Текст книги "Подснежник (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

========== Глава 1 ==========

Скоро должна была начаться весна. Зима ещё плела свои мрачные сети, но солнце уже было почти ласковым. Иногда снег поддавался его теплу и начинал таять, но зима тут же отвоёвывала потерянные позиции, насыпая из рукавов ещё больше белой пыли, так что пока весна не могла пробиться через её фланги. Иногда, конечно, с крыши начинало капать, но это не было настоящей капелью – так, сентиментальная сосулька всплакнула над чем-то, поплакала да перестала. И всё по-прежнему сыплет снег, и зиме конца-краю нет. Нескоро ещё появятся первые прогалины, а в них – подснежники, эти белые хрупкие созданьица. Всё мертво.

Предвесенняя депрессия витала в морозном воздухе и передавалась людям. Ален Дьюар чувствовал её особенно остро. Этот молодой мужчина, всего лишь 26-ти лет, с вьющимися золотистыми волосами и бездонными глазами, переживал смену погоды с особенной болью.

Когда-то он был профессиональным танцовщиком, и Париж ему рукоплескал. А теперь… Он был жалкой пародией самого себя, прикованный к постели. Это длилось уже три долгих года, и Ален был бессилен сделать что-либо с постигшим его несчастьем. Вообще-то он почти ничего не помнил о нём. В его мозгу сохранилась лишь одна картинка из того дня – внезапно возникшее перед глазами голубое небо с дымкой лёгких облаков, а потом – темнота.

На самом деле всё было гораздо прозаичнее: во время верховой прогулки его лошадь чего-то испугалась и сбросила наездника на землю. Прямо на поваленное дерево спиной.

Очнувшись в собственной спальне с мучительным осознанием того, что что-то ужасное приключилось, Дьюар был вынужден смириться, как смертник со своей участью, с суровым диагнозом, почти приговором, доктора, почти палача. Каждое слово запечатлелось в памяти бедного Алена, точно его там намертво закрепили железными гвоздями. Каждое слово – удар молотка: «Перелом позвоночника. Парализация ног. Навсегда».

Это страшное слово «навсегда» потрясло больного до глубины души. Для него это было концом всего. Ноги, прежде так грациозно и изящно двигающиеся в танце, его больше не слушались. Боли не было. Вообще ничего не было: он их просто не чувствовал.

И теперь таланту его и красоте было суждено увянуть. Прелесть его тела уже начала меркнуть.

Сначала мужчина воспринял это с яростью. Он кричал, он плакал, он умолял, он злился, он боялся. Чувства сотрясали его, но он был бессилен что-либо изменить. В первые недели после того несчастного случая Дьюар походил на сумасшедшего и вёл себя точно так же. Всё его существо восставало против такой участи, боролось со страхом и отчаянием, и это выливалось в ярость, сравнимую с яростью Калибана. Он ругался, бил себя по ногам в надежде почувствовать отклик, но ничего не чувствовал. Он старался подняться, но валился назад на подушки, не достигнув желаемого. Он, обливаясь по́том, пытался согнуть колени, в напряжении следил за пальцами, надеясь, что они шевельнутся… Осознавая с ужасом, что бо́льшая часть его тела уже не подчиняется ему, он плакал. Его губы были постоянно в крови, так как он всё время закусывал их, видя, что все усилия подчинить себе тело – его собственное тело! – тщетны.

Потом в нём внезапно что-то умерло. Наверное, это была его душа. И равнодушие, вызванное немощью, пересилило всё, что было в нём живого. Он покорился неизбежному. Ничто его не интересовало. Он лежал и смотрел в одну точку, изредка переводя взгляд в окно.

Всё, что он мог теперь, – лежать и думать.

«Что толку бороться, если ничего с этим не сделать? – Он старался так оправдать то, что сдался. – Вот она, правда: лежу, как тот чёртов ствол дерева, и не могу ничего кроме как лежать и смотреть, ну ещё двигать головой и руками. Но ноги, ноги… мои бедные ноги! Вот она истина: жизнь – ничтожна. Всё может перемениться в одно мгновение. Вчера тебя все любили, обожали, боготворили. А сегодня ты всеми забыт, словно и вовсе нет тебя на свете, и не было никогда… Да это верно! Кому нужен жалкий калека? – И кривая усмешка искажала всё ещё красивые черты его лица. – Париж любит победителей, а проигравшим нет места в его феерических круговоротах. А я проиграл. Но почему это случилось именно со мной?»

На большинство вопросов Ален не находил ответа и безразличием старался отодвинуть от себя нависшее одиночество. Да, бывший звезда, любимец женщин, был теперь одинок. Как только случилось несчастье, все тут же отошли от него, бросили его, он остался один-одинёшенек. А сколько друзей у него было, когда он танцевал и был знаменит, а главное – здоров! И в этом одиночестве Дьюар постигал, может и сам того не зная, многие жизненные истины, которые до этого просто не замечал.

Ему вдруг пришло в голову: «У меня никогда и не было друзей. Когда ты любим судьбой и деньгами, все твои друзья. А если вдруг попадёшь в передрягу, то они сразу же испаряются, как утренний туман с наступлением дня. И это друзья? Нет, жалкие прихлебатели! Вьются вокруг, как слепни возле лошади, в надежде оторвать кусок побольше, примазаться, погреться в лучах твоей славы, извлечь для себя выгоду. А когда беда? „Друг познаётся в беде“? Глупость какая! – Ален кривился, когда думал об этом, и тень ложилась на его лицо. – Где же они? Я один. Они все чего-то от меня хотели, а теперь я стал им не нужен, и они меня бросили. Полетели искать новую жертву – посвежее, поздоровее… Так что же получается? Ведь нет настоящей дружбы. Это терпение друг друга, поскольку обоим друг от друга чего-то надо. И пока есть эта надобность, они здесь. А как отпадёт – ищи их! Вот она, истина! Да ты, Ален Дьюар, скоро философом станешь! – мрачно шутил он сам с собой. – Может, прославишься. И тогда опять приползут к тебе, чтобы пригреть змеиные тела на твоей груди…»

Поскольку Дьюар ничего другого не мог как лежать и думать, свои мысли, наиболее «удавшиеся», он записывал. Это было единственным его развлечением. Да ещё смотрел на себя в зеркальце и с грустью старался поймать тень ускользающей красоты. Прежде загорелый и плотный, теперь Ален был бледнее смерти (оттого что не бывал на свежем воздухе) и худ. Глаза его казались ещё больше, а синева их ещё глубже.

Ален старался убедить себя, что зеркало лжёт, что это от бессонницы и к обеду всё пройдёт. В обед говорил, что к вечеру. Вечером, что завтра. Но лучше не становилось. И он прекрасно знал, что никогда и не будет лучше, потому что на всей его жизни поставлен был злым роком жирный, лоснящийся крест.

«Я обречён влачить жалкое существование. – Лицо его приобрело внезапно холодное выражение. – Что я такое? Именно что, а не кто. Я уже не человек. Зачем я вообще жив? В чём смысл моего жалкого существования? Лежать и задавать самому себе дурацкие вопросы вроде этого? И сходить с ума, медленно сходить с ума…»

Этими мыслями он доводил себя до такого состояния, что готов был сойти с ума, впадал в исступление, хандру, оцепенение – да что угодно! И наверняка Дьюар помешался бы, и давно, ещё в самом начале, если бы не она. Нужно сказать, он преувеличивал своё одиночество. Он не был один. Их было двое.

Да, лжеприятели его покинули. Да, экс-уже-теперь жена его бросила. Да, коллеги от него отреклись. Нет, осталась мадам Кристи.

Дьюар жил в большом довольно-таки доме – двухэтажном, с верандой и балконами, с садом и даже бассейном. Всеми хозяйственными делами с незапамятных времён заправляла мадам Кристи, добродушная полная дама лет шестидесяти или более того. Добродушная, но строгая. Дом она содержала в идеальном порядке. Дьюар не знал о ней практически ничего: ни откуда она, ни как её фамилия. Её все называли мадам Кристи, и он её тоже так называл, не расспрашивая ни о чём. Его вполне устраивало, как она вела дела, и это было главное.

Мадам Кристи осталась.

Вначале Ален терзался догадками: «Но почему? Может, потому что ей здесь неплохо платят? Ведь всё в мире построено на деньгах. Или потому что ей жаль меня, беспомощного калеку? Да, скорее всего, так и есть…»

Но впоследствии Дьюар отбросил эти никчёмные мысли, поскольку увидел (и безумно рад был увидеть), что эта женщина и есть тот самый настоящий друг, о котором говорится в пословице и которого воспевают поэты. Мадам Кристи не только осталась и продолжала вести хозяйство, но и всеми силами старалась отвлечь мужчину от его несчастья.

Каждое утро начиналось одинаково. Где-то часов в десять женщина, для формальности стукнув в дверь, входила в комнату, говорила своим певучим голосом «доброе утро» и раздёргивала шторы. Солнечный свет радостно врывался в полутёмную спальню, несмотря на протесты Алена: он уже отвык от яркого света, и глаза у него начинали болеть.

Мадам Кристи пропускала его ворчание мимо ушей. Она прекрасно знала, что он чувствовал, и всеми силами старалась помешать ему впасть в отчаянье. Она, словно бы не замечая его недовольства, распахивала окно, чтобы впустить свежий воздух. Эти прохладные потоки меняли настроение Дьюара в лучшую сторону, он вдыхал воздух полной грудью…, но на лице его появлялась грусть: это всё, на что он мог рассчитывать.

«Мне теперь никогда уже не выйти на улицу, – думал Ален, нервно сцепляя пальцы и бледнея, – не гулять в саду, между источающих аромат кустов, по росным травам…»

Мадам Кристи прерывала ход его мыслей (о которых, несомненно, догадывалась) тем, что начинала говорить о каких-то домашних проволочках.

– Мадам Кристи, вы же прекрасно знаете, что я всецело полагаюсь на вас, – перебивал её Дьюар и после молчания добавлял, с благодарностью глядя на женщину, смахивающую пыль с фортепьяно в углу: – Благодарю вас за всё, что вы делаете для меня.

Мадам Кристи быстро поворачивалась к лежащему и, возразив: «Ничего особенного, господин Дьюар», принималась за «уборку» его самого.

– Ах, оставьте! – с лёгким раздражением вздыхал Ален, когда она расчёсывала его спутанные золотистые волосы. – К чему всё это? Всё равно я уже конченый человек.

– Не говорите так, господин Дьюар! – Женщина болезненно морщилась, слыша это. – Ну зачем вы так говорите?

– Но ведь это правда. – Ален с грустью смотрел в её глаза и читал в них сострадание. – И почему это случилось именно со мной? За что?

Мадам Кристи в каком-то порыве почти материнской жалости не удержалась и погладила его по голове. Ален в удивлении поднял на неё глаза. Женщина заговорила, с силою произнося каждое слово, точно хотела, чтобы он запомнил её речь на всю жизнь:

– Жизнь не одни розы. Помимо прекрасных шёлковых бутонов есть и шипы, господин Дьюар. Жизнь подбросила вам испытание, и суровое. Но ваша задача – выйти из него с честью, как и подобает дворянину. Не нужно спрашивать за что, потому что вы всё равно не найдёте ответа. Все мы под Богом ходим, и Богу было угодно, чтобы всё получилось так, а не иначе. И Бог один…

– Мадам Кристи, – перебил её Ален, и глаза его увлажнились, – но чем же я перед Ним провинился?

– Вы ни в чём не виноваты, и никто не виноват, – категорично сказала мадам Кристи, расчёсывая его непослушные кудри. – Вспомните Священное Писание! – И она нараспев, с фанатичным воодушевлением продолжала: – «Господь испытывает праведного». И грядёт конец испытаниям!

Дьюар смотрел прямо перед собой, почти не мигая и ни слова не говоря в ответ. Потом он вздрогнул, словно что-то его пробудило, и сказал:

– Конечно, грядёт. Со смертью все испытания оканчиваются.

– Не говорите о смерти! – Она вспорхнула как испуганная птица.

– Но разве я не прав? Для чего мне жить? Где смысл моей… нет, даже и не жизни. Разве это жизнь? Существование. Я существую, и то только благодаря вам, мадам Кристи. А случись так, что вы меня покинете? Всё тогда же и кончится. Без вас я совсем беспомощен. А вы… вы заботитесь обо мне как о своём сыне, мадам Кристи, и я бесконечно вам благодарен. Но уйдёте вы – всё это тоже уйдёт, и я опять стану никому не нужен и зачахну, в конце концов, в этой комнате…

– Замолчите, господин Дьюар! Вы же прекрасно знаете, что я вас не покину. Я покину вас лишь тогда, когда вы более не будете во мне нуждаться, когда минует нас чреда испытаний.

От этого «нас» мужчина прослезился.

– Добрая, добрая мадам Кристи! – сдавленно, с волнением в голосе произнёс он, завладев её морщинистой рукой и целуя её. – Но ведь эти муки вечны. Я никогда не встану, и нет мне спасения.

– Вытрите слёзы, господин Дьюар. Слёзы – удел слабых, удел женщин. Удел мужчин – борьба. Вера спасёт вас.

На её последнюю фразу Дьюар непонимающе пожал плечами:

– Что вы хотите этим сказать, мадам Кристи?

– Я ничего не хочу сказать, я только говорю, вот и всё, что вам следует сильнее верить в себя, господин Дьюар.

– Что, – как ни был подавлен больной, он не удержался от иронии, – это излечит мою спину?

– Нет, вашу душу, – спокойно и серьёзно ответила она, высвобождая руку.

Усмешка замерла на устах Алена. В её голосе была такая тихая торжественность, что смеяться над этим было бы непростительной вольностью и могло прозвучать оскорблением.

– Простите меня, мадам Кристи, – только и сказал он, краснея до корней волос.

Женщина ободряюще улыбнулась:

– Просто подумайте над моими словами. Сдаться – вас недостойно.

Она дальше занялась уборкой, а Дьюар искоса наблюдал за ней, думая: «Она ведь прекрасно знает, что мне ничто не поможет. Её слова лишь утешение. Душа… Есть ли она у меня – это ещё неизвестно. А вот тела моего уже нет. Наполовину».

Ему стало прохладно, так как ветер за окном усилился, и он попросил:

– Мадам Кристи, закройте, пожалуйста, окно. Мне дует.

– Хорошо, господин Дьюар.

Женщина подошла к окну, взялась за ставни и вдруг страшно вскрикнула, отступила на шаг от окна и схватилась рукой за сердце.

– Что с вами? Вам плохо? – Ален приподнялся на локте в страхе, что она может упасть в обморок, настолько белым было её лицо, а помочь ей будет некому.

Впрочем, женщина совладала с собой, хотя видно было, что это давалось ей с трудом, и закрыла окно на задвижку.

– Что вы там такое увидели? – Мужчина, вытянув шею, старался увидеть в окне что-то ещё кроме неба, в котором разливалось золотое сияние солнца.

Мадам Кристи медленно повернулась к нему. У неё было странное выражение лица. Такого у неё Дьюар никогда ещё не видел! Как будто художник провёл кистью по этим увядшим чертам, и они вновь заблистали всеми красками. Глаза её светились, а на губах была улыбка Джоконды. Ален мысленно спросил себя: а та ли это женщина, которую он знал уже пять лет?

– Что вы там увидели? – в непонятном волнении повторил он.

– Ничего особенного, господин Дьюар, – ответила она беззаботно, но мужчина заметил, что пальцы у неё дрожат. – Сейчас я принесу вам завтрак. – И она с небывалой поспешностью выскочила из спальни.

Дьюар с завистью посмотрел на окно. У него мучительно заныло в груди. Как бы ему хотелось тоже постоять там, поглазеть на всё подряд! Не имеет значения, что там происходит. Просто увидеть мир, его окружающий, и почувствовать себя его частью, а не выброшенным за его пределы. Но он и сам понимал безнадёжность и несбыточность этого желания, и тоска ледяною рукой сдавила его горло так, что он даже стал задыхаться.

Взгляд Алена упал на фортепьяно. Его сверкающая красота была так пленительна! Эх, сесть бы сейчас за него и пробежаться пальцами по его чёрно-белым клавишам! Но и это было ему недоступно.

Мужчина перевёл взгляд на свои ноги.

– Ну почему вы меня больше не слушаетесь? – простонал он, и отчаянье снова нахлынуло на него.

Само собой, ответа не было. Ален напрягся. Мысленно он шевелил пальцами, сгибал колени, бил по постели ногами, а наяву – его ноги были недвижимы. Если бы он не видел их, он мог бы подумать, что их у него вообще нет.

Это его утомило – стараться двинуть хотя бы единым мускулом, но не продвинуться в своих попытках ни на йоту, – и он откинулся на подушки, тяжело дыша, точно пробежал какое-то немыслимо огромное расстояние, и проклиная свою немощь.

Оставалось лежать и дожидаться завтрака. А что ещё он мог?

Комментарий к Глава 1

Калибан – персонаж пьесы Шекспира, злобный дикарь

========== Глава 2 ==========

Это, казалось, было самое обычное утро. Ранняя весна, когда ещё всё мертво, но уже томится предчувствием перемен. С таким же странным предчувствием в груди (отрывисто билось сердце), что что-то скоро должно случиться, произойти, непременно новое и важное, проснулся в это утро и Дьюар. Всю ночь он бился в постели в этом предчувствии и не мог уснуть. Когда же наконец он уснул, ему приснился сон. Но, проснувшись на мятой постели, весь в слезах, он никак не мог вспомнить, что же ему приснилось. Он чувствовал, что в том сне был знак, какое-то откровение свыше, и слёзы бессилия катились по его щекам.

Вообще в последние дни Ален чувствовал себя престранно: внутри всё как-то ныло и не давало ему покоя. Это ощущение было странно тем, что оно не причиняло боли, а только холодило внутренности. И какие-то крошечные уколы в сердце сопровождали это чувство. Этим утром оно особенно обострилось и стало прямо-таки невыносимым. Его даже пронзила дрожь, настолько холодно ему было.

«А вдруг это предчувствие смерти? – мелькнула в его мозгу воспалённая мысль, и на лбу его выступили капли пота, такого же холодного. – Неужто я скоро умру? Но я не хочу… Право, это слишком страшно!»

Ален устремил взгляд в окно. Утро старалось, но не могло прорваться в комнату через плотные шторы. Несколько зайчиков всё-таки пробрались на стену и там плясали. Мужчина попробовал обратиться мыслями к Богу, но не успел. Только лишь он произнёс первые слова молитвы, полагая, что это будут последние слова в его жизни, до него донеслись откуда-то снизу приглушённые звуки фортепьяно, божественно прекрасные и дьявольски печальные звуки. Ален напряг слух. Галлюцинация? Запертая дверь мешала ему это определить. Но музыка звучала вот уже несколько минут, так что мужчина был почти уверен, что она существует наяву, а не в его измученной мыслями голове. Фортепьяно (ещё одно) находилось в нижнем зале. Но кто мог играть? Не мадам Кристи же.

Прозвучал заключительный аккорд, и всё смолкло. Ален продолжал вслушиваться, но его ухо более ничего не уловило, кроме звенящей тишины.

– Так этого не было? – с разочарованием пробормотал он, и странное чувство, прежде мучившее его, но со звуками фортепьяно исчезнувшее, вновь нахлынуло на него.

Из глаз Дьюара потекли слёзы, но он поспешно вытер их, услышав, как отворяется дверь.

– Доброе утро, господин Дьюар! – весело сказала мадам Кристи.

Она вообще в последнее время пребывала в приподнятом настроении, причины которого Ален понять не мог. Признаться, его даже немного раздражало, что кто-то веселится, в то время как ему плохо. Тем не менее, Ален вежливо сказал:

– Доброе утро.

Женщина как всегда раздёрнула шторы и воскликнула:

– Ах, какой сегодня чудесный день!

Дьюар посмотрел в окно. Обычная тоска, приходившая после этих взглядов, не появилась, и это одновременно встревожило и обрадовало его. А небо было изумительно синее. Ален вздохнул, но во вздохе его не было безнадёжности.

– Да, чудесный.

Так как он впервые согласился с этим, женщина посмотрела на него с понятным удивлением, но, не выказывая его, обычным своим мурлычущим голосом спросила:

– Вы хорошо спали, господин Дьюар?

Ален с довольно-таки мрачным видом покачал головой:

– Признаться вам, отвратительно я спал. Я вчера долго не мог уснуть, меня мучила бессонница. Знаете, сегодня была удивительно лунная ночь: луна светила так ярко, что в комнате было светло как днём. А вы же знаете, мадам Кристи, что я не сплю днём. И эта луна на меня странно действовала…

– Как же? – Она присела к нему на кровать.

– Как? – Дьюар сделал неопределённый жест. – Странно, и всё. Я словно с ума сошёл. А потом ещё этот сон… – По его глазам побежала поволока.

– Какой сон?

– В том-то и дело, какой! – с горечью воскликнул мужчина. – Если бы я помнил! Я забыл его ещё до того, как проснулся. А меж тем я чувствую, что в нём было что-то важное. Как бы я хотел его вспомнить! Многое стало бы ясно. Но, увы! я всё утро вспоминал – ничего. Это такое мучительное чувство, когда не можешь чего-то вспомнить!

– Действительно, – согласилась женщина, вставая и принимаясь за уборку.

Дьюар никак не мог решиться сказать ей про галлюцинацию.

«Ещё сочтёт, что я окончательно свихнулся, – подумал Ален, – и не без причины. Слышал музыку… Что на очереди? Голоса?»

– Вам не кажется, – сказал Ален как бы невзначай, – что в этом доме происходят странные вещи?

Домоправительница вздрогнула и вперила бегающие глаза в больного:

– О чём вы, господин Дьюар?

Похоже, это её неимоверно взволновало, и Ален этому удивился, но подумал: «И всё-таки это не бред. Ей что-то известно».

– Понимаете, – с усилием сказал Дьюар, поскольку ему трудно было в этом признаться, – только не подумайте, что я окончательно свихнулся, но сегодня утром… во всяком случае, мне показалось, что сегодня утром, но я в этом не уверен… я слышал музыку.

С её лица сбежала тревога. Она вздохнула с явным облегчением и переспросила:

– Музыку?

Ален, ободренный началом, продолжил взволнованно и с горячей категоричностью:

– Да, кто-то… словно кто-то играл на фортепьяно внизу. Такая прекрасная музыка! – И упавшим голосом он добавил: – Вы ничего не слышали, мадам Кристи?

Женщина выглядела смущённой:

– Вам эта музыка помешала спать?

Ален воспрянул и приподнялся, насколько это было возможно.

– Так, значит, это не бред? Была музыка? – Глаза его светились радостью.

Мадам Кристи кивнула.

– Так кто же это играл? Скажите, умоляю вас! – Мужчина протянул к ней руки.

– Простите, господин Дьюар. – Она покраснела. – Я позволила одному музыканту пожить здесь, пока он будет в городе.

– Это ваш родственник? – с любопытством спросил он.

Женщина смутилась ещё больше:

– Нет, всего лишь знакомый. Простите мне эту вольность, господин Дьюар.

– Да о чём вы! Пусть живёт здесь сколько хочет. Представьте его мне, я вас прошу! Мне бы хотелось, чтобы он сыграл мне эту мелодию ещё раз, уже в этой комнате! – взмолился Дьюар.

Мадам Кристи, как показалось лежащему, ужасно обрадовалась и, лукаво улыбнувшись, предложила:

– Давайте-ка сначала я приведу вас в порядок.

– Да, конечно. – Мужчине не терпелось услышать и увидеть музыканта, так что он безропотно поручил себя заботам мадам Кристи.

Помогая ему умыться и расчесаться, женщина проговорила:

– Это необыкновенный человек, господин Дьюар. Я его сейчас пришлю к вам.

– Хорошо, хорошо…

Женщина вышла из комнаты. Ален потёр лоб и задумался над тем, кем этот музыкант приходится мадам Кристи. Любовником? На лестнице послышались шаги, и ручка двери повернулась. Дьюар ожидал, что сейчас на пороге появится маленький толстенький краснощёкий старичок лет семидесяти – именно так Ален себе и представлял знакомого мадам Кристи. Но его ждало… нет, не жестокое разочарование, как принято говорить, а совсем наоборот – приятная неожиданность. Дверь распахнулась, и Ален, увидев вошедшего, широко раскрыл глаза от удивления и даже дышать перестал от восторга.

Вошедший оказался юношей лет восемнадцати или меньше того. Он был небольшого роста, скорее миниатюрен как девушка: так же строен и даже хрупок, с такой же нежной кожей. У него было очень бледное лицо и длинные белокурые волосы, небрежно завитые и рассыпанные по плечам в живописном беспорядке. Губы его были почти прозрачны. Единственное, что выделялось среди этих перламутровых тонов, – большие тёмные глаза, обрамлённые длинными ресницами. Такие тёмные, что даже зрачков в них нельзя было различить. Они контрастировали с белым цветом, и этот контраст делал лицо юноши необыкновенно красивым и загадочным. Одет музыкант был в элегантный белый костюм. На руках, держащих цилиндр и трость, были перчатки. Вся его фигура, вычерчивающаяся в проёме двери, казалась невесомой, почти миражом.

Юноша, слегка наклонив голову набок, пристально смотрел на Дьюара. Тому вдруг стало не по себе от этого взгляда. Он опомнился от впечатления, произведённого на него красотой вошедшего, и, кашлянув, произнёс (голос, однако, его не слушался и дрожал от непонятного волнения):

– Так вы и есть тот музыкант, который играл сегодня утром?

Юноша поклонился и, прикрыв за собой дверь, приблизился к постели Алена. В голосе его звучало смущение:

– Да, господин Дьюар. И простите, если этим вам помешал…

– Ну что вы! – воскликнул Ален, протягивая ему руку.

Юноша сдёрнул перчатку и вложил свою ладонь в его. Дьюар вздрогнул от этого прикосновения. Он почувствовал энергию, текущую по длинным чувственным пальцам, и понял, что перед ним человек, несмотря на внешнюю хрупкость, сильный духом, и что этому юноше, который слегка улыбался глазами, но не губами, суждено сыграть важную роль в его жизни. Это была симпатия, но явно выходящая за рамки дружеских чувств – судьба?

– Я хотел бы, чтобы вы сыграли мне, – сказал наконец Дьюар, отводя восторженный взгляд от этого молодого красивого лица, но не выпуская тонкой руки. – Простите… как, вы сказали, вас зовут?

Юноша осторожно высвободил пальцы и, невесомо улыбнувшись, возразил:

– Я вам этого ещё не говорил, господин Дьюар. Моё имя Селестен Труавиль.

Его имя прозвучало музыкально. Ален в упоении повторил его и воскликнул:

– Какое удивительное имя! Среди моих знакомых никого нет с таким именем.

– Не сомневаюсь. – Селестен отчего-то стал серьёзным и внимательно и почти грустно посмотрел на него. – Это редкое имя, в самом деле. И если бы мне предоставили выбирать самому, то я бы взял другое.

– А по-моему, имя вам подходит. Оно отражает вашу красоту, господин Труавиль. – Дьюар густо покраснел, поскольку понял, что сказал комплимент, годный скорее для девушки.

Видно было, что юноша смутился. На щеках его заиграл лёгкий румянец.

– Красота – относительное понятие, господин Дьюар, и каждый склонен видеть её в других, не замечая в самом себе.

Ален удивился его рассудительности: для своего возраста этот юноша был слишком серьёзен и этим сразу же очаровал и покорил Дьюара. Он, раскрыв рот, какое-то время смотрел на Селестена, не находя слов, а потом пожал плечами и произнёс без всякой связи с предыдущим разговором:

– Сыграйте мне ещё раз, господин Труавиль. Но только скажите сначала, ради Бога, что именно вы играли?

Юноша небрежно бросил перчатки на стул, сверху накрыл их цилиндром и поставил трость возле стула. Дьюар уже обожал его. Он чувствовал сердцем, что этот человек будет ему другом, и настоящим, а может, даже больше. Он обежал его тонкую фигуру глазами и вопросительно кивнул, подняв подбородок вверх.

– Это была «Лунная соната», она лучше всего удаётся, – сказал Труавиль, садясь на вращающийся табурет и открывая крышку фортепьяно. – Может быть, потому что я ею околдован? Что бы я ни играл, я постоянно возвращаюсь к ней. Странно, правда?

– Да не томите же меня! – взмолился Ален, приподнявшись на локтях. – Сыграйте мне. Сквозь двери она почти не достигла моих ушей.

Селестен наклонил голову и повернулся на пол-оборота к Дьюару:

– Это не главное. Важно, что она достигла вашего сердца, ведь вы так желаете её услышать. Поверьте мне, господин Дьюар, музыка играется вовсе не для ушей. Слушать можно и шум ветра. Но только музыка благотворно влияет на человеческую душу. Она будит её, тревожит, волнует, но вместе с тем – успокаивает и утешает…

Юноша настолько верно описал состояние Алена, что тот уставился на него, точно увидел в нём нечто совершенно мистическое.

– Вы прочли мою душу, словно она раскрытой книгой была в ваших руках! – изумлённо воскликнул мужчина. – Как точно вы определили мои чувства! Вы наверняка знаете людей лучше, чем они знают самих себя!

– Увы, – со вздохом сказал Труавиль, – это так. Но я предпочёл бы не знать ничего, если бы это было возможно. А люди, я хотел бы, чтобы знали себя лучше, чем других. Но в этом-то вся соль: люди полагают, что важнее знать о других, чем о себе, и в этом их проблема. Я не понимаю: к чему лезть в потёмки чужой души, если в своей – полнейшие сумерки?

– Да вы настоящий философ! – с ещё бо́льшим изумлением и обожанием воскликнул Дьюар, снова опускаясь на подушки.

– Не восторгайтесь мной, – покачал головой Селестен. – Если вы присмотритесь, то поймёте, что в моих словах больше горечи, чем повода к восторгу.

– Правда горька, – заметил Ален.

Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы, и, искоса взглянув на хозяина дома, проронил:

– Правда не горька. Она горька тем, кому она не по душе. Или тем, кто её боится. Но грань между истиной и вымыслом так тонка и так прозрачна, что её порою и не замечаешь. Вот ложь претит всем: она сладка в ушах, но в сердце горька как миндаль.

– Вы хотите сказать, что ваши слова – ложь? – Ален не был силён в софистике.

– Вы хотите сказать, что они огорчают ваше сердце? – вопросом на вопрос ответил юноша, рассмеявшись. – Если так, они ложны и фальшивы. Если же нет, к чему вам запутываться в казуистических сетях? Послушайте лучше сонату и подсластите своё сердце.

Труавиль взял первый аккорд, и Ален понял, что с этим аккордом музыкант забрал и его душу, и сердце, и мысли. Музыка обрушилась на Дьюара как девятый вал на моряков и закрутила его в нотном водовороте. Ален почувствовал необыкновенный прилив сил, и его депрессия развеялась. Он потерялся в этой сонате! Если бы его сейчас попросили описать чувства, которые он испытывал, он бы не смог этого сделать. Это было неописуемо прекрасно.

Мужчина лежал и смотрел на Селестена. Тот весь отдался во власть музыки и ничего не замечал вокруг. Юноша сидел, прямой как стрела, откинув голову, с закрытыми глазами. Похоже, он знал эту мелодию наизусть и мог играть её, не глядя на клавиши. Губы его были полуоткрыты и шевелились, точно он что-то беззвучно говорил, а может быть, диктовал себе ноты. Казалось, пальцы его жили собственной жизнью, независимо от всего тела: они летали от одного угла фортепьяно до другого и из-под них в воздух, в пространство летели аккорды.

Ален внезапно побледнел: он вспомнил, что именно это и видел сегодня во сне. Это было настолько завораживающее и прекрасное зрелище, что оно затронуло все струны его души. Из глаз Дьюара потекли слёзы, и он даже всхлипнул. Селестен вздрогнул и распахнул глаза. Увидев, что Ален плачет, юноша оборвал игру и воскликнул в смятении:

– Вы плачете! Вы плачете! Я расстроил вас своей музыкой, господин Дьюар?

– Нет, нет, – прошептал мужчина, – я плачу, потому что это прекрасно. Продолжайте же, господин Труавиль, я вас умоляю! Продолжайте!

Юноша продолжил, но заметил:

– И всё-таки музыка коснулась вашей души быстрее, чем ваших ушей, господин Дьюар.

– Скорее, захватила её в плен, – покачал головой Дьюар, вслушиваясь в эти чарующие звуки. – Но, ради Бога, не называйте меня «господином Дьюаром». Зовите меня по имени, потому что я думаю, что мы станем друзьями, господин Труавиль!