Текст книги "Подснежник (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Юноша согласно наклонил голову, но с весьма лукавым видом:

– Хорошо, но в таком случае и вы называйте меня по имени… – И, помолчав многозначительно, он добавил: – Как и полагается друзьям.

Он взял заключительный аккорд и положил руки на колени ладонями вверх, став похожим на древнеегипетские изображения. Ален не удержался и зааплодировал:

– Это было… я даже слов не найду… прямо-таки божественно! Я хочу, чтобы вы, Селестен, каждое утро мне играли.

Труавиль как-то двусмысленно изогнул бровь, и Дьюар поспешно добавил:

– Если вам, конечно, это не будет в тягость. Я с удовольствием бы послушал, как вы играете. Хоть сто раз. Да и поговорить мне с вами тоже очень хочется. Судя по всему, вы отличный собеседник, Селестен.

– Это не только будет мне не в тягость, наоборот, в радость, Ален. – Юноша весело улыбнулся, и в глазах его ярко сверкнули какие-то искры. Может, это было солнце?

– Сколько вы уже здесь? – вдруг спросил Дьюар.

– Где? В Париже?

– Нет, в этом доме.

Селестен отчего-то замялся. Казалось, он затруднялся ответить на такой простой вопрос или не решался ответить. Ален наслаждался его смущением. Он уже успел заметить, что в такие минуты юноша становился особенно красив.

– Ну что же вы, Селестен? – Повторять его имя Дьюару бесконечно нравилось. Ему отчего-то казалось, что в этом имени – журчание ручья и отзвуки новой надежды.

– Где-то недели полторы. – Юноша покраснел ещё больше.

– Полторы недели? Бог мой, и вы скрывали ваше присутствие? – поражённо воскликнул Ален.

– Мы думали, что вам это не понравится, – с тоном лёгкого оправдания сказал Труавиль.

– «Не понравится»? Не понравится мне единственный шанс с кем-то поговорить и уничтожить одиночество? – возмутился больной.

Селестен закрыл крышку фортепьяно и вместе с табуретом повернулся к лежащему. Он чуть откинул голову назад, посмотрел на Дьюара своими большими тёмными глазами и проговорил:

– Одиночества не следует избегать, Ален. Иногда оно полезно. В этом состоянии легче познать самого себя.

– Может быть, если речь не идёт о трёх годах одиночества, – резко сказал мужчина, – отчаяния и боли. Вы-то в ваши годы – что можете знать об этом, Селестен? Сколько вам? Семнадцать? Восемнадцать? Вы ещё не жили, как вы можете…

Тут Ален осёкся, поскольку черты лица юноши исказились какими-то внутренними страданиями, а в глазах его промелькнуло сожаление, и он быстро отвернулся, так что Ален видел лишь его спину, а лицо – нет.

– Селестен! Простите, если мои слова вам показались оскорбительными! – Ален мысленно ругал себя за то, что сказал.

– А как вы, – не оборачиваясь, сказал юноша, и его голос был глухим, – можете обо мне судить, не зная меня? Никогда не судите о людях опрометчиво. Внешность порой бывает обманчива. И обо мне не судите по тому, что говорят ваши глаза.

– Глаза мне ничего не говорят, а вот сердце говорит, что вы очень хороший человек, Селестен, и можете меня понять. – Дьюар теперь тщательно подбирал слова, прежде чем сказать. – Простите. Просто мой характер за эти три года окончательно испортился. Он и раньше-то был не сахар…

– Не принижайте себя. – Селестен обернулся, и его лицо вновь было прежним, спокойным и бледным. – Я вас понимаю, Ален, хоть, может быть, вы мне и не верите. Вы много уже настрадались и перестали верить людям. Но это не самое страшное.

Ален поразился выражению его глаз и тону. Так и вправду мог говорить и глядеть человек, умудрённый опытом и хорошо знающий то, о чём говорит, словно сам прочувствовал и пережил это.

– Я вам верю, Селестен. С чего вы взяли, что нет? – осторожно спросил Ален. – А что касается…

– За деталями вы не видите главного, – перебил его Труавиль. – Бог с вами, если вы не верите людям. Это ваше право, тем более что у вас на то есть причины. Но с вами случилось кое-что похуже.

– Что именно? – Дьюар непонимающе заглянул в его глаза, надеясь найти там намёк или ответ, но погрузился лишь в бездонность этих двух омутов.

– Вы перестали верить в самого себя! – Селестен сказал это таким тоном, точно судья, выносящий приговор. – Ален, неужто вы сами этого не видите? Хотите, я скажу вам кое-что? Ваш характер не был плохим. Вы были сильным, способным на протест человеком. Так где же это теперь? Отчего теперь вы боитесь бороться? Зачем вы смирились?

– Не обвиняйте меня! – умоляюще воскликнул Ален. – Я более не в силах этого слушать! Зачем вы всё это говорите? Неужто вы думаете, что я сам этого не знаю? Но что толку в этой борьбе? Ничего ведь уже не изменится. Я приговорён.

– Кем? – насмешливо, как показалось Дьюару, поинтересовался Труавиль.

– Богом.

– Нет, вами самими! – Музыкант вскочил и заходил по комнате.

– О чём вы, Селестен?

– О чём я? Вы сами себе вынесли приговор, когда смирились. – Юноша ткнул в его сторону пальцем. – Вот вы сейчас себе наверняка говорите: «И чего этот мальчишка ко мне пристал? Что он в этом понимает! Я ведь всё равно не встану».

Ален похолодел, поскольку именно это он и думал. Селестен же развёл руками:

– Пусть так, пусть ваши мысли верны. Но от кого, как не от вас, зависит жить вам или существовать? Вы думаете: вы только «существуете»? Вы себя принуждаете это делать, изматывая себя никчёмными мыслями и злясь на целый свет. А когда вам становится безразлично, вы вдвойне принуждаете себя! – Глаза его метали гром и молнии, а ноздри возбуждённо раздувались. – Вы думаете: в хандре вам станет лучше? Вы думаете: вы самый несчастный человек на этом свете? Господи! Да представляли ли вы когда-нибудь себя на месте женщины, которая должна умереть, которая знает срок, знает, что её ребёнку, которым она беременна, никогда не суждено родиться? Вы слышали когда-нибудь молитвы в церкви тех, чьи дети от рождения больны неизлечимыми недугами? Можете ли вы понять страдания тех, кто знает, что умирает? Или тех, кто обречён на вечность? Или тех, кто… – Голос Селестена сорвался, а на глазах вдруг показались слёзы. И он после молчания добавил: – Можете ли? Ваши страдания ничтожны и смешны. Вы сами себе их внушаете. Неужто вы не понимаете? И они, безнадёжные, не мирятся с этим! Они сопротивляются до последнего вздоха. А вы? Да это всё равно что добровольно надеть себе петлю на шею! Вам просто лень бороться, и вы утешаете себя тем, что ничего нельзя поделать. Только вы забыли правописную истину: выход всегда есть, нужно лишь хотеть его найти.

– Довольно, – сдавленно сказал Ален. – Вы меня пристыдили. Я теперь понимаю, что смалодушничал. Но и меня поймите! Ведь это теперь навсегда.

Селестен присел возле, крепко сжал его запястья (Дьюар даже подивился такой силе) и с жаром сказал:

– Надежда – вот что должно быть навсегда. Вы должны надеяться и верить. В этом ваше спасение. Неужто вы не допускаете возможность чуда?

– А вы?

– Сама жизнь, дарованная вам, людям, чудо.

Эта фраза показалась Алену странной. Особенно «вам, людям».

– Вы хотели сказать «нам»? – поправил Дьюар.

– Ах да, да… – Юноша снова страшно смутился. – Я оговорился. Но это не имеет значения. Вы ведь всё равно поняли, что я хотел сказать?

– Конечно, – согласился Дьюар, – я вас прекрасно понял. Может, вы меня этому научите?

– Чему? – В голосе его прозвучала рассеянная подозрительность.

– Ну, верить… Я не умею этого, похоже.

Селестен встал, отошёл к окну, скрестил руки на груди. Пальцы его правой руки нервно постукивали по предплечью левой. Он смотрел в окно долгое время, подбирая слова для ответа. В глазах у него было что-то странное, чего Ален понять не мог.

– К чему? – наконец произнёс Труавиль. – Не лгите, вы это умеете. Просто… забыли. Вам лишь нужно вспомнить.

– С вашей помощью, похоже, я готов вспомнить даже то, чего не знаю, Селестен, – пошутил Дьюар.

Юноша отошёл от окна к стулу, на котором лежали его вещи:

– Как знать. Но я, пожалуй, пойду. Вам сейчас самое время завтракать, а у меня ещё кое-какие дела.

Ален беспокойно приподнялся:

– Но завтра… завтра вы придёте?

Селестен согласно кивнул, натягивая перчатки на свои изящные кисти.

– Но почему только завтра? Почему не сегодня? Я хотел бы видеть вас у себя постоянно, Селестен! – робко сказал Дьюар.

– О, – расхохотался юноша, – это невозможно по многим причинам.

– Каким же?

– Не будем об этом, Ален. – Селестен вновь подошёл к нему, наклонился и пожал ему руку. – Считайте, что я ваше лекарство, которое нужно принимать раз в день. А вы сами знаете, что злоупотребление лекарствами до добра не доводит.

– Как можно проводить такие сравнения! Я думаю, никакого злоупотребления нет и быть не может, – возразил Дьюар. – Что плохого в том, что мне бы хотелось общаться с вами постоянно, круглые сутки?

– Боюсь, вам это скоро наскучило бы, Ален, – отрезал юноша.

– Вы мне никогда не наскучите!

– Это вам только кажется, – с грустью вздохнул юноша. – Не возникало ли у вас такого чувства, что… когда вы узнаете человека получше, вам кажется, что это скучно… В общем, не было ли с вами такого, что «разгадав» человека, вам не хотелось больше иметь с ним дела, поскольку он становится предсказуем?

– Нет. Да и знаю я вас всего-то пару часов. Неужто вы полагаете, что за это время можно всё понять о человеке? У меня, наверное, годы уйдут на то, чтобы разгадать вас. Но я не уверен в успехе.

– Вы очень убедительны, Ален, но всё-таки… В человеческих отношениях должна быть недосказанность, они будут лишь прочнее от этого. Давайте, как сказали бы господа политики, регламентируем время нашего общения? – И он вопросительно наклонил голову.

– А всё остальное время я буду мучиться в ожидании вас? Это нечестно, Селестен! Так мне вас мало!

– Ален!

Дьюар спохватился и покраснел:

– Извините. Просто я к вам уже привязался, и разлука с вами станет моим мучением, я уверен. Между вашими посещениями моё одиночество будет казаться ещё острее, оно превратится в пытку ожидания. Понимаете?

– Ал-лен, – с растяжкой произнёс Селестен, – в ваших силах превратить пытку ожидания в предвкушение встречи. Это же так легко! Ищите во всём светлые стороны, и вы их непременно отыщите. Стоит вам понять это, жизнь вокруг станет лучше. До завтра. – Он слегка поклонился и вышел, несмотря на то, что Дьюар пытался что-то возразить ему вслед.

Дверь за юношей захлопнулась, а Алену показалось, что это ему в сердце вонзился заряд свинца.

«Жестокий! – с тоской подумалось ему. – Может, он и талантлив, но он жестокий человек!»

Дверь снова отворилась, и в спальню вплыла мадам Кристи с подносом в руках. Ален потянул носом: пахло вкусно, и ему захотелось есть от этого дразнящего ноздри запаха. Женщина поставила поднос на стол и, помогая Алену подняться на постели повыше, поинтересовалась:

– Ну как, господин Дьюар? Не правда ли, он необыкновенный человек?

– Жестокий человек, – проронил Дьюар, принимаясь за завтрак.

Мадам Кристи изумлённо посмотрела на больного:

– Как?!

Ален дёрнул плечом:

– Жёсткий, вернее, – и пересказал ей вкратце последнюю сцену.

– Во всяком случае, он знает, что делает, – возразила мадам Кристи. – И это делается для вашей же пользы, поверьте мне, господин Дьюар.

– Может быть, – кисло сказал Дьюар, допивая кофе, – но знаете, что? Прошло только двадцать минут, как он ушёл, а я уже по нему скучаю. Он интересный собеседник, но я его не понимаю иногда. Скажите… – Ален, морща лоб, раздумывал над произошедшим. – А вы его давно знаете?

Мадам Кристи отчего-то смутилась, покраснела и не спешила с ответом.

«Да, в этом доме действительно происходят странные вещи», – решил про себя Ален, а вслух спросил:

– Ну скажите хоть: хорошо вы его знаете?

– Наверное, никто не знает его хорошо, но он знает других великолепно, – наконец ответила домоправительница.

– Это точно, – оживился Дьюар. – Он в двух словах так точно описал, что я чувствую, мне даже не по себе. Я сам так никогда бы не смог, а ведь я сам себя почти тридцать лет знаю.

– Но он не жёсткий и не жестокий. Это для вашей же пользы.

– И вы о том же! – укоризненно воскликнул мужчина. – Где же польза?

Женщина, не ответив, выскользнула за дверь вместе с подносом.

«Надо же, – с тенью обиды подумал Дьюар, – с недавнего времени в этом доме всё прямо-таки окутано таинственностью. А что самое возмутительное – всем известно больше, чем мне. Стало быть, они на шаг впереди меня!»

Ален бросил взгляд в окно. День обещал быть долгим.

Комментарий к Глава 2

софистика – искусство вести спор

========== Глава 3 ==========

Времени, чтобы думать, у больного было предостаточно. Дьюар отложил тетрадь, в которую записывал результаты своих умственных изысканий, и задумался.

А задуматься было над чем. Как свет в распахнутое окно этот юноша ворвался в его жизнь, и Дьюар прекрасно понимал, что жизнь его больше не будет прежней. Но это даже радовало. В мужчине снова начала оживать душа. Он чувствовал, что ему хочется жить, чтобы видеть, слышать, чувствовать Селестена. Наверное, музыканту удалось передать ему частичку своей энергии и заразить его жизнью – этим опасным, но прекрасным вирусом.

В порыве какого-то вдохновения Ален схватил тетрадь, быстрыми штрихами набросал портрет Труавиля, но всё же остался недоволен рисунком: не было видно самого главного – живости, но передать её Дьюар не мог, поскольку разве можно передать блеск в глазах или то и дело пробегающую улыбку? К тому же, профессионально рисованием он никогда не занимался.

Мужчина вновь припомнил утреннюю встречу, до самых мельчайших деталей. И – о чудо! – когда он это сделал, ему вдруг показалось, что в комнате запахло цветами. Только Дьюар не удивился: ему почему-то казалось, что это в порядке вещей, если образы рождают запахи или ощущения.

«Воображение – сильная вещь!» – подумал он, разглядывая рисунок, и подписал: «Написать душу человека на листе бумаги так же сложно, как и найти её в человеке, но это не значит, что её не существует». Эта внезапная мысль понравилась ему больше, чем рисунок.

Отерев лоб, Дьюар отложил тетрадь и обратил свой взор к окну. Солнце начало клониться к закату, и небо обретало кровавые очертания. В нём веяло сумерками и вечерними ужасами, а облака казались циничными монстрами. И вся эта серая липкая масса медленно вползала в спальню. Мужчина зажмурился, но перед глазами тут же возник Селестен, и страх мгновенно рассеялся. Ален осторожно приоткрыл глаза и несмело воззрился на вечернее небо. Оно всё ещё грозило кошмарами, но у мужчины было спокойно на душе. Несомненно, от того что он вспомнил про этого юношу.

Дьюар дал волю фантазии и был немного обескуражен тем, куда она его завела, – в какие-то заоблачные необитаемые дали, средь которых они бродили рука об руку.

По коже Дьюара пробежал холодок, а в сердце воткнулась игла тоски. Время не торопилось, и больной с ужасом представил мучения, которые его ждут этим вечером, и бессонную ночь в ожидании его. «Превратить пытку в предвкушение»? Легко сказать! А попробуй-ка сделать!

К чему бы Ален ни обращал мысли, они упрямо сводились к Труавилю, и он ничего с этим поделать не мог. А от мыслей, что он его ещё долго не увидит, страхи снова поползли в спальню.

И на этот раз воспоминания о разговоре не помогли. Солнце уже совсем село, и тень ещё на шаг придвинулась к постели больного. Мужчина чувствовал, что готов расплакаться от одиночества и чувства надвигающейся ночи. Он вжался в подушки, и душа его сжалась в комок: ему вдруг стало очень страшно. Косая тень от шкафа заплясала на стене, точно живая, когда её коснулся слабый луч восходящей луны. Казалось, что кто-то невидимый кружится по комнате в дикой пляске. Воображение разыгралось настолько, что больной был готов поклясться: слышен был приглушённый топот. Так наверняка топают мертвецы, приходящие за душой умирающего.

В темноте угла, в которой ничего нельзя было различить с такого расстояния, слышался шорох, точно мыши скреблись. Казалось, на полке что-то шевелилось. Стены потрескивали, угли в камине тоже. Точно полтергейст, издеваясь, проявлял себя. Где-то за окном вдруг взвизгнула кошка, прохрипела что-то ворона, ветер усилился и затрещал в ветвях замороженных деревьев.

Ален зажмурился и закрыл уши ладонями, чувствуя, что если будет продолжать это видеть и слышать, то непременно сойдёт с ума. Ему продолжали чудиться скрипы, точно шаги на лестнице, точно приоткрылась дверь, точно… Но он ни за что не хотел открывать глаза: боялся.

– Вам плохо, Ален? – довольно-таки ясно раздался совсем рядом голос, от которого Дьюар вздрогнул, а под кожей кровь пошла волнами.

Больной осторожно приоткрыл один глаз, потом второй. Это не было игрой воображения. Свеча мягко мерцала, освещая комнату. Страхов не было. Тени были мертвы. Звенела тишина.

Наклонившись над ним, со свечой в руке стоял обеспокоенный Селестен. Сейчас он казался обычным человеком, безо всякой таинственности. Правда, бледностью смахивал на вампира немного…, но мерцающий свет смягчал его черты, делая их более живыми и человеческими. Способствовала этому и его теперешняя одежда: вместе со щеголеватостью костюма исчезла прозрачность, и он более не казался миражом. Ален даже удивился, насколько одежда может менять людей. На Труавиле была обыкновенная чёрная рубашка и немного старомодные брюки… Этакая серая мышка.

Ален отнял руки от ушей:

– Нет. Как вы тут появились?

Он был немного раздосадован, увидев, что в Селестене больше «земного», чем ему показалось на первый взгляд.

Юноша поставил свечу на стол и присел в ногах кровати:

– «Появился»? Всего лишь вошёл через дверь. А вы ожидали, что я влечу в окно или вылезу из камина? – Тон его был насмешливо-ироничным. – Я вас разочаровал? В ваших глазах досада. Догадываюсь, почему! Ничего особенного, игра теней и света, без мишуры тряпок, да?

Ален опять похолодел (потому что чувствовал именно это!), но поспешил возразить:

– Я ничего подобного не думал.

– Губы созданы для того, чтобы лгать, – сказал Труавиль уже обычным, ровным тоном, без насмешки или горечи. – Но глаза всегда говорят правду. Запомните это и не лгите никогда.

Дьюар уже совсем пришёл в себя и поинтересовался, втайне надеясь увидеть его смущение:

– А вы, Селестен?

– Что я?

– Вы никогда не лжёте?

– Никогда, – ответил юноша с запинкой.

Брови его слетелись к переносице, но он ничем не выказал смущения или недовольства. Бледность вот только ещё больше усилилась, но румянец не появился.

– А что вас сюда привело в этот час? Не вы ли сами сказали мне, что… – начал Ален.

Труавиль перебил его, но без раздражения:

– …что время нужно регламентировать? Я помню. Но у меня к вам вопрос. Вас не затруднит на него ответить?

– Спрашивайте.

– Вы действительно считаете, что я жестокий? – Тёмные глаза Селестена ввинтились в лицо Дьюара.

Тот покраснел:

– Мадам Кристи не умеет держать язык за зубами!

– Вы действительно так считаете?

Дьюар промолчал, опустил глаза.

– Ну же! – Труавиль подался вперёд. – Если вы так считаете, скажите же это. Я вас слушаю. Я жесток?

– Кое в чём да.

– В чём же? – Юноша слегка улыбнулся. – Обвинил вас в том, что вы потеряли веру? Простите меня, если я был прямолинеен. Иногда люди путают искренность с жестокостью, но поверьте мне: я всего лишь хочу вам помочь.

– Всего лишь утешить, – мрачно возразил больной. – Даже врачи не смогли мне помочь. А вы не врач, Селестен.

– Не врач. Но, может, смогу сделать то, что им не удалось. – Труавиль опустился на колени возле кровати.

– Что вы делаете? – изумился Дьюар.

Селестен сложил руки, словно хотел помолиться:

– Вы помните Псалом 24? «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек…» Верьте, Ален, верьте! Ничего не свершится без воли Его, поскольку мир Ему принадлежит. Вы только не думайте, я вам проповедь читать не собираюсь. Но если бы только вы мне поверили! Впрочем, если вам угодно доказательств… вы убедитесь, что я прав. Прямо сейчас.

– О чём вы? – по-прежнему недоумевал Дьюар.

Селестен загнул покрывало, открыв ноги больного, непослушные и мёртвые, и слегка коснулся рукой его колен – одними лишь кончиками пальцев.

Ален вздрогнул, потому что почувствовал, как его ноги пронзила ужасная боль. Боль! После трёх лет полнейшего бесчувствия! Эта электрическая волна прокатилась по всему его позвоночнику, развернулась и покатилась обратно. Дойдя до колен, где лежала рука юноши, боль исчезла, и вновь наступило полнейшее бесчувствие.

– Как? – сорвалось с побледневших губ больного.

– Я думаю, – сказал Селестен, – может быть, массаж поможет восстановить циркуляцию крови… и вернёт вам если не способность двигаться, то, по крайней мере, хоть частичную чувствительность. А там…

– Так вы из тех новых врачей, что стараются лечить без лекарств и скальпеля? – предположил Дьюар.

Труавиль проигнорировал и этот вопрос, сосредоточенно глядя на свои руки (молился?). Ален, решивший подождать, пока тот сам с ним заговорит, лежал тихонько и наблюдал за юношей. А Селестен вдруг преобразился. Свет от свечи падал косой полосой на его лицо, и в глазах его отражалось по маленькой свечке. В нём было именно то, чего никак не мог нарисовать Ален, – одухотворённость. Завершив молитву, юноша снова превратился в обыкновенного человека. О, коварное освещение!

Он, не вставая с колен, повернулся к больному и сказал:

– Попробовать можно. Вам это ничего не будет стоить.

– Это верно, – согласился Ален. – Только сначала скажите: как вам это удалось?

– Что удалось?

– Я почувствовал ваши руки… как?!

Труавиль лишь пожал плечами и приступил к массажу:

– Никак. Значит, дела не так уж и плохи и есть надежда.

– Чтобы это оказалось правдой, я бы ничего на свете не пожалел! – тихо прошептал Дьюар, чувствуя, что какой-то комок появился в горле.

– Ну! – ободряюще сказал Селестен. – Посмотрим. Ничего не чувствуете?

– Ничего. Может, это мне показалось, что я что-то почувствовал? – упавшим голосом сказал больной. – И я никогда…

– Никогда не сдавайся, гласит пословица. На первый раз достаточно. – Юноша подправил одеяло, и из складок вылетела на пол тетрадь, а из неё выпал листок с рисунком. – А это что? – Он поднял обе вещи.

– Да так… – смущённо пробормотал Дьюар.

Труавиль изучал рисунок и надпись к нему не менее трёх минут, потом вернул его Алену и слегка улыбнулся глазами:

– Вы неплохо рисуете, Ален.

Мужчина пробормотал что-то в своё оправдание, выхватил листок из его рук. Но, взглянув на набросок, он готов был поклясться, что это не его рисунок: нарисованный Селестен, казалось, мог в любой момент ожить, в нём появилось то, что Ален тщетно пытался изобразить, – та самая душа, которой прежде не было.

«Он преображает всё, к чему прикасается!» – с восхищением подумал Ален.

Селестен встал с колен.

– Уже уходите? – испуганно воскликнул мужчина. – Останьтесь ещё хоть на пару минут!

– Хорошо, – снисходительно согласился Труавиль, садясь на край кровати, – хотя мне уже пора.

– Куда?

– Спать. Да и вам тоже. Уже весьма поздний час.

– Ещё только пару минут. Мне бы хотелось о вас что-нибудь узнать. Откуда вы? Сколько вам лет?

– Если бы я вас попросил кое о чём, вы бы пообещали мне, что непременно это сделаете? – спросил юноша после минутного молчания.

– Конечно, Селестен.

– Так сделайте это, – тон его был настойчив.

– Ну хорошо. Обещаю, что сделаю всё, что бы вы ни попросили, – удивлённо ответил Ален.

– В таком случае, – немедленно сказал Труавиль, – я прошу вас никогда не спрашивать меня о том, кто я или откуда… и обо всём, что меня касается.

– Но, Селестен! – воскликнул Дьюар.

– Помните, вы пообещали, – непреклонно сказал музыкант. – Я вам, может, и расскажу что-нибудь, если сочту это нужным. Но сами – никогда. Вы обещаете?

– Хорошо, – неохотно согласился мужчина. – Но это нечестно.

– Не сердитесь, Ален, вам это не идёт, – рассмеялся Труавиль. – К тому же, вы можете спрашивать меня обо всём другом. Это плюс, верно?

– Я вас понял: вы хотите остаться «человеком-загадкой», так? Ну что же, пусть так и будет. Только не слишком радуйтесь! Может, мне всё-таки удастся самому вас разгадать. Этого ведь вы мне запретить не можете?

– Если вы сможете, я буду только рад за вас, – вполне серьёзно ответил юноша. – А теперь я пойду. И без возражений.

Он встал, взял со столика догорающую свечу и пошёл к двери.

– Но завтра вы ведь придёте, Селестен?

Юноша полуобернулся на пороге:

– Утром, как я и обещал. Спокойной ночи, Ален! – И он вышел, прикрыв за собой дверь.

– Спокойной ночи, Селестен, – проговорил ему вслед Дьюар и прислушался к его лёгким удаляющимся шагам. Таким же лёгким, как дуновение ветра.

Он думал, что впереди его ждёт бессонная ночь, но совершенно неожиданно для самого себя быстро уснул, не успев даже это осознать. И ему снова привиделся прежний сон, только на этот раз он был ясен и ярок, точно всё происходило на самом деле.

Первобытный хаос тьмы, в который погрузился Ален, когда заснул, скоро рассеялся в миллион сверкающих звёзд, которые не замедлили рассыпаться прямо на кровать к мужчине. А он лежал посреди этого звёздного пространства, растерянно озираясь, не понимая, где он и куда делась его комната. Звёзды одна за другой стали превращаться в хрупкие белые подснежники. Казалось, это сама весна пришла к Алену во всём её величии и красе.

Один из цветов вдруг заискрился и начал расти с фантастической быстротой. Ален следил за ним с удивлением и лёгким испугом и поразился ещё больше, когда подснежник превратился в белое, сверкающее восхитительными лаковыми боками фортепьяно, точно такое же, как в его спальне. Хотя, нужно признаться, выглядело оно несколько иначе и казалось миражом, какой несчастные, погибающие от жажды, видят в пустынях.

Потом высоко-высоко вверху сверкнула одноглазая точка метеорита, который, оставляя за собою развевающийся хвост ослепительного света, ринулся вниз. Соприкоснувшись с невидимой поверхностью Земли, метеорит вспыхнул и взорвался снопом электрических искр, разлетевшихся во все стороны. Из этого света в сторону Алена шагнула прозрачная, переливающаяся ртутью фигура, в которой Дьюар теперь безошибочно узнал Селестена.

Юноша лучезарно улыбнулся глазами, хотя его губы оставались недвижимы, сел за фортепьяно и заиграл уже известную мелодию. Белый плащ развевался за его спиной, и создавалось впечатление, что это вздымаются два крыла – наподобие ангельских. И от них, как и от всей фигуры Труавиля, исходил дивный неземной свет, от которого на Алена веяло теплом и предчувствием чего-то хорошего.

Взяв последний аккорд, юноша поднялся и поплыл – именно поплыл, а не пошёл! – не касаясь ногами земли, просто подлетел к кровати Дьюара и протянул ему руку, не говоря ни слова, но Алену почудилось: «Идём!»

Дьюар, почти загипнотизированный его тёмным взглядом, почти ослеплённый исходящим от него светом, протянул руку и вложил свою влажную трясущуюся кисть в длинную узкую ладонь юноши. И – о чудо! – Селестен потянул его за собой, и Ален смог встать, снова почувствовав своё тело. Он рассмеялся и бросился обнимать Труавиля, расцеловав его в обе щёки.

Селестен отстранил его, слабо улыбнулся и стал удаляться, быстро и неизбежно. Ален пытался его остановить, догнать, но не мог сдвинуться с места. И всё, что оставалось ему, здоровому, но бесконечно одинокому, – это стоять и простирать руки к уже почти незаметной на звёздном фоне точке. Простирать, простирать, простирать…

========== Глава 4 ==========

Даже не открывая глаз, Ален ощутил, что комната залита солнечным светом. Он чувствовал себя намного лучше, чем в прежние утра. Это не было ни верой, ни надеждой, ни даже предчувствием – просто кровь его текла по венам немного быстрее обычного, и в голове кружились ласточками разные мысли, и ритм сердца был сбивчив, и всё казалось странным и необычным.

Насколько Дьюар помнил, нечто подобное с ним уже происходило, но лишь однажды в его жизни. Это было ещё в ранней юности. Тогда мужчина – ещё совсем мальчик! – влюбился в одну прекрасную девушку.

«Странно, – подумал Ален, – я так давно об этом не вспоминал, что почти забыл…, но то, что я чувствую сейчас, так похоже на… романтическое увлечение».

Мужчина живо вспомнил тот год. Это было весной, когда вокруг ручьи и подснежники. А осенью всё закончилось: она вышла замуж за какого-то старика, кажется отставного генерала, с кучей наград и франков. А была ли любовь?

Только сейчас речь не об этом, а о том, что происходило с Дьюаром в данный момент. Больной называл это романтическим увлечением, но он сам себе не смел признаться в том, что, похоже, по-настоящему влюбился. Может, это оттого что Труавиль слишком походил на девушку? Или это было сторге? В этом ещё предстояло разобраться, но то, что Селестен ему небезразличен, было несомненно.

Мужчина открыл глаза и по обыкновению посмотрел на окно. Между двумя полосами штор проглядывало небо, бледно-синее, как блюдечко из фарфорового сервиза, что пылился где-то в столовой с тех пор, как Ален остался один.

«Интересно, в силах ли теперешнее солнце растопить снег?» – думал Ален, считая минуты и ожидая мадам Кристи с завтраком.

Дверь распахнулась, впустив… нет, не домоправительницу, а Селестена. Увидев, что Ален смотрит на него с явным удивлением, юноша слегка улыбнулся и сказал:

– Вы, я вижу, уже проснулись. Доброе утро!

– Доброе утро, – растерянно ответил Дьюар, наблюдая, как музыкант ставит на стол крытый поднос с завтраком, раздёргивает шторы…

Сейчас, весь залитый солнцем, он казался божеством, сверкающим и волнующим.

– А где же мадам Кристи? – спросил Дьюар.

Быстрый поворот головы в ответ.

– Вам не нравится, что вместо неё я?

– Нет, что вы! – поспешно воскликнул Ален.

– Просто мы с ней решили внести в ежедневную рутину хоть немного разнообразия, – ответил Труавиль. – Это вас немного встряхнуло бы. Что, разве не так?

«Ещё как встряхнуло!» – подумал мужчина. А при словах «мы с ней» Ален почувствовал укол, похожий на ревность: ему хотелось бы, чтобы Селестен был лишь его Селестеном, хотя мужчина и понимал, что это невозможно. Вслух же он спросил:

– Скажите, Селестен, как там сегодня на улице?

– Почти весна, – ответил музыкант, слегка подавшись вперёд и заглядывая вниз, за подоконник. – Кое-где уже прогалины, но ещё холодно.

В профиль его фигура казалась совсем тонкой и хрупкой. Ален смотрел на него с выражением грустной мечтательности на лице, вспоминая свой сон. Юноша полуобернулся к нему и после нескольких минут молчания и задумчивого пристального взгляда, словно что-то ему не давало покоя, вдруг тряхнул кудрями и произнёс, улыбнувшись лукавой улыбкой и подходя к Дьюару и садясь с ним рядом на кровать:

– Э-э, да как же у вас спутаны волосы, Ален! Позвольте-ка…

В руках его появилась изящная расчёска. Он помог Дьюару сесть, подправив одеяло, и стал расчёсывать его вьющиеся золотистые пряди. Не описать, как нравились эти прикосновения самому Алену! Да к тому же Селестен был так близко, что мужчина чувствовал запах его одеколона – запах весенних цветов.