помоги мне.

Покраснев теперь, кажется, до кончика носа, Теон поспешно спрыгнул с мерина. Бабка прошла мимо него, топоча деревянными подошвами сандалий и стуча клюкой, снова прошамкала, Криспиан беспечно отозвался. Теон больше не стал спрашивать, о чём они говорят.

"Хозяйство" Криспиана состояло, помимо средней паршивости жеребца и колченогого мерина, из двух довольно тощих коров, одна из которых собиралась отелиться, дюжины овец, а также небольшого огорода, где росли в основном фасоль и репа, и самой хибары, в которую Теон остерегался заглядывать, боясь не совладать с собой и сказать или сделать что-нибудь, что окончательно ухудшит без того ужасное положение.

– Неужели ты тут живёшь? – с недоверием спросил он, оглядывая коровник, готовый, казалось, вот-вот завалиться прямо на головы своим обитательницам.

– Не я, мать тут живёт. Я лишь приезжаю, когда могу, помогаю ей.

– Мать? – Теон, не веря своим ушам, обернулся туда, куда уковыляла жуткая старуха. – Это – твоя мать?!

– Не у всех матери ходят в муслине и пахнут амброй, так уж сталось, – сухо сказал Криспиан. – Но и не это делает женщину хорошей матерью. Я доволен той, которая досталась мне.

Теон снова ощутил, что краснеет. Боги, так глупо он не чувствовал себя с тех пор, как отец впервые стал допускать его на пиры! Потом он подумал о своей матери, которая сейчас наверняка лежит в одном из своих пресловутых обмороков, а рабыни обмахивают её надушенными платками, пока отец рыщет по округе в поисках сына... Почему-то Теон не ощутил к ней жалости. И сказал, очень тихо:

– Прости меня. Я не должен был так говорить.

Криспиан, рассёдлывавший коня, остановился и внимательно посмотрел на него.

– Пустое, – сказал он наконец. – Не стой столбом, расседлай свою коняку. Она чуть не надорвалась, бедняга, не привыкла таскать на себе всадников. Обычно-то я её в телегу запрягаю.

Теон в нерешительности оглянулся. Нет, конечно, он умел седлать коней и прочее, но... ему почти никогда не позволяли делать это. Это считалось работой, а работа – дело не детей, а мужчин, если они того захотят, а в основном – слуг и рабов... он вздрогнул от этой мысли, новой для него, хотя в его положении – очевидной и немаловажной.

В давние времена, он знал, на время инициации эромен становился рабом в доме своего эраста. И не только рабом для плотских утех – это, по сути, сохранилось и поныне, – но и просто тем, кто выполнял самую чёрную и грязную работу. Унижение, через которое проходил при этом эромен, считалось необходимой частью посвящения во взрослую жизнь, ибо мужчина должен любые тяготы сносить без жалоб и стенаний. Так делали раньше – так, должно быть, делали и теперь в дальних и диких местах... вроде этого. В Кноссе, в доме советника Анаксана, Теон был бы не рабом, а гостем, его никто не заставлял бы собственноручно седлать лошадей... не позволил бы, даже если бы он захотел.

Кем он был в доме крестьянина Криспиана, Теон пока что не знал.

– Расседлать? – неуверенно повторил он.

– Да, – резко ответил Криспиан. – Ты не умеешь этого делать?

– Умею.

– Так чего ждёшь?

Теон поколебался ещё мгновение, потом принялся за дело. Он действовал не очень уверенно и довольно неловко. Криспиан поглядывал на него, но не бранил и не подгонял. Когда Теон справился, Криспиан указал ему на открытое стойло рядом с коровником.

– Отведи скотину туда, вычисти, накорми и напои. Кстати, его зовут Пегас. Будь с ним поласковее, вам придётся подружиться, хочешь – не хочешь.

Теон фыркнул. Пегас! Ну и имечко – для такой-то уродищи... Стоп, он сказал – подружиться? Не значит ли это, что...

– ...ты хочешь, чтобы я всё время его... вычищал и...

– И кормил, – кивнул Криспиан. – И выпасал. И выгребал навоз. Видишь, тут скотинка ещё кое-какая есть, мне не справиться одному. Для меня и так тайна, как мать справляется, когда меня нет.

– А она... она...

– Она уйдёт, – просто сказал Криспиан. – Я всё объяснил ей. Ещё давно, когда решил, что возьму тебя к себе.

Теон сглотнул. Он должен был чувствовать облегчение, но не чувствовал. Криспиан снял седло со спины коня и, повернувшись к Теону, посмотрел на него в упор.

– Я не знаю, как принято в полисе, у советников, Теон. Но здесь, у нас, инициация мужчины – таинство, на которое не смеет посягнуть глаз женщины, сколь бы стара и мура они ни была. И глаз иного мужчины, кроме тех, кто причастен к таинству – нас двоих. Мы будем только вдвоём здесь. И то, что случится, останется лишь между нами. Если только ты не сочтёшь нужным рассказать об этом на финальном пиру, когда будешь открыто признан мужчиной.

Теон быстро помотал головой. По окончании трёхмесячного обучения эраст дарит эромену оружие, кубок – и быка, которого эромен немедленно приносит в жертву во славу Зевса, а затем разделывает и угощает всех – своего отца и других мужчин своего дома, своего эраста и его друзей, участвовавших в похищении эромена. Провозглашаются здравницы, и эромен рассказывает собравшимся, доволен ли эрастом и тем, чему научился от него, доволен ли обращением. Редко, но случалось, что эромен жаловался на побои, обиды или невнимание, и это хотя и не наказывалось по закону, но тяжким позором ложилось на имя эраста, и ни один отец более никогда не доверил бы ему своего сына. Так было снаружи, в цивилизованном мире, в большом городе, которому Теон принадлежал ещё вчера. Но здесь, сегодня всё было иначе. Он не знал, подарит ли Криспиан ему быка, когда всё закончится, но если и так – сильно сомневался, что у него, Теона, найдётся для своего эраста доброе слово. И ещё больше сомневался, то Криспиан прибудет на пир, чтобы его выслушивать.

Но вслух он ничего не сказал. Вместо этого отправился в загон и принялся вычищать колченогого мерина. Скребя его заскорузлые бока, он думал о своём Костерке, о рыжей конской гриве, такой же рыжей, как его собственные волосы, реющей на ветру.

Первый день Теона в доме его эраста был тяжёлым и долгим. В нём был лишь один светлый момент – когда Криспиан позвал Теона обедать. Трапеза, состоявшая из наскоро подогретых бобов на овечьем сале, оказалась в тот день единственной, но Теон был так голоден, что набил себе живот до отказа, хотя дома наверняка даже не взглянул бы в сторону подобной еды. Но он и вправду проголодался, устал, к тому же всё ещё был напуган и в отчаянии, а когда он боялся, ему всегда хотелось есть. Потому он глотал ложку за ложкой, не чувствуя вкуса – к счастью, потому что, когда способность ощущать его вернулась, Теон понял, что ест ужасную гадость. Бобы, кажется, немного подгнили, а сало прогоркло. Он отложил ложку. Посмотрел по сторонам, ища, о что бы отереть руки, не нашёл ничего и беспомощно посмотрел на Криспиана, невозмутимо уплетавшего ужасную стряпню своей ужасной матери за обе щеки.

– Что? Благородный господин изволит искать салфеток? – ехидно осведомился тот. – Забыл прихватить из города, уж прости.

Теон тяжело вздохнул и вытер руки о свою тунику – ту самую праздничную тунику, в которой он был на пиру в честь своего совершеннолетия. Сейчас в ней трудно было узнать торжественные одежды благородного эфеба – туника вымазалась в дорожной грязи, пыли и навозе, взмокла от конского пота и пота Теона. А теперь к прочему присоединились ещё и липкие пятна прогорклого жира. Теон внезапно ощутил себя таким грязным, каким не был никогда в жизни. И впервые с того мгновения, когда на голову ему натянули пыльный мешок, почувствовал, что сейчас заплачет. Он ужасно, ужасно хотел заплакать, страшно хотел – и в то же время не мог. Не мог, пока напротив сидел Криспиан.

Тот, казалось, ничего не заметил, спокойно доел, сгрёб недоеденные Теоном остатки в глиняную миску и поставил у стены. Потом сказал:

– Ну, побудь пока тут, я схожу погляжу на огород.

И ушёл, а Теон остался сидеть, сцепив руки в замок. Но заплакать так и не сумел, даже оставшись один. Просто сидел, глядя в прозрачное горное небо над темневшими вверху острыми очертаниями пиков и слушая ветер, шелестевший меж камней, да тоскливое мычание неподоенной коровы. Он старался не думать. Вообще ни о чём. Ни об отце и его гневе, ни о матери и её слезах, ни о советнике Анаксане с его оскорблённой честью, ни о собственной будущности с её туманностью и неопределенностью.

Ни о грядущей ночи, неумолимо наползавшей из-за гор.

Но ночь пришла, неумолимая, как рок. Теон знал, что будет ночью. Хотя не знал ещё, как поступит, когда крепкие большие руки Криспиана привлекут его к себе. Сопротивляться, кричать? Какой смысл? Этот человек намного сильнее и одолеет его без труда. Эрасты не насилуют эроменов, но лишь потому, что эромены отдаются им сами... и это, Теон знал, всегда происходит в первую ночь, проведённую эроменом под крышей эраста. Это первое событие в долгой череде деяний, сотворяющих из мальчика мужчину. Прежде чем стать мужчиной, мальчик должен множество раз ублажить другого, старшего, тем самым подтвердив, что согласен полностью покориться ему и внимать его поучениям. Деяние, необходимое и неизбежное, как любой другой обряд, как сама инициация. Теон знал об этом.

И именно поэтому так боялся этого, так боялся третьего дня после своего совершеннолетия, дня, когда он войдёт под крышу дома советника Анаксана. Вернее, ночи, которую он проведёт под этой крышей.

Он давно сказал себе, что так должно быть и так будет, и запретил себе думать об остальном. Но принять это от другого человека, более того – от безродного нищего он не мог так же просто и легко – прежде всего потому, что готовил себя к совсем иному. А к этому – к этому он не был готов совершенно. И поэтому не исключал, что действительно начнёт сопротивляться... а потом.... при мысли, что будет потом, Теон крепко зажмурился. И снова подумал, как хорошо было бы заплакать, и снова не смог.

Ночь пришла.

Дом Криспиана внутри был немного менее ужасен, чем снаружи. Там была всего одна, но просторная комната с небольшим окошком, на удивление чистая и даже неплохо пахнущая – если не считать запаха тлена, который всегда оставляют после себя старики. Но за день он почти выветрился, вытянутый свежим горным воздухом. Внутри лежало две циновки, на полу между ними – длинная доска, заменяющая стол, в одном углу громоздились глиняные горшки и амфоры с какой-то утварью, в другом была свалена одежда. Очень бедно и неуютно, но хоть чисто, и места было много – для двоих. В деревеньке внизу в почти точно такой же хибарке ютились шесть или семь человек.

– Ложись там, – сказал Криспиан, указывая Теону на лежанку у дальней стены, в стороне от окна. – Там теплее.

Теон подошёл, сел, потом лёг. Тело его плохо слушалось. Он изо всех сил гнал от себя мысли о том, что сейчас произойдёт, и усилием воли вызывал в памяти мягкое, доброе лицо советника Анаксана, его тёплые, ласковые глаза. Может, с тоской подумал Теон, если я стану представлять себе его лицо, я смогу...

– Ты не будешь раздеваться?

Теон задрожал.

Непослушными руками он стащил через голову грязную тунику. Расшнуровал и снял сандалии. Поколебавшись, аккуратно поставил их у изголовья, подальше от вороха сваленного в углу тряпья.

Огонёк масляной лампы, стоящей на доске у самого пола, трепетал, едва рассеивая кромешный мрак.

Криспиан выпрямился и стянул тунику через голову. Теон успел увидеть бугрящиеся мускулы, узлы сухожилий, перекатывающиеся под матово поблескивавшей кожей. Закрыл глаза.

Услышал шорох. Потом всё стихло. Теон распахнул глаза и ничего не увидел. Совсем ничего. Вокруг царил непроглядный мрак, и стояла тишина, только слышно было, как толкутся и блеют овцы в загоне.

Слава богам, подумал Теон, он хотя бы погасил свет.

Застыв, окоченев, Теон лежал, глядя в этот мрак, и ждал. Ждал ещё одного шороха, шагов, прикосновения. Долго, очень долго ждал, пытаясь вызвать в памяти образ советника Анаксана.

Потом вдруг услышал звук. Протяжный, мерный. Всё стихло. Потом звук повторился.

Теон не сразу понял, что это звук дыхания спящего человека.

Криспиан спал.

Тихо-тихо, едва дыша, Теон повернулся на бок и свернулся калачиком. Вздохнул, потом ещё раз. И тогда смог наконец заплакать.

Наплакавшись вдоволь, он уснул.

Проснувшись следующим утром, он долго моргал, глядя в низкий глиняный потолок, покрытый разводами плесени и трещин, и пытался понять, где находится и что происходит. Потом вспомнил и с трудом сел в постели. В последние два дня он работал и двигался больше, чем за всю свою жизнь, и у него немилосердно ломило всё тело.

Теон осмотрелся, щурясь от проникавшего сквозь окно солнечного света. Он был один. Рядом, аккуратно сложенная, лежала его туника. Выстиранная, хотя ещё и влажная, пахнущая свежестью.

Теон взял её и какое-то время держал в руках, машинально сминая прохладную ткань. Потом натянул её. Надел и зашнуровал сандалии – тоже чистые. И, поколебавшись, вышел из хижины. Ну, в самом деле, не мог же он забиться в угол и сидеть так, пока Криспиан не явится и не вытащит его оттуда. Хотя именно это больше всего хотелось сделать.

Тем не менее ноги сами понесли его к выходу – туда, откуда тянуло ароматным дымком, источаемым жареным мясом.

– Проснулся? – весело спросил Криспиан. Он сидел на корточках перед потрескивавшим костром, крутя насажанную на вертел тушку какого-то мелкого зверя, по-видимому, зайца. – Так и знал, что на запах выползешь. Иди-ка, уже готово.

Из одежды на нём была лишь набедренная повязка. Первые лучи поднимавшегося из-за горных хребтов солнца переливались на его загорелой коже. Теон невольно отвёл взгляд. Подошёл, в нерешительности остановился, потом тоже присел на корточки.

– Спасибо, что выстирал мою одежду, – после долгого молчания сказал он и тут же неловко умолк, почувствовав, что ляпнул глупость.

Криспиан ответил ему коротким взглядом из-под густых бровей.

– Это было в первый и в последний раз, – равнодушно сказал он. – Ручей ниже по тропе, за поворотом. Впредь будешь стирать свои пожитки сам. Да и помыться тебе не мешает.

Этот нищий, заросший бородой дикарь сидел перед ним и смел так нагло и невозмутимо выговаривать ему, сыну советника, обзывая грязнулей! Теон чувствовал, что его щёки пылают. И в то же время знал, что Криспиан прав. Сам-то он был чистым, и его чёрные волосы, заметил Теон, влажно поблескивают в солнечных лучах... и от него хорошо пахнет. Росой, травой, им самим. У Теона вдруг закружилась голова. Он резко поднялся на ноги.

– Ты куда? Завтрак остынет.

– Я... сейчас, – резко ответил Теон и бросился прочь, туда, где вчера услышал шум ручья, когда они поднимались по тропе.

Вода и впрямь была близко. Теон сорвал через голову тунику, бросил её в траву. После мимолётного колебания от набедренной повязки тоже избавился и, не разуваясь, нырнул в ручей. Быстрая вода ожгла его бёдра и плечи ледяным прикосновением. Он начал двигаться, наклоняясь и разгибаясь, и вскоре согрелся, и не вышел из воды, пока она не смыла с него всю грязь, всю усталость и весь страх прошедших двух дней. И впервые за эти дни он почувствовал себя почти хорошо – до того хорошо, что замер и закрыл глаза, позволяя течению с силой омывать его бёдра.

Он стоял так, пока не почувствовал на себе взгляд. Обернулся.

Криспиан стоял в нескольких шагах от берега, выпрямившись в полный рост, уперев кулаки в бока. Мускулы перекатывались под его обнажённой кожей. Когда они встретились взглядами, кадык Криспиана дёрнулся. Теон смотрел на него, стоя лицом к нему, совершенно голый, не считая сандалий на ногах. И не мог шевельнуться.