Текст книги "Пламя Азарота (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Где ты был?!

Должно быть, она была в таком ужасе после разговора с Анрадином, что даже не приблизилась к ширме, за которой должен был спать сын. Побоялась, что невольно разбудит его, и тогда он наделает глупостей. Впрочем, глупостей – в ее понимании – Ильсомбраз и без того наделал.

– Не гневайтесь, госпожа, – миролюбиво ответил Алимаш, склонив голову в почтительном поклоне, пока Ильсомбраз пытался осторожно выпутаться из объятий матери, едва не выронившей наброшенную на плечи накидку в цвет платья. Не ребенок ведь, во имя Таша, что ж она…? Задушит, того гляди! – Мальчик услышал ваш… кхм… вашу беседу с тарханом Анрадином и, как любящий сын, поспешил позвать на помощь.

– Кого? – спросила мать севшим голосом и попыталась прислушаться к шуму взбудораженного лагеря. Лязг сабель, казалось, уже стих, но Ильсомбраз не решился бы сказать наверняка.

– Я думал, – пробормотал он, смутившись и вдруг подумав, что она вполне может отвесить ему еще одну пощечину за неуместное вмешательство. – Думал, ты сделала свой выбор. И это не Анрадин.

Мать перевела на него взгляд вновь заблестевших в свете факелов глаз и погладила по запыленным волосам, словно пятилетнего.

– Прости. Я была жестока к тебе, я…

Ильсомбраз мотнул головой, но вырываться вновь не решился.

– Нет. Я не вправе указывать тебе. И я… склонен думать, что он достойный мужчина. Если таков твой выбор, то я буду рад назвать его отцом.

Раз уж называть так родного отца ему запрещено.

Мать сморгнула слезы и не иначе, как хотела поцеловать его в лоб – вот уж чего не хватало! – но на глазах у стольких мужчин всё же сдержалась. Хотя упорно не выпускала его из объятий – одеться бы хоть дала! – пока в окружавшей шатер толпе вновь не послышался шум и мужчины в кольчугах и кожаной броне не начали расступаться один за другим, будто образуя почетный караул с двух сторон. Мать разжала руки и даже отступила на шаг от Ильсомбраза, потрясенно распахнув глаза и будто позабыв о том, что на нее сейчас тоже смотрели дюжины внимательных темных глаз.

С отрубленной головы еще капала кровь. Он шел – неторопливо, даже степенно, словно направлялся к столпу богов, – держа ее за волосы, и мечущееся под порывами ветра пламя факелов отбрасывало золотые блики на рукава его кольчуги под желтым сюрко, на смуглое лицо с подведенными синевой и золотящимися на свету глазами и на непослушные вихры запорошенных красной пылью светлых волос. Остановился в дюжине шагов от нее, и Джанаан перевела взгляд на истекающую последними каплями крови голову с алой бородой. Смотрела несколько долгих мгновений – в повисшей над шатрами оглушительной тишине они показались ей вечностью, – а затем попросила невольно дрогнувшим голосом:

– Уберите это.

Ильгамут лишь едва заметно повел бровью – как пожелает пресветлая госпожа – и швырнул голову куда-то в сторону, далеко в песок. Джанаан шагнула навстречу, сжимая в дрожащих пальцах края соскользнувшей с плеч накидки, и они встретились на середине пути, не отводя друг от друга глаз.

– Госпожа.

Она задрожала, чувствуя, что того гляди осядет в песок, не удержавшись на ногах, и протянула руки. Уткнулась лбом в сюрко на плече, почувствовав жесткие звенья кольчуги, и пробормотала:

– Если желаешь… Я твоя.

Ильгамут промолчал. Бережно взял ее за подбородок, вынуждая вновь поднять голову, и наклонился сам, коснувшись губами приоткрывшегося в ответ рта.

Ильсомбраз недовольно фыркнул и отвернулся. Успев заметить, что Алимаш подарил ему снисходительную улыбку.

========== Интерлюдия. Луна в зените ==========

Комментарий к Интерлюдия. Луна в зените

Brand X Music – Breathless. (https://www.youtube.com/watch?v=9e1WK44p9W8)

В наполненных маслом медных лампах слабо, едва заметно глазу, трепетали язычки пламени. Бросали тени на полог шатра – одну тень, слитую из двух, – плясали бликами на золотых браслетах – тонких женских и широком мужском, блестящем на плече в разрезе рукава, – вспыхивали искрами в волосах – струившихся до самых бедер темно-каштановых локонах и мягких от краски светлых вихрах, едва касавшихся ворота туники, – отражались в зрачках зеленых и карих глаз.

Льющаяся в бронзовую чашу вода была ледяной даже на взгляд, а уж на вкус и вовсе обращалась сотней морозных игл, впивающихся в губы и гортань. Берешь ли, – спрашивала жрица в алом одеянии, – эту женщину единственной своей женой?

Запах розового масла щекотал ноздри, пальцы в полудюжине тонких, словно паутинка, золотых колец скользнули по смуглым щекам и очертили линии рта, прежде чем его коснулись подкрашенные кармином губы. И вся она затрепетала под обволакивающим ее тело нежно-розовым шелком, отороченным золотыми лентами на лифе с низким вырезом, узких манжетах длинных, разрезанных от плеча до самого запястья рукавов и по краю ложившегося волнами разреза верхней юбки.

Берешь ли… этого мужчину единственным своим мужем?

Длинные серьги с розовыми аметистами качнулись в ушах, когда она откинула голову назад, на парчовые подушки, позволяя убрать с шеи темные локоны и коснуться губами лихорадочно бьющейся жилки. И порывисто выдохнула, когда гладившие шею пальцы с единственным перстнем-печаткой скользнули вниз по оливково-смуглой коже и расстегнули первую выточенную в форме лотоса застежку на тяжелой полной груди. Затем еще одну, и еще, до самых бедер. Розовый шелк распахнулся, обнажив белый, тонкий, едва ли не прозрачный хлопок камизы, шнурок на низком вороте развязался от легчайшего прикосновения, и она зажмурилась, не сдержав низкого гортанного стона. Выгнула спину, откидывая голову еще сильнее и подаваясь навстречу ласкающим грудь рукам, и задрожала, почувствовав скользящее прикосновение губ. Вниз по шее и ключицам, не отрываясь от пахнущей маслами кожи, к прерывисто вздымающейся груди. Одна рука с длинными, выкрашенными хной ногтями собрала в горсть шелковую ткань туники на плече, вторая зарылась в волосы, взъерошивая их на затылке, и она содрогнулась всем телом, с силой сжимая обтянутые розовым шелком бедра, когда его губы сомкнулись на золотистом соске.

Клянешься ли… любить ее и почитать, покуда смерть не разлучит вас?

– Поцелуй меня, – прошептала Джанаан, подаваясь вперед, и развязала узел на черной кожаной перевязи с оружием, не отрываясь от его губ. Потянула вверх зеленый шелк туники – светлые волосы растрепались еще сильнее, щекоча шею и щеки, – коснулась пальцами протянувшегося по гладкой смуглой груди неровного шрама и склонила голову в пышных кольцах темных волос, проведя по нему кончиком языка. Вспомнила тот неосознанный жест – прижатую к груди руку, – увиденный ею у стен осажденного Ташбаана, и спросила: – Анвард?

Ответ прозвучал слишком низко и хрипло.

– Да.

Смерть прошла так близко, лишь в полудюйме от бьющегося под ладонью сердца, и Джанаан целовала ее отметину – еще раз и еще, – пока он не схватил ее лицо в ладони и не прижал к разбросанным по постели подушкам, не отрываясь от раскрывшихся в ответ губ.

Клянешься ли… любить его и почитать, покуда смерть не разлучит вас?

Пальцы скользили по спине и мускулистым рукам – холодный браслет на левом плече и еще один шрам на правом, – вновь ерошили светлые волосы, и платье казалось слишком тесным, слишком холодным. Кожа на груди и животе пылала от поцелуев, розовый шелк юбок разметался по мягким шкурам покрывала, и она содрогнулась вновь, почувствовав, как широкая мозолистая ладонь огладила внутреннюю сторону бедра и скользнула выше. От размеренных движений пересохло во рту, задрожали раскинутые ноги и по всему телу разлилось горячее, отчаянно ищущее выход и рвущееся из груди надрывными стонами.

– Ильгамут…

Еще, еще… Любовь моя. Я едва не потеряла тебя. Столько раз. Боги, где же ты был все эти годы, когда я так нуждалась в тебе? Почему… это с самого начала не был ты?

Светлые волосы щекотали шею и грудь, и даже этого было слишком много для нее одной. Мой. Мой!

– Ильгамут!

Она стряхнула с разгоряченного тела шелк и хлопок, не успев даже отдышаться, и опрокинула его на спину, путаясь пальцами в завязках, покрывая поцелуями шрамы – руки, грудь, еще один росчерк на бедре, – и задыхаясь, словно воздух в шатре обратился раскаленным на солнце красным песком. Опустилась на него, уперевшись руками в грудь, сжав бедрами, и он содрогнулся, откинув голову и застонав сквозь зубы.

Госпожа. Джанаан. Недоступная принцесса, в одну ночь ставшая женой. Горячая смуглая кожа под пальцами, разметавшиеся по плечам и груди кудри и блестящие сквозь полуопущенные, вычерненные краской ресницы зеленые с голубым отливом глаза. Она дрожала и бормотала что-то нежное, неразборчивое – будто не она когда-то встретила его с равнодушной улыбкой на лице, упиваясь своим величием и властью над каждым мужчиной Калормена, – и краска вокруг ее глаз вновь размазывалась от дрожащих на ресницах слез, отчего она казалась моложе, казалась той девчонкой, которую тащил к алтарю старик втрое старше нее.

Я бы сражался за тебя, если бы знал тогда. Но, признаться, это ничего бы не изменило. Твой отец не отдал бы тебя мальчишке, знаменитому лишь парой побед на южных границах.

Тогда он был слишком молод, чтобы бороться за нее всерьез. И с ее отцом, и с братом, и с полудюжиной других тарханов, рвавшихся заполучить ее в жены. Тогда… у них не было ни малейшего шанса.

Джанаан едва слышно вздохнула, уже когда лежала в его руках, прижимаясь к груди горячей щекой, и сказала:

– Я рожу тебе сына. Я еще не слишком стара для этого.

– В моем роду, – ответил Ильгамут, перебирая пальцами спутанные локоны, – кажется, рождаются только дочери. У моего отца их было восемь. У меня две.

– А сыновья?

– У отца? Четверо, но семилетие пережил только я. У меня и вовсе ни одного. Но я, признаться, буду рад еще одной девочке. Особенно если у нее будут такие же красивые зеленые глаза.

Джанаан вздохнула вновь – тихо, умиротворенно, будто разом позабыла обо всем, что ждало их за пределами шатра – и протянула руку, медленно сплетя его пальцы со своими.

– А я, мой бесстрашный господин, рожаю только сыновей. И отнюдь не зеленоглазых.

Стало быть, решать богам.

========== Глава седьмая ==========

Мелкие речные волны – красноватые из-за глиняного дна и берегов, давших этой реке имя, – с ленивым плеском лизали деревянные подпорки дворцовой пристани. Солнце еще только поднималось над притихшем от неспадающей жары городом – лишь половина белого диска показалась над главным куполом дворца, отражающим его лучи медной облицовкой, – но в неподвижном воздухе уже родилось обманчивое марево, смазывающее очертания раскинувшихся по берегам садов и возвышающихся вдалеке, на самой границе с пустыней, черных ульев Усыпальниц.

У подмостков из потемневшего от речной близости дерева не было ни души. Кроме сидящей на самом краю, свесив босые ноги в фиалковых шальварах в теплую воду, фигуры в обрамлении длинных каштановых волос. Завитые раскаленными щипцами в крупные локоны, блестящие от масел, они струились по плечам и узкой спине в прозрачном бледно-фиолетовом газе и будто стекали с края пристани, переливаясь в солнечных лучах вплетенными в них подвесками с горным хрусталем.

Издалека сходство казалось особенно сильным. Темные кудри, смугловатая кожа, светло-блестящие глаза под тонкими бровями. Но стоило приблизиться, разглядеть черты лица, и мираж таял за долю мгновения, оставляя лишь едва ощутимое чувство разочарования. Кудри всё же были светлее, чем у Джанаан, глаза обретали цвет не то стали, не то темного серебра вместо прозрачного аквамарина, и искусно раскрашенное лицо утрачивало ту утонченность и даже эфемерность, свойственную всем женщинам из рода тисроков. Измира, впрочем, прибегала к любым ухищрениям, лишь бы походить на Джанаан хотя бы издали. Помнила – сколько бы ни проходило лет и ни ложилось в ее шкатулки украшений, – что во дворец ее привело лишь сходство с любимой дочерью тисрока. Прозябать бы ей до конца дней в нищете при отце-тархане, владевшем лишь ничтожным наделом земли в пару акров, но ей повезло поднести чашу вина тому, кто разглядел это сходство с первого мимолетного взгляда. Вздумавшему поохотиться в западных землях кронпринцу, окруженному дюжиной красавиц везде, где бы он ни появлялся, но не сумевшему отвести взгляда от напомнившего ему Джанаан лица. Амарет тогда лишь недовольно изогнула темные губы. Они были вместе уже шесть лет, и Амарет давно не надеялась зачать. Потеряла уже третьего ребенка, не проносив его и пяти месяцев, и лекари поставили на ее материнстве безжалостный крест. Но в ее глазах не было даже тени зависти или расчета, когда она смерила Измиру внимательным взглядом и сказала равнодушным голосом:

– Не заводи с ней детей. У нее глаза бездушного зверя.

О детях он тогда уже не думал, злясь на себя за прежнюю беспечность. Слишком много народилось братьев – никто не ждал такой плодовитости от стареющего тисрока, но ко дню смерти у него было уже две дюжины сыновей, – и кронпринц был бы лишь уязвимее, родись у него собственные дети. Его первейшие враги были моложе на десять с лишним лет, не меньше – виной тому стало моровое поветрие, обрушившееся на Калормен из-за растаявших на севере льдов и унесшее жизни всех старших принцев, кроме одного, – и ни Шараф, ни Зайнутдин, ни те, кто родился после них, даже не помышляли о том, чтобы пытаться продлить и без того небедствующий род. Родись у него дети, и они, без сомнения, были бы еще слишком малы, когда тисрок упокоился бы в некрополе под Ташбааном.

Убивать детей куда легче, чем мужчин – эту истину знал каждый, в чьих жилах текла кровь Таша. Будь у него признанные сыновья, и они умерли бы первыми, когда началась очередная бойня за опустевший трон. Но обвинять его в отцовстве детей Джанаан не смел даже великий тисрок, а Амарет… Зная теперь, чем едва не обернулась для них смерть его отца, Амарет и сама, верно, благодарила небеса за то, что так и не доносила.

Измира, впрочем, не переставала молиться всем богам разом, мечтая лишь о том, чтобы зачать. Детей она едва ли любила, на располневших и страдающих от тягот беременности наложниц прежнего тисрока смотрела с нескрываемым ужасом, но слишком хорошо понимала, что женщина, родившая первенца кронпринцу, будет главнее даже его жены. Должно быть, она пришла в ярость, когда поняла, что она не первая. И что сколько бы ее ни величали любимицей сначала кронпринца, а затем и тисрока, у нее на пути неизменно стояла другая женщина.

И на что же ты надеялась, глупая?

Измира шевельнулась всем телом, едва заслышав шаги по деревянному настилу, и обернулась через плечо. Едва промелькнувшее на смуглом лице настороженное выражение сменилось сияющей улыбкой.

– Мой господин.

Я закрыл глаза на смерть Зайнутдина, потому что она была мне на руку. И, признаться, я давно так не смеялся, когда увидел, что мальчишку, вздумавшего претендовать на венец тисрока, задушила пара безоружных, беспомощных женщин. Он даже с ними справиться не сумел. Но Джанаан оказалась права. Как и Амарет.

– Как самочувствие тархины Ласаралин, мой господин? Ей лучше?

Тебе ли не знать, презренная, если у тебя уши по всему дворцу? И если…

Ласаралин, несмотря на обуревавшие ее мысли о грехах, не иначе, как была благословлена всеми богами разом. Оступиться на верхней ступени – а их было без малого два десятка, мраморных и с острыми гранями, – но не сломать себе шеи и даже не разбить головы – это, без сомнения, чудо. И пусть на этом удачливость Ласаралин закончилась, – падать, как мужчин, ее, благородную тархину, никто не учил, – но отделалась эта несчастная всё же легко: синяками, разбитыми коленями и сломанным запястьем. Губу она прокусила, уже когда пыталась сдержать жалобные стоны под пальцами вправлявшего ей руку лекаря. И еще долго роняла горькие слезы, уткнувшись лицом в мужнино плечо. А уж как этому обрадовался посол с островов, рассчитывавший провести вечер за согласованием торговых пошлин, но вместо этого выслушивавший извинения от Великого визиря. Те были исключительно его, визиря, инициативой и звучали по большей части, как «жена для калорменского мужчины свята, будь он хоть пахарем, хоть тисроком», а потому утешали слабо.

Возлюбленная жена тем временем порыдала всласть, напилась спешно приготовленного лекарем макового отвара и провалилась в неспокойный сон, изредка принимаясь всхлипывать и бормотать всё, что взбредет в голову. Были, впрочем, в этом бреду и вполне осмысленные фразы. На вопрос, кто толкнул, Ласаралин ответила настолько четко, что сошла бы за совершенно здоровую и трезвую, не будь у нее такого затуманенного взгляда.

– Тархина Ласаралин поведала мне весьма интересные подробности своего падения.

Выражение лица Измиры не изменилось. Скорее уж наоборот, застыло бронзовой маской с нарисованной кармином улыбкой и совершенной пустотой в глазах.

– И что же она рассказала моему господину? – спросила Измира елейным тоном, медленно поднимаясь с деревянного настила. Как охотник в степи, знающий, что если двигаться слишком быстро и резко, то притаившаяся в высокой траве змея сочтет это угрозой.

Змея предпочла притвориться успокоенной.

– Скажи мне, чего ты пыталась добиться?

Смуглое лицо по-прежнему казалось безжизненной маской, но скрыть презрения в голосе Измира не сумела.

– Она недостойна. Чем она так хороша, что ты, мой господин, взял ее женой, не раздумав и дня? Происхождением? Она верит, что текущая в ее жилах кровь важнее тех лет, что я отдала тебе? Я такая же тархина, но я согласилась на позор и для меня, и для моего несчастного отца, лишь бы быть рядом с тобой.

Уж лучше бы ты молчала, глупая. Ты согласилась на участь наложницы, чтобы жить во дворце, а не в доме, ничем не отличимом от хлева, и носить шелк и бархат, а не грубый лен. Ты продала, зная, что я пожелаю купить, только и всего.

– Я видела, как умер этот ничтожный, покусившийся на твое право на трон, – продолжила Измира, и ее глаза полыхнули расплавленным металлом. – Я сама лишила его жизни, зная, что если этот поступок прогневает моего господина, то меня не защитит ни семья, ни золото, как тархину Ласаралин. Но ты выбрал ее!

– И ты возомнила себя вправе спорить с моими решениями?

Лицом Измира, без сомнения, владела даже слишком хорошо. Но стоило ей услышать непривычно вкрадчивый тон, и в серых глазах промелькнула искренняя растерянность. Должно быть, она впервые задумалась о том, что могла заиграться в обиженную любовницу.

– Я… лишь желаю…

Еще большей власти. Всего, чего только может достичь женщина во дворце Ташбаана. Не как жена. Но как мать следующего тисрока. Вот только… кто сказал, что я тебе это позволю?

– Желаешь чего?

– Чтобы… – растерянность в ее глазах сменилась настороженностью, – ты любил меня.

– Неужели? А мне казалось, ты желаешь, чтобы тебя осыпали драгоценностями с головы до ног. Скольких еще ты готова убить ради этого? – деревянный настил протяжно заскрипел, будто застонал, под первым шагом, и Измира невольно отступила назад. – Мне, право слово, любопытно. А сколько бы прожил я сам, если бы ты всё же родила мне сына? Полагаю, не дольше, чем требуется, чтобы раздобыть яд, верно?

– К чему мне это? – спросила Измира с искренним удивлением, подняв тонкие брови. – Младенец не защитил бы меня от тарханов и Великого визиря. Они бы вышвырнули меня из дворца, а твоя драгоценная сестра объявила бы себя регентом при племяннике.

Стало быть, это единственное, что тебя останавливало?

– Если… – продолжила Измира и вновь отступила назад, – ты вернешь меня отцу, я буду опозорена. Я уже никогда не стану женой, я…

– Верну отцу? После того, что ты сделала? Стоило мне поссориться с женой, как ты столкнула ее с лестницы в надежде, что она сломает шею или проломит голову. И не добила ее лишь потому, что на крик сбежались слуги и тебе самой пришлось бежать. На что ты рассчитывала? Что я не спрошу у нее, кто это сделал?

– Она лжет! – завопила Измира, продолжая пятиться, и ее лицо исказилось от страха. – Она сама оступилась! Я даже не покидала своих покоев!

Будто забыла в одно мгновение, что уже во всем созналась.

– Тебя видели на лестнице, глупое ты создание.

– Я не трогала ее! Я… Да весь дворец знает, что она в чем-то провинилась перед тобой! Быть может, она сама решила умереть, чтобы больше не позорить тебя!

– Не позорить меня? – процедил Рабадаш, делая еще один шаг. – Ласаралин, быть может, и глупа, но она уж точно не желает, чтобы годы спустя такие, как ты, рассказывали Нарджис о том, как ее отец убил ее мать. Не своими руками, но именно это и скажут моей дочери, если Ласаралин умрет.

– Я… – пролепетала Измира, и ее глаза наполнились испуганными слезами. – Я… Ты не можешь… Воины Азарота не сражаются с женщинами.

– Ты не оставила мне выбора.

Измира вздрогнула – содрогнулась всем телом, не веря вынесенному ей приговору, – выдохнула со свистом и прыгнула. В сторону, в отражающую солнечные лучи воду, подняв сверкающие брызги. Отчаянный, но бесполезный рывок. Она не могла не понимать, что не пройдет, увязая в глиняном дне, и ярда, прежде чем ее догонят. И забилась, как попавшая в силки птица, поднимая всё новые брызги, но отчаянный крик заглушило накрывшей ее с головой водой. Слепо взмахнула руками – еще раз, и еще, пытаясь вырваться, – зашлась душащим кашлем, силясь поднять хотя бы голову, но на шею безжалостно давила чужая рука. На вспененной поверхности воды лопались вырывающиеся у нее изо рта и поднимающиеся вверх пузыри. Целые дюжины поначалу, пока она еще рвалась из его рук, но чем меньше у нее оставалось сил, тем меньше становилось брызг и пены.

Пока она не содрогнулась в последний раз, обмякнув, словно тряпичная кукла. И по воде поплыла лишь искрящаяся на свету прозрачная газовая ткань и намокшие, потемневшие до черноты волосы.

***

Ласаралин остановилась среди деревьев, прижимая к груди перевязанную, разрывающуюся от боли руку, и не сразу решилась шагнуть на свет. Не из-за покачивающегося в воде – уже у самого берега, принесенного к нему речной волной – неподвижного тела, а из-за застывшего на лице мужа жуткого равнодушного выражения. На утопленницу он не смотрел. Сидел на краю деревянного настила, опираясь на него руками и устремив взгляд на чернеющие вдали, над раскидистыми деревьями, Усыпальницы. Будто задумался о чем, но черные глаза вдруг показались ей парой бездонных колодцев, из которых вычерпали всю воду.

Она не поверила, когда примчавшиеся во дворец слуги испуганно залепетали о том, что тархина Измира лежит в реке лицом вниз и совсем не двигается. Любимая наложница против ни на что негодной жены – в этом противостоянии Ласаралин не дала бы за собственную жизнь и захудалой медной монетки. Но он почему-то решил иначе.

Заговорить Ласаралин не осмелилась. Приблизилась осторожно, даже не уверенная, что он слышит ее шаги, опустилась рядом, неловко обхватив колени больной рукой, и, помедлив, протянула здоровую, коснувшись его пальцев. Муж даже не шевельнулся. Но и руку не отнял.

И тогда она придвинулась вплотную, прижалась щекой к его плечу и вздрогнула, не поверив собственным чувствам и глазам, когда ощутила, а затем и увидела, как осторожно, даже робко, переплелись их пальцы.

========== Глава восьмая ==========

Кисть из темных соболиных шерстинок неторопливо вычерчивала на внутренней стороне смуглого запястья четко выверенные – ни одного лишнего мазка – карминовые линии. Алый Глаз Азарота с удлиненным внешним уголком и острым, словно наконечник разящего копья, зрачком. Не спящее Око бога войны, неотрывно следящее за притаившимися за барханами или неспокойными волнами врагами. Не каждый мужчина, даже будь он богатейшим тарханом или сыном самого тисрока, удостаивался чести нанести на кожу этот знак. И подвести глаза не чернотой, лишь означавшей благородную кровь, не темной зеленью, говорившей о склонности к наукам и казначейству, а полýночной синевой – еще одним знаком принадлежности к касте опаснейших калорменских воинов. Перед боем они и вовсе раскрашивали лица яркой голубой краской, сильно растушевывая ее вокруг глаз, нанося на переносицу и даже виски, чтобы каждый, кому хватит мастерства подойти к ним достаточно близко, увидел эту краску над закрывающей не только шею, но и лицо кольчужной бармицей остроконечного шлема. И знал, что смотрит в глаза своей смерти.

Сын следил за движениями кисти завороженным взглядом, словно зверек, увидавший яркую, смертельную ядовитую змею. Грезил, как и любой калорменский мальчишка, однажды войти в число Воинов Азарота. Безжалостные Сабли Калормена, любимцы женщин, яростные и бесстрашные, восхищавшие всякого встречного уже одной только оттенявшей цвет глаз синевой тонких линий. У брата глаза были чернее агатов, лишь едва уловимо светлея у самого зрачка, и эта синева придавала им отблеск вороненой стали. Завораживала. Черные глаза – благословение Таша, редкое, словно дождь в пустыне, а потому Калормен почитает всякого, кто смотрит на мир глазами бога. Порой Джанаан думала о том, что отец с самого начала знал: его трон унаследует не Ильхан, его несчастный первенец, лишь несколько месяцев носивший титул кронпринца и скончавшийся по истечении всего полугода после коронации отца, и ни один другой сын от законных жен, пронесшихся перед ее глазами целой вереницей после смерти матери Ильхана. Лишь одного из детей тогда еще не тисрока, но кронпринца Калормена Таш отметил благословением черных глаз: сына не от жены, но от наложницы, красавицы Ферхан с тяжелыми черными косами и тонкими, по-мужски жесткими губами. Она умерла от той же болезни, что и Ильхан, но будто выторговала у богов жизнь Рабадаша в обмен на собственную.

Поклянись мне, девочка, – шептала она в темноте душного покоя с застоявшимся, пахнущим смертью воздухом, и из уголков ее губ сочилась густая темная кровь. – Я знаю, этот мор не тронет тебя, ибо половина крови в твоих жилах – северная, и этот демон в львином обличии не заберет тебя, как уже забрал стольких из нас. Поклянись мне, что ты всегда будешь моему сыну верной сестрой. Поклянись… что ты останешься лишь сестрой.

Ферхан хотела видеть его величайшим правителем Калормена. Тем, кто останется в памяти ее народа легендой сродни первым тисрокам, возводившим империю на крови и костях. Легенда не могла быть запятнана связью с единокровной сестрой.

Но Джанаан легенда была ни к чему. Да и богам, верно, тоже, раз оба ее сына – слыханное ли дело? – родились с черными, словно агаты, глазами. А потому даже великий тисрок не посмел обвинить своего наследника, лучшего из Воинов Азарота, и старшую дочь, прекраснейшую из потомков Таша, в том, что они сотворили немыслимое. Они сами были олицетворением Азарота и Зардинах, и не вздумай брат отправиться в Нарнию, Калормен унаследовал бы их сын. Должно быть, эта безродная северная ведьма и в самом деле была очень красива. Или же слишком сведуща в колдовстве. Джанаан потеряла его, едва он задумался о северных королевствах, и рождение младшего сына, зачатого вскоре после Осеннего праздника, лишь отсрочило эту потерю еще на несколько лет.

Быть может, это было правильно. Если даже Ильсомбраз, казалось, смирился и на утро после поспешно заключенной свадьбы уже смотрел с нескрываемым восхищением на то, как отчим рисует на руке Глаз Азарота. Будто тот странный клубок, в который сплелись их жизни во время сражения при Анварде – принца, не умеющего прощать, тархана, следовавшего за ним в любой бой, и принцессы, которой даже не было у тех стен, – наконец распутался единственно верным способом. Она улыбнулась, проснувшись на утро – вновь почувствовав себя девчонкой, потерявшей голову после первой ночи с мужчиной, – и сказала, осторожно поправив совсем растрепавшиеся светлые волосы:

– А ты и в самом деле говоришь во сне.

– Смею надеяться, – пробормотал Ильгамут и вновь притянул ее к себе, – что не наговорил очередных глупостей.

– Разве сказать женщине о своей любви – это глупость?

– Об этом я готов и кричать на весь мир, если моя возлюбленная пожелает.

Возлюбленная желала, и куда сильнее, чем должна была почти всевластная сестра тисрока. Желала не только признаний, но и возможности оставить этот лагерь в красных песках и отправиться на север, в столицу его сатрапии, чтобы вновь увидеть почти забытое ею Сердце Пустыни – окруженный богатым городом дворец-башню с хрустальным куполом и вечно-зелеными садами. И двух темноглазых девочек, старшей из которых не было и десяти. Ее долг, как жены – принять их, словно родных, но, видят боги, она желала этого не меньше, чем родить ему сына.

Но если в ее шатре никто не смел спорить с этим поспешным браком – впрочем, поспешным он казался лишь не знающим истинного положения дел, – то в шатре мужа немедля нашлись недовольные. Джанаан выждала, пока он не поднимется из-за стола и не кликнет с собой Ильсомбраза – тот по-прежнему не возражал, но смотрел будто бы с опаской, привыкая к своему новому положению почтительного пасынка, – и спросила:

– Как твое имя?

– Вилора, – пробормотала отвергнутая наложница, склонив голову, но сквозь рыжие ресницы на мгновение сверкнуло злой светлой молнией. Да она, никак, искренне влюблена в господина – уж такое притворство Джанаан бы распознала – и смертельно ревнует его к молодой жене. Вернее… не молодой.

На мгновение Джанаан даже захотелось схватить отполированное до блеска серебряное зеркало. Вглядеться в него пристальнее, чем рыбак в речную воду, ищущий проблеск рыбьей чешуи на солнце, и убедиться, что на ее лице и шее ни морщины, глаза по-прежнему зелены, словно холодные, прозрачные аквамарины, и ничуть не посветлели, как бывает у стариков, а волосы не истончились и в них не найдется ни одного седого. Эта наложница лишь немногим моложе ее, но всё же… ей нет еще и тридцати и пусть грудь у нее невелика, но ей не нужно помнить о том, что мать двоих детей не должна жевать сладости целый день напролет подобно женам других тарханов. Этой наложнице не нужно беречь свою стройность сильнее любых иных богатств и утягивать талию кушаком или шнурами по бокам платья, чтобы подчеркнуть, насколько та по-прежнему тонка.

– Ты рабыня? – продолжила расспрашивать Джанаан, даже не повернувшись к оставленному у брачного ложа зеркалу. Она госпожа Зулиндреха, правительница трех – нет, уже четырех – сатрапий, сестра могущественного тисрока и возлюбленная благородного тархана, она не опустится до сомнений в своей красоте и величии. Она госпожа, даже если в ее расплетенных волосах ни одного украшения, а шальвары и длинная блуза с разрезом от колен и до самой талии расшиты лишь мелким речным жемчугом. Разве змеям нужны драгоценности для того, чтобы быть прекраснейшими из созданий Таша?