Текст книги "Паучьи тропы (СИ)"

Автор книги: Дарт Снейпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Я слушаю.

В его тоне – откровенное предупреждение; он слишком сердит на меня (или на кого-то ещё), чтобы вновь положить ладонь мне на макушку, обнять меня или… или… я яростно мотаю головой и вспыхиваю под его насмешливым взглядом. А потом неловко, путаясь в словах, бормочу:

– Мне кажется… что-то произошло.

– Какая наблюдательность, Поттер! – усмешка приподнимает уголки его губ, и Снейп, чуть помедлив, осторожно ставит флакон на полочку над раковиной: аккуратный, собранный, держащий себя в руках. Контролирующий ситуацию намного лучше меня. Я до спазма в горле завидую этому его умению.

– Нет, вы не поняли, – я только сейчас рискую поднять на него глаза – всего на секунду, но этого хватает, чтобы снова смутиться и растерять остатки мужества. Поворачиваю голову. Прикасаюсь к шее – ранки давно нет, но я могу отыскать её с закрытыми глазами, слишком хорошо помню, как она разрасталась вот тут, под ухом… скольжу ниже, веду дорожку пальцами. И, добираясь до ключицы, застываю: здесь, под костью, на несколько дюймов ниже положенного, замер плотный бугорок.

– Что-то произошло, – с нажимом повторяю я.

Снейп совсем близко, его дыхание обжигает кожу; мне в голову приходит неуместная мысль, что кончик крючковатого носа вот-вот вонзится мне в плечо, и от этого хочется глупо хихикнуть. Я еле удерживаю себя от этого желания – только прикрываю глаза. И вздрагиваю: ледяной мазок пальцев оказывается неожиданным.

– Что ты чувствуешь? – ровно спрашивает Снейп, скупыми движениями повторяя контуры твари. – Больно, горячо? Жжёт?

Я прислушиваюсь к себе.

И отрицательно мотаю головой. Он выпрямляется, отворачивается от меня, начинает переставлять все эти свои флакончики, выуженные из домашней аптечки… Я смотрю на его худое бедро, обтянутое штанами, смотрю, смотрю, смотрю.

Понимание того, что значит отсутствие боли, приходит ко мне не сразу, но бьёт – наотмашь.

– О господи, сэр, это же… – я вскакиваю на ноги, едва не врезаясь в его плечо, потому что в тесной ванной слишком мало места, нервно сжимаю пальцами его локоть, кусаю губы. – Они… сэр!

Последнее выходит совсем истерично – но Снейп не разворачивается и не надавливает на мои плечи, вынуждая сесть. Я даже не дожидаюсь раздражённого окрика; он словно уходит в себя.

Только потом, спустя целую вечность, которую я не дышу, сверля напряжённым взглядом его лопатки, Снейп глухо произносит:

– Он продвигается слишком быстро.

Я не успеваю вставить слово – меня не слушают; он опирается на раковину, склоняет голову. Я вижу ряд узких выступов шейных позвонков, и мир перед глазами покачивается, как корабль на воде.

– Слишком быстро… – Снейп говорит не со мной, он не ищет мой взгляд в отражении, он прячет глаза под завесой чёрных волос. Неожиданная трусость, больно бьющая по диафрагме. – Но почему, почему? Что могло произо…

Он вдруг осекается. Выпрямляется, неловко сводя плечи. И отрывисто бросает:

– Поттер, как ты относишься к гипнозу?

И всё, что мне остаётся, – нервно рассмеяться, обхватив его за пояс, чтобы не упасть. Теперь Снейп находит в себе силы повернуться ко мне. Обхватывает моё лицо ладонями, будто собирается поцеловать, смотрит встревоженно и с необъяснимой, рвущей мне сердце горечью, гладит большими пальцами за ушами – я и не знал, что здесь моя кожа так чувствительна… А потом произносит:

– Неважно. Я просто хочу попросить тебя… довериться мне. Это тяжело, я знаю, но…

Я перебиваю его легко, обхватывая тонкие костлявые запястья пальцами и сжимая, чтобы он не смел убирать руки:

– Я доверяю вам.

Чёрные глаза расширяются. Он не ожидал. Я вижу, как он борется с изумлением, как сражается с собой за право нацепить маску равнодушия. Целую тысячу лет Снейп не отрывается от меня, лишь потом осторожно высвобождает пальцы и кивает:

– Хорошо.

И я шагаю за ним в гостиную, и падаю бесформенным кулем на диван, и закрываю глаза. Спасительный сон не приходит ко мне, есть только полуобморочная слабость, и сквозь её непомерную тяжесть я с трудом могу различить его тихие шаги. Снейп на кухне – я слышу, как скрипит, отодвигаясь, стул, как он тяжело, будто разом постарел на несколько лет, садится… Мне даже кажется, напряги я слух, и смогу уловить длинные гудки. Он кому-то звонит.

Вслушиваться в разговор у меня сил нет. Я обретаю способность приподнять голову, чтобы устроиться затылком на валике подлокотника, когда Снейп уже договаривает, и ловлю только обрывистое «Хорошо, буду ждать». В глаза словно насыпали песка. Я не знаю, чего во мне сейчас больше – желания вжаться лицом в его плечо, чтобы он гладил меня по спине, осторожно и неумело, будто ему никогда не приходилось прикасаться к кому-то, или острой необходимости побыть в одиночестве. Снейп решает за меня. Садится рядом, опускает широкую сухую ладонь на мой пылающий лоб. Непривычно мягко произносит:

– Сибилла скоро придёт. Не засыпай.

Я хочу сказать ему, что не смогу уснуть, но усталость наваливается на меня неподъёмной глыбой, и я проваливаюсь в странное подобие дремоты, переполненной отрывками кошмаров вперемешку с явью. И только его ладонь на лбу не позволяет мне забыться окончательно.

После правильной, почти уютной тишины трель дверного звонка кажется оглушительной; я рывком сажусь, ещё успевая заметить, как морщится Снейп. Он уходит открывать дверь, а я устраиваюсь поудобнее, нервничая, как девчонка на первом свидании, сцепляю пальцы…

Вошедшая в комнату женщина смотрит на меня сквозь огромные стёкла очков, делающие её похожей на стрекозу, и я совершенно бестактно выпаливаю:

– Профессор Трелони?!

– Здравствуй, мой мальчик, – похоронным тоном отвечает она, кутаясь в безразмерную цветастую шаль. И зачем-то прикасается пальцами к моему шраму – тому самому, полученному в аварии. Произносит глухо:

– Быть помеченным так рано…

Меня пугает её полубезумный взгляд, и я невольно вжимаюсь в спинку дивана, стремясь уйти от прикосновения. Но сумасшедшую старуху это не останавливает: она нависает надо мной, что-то ищет в моём лице… и безошибочно прижимается ладонью к плотному шарику, спрятанному под ворот рубашки. Меня передёргивает.

– О, мой бедный мальчик… – тихо и печально произносит Трелони. Снейп раздражённо цокает языком, перехватывает её руку, вознамерившуюся расстегнуть пуговицу на воротнике, одёргивает:

– Я позвал тебя не за этим. Мне нужно, чтобы Пот… Гарри, – и хотя он произносит моё имя с едва уловимой гримасой, необъяснимое тепло разливается в моей груди, – вспомнил, что произошло сегодня.

Трелони разом отбрасывает потусторонний тон. Выпрямляется, деловито поправляет очки, мягко произносит:

– Северус, пожалуйста, сделай мне чаю.

Он растерянно вскидывает бровь; Трелони по-птичьи склоняет голову набок и повторяет таким тоном, что по моей коже бегут мурашки:

– Чаю, Северус. Без сахара. Но ложечку положи.

Я в первый раз вижу, как он уходит, не оставив за собой последнего слова, и задаюсь вопросом: а так ли проста Трелони, как кажется на первый взгляд? Она улыбается мне по-матерински ласково, вся сотканная из замысловатых узоров и причудливых линий рун, и садится в кресло, непринуждённо поправляя шаль.

Тишина между нами становится гнетущей.

Северус раздражённо гремит чашками на кухне; я представляю, как он сердито сжимает тонкие губы, как отбрасывает упорно лезущие в лицо волосы… тепло щекочет живот.

– Странный выбор, Гарри, – говорит Трелони, и в лицо мне бросается краска. Старая кошёлка! Я неловко свожу колени, выпрямляю спину, бросаю на неё вызывающий взгляд… Сдуваюсь почти моментально – огромные глаза за стёклами очков смотрят с участием и пониманием. Трелони почти улыбается:

– Странный, но не отвратительный. И не безнадёжный.

Приходит Снейп, и я отвлекаюсь на него. Странный выбор… сутулый, с наскоро собранными в хвост волосами; две пряди уже выбились из импровизированной причёски и обрамляют худое угрюмое лицо. Он опускает на столик блюдце, на него ставит чашку. И замирает, явно не зная, куда ему податься. Трелони кивает:

– Сядь с Гарри, Северус. Ему потребуется опора.

Он садится рядом – худой и холодный, даже не смотрящий на меня, но его ладонь на долю секунды прикасается к моим волосам в успокаивающем жесте поддержки, и я прикрываю глаза. Странный выбор?

Самый правильный, профессор.

– Очень хорошо, – говорит Трелони и устраивает блюдце с чашкой на ладони, но не делает ни глотка – начинает помешивать чай простой, совсем не вычурной, очень по-снейповски аскетичной ложкой. По часовой стрелке. И смотрит на меня – я почему-то не могу отвести взгляд, хотя хочу; сил хватает лишь на неловкое дёрганье, и Снейп – горячее бедро, прижатое к моему – сжимает мою руку.

– Ты забыл что-то важное, Гарри, – её слова падают с грохотом валунов, и я готов втянуть голову в плечи, выставив перед собой руки в защитном жесте. – Я помогу тебе вспомнить, но для этого ты должен впустить меня.

Впустить куда? Что за представление? Она и впрямь выглядит безумной: покачивается из стороны в сторону, помешивает этот проклятый чай, и каждый взвизг, с которым ложка ударяется о фарфоровое дно чашки, отзывается в моих висках болью. Я смотрю, смотрю, смотрю в огромные глаза за толстым стеклом, смотрю, смотрю…

Я падаю, падаю, падаю…

Её голос повсюду; он окружает меня, давит на барабанные перепонки, упрашивает закрыть глаза. Я позволяю себе смежить веки лишь на секунду…

Но темнота, наступающая после этого, оказывается бесконечной. Ничего нет, только беспроглядная Чернь, куда ни глянь; ничего нет – только упрямый звон ложки и тихий голос, повторяющий:

– Впусти, впусти, впусти…

«Впусти» отражается о несуществующие чёрные стены и стократно множится, возвращаясь эхом; я прячу лицо в ладонях, мотаю головой, я вот-вот оглохну от визгливого скрежета; мне некуда бежать, вокруг меня – пустота, впереди и позади нескончаемая Ночь, и голос, голос, глухой хриплый голос приказывает мне:

– Впусти меня.

– Впускаю, впускаю, только прекратите!.. – мой крик оказывается почти беззвучным, я сворачиваюсь в позе эмбриона, ожидая, что вот-вот на меня обрушится новая волна звуков…

Но ласковая тишина шершавыми ладонями проходится по моим вискам, смывая боль, и Голос говорит мне:

– Умница. Ты сильный, храбрый мальчик. А теперь покажи мне.

Что-то во мне – что-то горячее, липкое, твёрдое – протестует; что-то в моей шее исходит глухим писком, царапается, скребётся, извивается огромной сороконожкой, не желая уступать; я запрещаю, запрещаю, запрещаю себе поддаваться! Я покажу, покажу, покажу… я разгребаю завалы своей памяти, как ящик со старыми игрушками, откидывая в сторону лишённые смысла фрагменты, и нужный обжигает мои ладони до мяса. Воняет палёным; я кричу, трясу руками, но к пальцам намертво приросли осколки, въедающиеся под кожу, и Голос тянет:

– Тише, тише… сейчас всё закончится.

Перед глазами – калейдоскоп картинок. Рыжие волосы. Злая усмешка. Вызывающий взгляд. Жестокие слова, от которых я пошатываюсь. Ещё один осколок перерезает линию жизни. «Думаю, эта новость понравится деканату». Ярость, ненависть и отчаяние, сливающиеся в коктейль. «Как думаешь, его сразу уволят?» Горький налёт на языке. Стекло, стекло, стекло, всюду стекло, куда ни повернись, я ползу на звук Голоса, слепо натыкаясь незащищёнными ладонями на осколки, я оставляю кровавые следы, я бегу на четвереньках – бегу прочь, прочь! Я не хочу, не хочу, я не!..

– …билла! – окрик режет уши. – Хватит!

– Всё хорошо, Северус, – Голос спокоен, но звенит от напряжения, и я иду на Его зов, упорно петляя между прожилками рушащейся стеклянной изгороди. – Он справится.

Кто справится? С чем? На зубах хрустит хрустальная крошка. Чьи-то сильные руки обнимают меня, я утыкаюсь носом в чью-то твёрдую грудь, протестующе мычу, рву горло всхлипами: отпусти, отпусти, я испачкаю тебя, изрежу!..

– Ш-ш-ш, – шепчет мне, потерявшему ориентацию в пространстве и оглушённому, Снейп. – Я здесь.

Я распахиваю глаза, и приглушённый свет гостиной бьёт по ним не хуже ослепительного солнца пустыни.

Снейп держит меня в объятьях; его пальцы, побелевшие от напряжения, больно сжимают моё бедро, вторая ладонь покоится на моём затылке. Он выглядит встревоженным – между нами несколько сантиметров расстояния, можно различить каждую морщинку. В другой раз я воспользовался бы этой редкой возможностью как следует, выучил бы в сотый раз все черты его лица, но сейчас…

– Снейп! – я давлюсь «профессором» и «сэром», а его имя не идёт с губ. – Я… я ударил его! Я… он…

– Тихо, – его губы сжаты. Я хорошо знаю эту гримасу: он в бешенстве. Но почему-то продолжает прижимать меня к себе так бережно, словно я – драгоценный древний томик Шекспира. Хорошо. Хорошо, что он держит; я не уверен, что не рухнул бы с дивана, окажись я без поддержки. Меня трясёт и колотит. Что произошло? Как я мог позволить себе это? Как я…

Вспышка: сладкий голос, угнездившийся в затылке, безотчётное стремление довериться, послушать, сделать, как сказано… Мне кажется, меня сейчас вывернет наизнанку; тошнота подступает к горлу. Я жмусь к Снейпу доверчиво, как глупый уличный кот, которого легко обмануть минутной лаской, он перебирает мои волосы, растирает мои виски, снимая боль и отвращение…

Трелони, о присутствии которой я почти забыл, вежливо откашливается, и я отстраняюсь, едва не сваливаясь с дивана. Снейп ловит меня буквально за шкирку, дёргает на себя, усаживает рядом, по-прежнему бедром к бедру. Мне страшно поднять глаза и на него, и на Трелони, но из двух зол я выбираю меньшее.

И встречаю задумчивый стрекозий взгляд.

– В этот раз они сильнее, – говорит Трелони, глядя на меня, но обращаясь к напрягшемуся Снейпу. Её губы искусаны, пальцы, по-прежнему сжимающие блюдце, дрожат: значит, по ней ударило тоже. Я чувствую противоестественное, гадкое, но приносящее с собой облегчение чувство удовлетворения, какое бывает от разделённого страдания. Трелони гладит расписной бок чашки, а потом почти с омерзением отставляет её на столик. И твёрдо произносит:

– Медлить нельзя.

Я не понимаю, о чём она говорит, но, похоже, понимает Снейп; он весь подбирается, подаётся вперёд, неуступчиво и зло сжимает зубы. Выдавливает:

– Нет. Он не готов.

– Он? – на её губах – улыбка. Страшная потусторонняя улыбка, от которой хочется спрятаться. – Или ты?

Как многого я не знал о Трелони? И сколько ещё не знаю?

Она смотрит на меня одобряюще и мягко, но во взгляде этом – сталь. Это несопоставимо со Снейпом: он весь – оголённый клинок, отточенное лезвие. Трелони – завеса бархата. Под которую заглядывать я не хотел.

– Северус, – со вздохом говорит она. – Они стали умнее. И изощрённее. Ты знаешь, что это значит.

Они сражаются взглядами – две высоких тощих фигуры, замершие друг напротив друга. Я растерянно мотаю головой, неуверенно тяну:

– Профессор? Что…

– Позже, Поттер, – он обрывает меня так резко, что мне становится горько; я не справляюсь с собой – гримаса обиды искажает губы сама собой. Снейп замечает её. Почему-то меняется в лице. Сжимает моё плечо. И отрывисто произносит:

– Я всё объясню. Потом. Оставь нас.

И указывает на дверь в свою персональную святыню – в свой кабинет. Я вскидываюсь, готовый протестовать… но они оба – Снейп и Трелони – смотрят на меня одинаковыми взглядами, и двойная тяжесть молчаливого приказа слишком велика для меня. На негнущихся ногах я добираюсь до двери. Распахиваю её. Замираю на пороге, готовый вернуться, если меня окрикнут, но они не издают ни слова, позволяя мне уйти.

Дверь закрывается за мной почти бесшумно, надёжно пряча от любопытных глаз и ушей всё, что происходит в гостиной.

========== Descensus averno facilis est ==========

Значит, я подрался с Роном.

Нет. Нет. Не я. Паук во мне. Паук во мне разбил лицо моему лучшему другу. Паук во мне сказал моим голосом, что я… о, господи. Что я сплю со Снейпом. Меня разбирает истерический смех. Странно, что Снейп не высказал мне по этому поводу пару ласковых – готов поспорить, он был в ярости. Его студент, нелюбимый, раздражающий, назойливый студент, за жизнь которого он волей случая стал ответственен, говорит о подобном тому, кто может донести. Кому угодно. И тогда никакие оправдания ни его, ни меня не спасут.

Но я откуда-то знаю: Рон не расскажет. Я… нет, не я. Что-то во мне напугало его так сильно, что даже ярости и отвращению не превозмочь этот внутренний барьер. Должно быть, об этом догадался и Снейп.

Как далеко я – и то, что во мне – могу зайти? Сколько я могу позволить божеству, проверяющему меня на прочность?

Что ещё я способен натворить?

Я, право, не знаю, чего во мне больше: гадкого страха или злой, жестокой гордости за себя. Неприятный микс, отдающий на языке гнилью; я отдал бы многое, чтобы отмыть от него рот, но даже мои губы перепачканы не кровью – им.

Сердце глухо бухает в груди. Я прижимаюсь щекой к дереву двери. Закрываю глаза. Но мелькнувшая картинка – рыжие волосы, синие глаза, разбитое лицо – заставляет распахнуть их снова. Прижаться пылающим лбом к прохладной поверхности. Сделать вдох. Прислушаться к голосам по ту сторону.

Иногда мне кажется, что я – нелепое вместилище для всемогущей твари – нахожусь в другом мире, и даже Снейпу не достучаться до меня, не вытянуть меня отсюда; я чувствую это, когда просыпаюсь и не могу понять, что реальнее, мой кошмар или крепкая рука на плече; когда у меня начинает сбоить сердцебиение, а голоса в голове сходят с ума, вопя на разные лады; когда…

Сейчас, сейчас я ощущаю это особенно отчётливо. Между мной и Снейпом с Трелони всего пара дюймов дерева.

Целая бесконечность, если подумать.

Они о чём-то говорят там, за дверью, спорят; я слышу, как звенит металл в голосе Снейпа, хотя самих слов не разобрать. Если бы только я мог приоткрыть эту проклятую дверь – совсем незаметно… Не получится. Пальцы меня не слушаются – всё ещё подрагивают нервно и жалко, кожа ноет, будто её и в самом деле изрезали осколками стекла. Хотя, разумеется, я вижу только два гладких бельма ладоней, когда подношу руки к лицу, чтобы убедиться, что всё в порядке.

Всё ещё никогда не было настолько не в порядке.

У меня начинает возникать чувство, что все мои преподаватели – и улыбчивый Люпин, и угрюмый Снейп, и сумасшедшая Трелони – знают о том, что творится со мной; но откуда? Снейп сказал, только он и Люпин смогли… не хочу об этом думать – передёргивает от отвращения. Чертовщина, происходящая здесь и сейчас, за дверью, в комнате, в которую меня не пустили, пугает меня сильнее маленького паука в шее. Привычно прижимаю ладонь к ключице, проверяя, на месте ли существо, и вздрагиваю, когда уплотнение под пальцами шевелится. Он будто целует подушечки сквозь мою собственную кожу – и я отдёргиваю руку, сглатывая комок тошноты.

Я непозволительно долго жалел себя и позволял это делать Снейпу.

Мне вдруг становится до смешного спокойно: я могу умереть. По сути, никто не даёт гарантий, что я выживу. Даже Снейп. Я могу умереть. А это значит, что все мои страхи, опасения и переживания ничего не стоят.

И ждать я не могу.

Когда на пороге появляется хмурый Снейп, я уже знаю, что скажу ему, но пока берегу эти слова – сладкие и кислые, жгущие желудок – внутри. Только смотрю на него внимательно. И жду, пока он заговорит. Моё время говорить настанет позже.

– У нас мало времени, – произносит Снейп, прикрывая за собой дверь и прислоняясь к стене. Он словно постарел на несколько лет: в уголках глаз и рта скопились горькие морщины, глубокая складка перечертила лоб. Что такого могла сказать ему Трелони? Мне хочется спросить, но я себя одёргиваю – нельзя. Только кривлю губы и выдыхаю:

– Я уже понял. Знаете, когда ты начинаешь терять контроль над собственными действиями, – его лицо темнеет, а мне наконец-то легко-легко говорить об этом, будто не в моей шее засел жестокий бог, – это что-то да значит.

– Цинизм вам не к лицу, мистер Поттер, – очень холодно и очень официально произносит Снейп. Вздыхает. Неуловимым движением поводит плечами, выпрямляется, возвращает себе прежнюю невозмутимость. Но я знаю, что там, под наледью безразличия, прячутся волнение и смятение.

Я начал понимать его – или он сам устал держать лицо передо мной?

– Вы обещали объяснить, – роняю я и отступаю. Мне нужно чем-то занять дрожащие руки. Ни один из нас не садится – я подхожу к столу, бессистемно перебирая многочисленные бумаги, а Снейп так и стоит у двери, будто он готов в любой момент сбежать.

– Ты прекрасно всё понимаешь сам, Поттер, – устало произносит Снейп. Я вижу тёмные круги под его глазами, серость кожи. Я непременно пожалел бы его, если бы мне не было так жаль самого себя. Отворачиваюсь. Не смотрю. Мне кажется, если я задержу взгляд на его глазах или – о господи – тонких сжатых губах, стоившее мне столь многого спокойствие лопнет, как воздушный шарик. Тру виски. Пожимаю плечами. Не глядя на него, ровно отвечаю:

– Да, но я хочу услышать это от вас.

Снейп молчит. Я опускаю голову. И украдкой усмехаюсь. Три, два… Его шаги – гулкие и чёткие – раздаются на счёт «ноль». Он опускает ладонь на моё плечо, сжимает, скользит пальцами по шее.

Эта ласка отдаёт чувством долга, и меня от неё мутит; я дёргаю плечом, вынуждая Снейпа убрать руку. Он понимает намёк сразу – и говорит, сверля тяжёлым взглядом мой затылок:

– Они не должны были так быстро начать на тебя влиять. Ты слишком легко пропускаешь их в своё сознание, позволяешь им становиться сильнее, выкачивать из тебя силы. Ещё немного, и…

– Сколько? – он поджимает губы, недовольный мной и моей дерзостью. Бумага под пальцами хрустит и мнётся. Целую секунду я жду комментария о том, что я, совсем как мой бездарный папаша, невоспитанный маленький наглец. Я даже почти хочу, чтобы он сказал это, может быть, мне стало бы легче. Но Снейп смотрит на меня задумчиво, будто находясь мыслями далеко-далеко отсюда, и неохотно, но спокойно отвечает:

– Неделя. Мы не можем медлить дольше, это слишком опасно. Я могу не…

Он осекается, не договаривая, но я и без того знаю, что он хотел сказать. Боитесь не успеть, профессор, верно? Как с Драко, которого вы должны были спасти, но не смогли.

А я – тоже долг?

Поворачиваюсь, бумаги разлетаются по полу, край стола больно врезается в бедро, но мне нет до этого дела; я хватаюсь за его худые крепкие плечи, тяну его к себе и шепчу, глядя ему в глаза:

– Каковы мои шансы?

Он застывает. Напряжённый, неподатливый, строгий, с суровым лицом. Резинка соскочила с волос, и теперь они тяжёлым чёрным каскадом падают на плечи. Мне нравится. Мне в нём многое нравится – если бы только я набрался смелости, а он захотел слушать…

– Двадцать на восемьдесят, – отрывисто бросает Снейп. Мне не нужно уточнять, какой из исходов вероятнее. Я вижу ответ в его расширенных зрачках и пересохших губах. Но зачем-то всё равно спрашиваю:

– В случае неудачи я…

– Умрёшь, – повторяет он вслух то, что я осмелился произнести лишь губами, и тут же порывисто притягивает меня к себе и твердит, глядя мне в лицо:

– Но этого не произойдёт. Я не позволю. Слышишь?

А мне хочется рассмеяться, потому что, оказывается, услышать свой приговор вот так, без обиняков и увиливаний, совсем не страшно.

– Поттер, – Снейпа злит моя весёлость. Он держит меня крепко, словно я вот-вот начну вырываться. Не переживайте, профессор. Я не буду буянить. – Поттер, ты должен отдавать себе отчёт в том, что задуманное нами очень опасно. Это не просто возможность перехитрить судьбу. Это попытка переиграть богов в их же игре, и…

– Я знаю, – перебиваю, пусть в его глазах и вспыхивает раздражение, и улыбаюсь. Искренне. Наконец-то. Улыбаюсь – широко, пусть губа ещё болит. – Вы сказали, мой отец был азартным игроком. Должен же я быть похож на него хоть в чём-то, верно?

Я выскальзываю из его объятий раньше, чем Снейп успевает вскинуться и выплюнуть пару ядовитых словечек. Он не останавливает меня, когда я закрываю за собой дверь кабинета, и не выходит следом.

У меня есть возможность тихо одеться и уйти.

Вечерняя прохлада обжигает мне щёки и пальцы, я сразу жалею, что не прихватил шапку, но возвратиться сейчас не смогу. В конце концов, не так уж и холодно… Горблюсь, пряча подбородок в высокий воротник куртки, засовываю руки в карманы. И, не ожидая этого от самого себя, начинаю набирать давно заученный, но полузабывшийся за ненадобностью номер.

Я не думал, что когда-либо позвоню по нему. Если честно, я не думал, что вообще смогу его вспомнить. Видимо, близость смерти – а если и не смерти, то чего-то, что ненамного лучше её – положительно влияет на меня. Снейпу бы понравилась эта мысль. Он бы усмехнулся одними уголками рта, вскинул бы брови и беззлобно бросил бы, что я по-прежнему тот же непроходимый идиот, каким и был, и незначительное улучшение не повод для радости.

Я ловлю себя на мысли о том, что глупо улыбаюсь, и, чертыхаясь, решительно нажимаю на кнопку вызова.

Тянутся длинные гудки. На восьмом я нервно прикусываю большой палец, на десятом – переступаю с ноги на ногу, на пятнадцатом я готов сбросить вызов…

– Алло? – тон у неё удивлённый, со знакомыми нотками недовольства – не злыми и не раздражёнными, просто усталыми. А голос высокий. Но он уже не режет барабанные перепонки, как раньше, словно я… привык.

Или, что вероятнее и невероятнее одновременно, соскучился.

Я жарко дышу на замёрзшие пальцы и почти шепчу в трубку:

– Здравствуй, тётя Петуния.

На том конце провода повисает молчание. Я бы тоже замолчал – мы не общались чуть ли не целый год, в последний раз я звонил ей на Рождество, а теперь мой звонок не приурочен ни к одному из известных ей праздников. Есть чему удивиться. Я удивлён тоже. И всё же…

– Гарри? – в её голосе появляется знакомое мне недовольство, но сейчас оно кажется почти домашним: так, журя, треплют за уши разбаловавшихся детей. – Что-то случилось?

Я никогда не думал, что тётя Петуния похожа на Снейпа; признаться, сопоставить их нельзя ни в чём – но я знаю, знаю этот нарочито равнодушный тон, под которым столько беспокойства, что можно изумиться: как, оказывается, за тебя переживают… Я знаю его от Снейпа – и теперь отзвуки хорошо замаскированного волнения странным теплом отдаются где-то в горле.

Я хочу сказать ей, что ошибся номером, что позвонил зря, что мне тяжело с ней говорить вот так, но вместо всего этого выдыхаю:

– Можно я приеду?

И встречаю гробовую тишину грудью. Ветер заползает под куртку, свистит в ушах, прячется в карманах. Моя тётя, которую я никогда не любил и которая едва ли когда-то любила меня, шумно прокашливается и бормочет:

– Ты знаешь, Вернон сегодня задержится допоздна, а Дадли с семьёй в отпуске, так что… – секундная заминка стоит мне прикушенной губы и солоноватого привкуса во рту. – Приезжай.

Я улыбаюсь этому её недовольному тону – она словно делает мне огромное одолжение, моя милая, милая тётя, умеющая притворяться, – снова кусаю себя за палец и тихо говорю:

– Кажется, я ещё успею на электричку, которая приходит в Литтл-Уингинг в половину десятого, так что…

– Жду тебя в десять, – категорично прерывает меня тётя Петуния, и я представляю, как она там, в своём маленьком аккуратном доме, поджимает губы. – Даже не вздумай опоздать!

Я позволяю себе рассмеяться только после того, как завершаю вызов.

Смотрю на дом Снейпа. В светящемся четырёхугольнике окна – тощий тёмный силуэт. Значит, волнуется. Я прячу улыбку в ворот куртки и неуверенно машу ему рукой. Секунда, другая – Снейп поднимает ладонь в ответ. Мне не нужно слов, чтобы понять: он меня отпускает. И чтобы ответить: я вернусь.

На электричку я едва не опаздываю – влетаю в вагон за пару минут до того, как двери плавно смыкаются. Здесь немноголюдно: в самом начале вагона – весёлая компания подростков немногим меня младше, дальше – пара выглядящих усталыми немолодых джентльменов. Должно быть, едут домой после работы. Я сажусь на свободное место, прижимаюсь щекой к окну. Ехать долго; около часа. За это время, не прихватив с собой ни наушников, ни книг, можно задремать, и я почти засыпаю, прислонившись к окну.

Мне снится, что тьма за стеклом наваливается на вагон неподъёмной тяжестью, что колёса визгливо таранят рельсы, стараясь, но не умея противостоять силе торможения, и что-то впереди, у головы состава, не позволяет поезду двинуться дальше. Мою шею печёт, в горле пересыхает; я приоткрываю глаза – и натыкаюсь на Тьму. Такую непроглядную – цвета свежей черники, – что за ней не разглядеть даже кривых силуэтов деревьев. Тьма волнуется и ходит ходуном.

Я протягиваю руку.

Миллиарды крошечных паучков – атомов Тьмы – змеятся по моим пальцам, бегут вверх, скачут, как блохи, прячутся в волосах, в капюшоне, забираются под свитер… мне чуточку щекотно, от тысяч лапок миниатюрных питомцев по коже ползут мурашки. Десятки паучков, помогая друг другу, тянут вниз язычок молнии моей куртки, задирают свитер, прижимаются к груди. Тут, в левой части, горячо и тесно, будто кто-то всунул мне в грудную клетку пульсирующую грелку. Я тру грудь рукой, и кожа под пальцами плавится, как вязкая тягучая карамель, и осыпается золотой песочной трухой, и миллиарды паучков – восторженный писк, звенящий в ушах – устремляются в образовавшуюся воронку, и пролезают туда поспешно, толкаясь и цепляясь друг за друга, и о чём-то перешёптываются… Лезьте же, лезьте, проклятые! Заталкиваю их сам, помогаю ладонью, забирайтесь, как я от вас устал, боже правый! Всё с собой уносите, всё…

– Молодой человек! – меня трясут за плечо, и я выныриваю из вязкого болота. Надо мной склонилась девушка. Из той компании. Улыбчивая, с растрёпанными рыжими волосами. Она мне улыбается и подмигивает:

– Не советую засыпать в электричках, а то доедете до какого-нибудь Коукворта.

Я растерянно киваю и провожаю её, лёгкую, гибкую, летнюю, взглядом. Встаю. В груди жжёт, странное послевкусие полусна вяжет язык. Я опускаю взгляд и невесело усмехаюсь.

Моя куртка расстёгнута.

Значит, неделя, профессор?

Северус, Север…

На тихом перроне почти никого – здесь царит тишина, сгустившиеся сумерки закрыли молочное небо, двигаться можно лишь по памяти. К счастью, она меня не подводит: я помню этот тощий серый куст, помню узкую тропку, помню сверкающую вывеску кофейни, которую обожает тётя Петунья. Пожалуй, она любит кофе не меньше чая – здесь я даже работал, я помню белые стойки, аккуратные круглые столики. Даже улыбчивую чернокожую официантку, склонившуюся над поздним клиентом, я помню тоже, хотя ни за что не смогу назвать её имя. Это странно – возвращаться в место, не ставшее мне домом, и помнить тут каждый переулок, каждую лужу так чётко, словно я уехал отсюда вчера. Словно не было лет общения сквозь зубы и редких телефонных разговоров, словно я просто вышел в магазин – а теперь возвращаюсь.