Текст книги "Теон (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Теон

Летняя ночь была легка, как поступь танцовщицы, и пьянила, как неразбавленное вино позднего сбора. Пели цикады, воздух наполнялся благоуханием цветущего шиповника, и Теон ощущал его, шагая по садовой дорожке между двумя рядами стройных душистых пихт. Гравий забивался в его сандалии, но Теон едва замечал это, вдыхая воздух полной грудью, так, что приторный цветочный запах начинал кружить голову. Теону хотелось дышать глубоко, так глубоко, как только можно, шумно, свободно. Никто не видел его и не слышал, никто не мог упрекнуть в несдержанности. Он дождался, пока разошлись почти все гости, и лишь тогда попросил позволения удалиться. Но, отпущенный милостивым кивком отца, пошёл не на женскую половину, к матери и сёстрам, а отпустил слугу и зашагал по аллее между пихтами к конюшням. В кулаке он сжимал тайком украденный с праздничного стола кусочек сахара: ему хотелось перед сном угостить и погладить Костерка, своего любимого жеребца, подаренного ему отцом в прошлом году. Теон понимал, что выбрал не самое удачное время, но нежное прикосновение шелковистой шерсти коня всегда действовало на него умиротворяюще, да и сочный летний воздух, принося с собой дурманящие запахи, расслаблял и приносил чувство покоя.

У входа в стойла горел фонарь, конюшенный мальчик дремал на скамье возле дверей. Теон тронул его за плечо и тут же прижал палец к губам. Показал мальчику кусок сахара, который держал в руке. Тот успокоился, кивнул. Теон шагнул в стойла, пахнущие так же крепко и пьяно, как сад, но совсем иначе: здесь пахло шерстью, кожей, навозом, конским и человеческим потом. Теон глубоко вдохнул, идя меж стойл к самому дальнему, туда, где тихо всхрапывал Костерок. И уже через несколько мгновений, когда влажные губы коня прихватили из его пальцев гостинец, тесно прижался к тёплому боку лошади. Эта ночь ознаменовала пятнадцатый год его жизни.

Через три дня его должны были похитить. И он немножко волновался.

Конечно, он всегда знал, что это время однажды наступит. Знал – и заранее радовался ему, ждал в нетерпеливом предвкушении, как и любой мальчик на Крите. Время совершеннолетия, время, когда он будет посвящён в мужчины, время, когда он станет мужчиной, избавится от опеки женщин, в последние годы становившейся ему всё более и более в тягость. Ещё год назад он думал, что вполне готов, и ждать ещё целых двенадцать месяцев казалось выше его сил. Тогда-то отец подарил ему Костерка – в утешение, чтобы скрасить муки ожидания. Потом отец глядел, как Теон галопирует на рыжем скакуне, как легко и уверенно берёт барьеры, и довольная улыбка блуждала по его лицу. Он тоже полагал, что Теон готов – но обычай требовал ждать до пятнадцатилетия. И вот, сегодня ему наконец исполнялось пятнадцать. Но только вместо того, чтобы радовать, близость перемен волновала его и пугала. Пугала своей необратимостью, неотвратимостью. И неизвестностью, хотя он знал всё, что произойдёт с ним через три дня – и потом. Знал и жаждал, как всякий мальчик, но...

Ему не хватало слов, чтобы объяснить это хотя бы самому себе. Потому он вздохнул глубже и зарылся лицом в рыжую гриву Костерка. Конь пах крепко и приятно, он пах знакомо. От мысли о скорой разлуке с ним у Теона защемило внутри. Три дня, подумал он. И прошептал:

– Три дня, Костерок...

Конь всхрапнул, будто разделяя его грусть.

Теон подумал о советнике Анаксане и, почувствовав, как сердце забилось чаще и сильнее, крепко зажмурил глаза. Теон видел его сегодня – он был среди гостей, приглашённых советником Клеандром на празднование совершеннолетия своего единственного сына. Надо отдать ему должное, советник Анаксан вёл себя более чем деликатно: лишь единожды встретился с Теоном взглядом, когда провозглашал здравницу в его честь – он был обязан сделать это, ведь все это знали, что именно он станет эрастом Теона. Через три дня... Теон вновь вздохнул. Тот единственный взгляд Анаксана был прямым, тёплым и добрым, в нём не было ничего пугающего, напротив, он вмещал столько снисходительности и понимания, что любой другой мальчик на месте Теона совершенно успокоился бы. Да что там, любой другой мальчик был бы счастлив и горд, что ему достался такой эраст. Но Теон волновался. Смущался, прятал глаза, и, к счастью, Анаксан быстро понял его состояние и больше не пытался поймать его взгляд.

Всё это было нелепо и смешно, и Теон сам понимал это. Ведь через три дня, всего через три дня он войдёт в дом этого человека, станет его эроменом. Его "младшим", его "возлюбленным" – а сам Анаксан станет его эрастом, "старшим", "любящим". И обучит всему, что делает мужчину мужчиной. Ибо долг любящего – дарить любимого всем, что составляет суть, смысл и сладость бытия мужчины, как его сотворили боги.

Теон говорил всё это себе, а в его голове металась и трепетала беспокойная птица единственной мысли: "Три дня, три дня, три дня".

Через три дня советник Анаксан со свитой своих приближённых друзей подъедет к воротам дома советника Клеандра – к тем самым воротам, мимо которых Теон прошёл только что, направляясь к конюшням. Теон выйдет из этих ворот под взглядами женщин, прильнувших к окнам женской половины дома. Мужчины смотреть не будут – дабы потом не могли сказать, будто они не помешали действиям похитителей. Анаксан или один из его друзей спешатся, подойдут, возьмут Теона за плечи, накинут ему на голову шёлковый мешок, посадят на коня и увезут. Когда они скроются из виду, женщины поднимут крик и плач, призывая мужчин, крича, что из дома увезли мальчика. И отец, выслушав их причитания, скажет: увезли мальчика, но вернут мужчину.

Это был ритуал, повторявшийся на протяжении веков; событие, без которого немыслима жизнь ни одного мужа на Крите. Каждый прошёл через это, каждый выходил из ворот, позволял взять себя и увезти из отчего дома в большой, страшный, прекрасный и неизведанный мир мужчин. И Клеандр, отец Теона, прошёл через это, и советник Анаксан, и его приближённые друзья. Каждый из тех, кто сегодня пил и ел во славу и за здоровье единственного сына советника Клеандра. И ни один из них не жаловался на свою судьбу. Теон знал это.

И всё равно боялся.

Очень сильно боялся – ему неожиданно полегчало, когда он понял это и наконец признал.

И это было не просто глупо, но и стыдно, недостойно – ему не на что было пожаловаться и совершенно нечего было опасаться. Два года назад, когда он вступил в возраст, предшествовавший совершеннолетию, отец объявил его "подрастающим" и стал допускать на мужскую половину дома. Очень редко, разумеется, и лишь в сопровождении нескольких слуг, но Теон был счастлив уже тем, что ему позволяли вырваться из удушливого царства женщин, где над всем властвовал запах шафрана, переливистый смех и визгливые голоса – царства, которое чем дальше, тем сильнее его тяготило и раздражало. В царстве мужчин, в которое ему пока что позволяли заглянуть лишь краешком глаза, всё было не так. Никаких резких запахов, кроме естественного запаха человеческого и конского тела, никаких бессмысленных разговоров, резких жестов и беспричинного смеха. Иногда Теону позволяли присутствовать на пирах, которые давал его отец – это был общепринятый способ смотрин, на котором мужчины могли присмотреться к будущему эромену и, возможно, выбрать его для себя. На этих пирах Теон сидел на крайнем ложе, в окружении своих учителей, большинство которых были рабами. Перед ним ставили чашу сильно разбавленного вина, и ему позволялось трижды отпить из неё, а затем, не позже чем через час, попросить разрешения уйти. Некоторые мальчики в таких случаях делали вид, будто забыли о времени, и унижали своих отцов необходимостью напоминать им о приличиях, или выпивали слишком много, так что их щёки начинали краснеть, глаза – блестеть, а языки заплетаться. Теон был не таков. Он всегда уходил вовремя, отпив из чаши ровно трижды. Он не поднимал глаз и не заговаривал со старшими, пока кто-нибудь из них не обращался к нему прямо. Потом возвращался на женскую половину, где мать обнимала и целовала его, иногда утирая слёзы гордости. Его это раздражало – он не чувствовал себя заслужившим похвалы. Он лишь делал то, что предписывали традиции и его сыновний долг, выполнял обязанность учтивости, как пристало сыну своего отца.

И его отец ценил это. Куда больше, чем Теону сперва казалось.

Когда ему исполнилось четырнадцать, вопрос о его инициации был поставлен открыто. С четырнадцати лет мальчик считался потенциальным кандидатом в эромены, и любой, кто считал его достойным своего покровительства, мог отныне заявить об этом его отцу. Теоретически, позволения семьи не требовалось – в давние времена, а в некоторых глухих и нецивилизованных местах, как говорили, и поныне, похищение эромена эрастом носило вовсе не символический, а вполне прагматический характер. Это происходило, если отец мальчика не находил претендента достойным. Реже, наоборот, друзья эраста считали недостойным мальчика, и тогда всячески препятствовали похищению, что, впрочем, считалось для мальчика и его семьи тяжким оскорблением. Теону эта участь не грозила. Лишь только пришёл срок, сразу полтора десятка благороднейших мужей выразили желание сделать его своим эроменом – и за год их число лишь увеличилось. Тому было две причины. Первой был сам Теон. В свои четырнадцать он сильно отличался от большинства сверстников, как, впрочем, отличался от них всегда, с тех пор как ему исполнилось пять лет. Он был гораздо выше их, стройнее, шире в плечах, благодаря регулярным упражнениям мускулы на его руках и ногах были крепкими, а талия – гибкой. Ему была совершенно несвойственна угловатость и неуклюжесть большинства подростков; казалось, милостью богов ему удалось миновать тот возраст, когда мальчик становится смешным уродцем, и из очаровательного ребёнка он сразу превратился в красивого и притягательного юношу. Сам Теон, впрочем, скорее страдал от этого – в его четырнадцать лет никто из незнакомых не давал ему на вид меньше шестнадцати, и, сидя на отцовских пирах на крайнем ложе перед чашей сильно разбавленного вина, потупив глаза и ловя на себе удивлённо-изучающие взгляды случайных гостей, Теон чувствовал себя ужасно неловко и глупо. Помимо прочего, внешность его привлекала внимание и ещё одной особенностью: у него были совершенно прямые волосы очень необычного золотисто-рыжего оттенка, цвета спелой пшеницы. Тогда как большинство юношей были темноволосы и курчавы, Теон на их фоне выглядел настоящей диковинкой. Один из претендентов на право быть его эрастом, как говорили, влюблённый в него до безумия, посвятил ему поэму, в которой сравнил юного Теона с могучим и ярким подсолнухом, расцветшим на поле среди невзрачных одуванчиков. Теон не знал, как реагировать на подобное восхваление, однако заметил, что советник Клеандр недовольно поморщился, когда эти слухи дошли до него. И украдкой облегчённо вздохнул: ему не хотелось, чтобы человек, написавший эти стихи, стал его эрастом. Сила его чувства пугала Теона, тем более, что он совершенно не был уверен, что сможет ответить на них чем-то подобным.

Однако факт оставался фактом: им восхищались многие, и многие его хотели. На то была и ещё одна причина. Тот, кто заполучил бы в эромены Теона Критского, единственного сына советника Клеандра, обеспечил бы себе очень важную и практически нерушимую связь в правлении Кносса. Связь между эрастом и эроменом, даром что длилась всего три месяца, была одной из самых крепкий связей, которую способны создать люди на земле, созданной богами. Бывший эромен, случись ему возвыситься, зачастую осыпал эраста милостями и привилегиями – и из благодарности, и из привязанности, которая, как говорили, неизбежно возникала между двумя людьми, вынужденными сойтись столь близко за столь короткий срок. А в том, что Теону суждено подняться высоко, не сомневался никто. Его отец занимал блестящее положение в сообществе Кносса, а сам мальчик, несмотря на то, что не был ещё мужчиной, успел показать себя благоразумным, послушным и понятливым, что в сочетании с расположением отца, который души в нём не чаял, обеспечит ему, без сомнения, прекрасную будущность. И немало, ох, немало было людей, готовых отдать любую цену за то, чтобы заслужить любовь и благосклонность этого мальчика...

Теон даже думал, что их слишком много. Возможно, что впервые тревога поселилась в его душе именно в тот день, когда он понял это. Когда осознал, что почти каждый мужчина, входящий в их дом, смотрит на него с вожделением, в котором ощущалось поровну похоти и корысти – и Теон даже не знал, что было ему больше отвратительно. Очень скоро ему уже не требовалось прилагать усилий, чтобы держать глаза опущенными на пирах – он просто не в силах был поднять голову и встретить очередной ощупывающий, облизывающий всё его тело взгляд. Он задавался вопросом, каждый ли мальчик проходит через такое, на каждого ли смотрят с таким неприкрытым, слащавым вожделением – и не было человека, которому Теон осмелился бы задать этот вопрос. Время, меж тем, шло, минула зима, и Теон в затаенном страхе ждал дня, когда отец огласит имя того, кого он счёл достойным стать эрастом своего сына. Когда этот день настал, Теон решил держать себя в руках, сколь бы неприятна ни оказалась кандидатура, одобренная отцом. Когда советник Клеандр призвал его к себе, он пришёл, сохраняя лицо неподвижным и вежливым, как всегда, коснулся лбом пола и застыл в смиренном ожидании. И – вздрогнул от неожиданности, когда тёплые руки отца легли на его плечи.

– Встань, сынок, – сказал советник Клеандр. – Я хочу спросить тебя кое о чём.

– Спрашивай, отец, – стараясь ничем не выдать волнения, ответил Теон.

– Пришёл день, когда необходимо выбрать того, кто возьмёт тебя в свой дом и сделает мужчиной. Видит Зевс, ты всегда был прекрасным сыном, никогда не дававшим мне повода ни для чего иного, кроме радости и гордости. Потому сейчас я спрашиваю тебя: кого ты, сын мой, хотел бы видеть своим эрастом?

Теон так изумился, что, забыв о приличиях, вскинул голову и уставился на отца широко распахнутыми глазами. Он не верил, что не ослышался. Как! Ему позволяли самому, самому выбрать себе эраста?! Это было ещё более немыслимо, чем если бы юной деве позволили самой выбирать мужа! Теон ощутил, что краснеет от радости и растерянности. Отец понял его чувства и ободряюще улыбнулся.

– Я знаю, сын мой, что выбор труден. И лишь потому возлагаю его на тебя, что верю в твой не по годам живой ум и в твою мужскую мудрость, которую уже теперь ощущаю в тебе, хотя ты ещё так молод. Я не тороплю тебя с решением. В ближайшие дни в нашем доме будет несколько мужей, которых сам я считаю достойнейшими из достойных. Присмотрись к ним внимательнее, а потом сообщи мне, что ты решил.

Не найдя слов благодарности, Теон припал губами к руке отца. А отец положил ладонь на его темя цвета спелой пшеницы, и долго не убирал руки.

Через несколько дней был пир, потом ещё один, и ещё. Теперь Теон не боялся поднимать глаза, следить, кто и как смотрит на него, слушать, что и как они говорят, когда думают, что он их не слышит. На одном из таких пиров присутствовал Флеанид из Коринфа, знаменитый философ и певец – молодой, высокий, с белозубой улыбкой, никогда не сходящей с лица, невероятно красивый. Теон видел его впервые, но весь отпущенный ему час на пиру не мог отвести от него глаз, не мог слушать ничего, кроме его внятных разумных речей и приятного голоса. После пира он робко сказал отцу о своём чувстве. В ответ советник Клеандр рассмеялся.

– У тебя превосходный вкус, сын мой! Флеанид из Коринфа, действительно, умён, силён, воспитан и во всех прочих отношениях превосходнейший из мужей. Но у него есть один недостаток – он безроден и нищ, как последний из прокажённых бродяг, что ютятся у лестницы Артемиды. Сегодня я пригласил его лишь потому, что он был проездом в наших краях и мог усладить моих гостей изысканной беседой. Я вполне понимаю твой восторг, но будь более прагматичен в своих желаниях, сын мой.

Теон понял. И кивнул. И даже тень разочарования, обуревавшего всё его существо, не отразилась на его спокойном лице. Назавтра вновь был пир, и ещё один. Флеанид из Коринфа не посещал их более, но Теон приходил. Он смотрел и слушал.

Через неделю он сказал отцу, что, если будет на то воля богов, хотел бы стать эроменом советника Анаксана.

Это был его выбор.

Советник Анаксан был ещё не стар, много моложе отца Теона, хотя склонность к полноте и ранняя потеря волос в области лба делали его на вид старше, чем по летам. Он не был ни слишком силён, ни особо красив, но у него было доброе, открытое лицо, приятная улыбка и столь же приятный негромкий голос, простые и в то же время изысканные манеры, и – самое главное – ни разу за всё время, что советник Анаксан провёл в их доме, Теон не ловил на себе таких его взглядов, которые были бы ему неприятны. Порой в его глазах, обращённых на юношу, мелькало восхищение, порой – нежность, порой – тепло, и Теон вполне сознавал, что все эти чувства имели плотское происхождение, но он также сознавал, что ему в любом случае придётся делить со своим эрастом постель, и коль уж так, то он предпочитал видеть в ночи над собой именно эти глаза, а не какие-либо другие. Это был, возможно, не самый разумный и не самый прагматичный повод для выбора, и Теон был счастлив, когда отец не потребовал от него обоснований своего решения. Он лишь широко улыбнулся, услышав названное его сыном имя, и, обняв Теона, поцеловал его в лоб, что делал очень редко.

– Ты самый достойный из сыновей, и я уверен, что никогда не возьму обратно этих слов, – сказал Клеандр, и на том дело было решено.

С тех пор всем стало известно, что Анаксан назначен Теону в эрасты – точнее, говорили, что Анаксан выбрал себе Теона в эромены, хотя на самом деле выбор здесь совершал не он, но вряд ли об этом знал кто-либо, кроме советника Клеандра и его сына. Сам Анаксан, если и догадывался, предпочитал умалчивать. Он явно был очень доволен оказанной ему честью и деликатно скрывал нетерпение, с которым ожидал пятнадцатилетия Теона, после которого мальчик превращался в юношу и мог быть похищен без риска, что эраста объявят растлителем. Его взгляды, обращённые на Теона, стали ещё теплее и ласковее. Неделю назад, выходя из дома, Теон заметил недалеко от ворот нескольких незнакомых ему мужчин. Они выглядели очень благопристойно и, не прячась, принялись указывать на него и шумно обсуждать его достоинства. Он густо покраснел, но прошёл мимо, сделав вид, что не заметил их. То были приближённые друзья советника Анаксана, которым предстояло одобрить выбор своего друга – такой же ритуал, как и предстоящее похищение, которые они намеревались совершить. В их взглядах, обращённых на Теона, также сквозили одобрение и симпатия. Не было никаких оснований сомневаться, что они будут вести себя с ним достойно и бережно, и что их друг Анаксан со всей заботой, нежностью и ответственностью проведёт Теона через инициацию, превращающую мальчика в мужчину. Не было никаких причин для волнения.

И всё же он волновался. Немножко.

Оставалось три дня.

Цикады за стенами конюшни смолкли. Было уже совсем поздно. Теон в последний раз глубоко вдохнул запах гривы Костерка, почти такой же рыжей, как его собственные волосы, похлопал коня по холке, пошептал ему на ухо и с сожалением отстранился. Ничего, в конце концов, три месяца – не такой уж долгий срок. Костерок наверняка не успеет забыть его и отвыкнуть. А потом Теон вернётся к нему, как мужчина, получит все права, которые причитаются взрослому и, наконец, сможет самостоятельно чистить и выгуливать любимого коня. Сейчас ему это запрещалось, ибо он был ребёнком и жил с женщинами, а всю работу по дому исполняли слуги и рабы. Но став мужчиной, он сам сможет решать, что делать и чем заниматься. И к тому времени он будет знать многое, то, чего не знает теперь. В обязанности эраста входило посвятить своего эромена в премудрости военного дела, обучить своим личным секретам, помогающим выиграть в битве или споре, а советник Анаксан славился умением обращаться с лошадьми, о чём никак нельзя было судить, глядя на его грузноватую фигуру...

Теон решил не вздыхать больше и, отступив от Костерка, быстро чмокнул его на прощанье в шершавый тёплый нос.

– Я к тебе завтра ещё загляну, прогуляемся напоследок, – прошептал он, и конь довольно фыркнул, тряхнув головой. Теон в последний раз потрепал его по холке и вышел из конюшен.

Было уже совсем темно, пришла безлунная и беззвёздная ночь, полнящаяся запахами столь же, сколь и тьмой. Окна вдали, за рядами пихт, ещё светились, оттуда долетали хмельные голоса. Пора было идти домой, к тёмной и тихой женской половине. Теон зашагал по дорожке, гравий шуршал под его ногами. Поднялся лёгкий ветерок, взъерошил ему волосы. Теон пригладил их рукой, вновь ощутив смутное беспокойство – но уже иного рода. Ему вдруг показалось, что что-то не так – не так, как всегда, что-то изменилось после того, как он вышел из конюшни. Он осмотрелся, прислушался. Нет, вроде бы ничего необычного. Так что же...

Он внезапно понял и застыл. Потом круто развернулся и посмотрел на тёмный проём входа в стойла, туда, откуда пришёл.

На скамье у входа больше не было конюшенного мальчика. Никого не было. И фонарь исчез. Вот отчего казалось, что ночь вдруг сделалась так темна.

Теон помимо воли ускорил шаг. Казалось странным, что мальчишка сбежал с поста, пока сын его хозяина находился внутри. Это было даже больше чем странно – подозрительно. Теон подумал, что, возможно, стоит зайти сперва на мужскую половину, сказать кому-нибудь из старших слуг, что...

Он не успел довести мысль до конца – как и воплотить её в жизнь.

Над его головой зашумели пихты. Гораздо громче, чем если бы их потревожил слабый ночной ветер. Теон снова обернулся и, никого не увидев, шагнул дальше.

И тут его схватили.

Несмотря на предупреждающие сигналы, это произошло так неожиданно, что он замер, не понимая, что происходит. На него напали с двух сторон, схватили за плечи. Лиц он не видел. Один из нападавших вывернул его руки за спину, задрав их высоко к лопаткам, в локти врезалась верёвка. Теон наконец очнулся и раскрыл рот для крика, но прежде, чем он успел набрать воздуху в грудь, чья-то рука проворно затолкала ему в рот скомканную тряпку. А в следующий миг ему на голову натянули мешок.

Отнюдь не шёлковый.

Теон рванулся, но было уже поздно. Верёвка, стянувшая его руки, обмотала туловище, притягивая мешковину к телу. Он почувствовал, как его поднимают и резко вскидывают. Мир перевернулся, голова у Теона закружилась – кто-то взвалил его на плечо, будто куль с мукой. Потом они быстро зашагали прочь; крепкая рука похитителя обхватила ноги Теона под коленями, не давая выскользнуть. Он почувствовал, когда они перебирались через стену, передавая его беспомощное тело друг другу так, словно он в самом деле был всего лишь мешком с мукой. На его слабые попытки сопротивления никто не обращал никакого внимания. Наконец он услышал хрип коней и топот копыт. Кто-то что-то коротко и отрывисто сказал – сквозь толщу холщовой ткани Теон не расслышал, что именно. Тряпка во рту душила его, пыль, скопившаяся в швах мешка, забивалась в нос и тоже мешала дышать. Его тошнило, кружилась голова – от резких движений и, больше всего, от страха. Он почувствовал, как его бросили поперёк седла, как лошадь пошла в рысь, а потом в галоп. Тут ему наконец удалось вытолкнуть языком кляп, он попытался закричать, но копыта лошади грохотали, заглушая крик, унося Теона прочь от стены дома, где остались его родные, те, кто могли услышать его и спасти...

А впрочем, с чего он взял, что они стали бы его спасать?

Нет, стали бы. Стали бы. Потому что тот, кто похитил его, не был советником Анаксаном. Теон знал это совершенно точно, и не потому, что Анаксан ни за что не был бы с ним так груб, и даже не потому, что это похищение вовсе не походило на ритуальное – скорее на самое что ни на есть всамделишное. Нет, Анаксан должен был похитить его лишь через три дня. Не сегодня. Не сейчас.

На то были причины.

И тот, кто сейчас увозил Теона, ничего о них не знал. Иначе не посмел бы тронуть его.

Скакали долго – его явно увозили за город. Лошадь была лишь одна, во всяком случае, Теону так казалось – он не был уверен, что ощущения не смешались в его сознании настолько, что он потерял чувство реальности. Он не знал, сколько времени прошло, и только изо всех сил старался не потерять сознание. Ему это удалось. Он помнил, как лошадь наконец остановилась, и почувствовал, как его снимают с седла и ставят на землю. Сильная рука – другая, не та, которая схватила его в саду и держала его ноги, он внезапно совершенно чётко понял это – взяла его за плечо и повлекла за собой. Он пошёл, с трудом переступая ногами, спотыкаясь. На пороге, через который его перевели, чуть не упал, но всё та же рука поддержала его. Наконец его придержали, молчаливо велев остановиться. Он услышал скрип ножа, перерезающего верёвки. Отвратительную мешковину наконец стащили с его головы, и Теон заморгал от неожиданно яркого света, непроизвольно подтягивая к груди и потирая онемевшие запястья.

Он находился в маленькой, бедно обставленной комнате, походившей на покои в недорогом постоялом дворе. Освещена она была, как он понял через мгновение, совсем скудно – всего одной масляной лампой, стоявшей полу. Кроме лампы, в комнате была лишь циновка, заменявшая постель. И тёмная фигура рядом с ней.

– Не бойся, – сказал мужской голос.

Теон проморгался наконец, полностью восстановив зрение. И посмотрел на своего похитителя. Он сам не знал, кого ожидал увидеть – но почему-то удивился. Позже понял, почему, а в первый миг лишь впился в его лицо изучающим, пристальным взглядом. Отец наверняка захочет узнать, как выглядит человек, осмелившийся похитить его сына.

Этот человек был моложе всех мужчин, которых Теон видел в доме Клеандра за последние два года – ему наверняка ещё не исполнилось тридцати. Он был высок, крепко сложен, густые чёрные волосы, которых он не укладывал и не завивал, широкой естественной волной спадали вокруг лба и лица. Кожа его была темнее, чем кожа Теона – хотя, может быть, такое ощущение создавало неверное освещение, – а глаза чёрными угольями горели на лице, которое нельзя было назвать красивым из-за слишком крупных, грубоватых черт, но и отталкивающим оно тоже не было. Ещё это лицо удивляло тем, что не было гладко выбрито: на щеках и подбородке виднелась густая синева щетины, который было уже не менее трёх, а то и пяти дней. Эта последняя деталь испугала Теона сильнее всего – сильнее, как ни дико, самого факта, что его схватили, связали и привезли сюда под покровом ночи с совершенно неизвестной целью. Так зарастать своим лицам позволяли лишь варвары – и представители диких горных племён, рассказы о которых Теон слышал от путешественников и купцов. Мужчина, тем не менее, был одет не как дикарь и не как варвар – на нём была чистая, хотя и совершенно простая туника и столь же простые сандалии, оплетающие шнуровкой ногу до колена. На широком кожаном поясе висел короткий меч.

– Не бойся, – повторил мужчина, неверно расценив напряжённый взгляд Теона.

– Я не боюсь, – ответил тот, не отводя глаз. – Я запоминаю твоё лицо.

– Вот как? – улыбка тронула губы мужчины, полоска зубов блеснула среди чёрной щетины. – И зачем же?

– Чтобы описать тебя моему отцу, когда он спросит. Ты совершил ошибку, кто бы ты ни был.

– В самом деле? – его похититель, казалось, не только не смутился, но даже почувствовал неуместное веселье. Теон кивнул, продолжая растирать не на шутку затёкшие руки.

– Моё исчезновение наверняка уже обнаружено. Люди моего отца обыщут каждый дом, заглянут под каждый камень. Меня найдут. И тебя. Может быть, ещё до рассвета.

– До рассвета нас здесь не будет, – сказал мужчина. В его голосе, лице и фигуре не было ни страха, ни угрозы. – Мы уедем далеко отсюда. В горы.

– Ах, в горы, – понимающе кивнул Теон. – Что ж, ты думаешь, видимо, что это очень умно. Но отец надёт меня и в горах, и в пасти самого Посейдона, если понадобится. И не только отец. Советник Анаксан тоже будет искать меня. Ты разом нажил себе двух могущественных врагов, ты, кто бы ты ни был.

– Меня зовут Криспиан, – с улыбкой сказал мужчина. Он слушал Теона, не перебивая и глядя на него как-то странно. Казалось, что этот человек чувствует нарастающее с каждым мгновением удовольствие, будто речи пленника его... нет, не забавляют. Восхищают. Теон попытался не придавать этому значения и спокойно сказал:

– Мне всё равно, как тебя зовут. Ты будешь мёртв ещё до рассвета. Мне жаль тебя.

– Благодарю тебя за великодушие, Теон Критский, – насмешливо отозвался тот, кто назвал себя Криспианом. – Однако думаю, что твои опасения, равно как и твои надежды, совершенно напрасны. Никто не найдёт тебя – ни отец, ни советник Анаксан. А если и найдут, не посмеют отобрать тебя у меня.

– Неужели? – несмотря на своё положение, Теон не сумел сдержать сарказма в голосе. – И кто же им помешает? Ты? И твои головорезы, которые схватили меня в саду моего дома?

– Нет. Боги, – спокойно ответил Криспиан. – И обычай, который отдаёт добычу сильному. Ни один человек не смеет разлучить эраста с его эроменом.

И тут Теону стало по-настоящему страшно. Он пошатнулся, вдруг ощутив, как ослабли ноги. Криспиан не попытался поддержать его – к счастью. Просто стоял и смотрел. Теон наконец восстановил равновесие, хотя голова у него всё ещё кружилась, и хрипло сказал:

– Что за глупость? Советник Анаксан избрал меня своим эроменом. Он должен был забрать меня в свой дом через три дня.

– Что ж, – равнодушно заметил человек по имени Криспиан, – ему следовало быть порасторопнее.

Теон сглотнул. Все рассудительные и разумные мысли, так гладко ложившиеся на язык мгновение назад, разом вылетели из его головы.

– Ты... ты не имеешь никакого права!..

– Почему же нет? Я выбрал тебя. Мои друзья тебя одобрили. И помогли похитить, как велит обычай – и твоего, и моего народа. Я не стал спрашивать позволения твоего отца, потому что заранее знал ответ. Но ни одного закона, ни божьего, ни человеческого, я не нарушил, и повторю это перед любым судом. И любой суд признает мою правоту. Так что смирись со своей участью, Теон Критский. И не гляди на меня таким волком. Это не пристало тому, кто зовётся "возлюбленным".

Он улыбался, говоря последние слова, но Теон не ответил на улыбку – даже презрением и холодом. Всё время, пока его тащили, а потом везли в темноте, он был уверен, что стал жертвой бандитов, алчных до выкупа, или врагов своего отца, коих у Клеандра было предостаточно. Но эраст... эраст, выбравший своего эромена?! И столь дерзко и беззастенчиво похитивший его под покровом ночи?! Немыслимо... нелепо... неприлично, в конце концов. Только что-то в этом насмешливо улыбавшемся человеке говорило Теону, что ему совершенно наплевать на любые приличия. И это возмущало Теона даже больше, чем пугало.