Текст книги "Подснежник (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– И вам того же, Селестен.

Юноша ушёл.

Ален остался в недоумении: что же сделал такого Селестен, раз не может найти себе оправдания? Дьюару вообще не верилось, что этот юноша, всем и во всём похожий на ангела, был способен на что-то неблаговидное или подлое. На предательство, к примеру. Но видно, когда-то музыкант совершил нечто такое, о чём до сих пор сожалел. Вообще, слово «когда-то» к нему применимо ли? В столь юном возрасте иметь какой-то печальный опыт и что-то дурное в прошлом – так неестественно! Конечно, по молодости всякий совершает ошибки, но не всякий способен их признать и так сурово осудить себя за них. Вот это-то и странно, что Селестен серьёзен и рассудителен не по возрасту.

Но, как бы то ни было, Ален продолжал видеть в нём свой идеал. Таким бы мужчина с удовольствием хотел быть: снова молодым, красивым, здоровым, полным сил. Таким, каким он никогда больше не будет. Глаза Дьюара странно налились. Он коснулся пальцами век, но подушечки остались сухими.

Мужчина зарылся в одеяло, не намереваясь, однако, ещё засыпать. Ему вообще было неудобно лежать: по той части тела, что он чувствовал, и которая немилосердно затекла, бегали мурашки. Больной пошевелил плечами, чтобы хоть немного их размять. Неожиданно это причинило ему боль, которая докатилась до того места, откуда он уже ничего не чувствовал, и замерла там. Ален застонал и поёжился. Отчего появилась эта боль – непонятно. Может, от этого движения что-то сдвинулось в позвоночнике. Дорого бы дал мужчина, чтобы эта боль была в ногах!

Боль утихла нескоро. Дьюар кое-как лёг повыше на подушку, нечеловеческим усилием подтянув деревянное тело на руках. От этого он так устал, точно весь день до этого таскал тяжести.

Ален поднёс платок Селестена к лицу и коснулся его губами. Может, чтобы проверить, идёт ли ещё кровь. Может, по какой другой причине. Аромат одеколона почти развеялся. Было лишь слабое его присутствие, почти неуловимое. Платок был очень тонкий и прозрачный, как и сам Труавиль. Существовал ли он? Дьюар посмотрел сквозь него на свет. Казалось, комната затянута паутиной.

«А я в ней как паук, который никуда не может деться от своих нитей, приклеен к ней навеки…»

Прикрыв веки и всё ещё стараясь уловить запах цветов, Дьюар начал свою обычную игру: представлял, как кружится в вальсе. И счёт: раз-два-три, раз-два-три, – как когда-то в танцевальной школе: «Держите ритм, не выбивайтесь из круга, раз-два-три!»

Как и всегда, воспоминания плавно сливались со сном, и Ален даже не понимал, вспоминает ли он наяву события своей жизни, или они ему уже снятся.

Это состояние невесомой неопределённости скоро развеялось: мужчина заснул окончательно, так и не решив для себя два важных вопроса.

Первое: что сделал Селестен когда-то.

Второе: чем или, скорее, кем этот юноша для него, Дьюара, стал.

А может, это тоже ему просто приснилось?

Комментарий к Глава 5

Авадон – ангел бездны, зд. сама бездна

========== Глава 6 ==========

Нежность – странное слово и… коварное. В нём пушистость снега и безбрежность неба. Это уже не равнодушие, но ещё не чувство в известном смысле слова. Нежность – самое точное определение для отношений, в которых не собираешься признавать нечто большее или сокровенное. Любовь без задних мыслей.

Но если речь идёт о мужчинах, то непроизвольно возникает некая натянутость и недосказанность: если мужчина и женщина, значит, непременно любовники. А если мужчины… Слишком сложно определить ту грань, что всё это разделяет! Уж очень она тонка.

Нежность. Первый шаг не в ту сторону.

Она питается слабой надеждой и озаряет заблудшие души её призрачным светом, в котором они кажутся не такими уж и пропащими. А пока в человеке живёт надежда, живёт и он сам. В надежде на что-то лучшее существование превращается в жизнь.

Тот, у кого есть надежда, уже не может назвать свою жизнь «всего лишь существованием». Сначала он и тот, кто ему предназначен, сидят на разных концах одной скамейки, но с каждым днём они садятся ближе и ближе друг к другу, пока не окажутся рядом, и всё, что их разделяет, – та самая грань. В этом прелесть дружбы.

Сколько ни говори «мёд», во рту всё равно сладко не станет. Можно говорить о дружбе, но на деле никогда не быть другом. Быть может, это всего лишь сострадание? Жалость, которую испытывают при виде, скажем, полудохлого воробышка.

Напротив мысленного образа Селестена по-прежнему стоял большой вопросительный знак. Юноша появился ниоткуда, но должен ли он был так же внезапно и исчезнуть? Этого Дьюар боялся больше всего на свете. Он смертельно боялся снова остаться в одиночестве, ненужным и беспомощным. Сейчас, по крайней мере, у него появился смысл просыпаться по утрам. Смыслом была всё та же надежда увидеть это прекрасное лицо. Красивый грустный образ всё время стоял у Алена перед глазами, неважно открытыми или закрытыми они были.

Смотреть – ещё не значит видеть. Есть штука, которая стократ сильнее зрения, – воображение. Для него нет ничего невозможного, ему всё подвластно, этому волшебнику: лютые морозы оно превращает в раскалённый жар лета, убогие лохмотья – в роскошные одеяния, неизлечимо больного – в абсолютно здорового.

Мыслями Дьюар был так же всесилен, как и воображение. Он был лучшим бегуном на длинные дистанции, посыльным и скороходом, бродягой и пилигримом – всеми теми, кто мог ходить, бегать, просто шагать. Теми, чья сила была в ногах.

В это утро мужчина был королевским скороходом. Он, прикрыв глаза, грезил, как доблестный король отправляет его… неважно куда! Чем длиннее путь, тем лучше! Скажем, в соседнее королевство, чтобы разузнать, например, как лучше, быстрее и дешевле всего отыскать философский камень. Король соседнего королевства не знает ответа, и он, Ален, отправляется дальше, и дальше, и дальше, пока не обойдёт весь мир! А он идёт и не устаёт, и земля упруго пружинит под его ногами – абсолютно здоровыми. И такое это приятное ощущение…

Открыв глаза, Дьюар испытал величайшее разочарование. Вероятно, меньшее разочарование чувствовал даже Принц, которому так и не удалось отыскать рубашку самого счастливого человека на свете.

Грубая безысходная реальность, явившаяся навстречу грёзам, довела мужчину до слёз. Он сам почти поверил, что это его болезнь – кошмарный сон…

Он хмуро обвёл взглядом спальню и не нашёл в ней ничего такого, с чем бы нельзя было мириться, к чему бы можно было придраться. Строгая обстановка комнаты предрасполагала к меланхолии. Единственное, что действительно оживляло её мрачный колорит, – фортепьяно. Но если разобраться, то и оно больше способствовало нагнетанию мрачного эффекта, чем его упразднению: этакий запретный плод, до которого как ни тянись – не дотянешься.

Хмурым как туча застала его мадам Кристи. Она обеспокоенно бросилась к нему:

– Вам плохо, господин Дьюар?

– С того самого дня, как я оказался в этой комнате! – мрачно сказал мужчина. – Да ещё эти чёртовы сны… Никогда бы они мне не снились!

– Что же вам приснилось?

– А! – Ален слабо махнул рукой. – Я когда-нибудь свихнусь от безысходности. Что мне снилось? Всё те же слёзы.

– Чьи слёзы? – не поняла мадам Кристи.

– Мои, – вздохнул больной. – Мне снилось, что я опять здоров. Так тяжело после этого было проснуться и увидеть, что… это только сон… бесплотное видение…

– Ну, не печальтесь. – Женщина пошла открывать окно. – Сейчас позавтракаете, а потом к вам доктор зайдёт.

– Доктор? Этого ещё не хватало! И почему именно сегодня?

Ален терпеть не мог этого сухопарого докторишку, от которого до тошноты несло амальгамой медикаментов. Но он был почти так же неизбежен, как и недуг Алена: раз в месяц он появлялся в доме, неся за собой вереницу пугающих терминов и отталкивающих запахов, позвякивая инструментами в деревянном саквояже. Толку от него не было никакого и от обследования тоже. Больной и сам прекрасно знал, что болен, но приходилось мириться.

А в это утро отчего-то не хотелось.

– А отменить?

Мадам Кристи отрицательно покачала головой:

– Никак нельзя, господин Дьюар. Доктор уже здесь. Он внизу, беседует с господином Селестеном.

– О чём им беседовать? – ещё более хмуро спросил Дьюар. – Селестену с этим шарлатаном?

– Вы несправедливы к доктору, господин Дьюар, – укорила его домоправительница.

– Разве? И зачем он только каждый месяц сюда приходит! Мне его подтверждение о том, что я калека, ни к чему. Я это и так знаю. Уберите поднос, я не буду завтракать!

– Но, господин Дьюар… – Женщина была ошарашена его протестом.

– Никаких «но»! Унесите это отсюда! И пусть этот лекаришка сюда не показывается! – Ален даже стукнул кулаком по кровати.

Мадам Кристи упорхнула как испуганная птица.

Больной остался один. Тут ему стало немного совестно, что он был довольно резок с домоправительницей, и несправедливо резок. Но Ален оправдывал себя тем, что это на него так подействовало известие о приходе доктора. А в гораздо большей степени то, что с докторишкой о чём-то разговаривал Селестен.

Это взбесило Алена больше всего: вместо того чтобы подняться к нему и сыграть, он треплется о чём-то с этим шарлатаном, прикрывающимся знамёнами Эскулапа! Дьюар невольно поймал себя на мысли, что считает Труавиля практически своей собственностью, но пропустил этот упрёк совести мимо ушей.

Внутри у мужчины что-то зазвенело, и он, повинуясь какому-то внезапному наитию, схватил ручку и размашисто написал в тетради:

Какие странные рождает чувства

Огонь, который ревностью зовётся.

Ему всё мало. Он дотла сжигает

Всё…

Написав это, Ален уставился на четверостишие с недоумением, перечёл его ещё раз, и ещё… Неужели это он только что сам написал? Он никогда в жизни не писал стихов, а теперь сделал это с такой лёгкостью, точно был поэтом. Ему вдруг стало необыкновенно легко и одновременно тревожно. Легко – оттого что он так точно смог выразить своё состояние, а тревожно – оттого что он это чувствовал.

«Так не должно быть! Почему я его ревную?»

Наверное, потому что Селестен был для него единственной ниточкой, связывающей его с внешним миром, и он боялся, что она может оборваться из-за кого-то другого. Может, это и вправду так?

Ален бы над этим задумался, но ему помешали. Дверь отворилась, и в комнату вошёл доктор. Дьюар открыл рот, чтобы послать его куда подальше, но следом впорхнул юноша, и Ален промолчал. Он только нахмурился и отвёл взгляд от вошедших.

– Здравствуйте, господин Дьюар! – сказал доктор и звякнул свой саквояж на стул рядом с кроватью больного.

Селестен опустился на табурет возле фортепьяно, положил ногу на ногу, пристально посмотрел на Алена и произнёс певуче:

– Доброе утро, Ален!

– Доброе, – буркнул в ответ мужчина.

Труавиль сделал вид, что не замечает его дурного настроения, и слегка улыбнулся доктору:

– Ваше обследование не займёт много времени, доктор?

Доктор показал в улыбке – кривой гримасе, исказившей его лицо, – крысиные зубы и прошелестел, со скрипом раскрывая саквояж:

– Обычная процедура.

Дьюар ненавидел слово «процедура». Этот чёртов докторишка постоянно его употреблял. И буква «ц» в нём звучала как удар хлыстом.

Селестен сидел и рассматривал часы, висевшие в углу. Алену было бы легче, если бы юноша смотрел на него, но тот не смотрел. Дьюар с удовольствием сорвал бы раздражение на докторе, но Труавиль был тут, и Ален не решился.

Доктор приставил трубку к груди больного:

– Дышите!

Дьюар послушно потянул носом. Пахло подснежниками.

– Не дышите!

Селестен упорно смотрел на часы. И что он в них такого нашёл! Мужчине вдруг показалось, что юноша просто-напросто не хочет смотреть на него, избегает это делать и поэтому-то смотрит на стену так прилежно, точно ученик, который боится навлечь гнев учителя тем, что посмотрит куда-нибудь в сторону от предмета изучения… Длинная и занудная мысль, повергшая больного в смущение, близкое к отчаянью.

Вся эта докторская «процедура» заняла не больше четверти часа, но Дьюару показалось, что длилась она целую вечность. Как же он обрадовался, когда врач наконец-то собрал всё своё снаряжение и выдал что-то про необходимость свежего воздуха и витаминов.

Селестен повернулся в их сторону и кивнул доктору:

– Я за этим непременно прослежу.

Но он по-прежнему даже и полвзгляда не бросил на Алена. Тот почувствовал себя так, словно ему не хватает воздуха. Какая-то стена сама воздвиглась и их разделила. Может, это из-за вчерашнего разговора?

Селестен тем временем проводил доктора, закрыл за ним дверь спальни и, ещё не оборачиваясь от двери, негромко сказал с непередаваемым оттенком презрения в голосе:

– Как же вы отвратительно себя вели, господин Дьюар!

Это «господин Дьюар» задело сильнее, чем тон и смысл.

– Что? – Он даже привстал насколько мог.

Селестен медленно развернулся и так же медленно прошёл к окну:

– Да, отвратительно. Настолько отвратительно, что я и высказать не могу.

Он всё смотрел в сторону.

– Почему вы не смотрите на меня?

Труавиль повернулся и пригвоздил мужчину взглядом. Этот взгляд был настолько тяжёл, что Алену показалось, точно на него с размаху бросили что-то свинцовое.

– Вам легче от этого взгляда? – насмешливо спросил Селестен, скрестив руки на груди и уже не отводя от него глаз. – Легче?

– Я бы так не сказал. – Ален сам отвёл взгляд, поскольку тяжело было отчего-то смотреть в эти бездонные омуты, искры в которых пронзали как стрелы. – Отчего вы такой, Селестен?

– И вы ещё спрашиваете? – Труавиль вскинул голову, и золото солнца заиграло в его кудрях, но глаза остались тёмными. – Сегодня утром с мадам Кристи вы были до омерзения грубы. И это отвратительно, поскольку это было абсолютно беспричинно. И не нужно на меня так смотреть! Мне не нужно ничего объяснять. Со мною вы тоже были грубы, но я вам это прощаю. Я вас раздражаю, ведь так?

Ален сделал над собой усилие и снова посмотрел в этот взгляд – взгляд совести.

– Я и вправду был груб, – сказал он наконец. – Когда будете уходить, позовите её, я хочу извиниться. И вы меня извините… Я веду себя как… Просто я ненавижу докторов. Но это, конечно же, не повод срываться на всех подряд. Простите.

Он ожидал чего угодно, но не улыбки. А Селестен неожиданно улыбнулся:

– Поздравляю, вы делаете успехи. Похоже, вы поняли, наконец, что хорошо, а что плохо. Забудем эту маленькую неприятность, Ален. Но впредь запомните: подобные поступки отвратительны.

– Я и сам знаю. – Дьюар покраснел и опустил глаза. – Обещаю…

– Не обещайте. Обещания дают лишь для того, чтобы их нарушить, либо чтобы отвязаться. —Труавиль мягко сверкнул глазами и широко распахнул окно. – Слышали, что сказал доктор? Вам нужен свежий воздух.

Пахло уже совсем по-весеннему. Алену опять стало тоскливо, но Селестен перехватил это чувство и направил его в нужное русло. Он подошёл к лежащему, вынул из внутреннего кармана сюртука небольшой флакон и подал его Дьюару:

– Вот, кстати, как я и обещал. Одеколон, который вы просили.

– Спасибо! – Ален благодарно сжал его руки.

Юноша отчего-то покраснел и поспешил вернуться к фортепьяно:

– Не стоит. Сыграть вам?

– Конечно! – воскликнул Ален с облегчением, чувствуя, что рифы и мели, кажется, миновали.

Музыкант открыл крышку и заметил:

– А между прочим, зря вы отказались от завтрака. Он сегодня замечательный!

Ален виновато опустил глаза, вертя в пальцах флакон:

– Какой же я мерзавец… со стыда сгореть!

Селестен отрицательно покачал головой, ни слова не сказав, но возле губ его появилась суровая складка, какие часто можно видеть на ликах средневековых святых. В ней можно было отыскать что угодно, любой смысл. Ален увидел в ней прежнюю вчерашнюю тоску по чему-то далёкому, по чему-то в прошлом.

Соната была прекрасна, но не принесла Селестену облегчения. Алену тоже. Труавиль казался молчаливее обычного.

Выждав, когда юноша закончит играть, Дьюар робко предложил:

– Давайте поговорим, Селестен?

Юноша, казалось, был рад такому повороту дел. Он с видимым облегчением отодвинулся от инструмента и произнёс:

– С удовольствием. О чём на этот раз?

– О стихах.

– О стихах? – Похоже, музыкант был удивлён.

– Да… Вы любите стихи?

– Стихи? – Селестен задумчиво облокотился о край фортепьяно. – Да… стихи – это прекрасно.

– Я тут… написал кое-что. И мне это кажется странным, – сбивчиво заговорил Дьюар.

– Отчего? – Юноша улыбнулся. – Наверное, каждый человек в своей жизни хотя бы раз да писал стихи. Это значит, что в человеке есть что-то светлое… хорошее…

– А вы тоже писали? – полюбопытствовал мужчина.

Труавиль после молчания продекламировал:

– Ради свободы я на всё Готов, пусть всё мне потерять Здесь суждено, но стану я Тем, кем хочу, а не кем должен.

– Чудесно! – воскликнул Дьюар.

Селестен слегка улыбнулся:

– Если честно, то это не я сочинил. Один мой дру… знакомый, – отчего-то с усилием проговорил он. – Смешно, правда? Сам я никогда не сочинял стихов. Никогда.

Ален возразил:

– Вы так молоды, у вас ещё всё впереди. Вы же сами сказали, Селестен, что каждый человек в своей жизни это писал или ещё напишет?

– Ах, был бы я человеком! – воскликнул с какой-то непонятной тоской Труавиль, но тут же осёкся, увидев растерянное выражение лица Дьюара, и поспешил предупредить грядущие вопросы: – Полагают, что стихи пишут, когда влюблены. Но вряд ли, – мрачно продолжил он, – это когда-нибудь со мной случится. Я люблю поэзию, но я чужд ей, а может, она мне.

– Вы говорите так, точно живёте последний день! – заметил Дьюар. – То говорите, что не молоды. То заявляете, что вы не человек. Я что-то не очень понимаю…

– И не пытайтесь, – с лёгкой ноткой предупреждения перебил его юноша. – Я иногда говорю странные вещи, которые стоит пропускать мимо ушей. И вы это заметили… Никто не знает, сколько дней ему ещё отпущено прожить. Наверное, прекрасно знать, что когда-нибудь последний день наступит. Интересно, как себя чувствовал Агасфер? Осознания небытия в бытие. – Селестен широко раскрытыми глазами смотрел куда-то поверх мужчины.

Ален опять подметил в Селестене то, что он словно бы вспоминал что-то, а не рассуждал, но вслух сказал:

– Хорошо бы себя чувствовал, это уж точно: вечная жизнь – огромное преимущество перед остальными…

– Вы не понимаете, что вы говорите, – голос юноши сорвался на шёпот. – Вы не знаете, как это ужасно! Вечность – это значит выпасть из времени. Стоять вне времени в том измерении, где время играет определяющую роль. Это одиночество. Нет друзей, нет даже врагов… Враги наверху, так называемые друзья внизу. Но все там, где времени нет. А ты стоишь между: вниз не хочешь, а вверх уже не можешь. Стараешься вымолить прощение, но Небо глухо. Такое предательство вряд ли можно простить… О Господи! – Лицо его вдруг стало белым как мел, а в глазах промелькнул ужас осознания того, что он только что сказал.

– Вы это так сказали, Селестен, – рассмеялся Дьюар, – словно вы сами этот Агасфер и есть!

Музыкант словно очнулся от своего оцепенения и тоже рассмеялся, но несколько натянуто:

– Вот так всегда! Начали с поэзии, а закончили неизвестно чем. Извините меня.

– Просто вы в одном, точнее за одним, видите другое.

– К несчастью, слишком многое, – кивнул Селестен. – Но давайте-ка вернёмся к поэзии… Что вы там написали?

– Да так, четыре строчки… Не слишком хорошо получилось… – Настал черёд смущаться Дьюару.

– Прочтите, – попросил Труавиль. Краска успела вернуться на его лицо, и оно приобрело более материальные очертания.

Ален, смущаясь и спотыкаясь на каждом слове, прочёл их. Юноша выслушал его невозмутимо, с видом человека, который вдумывается в каждое произнесённое слово. Он, похоже, не понял, что речь шла о нём.

– Знаете, Ален, – задумчиво сказал юноша, – а ваше четверостишие такое… Вы внимательный ученик!

Мужчина покраснел до корней волос:

– Я же говорил, вы на меня хорошо влияете.

– Я рад, если это действительно так. Мне бы ещё заставить вас поверить в себя, и всё было бы прямо замечательно!

– Я и так в вас верю, – возразил Ален, всегда любивший игру слов.

– В меня? – Селестен сначала не понял, а потом с лёгкою укоризною тряхнул кудрями. – Вот это меня больше всего и печалит, Ален. Вы не воспринимаете многие мои слова всерьёз. Сами знаете, о чём я. А если бы хоть немного ко мне прислушались!

Дьюару вовсе не хотелось сейчас возвращаться к этому разговору. От него непременно испортилось бы настроение и пропало всякое желание разговаривать о чём бы то ни было, поэтому он поморщился и вернулся к прежней теме:

– Давайте лучше о стихах поговорим?

– Мне ваши понравились, хотя тема его… э-э…

– Что?

– В них много недосказанного. Или много невысказанного?

«Ещё бы, – подумалось мужчине, – как мне высказать моё чувство к тебе, если я и сам ничего не понимаю?»

Тут он в очередной раз заметил, что Селестен смотрит на часы, и спросил:

– Вы куда-то спешите, Селестен?

– Если честно, да, – признался юноша, – но я старался этого не показывать. Это было бы невежливо.

– Говорите, если вы действительно спешите. Я нисколько не обижусь, я всё понимаю. Я зануда, а вам, конечно, не очень-то хочется сидеть со мною и скучать.

– Как жаль, что вы обо мне такого плохого мнения! – Селестен печально улыбнулся.

Он встал и пересел на кровать к Алену. Сердце мужчины опять отчего-то забилось быстрее. Труавиль осторожно подправил его одеяло и сказал:

– И вовсе вы не зануда, Ален. Зря вы так. И поверьте мне: когда вы в это поверите… Я, пожалуй, пойду, а то опоздаю.

– Куда? – полюбопытствовал мужчина.

– Туда, где я должен быть вовремя, – уклончиво ответил Селестен.

Ален не стал настаивать, только спросил:

– Вечером зайдёте?

– Непременно. До вечера. – Юноша пожал ему руку, встал и ушёл, прикрыв дверь.

Дьюар вздохнул и погрузился в одиночество, но тут же вздрогнул от скрипа открываемой двери и поднял глаза. Это в спальню вновь заглянул Селестен.

– Чуть не забыл! – Он слегка изогнул бровь. – Извинитесь перед мадам Кристи. Она не заслуживает такого обращения. Обещаете, что не забудете?

– Да, хотя вы сами говорили, что обещания даются, чтобы отвязаться, – напомнил Ален.

– Ну, мало ли, что я говорил! – с лёгкой улыбкой возразил юноша и исчез за дверью.

На этот раз и вправду до вечера.

Комментарий к Глава 6

об Агасфере: https://vk.com/wall-121512899_559

========== Глава 7 ==========

После обеда мужчина думал немного вздремнуть, да только сон не шёл отчего-то. Ален открыл принесённый Труавилем флакон, по комнате распространился запах подснежников. Спальня наполнилась присутствием юноши.

– Восхитительно! – прошептал Дьюар, прижимая флакон к носу и с упоением вдыхая сладкий аромат.

Ему стало так хорошо, точно Селестен был здесь, с ним рядом, и от этого все затаившиеся страхи развеялись в одно мгновение. Мужчина не чувствовал уже себя таким беспомощным, как прежде. Он достал листок с рисунком и тут, вероятно, задремал, поскольку то, что происходило дальше, никоим образом нельзя было отнести к реальности.

«Я скован по рукам и ногам своим недугом», – подумал больной.

Селестен на рисунке искривил губы:

– Ты не скован, а свободен.

– В чём свободен?

– Во всём. Неужто ты сам этого не видишь? – Тут Труавиль спрыгнул с рисунка и, материализовавшись, заходил по комнате туда-сюда. – Ты свободен выбирать.

– Что выбирать?

– Мы, похоже, говорим на разных языках, – с ударением на «мы» сказал юноша. – Либо ты меня не слышишь.

– Я слышу тебя так же хорошо, как и вижу, – возразил больной. – Но я не понимаю, о какой свободе ты говоришь.

– О какой свободе я говорю? – повторил Селестен с восходящей интонацией. – Ты свободен, но никак не можешь этого понять. А ведь это так просто! Смотри: ты свободен думать что угодно, мечтать о чём угодно. Ничего нет невозможного для тебя!

– Если захочу?

– Нет, если поверишь. Можно хотеть, но не делать ничего. А можно делать просто так. Чувствуешь разницу?

– Наверное, но я не уверен. Значит, ты намекаешь на то, что если я захочу…

– Если поверишь! – с лёгким раздражением перебил его Труавиль.

– Хорошо. Если поверю. Если я поверю, что смогу встать, то… Что же это получается? Я и в самом деле встану?

– Сможешь. При желании сможешь и по потолку ходить.

– Ага! Сам же сказал «желании»! Это не значит разве «захотеть»? – поддел его Ален.

Селестен заглянул в его глаза с сожалением:

– Ты отвлекаешься от главного по мелочам.

Ален только махнул рукой:

– А что есть главное? Что есть мелочи? Для меня, знаешь ли, подчас и мелочи важнее. Для меня даже вот этот штрих – запах цветов – важнее, чем весь мир.

– Ты в мелочах видишь цель, но мелочи не есть цель, а вместе с тем и цель не есть мелочь. Вот и решай, что для тебя важнее.

– Важнее? Ты, философ.

– И опять отвлекаешься. Переходишь с общего на частное.

– А может, это цель?

– А в чём смысл?

– А если в этом?

– Ален!

– Ален! – голос прозвучал вполне реально.

Ален открыл глаза и увидел перед собою Селестена. Тот сидел у него в ногах и, слегка прищурив глаза, смотрел на мужчину. Лицо его было непроницаемо, и Дьюар прямо-таки не знал, что и думать: то ли это всё сон был, то ли разговор состоялся наяву. Хотя мужчина скорее склонялся к тому, чтобы считать это сном, поскольку были в этом разговоре детали, которые напрямую указывали на его нереальность. Например, Brüderschaft тон.

– Я вам не помешал, Ален? – вежливо спросил юноша.

– Я спал? – неуверенно спросил Дьюар.

– А что вы подразумеваете под сном? – уклончиво пожал плечами музыкант.

– Я видел сон, значит, я спал?

– А возможно ли такое: я грезил и видел грёзы?

Дьюар смутился. Сон, если это вообще был сон, продолжался, но приобрёл более материальную, конкретную форму.

– Я, право, уж и сам не знаю. Но это легко проверить! – воскликнул мужчина.

– Как же?

– Если я не спал, значит, я с вами разговаривал, а вы разговаривали со мной. Вы разговаривали?

– А вы?

– Во сне? Или наяву?

– А что для вас сон и явь?

Дьюар тряхнул кудрями:

– Вы меня запутали, Селестен.

– Скорее уж вы меня, – возразил с улыбкой юноша.

– Хорошо. Что для вас свобода?

– Свобода? – Он изогнул бровь, и черты его окрасились непонятной тенью. – Свобода чего?

– Вы считаете, что человек свободен выбирать?

– Скорее это вы утверждаете. С чего вы взяли, что я так считаю? – Труавиль нахмурился. – Ещё одна попытка разгадать меня?

– Вы сами мне это сказали.

– Когда же?

– Во сне.

– Я во сне не разговариваю.

– Я и не видел, как вы спите.

– Ну ещё бы вы это видели!

Разговор, похоже, зашёл в тупик.

– То есть я вот что имел в виду: мне приснился сон, в котором вы мне это сказали.

– Это меняет дело. Присниться может что угодно.

«О да!» – подумал Дьюар, а вслух сказал:

– Но всё-таки, что вы думаете о свободе?

– О свободе вообще или о чём-то конкретном? – уточнил Селестен, наклоняясь на спинку кровати.

– Например, свободны ли люди?

– Я не знаю, Ален. Вы свободны?

– Нет, – с запинкой сказал Дьюар.

– Объясните, – почти потребовал юноша.

– Я болен. Хотите угадаю, что вы сейчас скажете?

– Что же?

– Если я поверю, то я смогу ходить. Хоть по потолку. – Ален повторил фразу из сна и стал ожидать реакции Селестена.

Её не последовало. Труавиль не удивился, а только кивнул:

– Почти угадали.

Сомнения опять нахлынули на мужчину. Он снова усомнился в нереальности своего сна и реальности происходящего. Словно грань между действительностью и вымыслом размылась.

– Вот видите, я немного понял вас, – сказал наконец больной.

– Правда? Может быть, может быть… – Труавиль дёрнул плечом. – Проблема-то не в этом, вы же понимаете, Ален. Поверьте на слово: вам не удастся разгадать тех загадок, что не вы загадали.

– Отчего это? – Его тон задел Алена за живое.

– У вас не хватит на это сил, – спокойно ответил юноша, но – как показалось Дьюару – со скрытым интересом.

– Вы считаете меня слабаком? – вспыхнул тот.

Селестен промолчал. Ален тяжело дышал, возмущённый этим. Казалось, взгляд юноши был тяжел и, положенный на грудную клетку, мешал Дьюару вздохнуть полной грудью и наполнить лёгкие воздухом, столь необходимым для поддержания жизни.

«Ну уж нет, чёрт возьми, я тебе докажу!» – почти со злостью подумал он.

Мужчина изо всех сил напряг мускулы, даже в висках заломило, но спинные остались безучастны.

– Что я сейчас делаю, Селестен? – спросил он сквозь зубы.

– Лежите и смотрите на меня.

– Я всеми силами стараюсь пошевелиться, но ничего не выходит!

– Нет, Ален, вы всеми силами стараетесь доказать мне, что это всё бесполезно. Вот что вы делаете, – возразил ему тотчас же юноша. – Я ли не прав?

Дьюар отвернулся. Ему стало досадно, что Труавиль снова отгадал его мысли, а сам он ничего не добился, только выставил себя перед ним дураком.

– Ну, не расстраивайтесь, – ласково сказал Селестен, погладив его по руке.

Ален вздрогнул от этого прикосновения: рука у юноши была как лёд.

– Какие у вас холодные руки, Селестен! – Дьюар сжал его кисть в своих ладонях, точно хотел отогреть.

Юноша не отнял руки, но сказал:

– Мы с вами что-то заговорились. Давайте-ка я вам сделаю массаж!

– Только потом посидите со мной, не уходите сразу.

– Хорошо. Но только несколько минут.

Алену больше и не надо было. Знать, что это наслаждение – видеть его хотя бы ещё на одну минуту дольше – и было для него самым большим счастьем. Вслух об этом мужчина не стал ничего говорить, потому что знал: Труавилю это бы не понравилось, а думать об этом ему ведь никто не запрещал. Только Дьюару отчего-то показалось, что юноша сам обо всём догадывается, поскольку было в его взгляде что-то такое, чего больной понять не мог. А может, ему это только показалось.

Селестен встал возле кровати на колени и какое-то время не двигался; только губы его беззвучно шевелились.

– Это какая-то молитва? – осторожно спросил Ален.

– Как обычно, перед началом любого дела, – с лёгким недоумением ответил Труавиль, – чтобы оно удалось.

«Не слишком-то оно удаётся», – подумалось Дьюару, но вслух он опять-таки ничего не сказал, чтобы не обидеть юношу, который – смешно сказать! – похоже, и вправду верил, что когда-нибудь это завершится успехом, а не провалом.

Труавиль тем временем загнул покрывало и стал массировать бесчувственные ноги больного. Алену безумно хотелось чувствовать эти прикосновения, но – увы! Ему оставалось только представлять, как бы это было.

У Селестена, когда он слегка наклонился вперёд, воротник рубашки расстегнулся, и Ален увидел, что шея его перемотана шейным платком. Дьюар понял, что юноше не хочется лишних любопытных взглядов на те непонятные шрамы, и поэтому он их прикрыл.

«Не суждено разгадать того, что не вы загадали», да?

– Вы считаете меня слабаком? – повторил Ален.

– А вы по-прежнему считаете меня жестоким? – вопросом на вопрос ответил Труавиль.

– Послушайте, Селестен, я же не прошу вас объяснять. Просто скажите, ради Бога, и всё. Я слабак?

– Я этого не говорил.