Текст книги "Пламя Азарота (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Пролог ==========

В неподвижном воздухе клубилась красная пыль. Последний отголосок бушевавшей над барханами песчаной бури, обращавший всё, чего касался человеческий взгляд, вязким кровавым маревом, обманывавшим и зрение, и слух. Силуэты людей и коней сливались воедино, принимая обличие жутких демонов-полузверей, звуки разносились дальше – или же это вновь подводили неопытные глаза, и идущие в пыли тени были гораздо ближе, чем казались, – и лишь запах оставался неизменным. Сладковатый душок мертвой плоти, гниющей под непрерывно палящим – от рассвета до заката, без единого облака на ярко-голубом небе – солнцем.

Для Рушдана это был первый военный поход – первый в его жизни шанс проявить себя за стенами великого города Джаухар-Ахсана, именуемого Сердцем Пустыни и Южной Твердыней Азарота. И в первое же мгновение, когда воины почувствовали запах гниения, его, никчемного сына копейщика, недостойного целовать землю, по которой ступают благородные, стошнило прямо под ноги любимому коню тархана.

– Господин, – пролепетал тогда отец, падая на колени и заламывая смуглые до черноты руки. – Умоляю, пощадите, господин. Он лишь ребенок, он и помыслить не смел о том, чтобы оскорбить вас подобным образом.

Рушдан и сам повалился на красный песок, испачкав застиранные шальвары и молясь всем троим богам разом. Окажись господин в дурном расположении духа – а в каком еще настроении он мог быть, видя, чувствуя на коже и даже вдыхая всюду забивавшийся песок? – и незадачливому слуге сдерут плетьми всю кожу со спины.

Тархан Ильгамут потянул на себя зажатые мизинцем и указательным пальцем поводья. Запыленный жеребец по кличке Соль – названный так за белоснежную шкуру без единого темного пятнышка – недовольно фыркнул, но остановился перед распластавшимися на песке людьми, поставив подкованное копыто в каком-то дюйме от головы Рушдана. Карие, тонко подведенные темной синевой глаза тархана под угольно-черными бровями – единственное, что было видно на закрытом платком лице – недовольно сощурились.

– Помнится мне, – глухо сказал господин, – ты уверял, что мальчишка готов к любым лишениям. Если подобное повторится, я отправлю его назад. В одиночку.

Рушдан не сумел сдержать дрожи – лучше быстрая смерть от руки одного из воинов, чем путь длиной в шесть дней, который он еще смог бы пройти по лесам и степям, но никогда – по пустыне, – а тархан уже тронул шпорами побуревшие от пыли лошадиные бока и крикнул кому-то из ехавших во главе отряда воинов:

– Деревню уже видно?!

– Нет, господин! Но ветер с юга!

Тархан выругался так, что у Рушдана, не будь он столь напуган своей дерзостью, заалели бы уши, и дал коню шенкеля. Жеребец сорвался с места, поднимая в воздух новые клубы красного песка – мальчишка в кожаном поддоспешнике едва успел отскочить в сторону, – и вокруг тархана мгновенно собралась конная охрана в одинаковых коротких кольчугах и желтых плащах с ромбовидными черными узорами. По песку глухо застучали дюжины подкованных копыт.

Последний форпост вблизи южных границ империи. Даже не крепость, поселение в оазисе, окруженное насыпными валами. Лишь полудюжина семей, живущих по заветам предков-отшельников и едва ли способных причинить кому-то вред. Полудюжина почти беззащитных семей.

Первый из поселенцев выплыл из клубов песка и пыли еще в сотне ярдов от самой деревни: брошенный на земле мертвец с вырванными глазами и языком. Мухи роились над ним целыми полчищами, ни на мгновение не переставая зудеть, и в рваных гниющих ранах копошились белые черви.

– Варвары, – сплюнул один из воинов на песок, спрыгнув с седла, и ткнул пальцем в вырезанные на щеках у мертвеца волнистые линии. – Даже не скрывают, что это их рук дело, господин.

– Вижу, – коротко ответил Ильгамут, прижимая к носу край закрывавшего лицо платка. Запах стоял такой, что даже у самого бывалого воина вышибло бы слезу от этой вони. И один-единственный мертвец, пусть и пролежавший на солнце несколько дней, так смердеть не мог.

Зато могла – и не только смердела, но и кишела сотнями червей, мух и иных мелких пожирателей падали – сложенная посреди оазиса куча изуродованных, полузасыпанных красным песком тел. Мужчины, женщины, дети, сваленные без разбору – со вспоротыми животами, вырванными глазами и языками, – одинаково распахнувшие окровавленные рты в безмолвном крике. И брошенный сверху – вымазанный засохшей до черноты кровью – столп богов с тремя изрубленными до неузнаваемости ликами.

– Нечестивцы! – выкрикнул кто-то из воинов, и голос у него сорвался от боли и злости одновременно.

– Обыщите поселение, – велел Ильгамут, спешиваясь, и шагнул к изувеченным мертвецам. – Быть может, кому-то удалось спрятаться.

Бессмысленный приказ, потому как каждый из его воинов понимал, что прятаться здесь было негде. Ворвавшиеся в деревню головорезы перевернули бы каждый камень, чтобы добраться до еще нетронутой ножами плоти, а если бы кто-то и выжил, то бежал бы прочь от этой горы мертвецов еще в первую ночь после резни.

Тархан остановился в паре ярдов от тел и стянул с головы, комкая в пальцах запыленную ткань, спасавший от песка длинный платок. На светлых от краски вихрастых волосах мгновенно осели сотни мелких кровавых песчинок.

– Я клянусь не знать покоя, покуда каждый, кто посмел поднять против вас клинок, не окончит свою жизнь в мучениях и позоре.

Фраза была не более, чем данью традиции – Калормен жестоко мстит всякому, кто разоряет его земли, но лишь божественное провидение позволило бы им отыскать всех убийц этих несчастных, – и кто-то из стражи за спиной не удержался от горького смешка, понимая всю тщетность этого обещания. Людям из восточных сатрапий, чьим соседом было бескрайнее море, и северных, стерегущих рубежи с мирным Арченландом, стоило опасаться разве что собственных тарханов, в очередной раз требующих непомерный налог и посылающих личную армию на усмирение бунтующих крестьян. Но воины Юга и Запада привыкли быть щитом, а не бичом, а потому каждая рана, нанесенная рыбаку или пахарю, ощущалась ими, как своя. И теперь каждый из них кипел праведным гневом при виде мух, червей и мертвой раздувшейся плоти.

– Как смеют они осквернять наши земли?!

– Отравлять нашу воду?!

– Порочить наших женщин?!

Граница здесь более чем условна, думал Ильгамут, не позволяя ни единому мускулу на лице дрогнуть в гримасе отвращения, когда ноздрей вновь касался запах гниения. Пустыня принадлежит всем и никому разом. Но тем, кто таится в самом сердце кровавых песков, мало этой бесплодной почвы с редкими оазисами. Они жаждут большего. Но они ждали – с трепетом и ужасом, – что новый тисрок загонит их разрозненные племена еще дальше в безжизненные пески. Тисрок, обреченный провести всю свою жизнь, не отдаляясь от Ташбаана больше, чем на десять жалких миль.

Они узнали. Или узнают в скором времени. Всему Калормену давно известно о проклятии, хочет Рабадаш того или нет. А значит, рано или поздно об этом проведают и пустынники. И разрозненные племена объединятся в единую армию выжигающих всё на своем пути завоевателей.

– Ришда! – отрывисто приказал Ильгамут, отворачиваясь от изуродованных тел. – Возьми двоих человек и возвращайся в Джаухар! Нужно послать гонцов к Анрадину, Алимашу и в Ташбаан! Это вторжение!

========== Глава первая ==========

Облицованный лазурно-синим камнем потолок Храма был таким ярким и незамутненным – отполированным до блеска руками сотен рабов, – что казалось, будто никакого купола над головой нет и алтарь Богов стоит во всем его величии и красоте под открытым небом. Ласаралин опустилась на колени в шести шагах от вырезанного из белого дуба столпа – лишь дважды она подходила ближе, в дни своего бракосочетания с благородным тарханом и великим тисроком – и соединила пальцы в молитвенном жесте.

В Храме стояла тишина. Гулкая, непрочная – малейший шорох или скрип разрушал чувство единения с богами, внимающими жалобным просьбам людей, – но мгновенно обволакивающая, обнимающая со всех сторон, как руки возлюбленного. На птичьем лике с красно-золотым клювом блестели выточенные из черного агата глаза.

Прости меня, Повелитель Ветров, что рождаются под твоими крыльями, моя просьба ничтожна, как и я сама. Прости меня, Хранитель Пламени мира и господин всех мужчин, моя просьба ничтожна, как и я сама. Прости меня, Царица Ночи и госпожа всех женщин, моя просьба ничтожна, как и я сама.

За спиной возносила хвалы стража, переминаясь с ноги на ногу и скрипя грубо выделанной кожей сапог в ожидании, когда тархина закончит молитву, но стоило ей прошептать про себя самое начало и приветствие-поклонение богам – не разжимая губ, хотя мужчины стояли слишком далеко, чтобы услышать, – как в голове не осталось ни одного разумного слова. Лишь жалкие обиды брошенной женщины.

Я прогневала его, Великая Госпожа. Я принесла ему дочь, зная, что он желает сына. Что ему необходим сын, ибо трон его будет непрочен до конца его дней. И в том лишь моя вина. Я верила, что смогу позабыть, верила, что усмирю голос своей совести, но даже любовь ныне обращается против меня и боги карают меня за предательство.

Зардинах, смотрящая на южную стену Храма – женщина с тонким лицом и гибким телом, плавно перетекающим в получеловечье-полуптичье, отчего казалось, будто она становится одним целым с Великим Богом, – молчала. Азарот, обращенный ликом к северной стене и точно так же сливающийся с Ташем с другой стороны столпа, – отчего божества становились жутковатым многоруким существом о трех головах, – равнодушно взирал на поддерживающие потолок колонны, увитые узорами из разноцветных камней. И руки тархины в тонких кольцах с крошкой драгоценных камней дрожали всё сильнее под единственно обращенным на нее неотрывным взглядом выточенных из агата глаз. Сквозь птичье лицо проступало другое: смуглое, обрамленное длинными черными волосами, красивое настолько, что при каждом взгляде на него Ласаралин забывала, как дышать. И совершенно равнодушное.

Увидев это выражение впервые, она сумела вымолвить всего несколько слов, протягивая вперед сверток из белоснежной ткани, в складках которой виднелось лишь маленькое круглое личико. Вскочила бы с постели, рухнула на колени, обнимая его ноги и умоляя о прощении, но не находила в себе сил даже пошевелиться, чтобы не почувствовать острой, пронизывающей всё тело боли.

– Как… ты назовешь ее, мой господин?

– Нарджис, – ответил муж, и она не услышала в его голос даже намека на радость. Как и на злость, но…

Он всего лишь щадил измученную тяжелыми родами женщину, с горечью думала Ласаралин теперь, стоя на коленях и до судорог сжимая пальцы в жесте смирения и покаяния.

Я уповаю на Величие Зардинах. Что мне сделать, Госпожа? Как вернуть его благоволение? Я не смею просить о любви, ибо не мне спорить с той, в чьих жилах течет кровь Таша. Он отравлен этой любовью, но не мне становиться противоядием. Лишь позволь мне быть достойной женой. Верни мне его.

Она не знала наверняка, но Ташбаан полнился слухами еще в те годы, когда она выходила замуж в первый раз. Одиннадцатилетняя девочка, заливавшаяся краской от лба до подбородка при одной только мысли о подобной порочной связи. Теперь она уже не темнела лицом, но и смирения, чтобы делить мужа с его единокровной сестрой, отыскать не могла.

Богиня не отвечала. Быть может, даже не слушала, решив, что склонившаяся перед ней грешница не заслуживает столь легкого прощения. Ласаралин говорила и говорила – в мыслях, не разжимая подкрашенных кармином губ, не отводя подведенным золотом глаз, – но в Храме будто становилось всё холоднее и холоднее. Боги отдалялись от нее, и тархине всё чаще мерещилось, что с голубого потолка вот-вот хлынет ледяной зимний дождь.

Прочь из дома богов, нечестивая.

Она поднялась на ноги, когда уже не чувствовала их от холода, и оперлась на руку стражника, шагнувшего к госпоже со звоном посеребренных шпор.

– Благодарю.

А снаружи ярко светило солнце, греющее, но еще не обжигающее, как в самые жаркие дни середины лета, и в лицо дохнуло теплым западным ветром, принесшим запах фруктов и сладостей из меда и грецких орехов. Заблестели отполированные навершия шлемов, виднеющиеся сквозь намотанные на них длинные красные платки, застучали низкие каблуки шелковых туфель и кожаных сапог по огромным, вырубленным из светлого камня плитам храмовой площади.

Засиял под солнечными лучами перламутр на черепаховых гребнях, поддерживающих уложенные в сложную прическу тяжелые темно-каштановые волосы любимой сестры тисрока.

– Какая встреча, моя дорогая Ласаралин, – заговорила принцесса Джанаан приятным грудным голосом и подняла руку, щелчком пальцев велев отступить ее страже на несколько шагов назад. – Прогуляетесь со мной?

– Буду рада, Ваше Высочество, – ответила Ласаралин, хотя радости не испытывала совершенно. Принцесса поправила наброшенный на плечи шелковый палантин в узорах павлиньих перьев и взяла Ласаралин под руку, словно и в самом деле была закадычной подругой.

– Мне не нравится ваша бледность, сестра. Прислать вам моего лекаря? Он человек толковый, хотя иные его запреты могут раздражать поначалу.

– Вот как? – вежливо уточнила Ласаралин, предпочитая смотреть на прилавки с фруктами – перед Храмом с ранней весны вырастал небольшой базар, раздражавший жрецов, но радовавший отстоявшую долгое богослужение паству, – чтобы не видеть этого холеного смугловатого лица с прорисованными до самых висков линиями синей и серебряной подводки. Из-за такого выбора краски для век зеленые глаза Джанаан еще сильнее начинали отливать холодным голубым цветом. – Увы, советы лекарей часто бывают…

– Страшнее проповедей слуг Азарота, – негромко рассмеялась принцесса. – Помню, мой младший сын своим рождением едва не испортил мне все зубы. Стараниями лекаря я по-прежнему могу радовать тарханов своей улыбкой, но он почти на год запретил мне есть всё, что было хоть немного сладким. А я жить не могу без ежевики в меду! И, без сомнения, боги послали мне самого любящего брата на свете, поэтому в тот год он, кажется, ел только мои любимые сладости и ничего больше. Он вас чем-то обидел? На вас лица нет, стоит кому-то заговорить об этом негодяе.

Вопрос она задала без паузы, и Ласаралин растерялась на долю мгновения, лихорадочно придумывая правдоподобный – хоть немного убедительный – ответ.

– Нет, Ваше Высочество. Я сама прогневала богов, когда…

– Родила дочь? – сухо спросила Джанаан, прекратив улыбаться. – Ласаралин, дорогая моя, вы ведь уже были замужем. И давно должны были понять, что мужчины глупее и упрямее ослов.

Ласаралин даже похолодела, испугавшись, что эти слова могут быть уловкой в расчете на то, чтобы еще сильнее унизить ее в глазах мужа.

– Но ваш брат…

– Худший из мужчин, – отрезала принцесса. – Уж кому, как не мне, знать об этом во всех подробностях. Он высокомерен, злопамятен, выходит из себя из-за малейшей ерунды и, как любой мужчина, не имеет ни малейшего понятия о том, какого труда стоит женщине выносить ребенка. Не спорю, я сама мало что понимаю в так любимых мужчинами стратегии и тактике, но я, моя дорогая сестра, и не строю из себя знатока. Признавайтесь, что он вам наговорил?

– Ничего, Ваше Высочество, – тихо сказала Ласаралин, надеясь, что этого ответа будет достаточно, но Джанаан поняла его по-своему.

– Ничего? Ни единого, надо полагать, слова? Как это похоже на моего брата! Не расстраивайтесь, я сама напомню ему о долге перед женой, раз он так быстро позабыл о возложенной на него ответственности.

– Но… – Ласаралин заговорила скороговоркой, не обращая внимания на заинтересованные взгляды расступавшихся перед ними людей. – Ваше Высочество, я и не думала жаловаться. Мой господин всегда был добр ко мне и я… Я…

Принцесса остановилась и повернулась к ней лицом. Ростом Джанаан была чуть ниже ее и высоко поднимала подбородок, чтобы смотреть глаза в глаза, но никакого превосходства Ласаралин не чувствовала.

– Вы неверно понимаете положение дел, мое милое дитя, – заговорила принцесса холодным сухим тоном. – Ваш первейший союзник при дворе – это я, а вовсе не мой брат. Я не желаю, чтобы его наложницы думали, будто имеют на него влияние. А вы и сами понимаете, что среди них найдутся женщины, возомнившие себя сердцем мира, но, увы, совершенно обделенные разумом. Мой брат должен жить в мире со своей женой, чтобы эти женщины не забывали свое ничтожное место наложниц. Я знаю, – голос у нее смягчился, и в нем появились ласковые, почти материнские нотки, – вы ревнуете его ко мне. Как знаю и то, что в его сердце найдется место не только для меня, но и для женщины, доказавшей ему свою верность и любовь. Сделайте так, чтобы этой женщиной всегда оставались вы. Помня, с какой легкостью вы привели его к алтарю… – подкрашенные кармином губы принцессы разошлись в нежной одобрительной улыбке. – Вы быстро справитесь и с этой трудностью.

С легкостью? Она лишила жизни человека – принца, бывшего одной крови с мужем, – и пусть Ласаралин верила, что поступила так во благо не только свое, но и всего Калормена, убийство оставалось убийством. Но в одном Джанаан была права.

Согласился он и в самом деле очень легко. Вот только радости в этом оказалось немного. И ответить принцессе было нечего.

***

Джанаан ворвалась в кабинет без стука, толкнув обеими руками тяжелые двери из красного дерева, и те с грохотом захлопнулись у нее за спиной.

– Во имя Таша, ты самый невыносимый из мужчин!

Брат поднял бровь, не отрывая взгляда от очередного свитка из желтоватого пергамента, и спросил полным раскаяния голосом:

– В чем я провинился перед прекрасной госпожой на этот раз?

– Не ерничай, – бросила Джанаан, не купившись на его очевиднейшее притворство. – Позволь спросить, на что тебе жена? Рожать детей могут и наложницы, а выставлять женщину виновной в твоем бессердечии…

Агатово-черные, подведенные синевой, как у всех благородных воинов, глаза всё же оторвались от покрывавших свиток ровных мелких строчек и посмотрели на нее поверх пергамента.

– Возлюбленная сестра, я что-то не совсем понимаю, к чему ты клонишь.

– Ты не думал уделить ей хоть немного своего царственного внимания? – ядовито спросила Джанаан, подходя к самому столу. До чего же глупы порой бывали мужчины. Даже лучшие из них. Или, как верно подметила она в разговоре с несчастной тархиной, худшие.

– Ты в своем уме? – парировал Рабадаш, отбросив маску ложного раскаяния. – Она всего двадцать дней, как родила. И половину этого срока едва поднималась с постели. Уж поверь, смерти я ей не желаю.

– Глупец, – заявила Джанаан безо всякого почтения к его титулу. Какое уж тут почтение, когда она в красках помнила, как двадцать лет назад он воровал для нее вишни из сада тархана Аксарты? – Внимание к женщине – это не только счастье лицезреть тебя по ночам. Или ты напрочь забыл все уроки наставников? Покажи ей, что она дорога тебе, как и прежде. И что ты рад рождению дочери.

– Безумно, – мрачно ответил брат, откладывая свиток. – Когда мне нужны сыновья.

– Так ты видишь в этом вину Ласаралин? Лишь боги решают, кому подарить сына, а кому – дочь.

– Бесспорно, сестра. Но мне они нынче не благоволят.

Джанаан вздохнула – он носит величайшую из корон мира, но по-прежнему чем-то недоволен – и протянула вперед обе руки, до самых локтей унизанные тонкими золотыми браслетами.

– Порой я думаю, что боги послали мне тебя в наказание, – призналась она, переплетая пальцы и прижимаясь щекой к гладкому черному шелку у него на плече. – Только никак не могу взять в толк, чем же я так прогневала их еще до рождения.

– Вернее будет сказать, что они знали уже тогда, чем ты прогневаешь их в будущем, – парировал Рабадаш с веселыми нотками в низком бархатном голосе и бережно взял ее за подбородок. Джанаан смотрела долго – словно не знала его лицо наизусть и не смогла бы нарисовать каждую черту с закрытыми глазами, – прежде чем попросила:

– Избавься от Измиры.

Понимания просьба ожидаемо не встретила. И мгновенно испортила момент.

– Измира – тархина, а не какая-нибудь рабыня, я не могу…

– Я не прошу убить ее или продать. Верни ее отцу или выдай замуж. Готова поклясться, половина тарханов с радостью возьмет ее в жены и даже не вспомнит, что она была твоей наложницей, если ты не поскупишься на приданое.

– С какой стати?! – возмутился брат, на долю мгновения обретя сходство с капризным ребенком, у которого пытались отобрать любимую деревянную лошадку. – Она мне еще не наскучила.

– Она не даст тебе покоя, – ответила Джанаан в надежде достучаться до его разума. Будто мало ей было собственных трудностей. Под ее рукой три сатрапии покойного мужа, и каждый безземельный тархан в ее владениях норовит заявить, что справится с этими землями лучше женщины. Но она не усмиряет несогласных в Зулиндрехе, она в Ташбаане и убеждает своего брата, что одна из его наложниц заходит слишком далеко. – И ты сам в этом виноват. Ласаралин заявила, что желает быть твоей женой, а ты взял и согласился. Не буду удивлена, если обнаружится, что Измира надеется воспользоваться ее примером.

– Позволь напомнить тебе, что для этого ей придется убить Ласаралин.

– Вместе с Ласаралин она убила твоего брата, когда тот стоял на твоем пути к трону, – парировала Джанаан. – Так что помешает Измире убить твою жену, если та встанет уже на ее пути к этому трону? Я прошу тебя, отошли эту женщину, пока не стало слишком поздно. Если она решит, что Ласаралин лишилась твоей милости, то немедленно и с радостью попытается избавить тебя от неугодной жены.

– Если она на это решится, то умрет еще до заката, клянусь богами, – сухо ответил брат. Не отстранился и не сел обратно в кресло, но вновь протянул руку с рубиновым перстнем к свитку, давая понять, что этот разговор окончен.

– Рабадаш…

– Я тебя услышал, сестра. Говорить больше не о чем.

– Ты меня гонишь? – спросила Джанаан ровным голосом, но выражение черных глаз изменилось в одно мгновение.

– Нет.

***

Украшенные резьбой двери из белого дуба задрожали от ударов кулаком незадолго до полуночи. За прозрачными шторами, отделявшими спальню от узкого балкона, клубилась чернильно-синяя темнота, а в самих покоях ее разгоняла лишь одиноко горящая бронзовая лампа на круглом низком столике. Ласаралин проснулась не сразу и попыталась сонно отвернуться лицом к балконному проему, когда перепуганная рабыня принялась робко тормошить ее за плечо.

– Госпожа. Умоляю, простите, госпожа.

– Да что такое? – сонно пробормотала тархина и с трудом открыла глаза, услышав произнесенный дрожащим голосом ответ.

– Великий Визирь, госпожа. Просит вас. Немедленно.

Визирь? Зачем? Почему ее, а не мужа? Она всего лишь жена тисрока, какие у визиря могут быть разговоры со столь ничтожной в его глазах женщиной?

– Подай, – велела Ласаралин, подавив совсем не красивший благородную тархину зевок, – мне халат. Там, на кресле.

Набросила его поверх тончайших одежд из мягкого темного хлопка – призванных отнюдь не согревать тело по ночам, а распалять мужское воображение только сильнее, – со второго раза затянула узлом скользкий шелковый пояс и попыталась пригладить растрепавшиеся во сне черные волосы, окутавшие ее второй накидкой до самых бедер. Едва ли в подобном виде можно было выглядеть достойно ее положению, но визирь поспешно склонился в низком почтительном поклоне, едва перед ним открылись двери покоев.

– О, прекраснейшая из господ, да продлят боги ваши лета до скончания времен! Молю простить своего презренного слугу. Лишь не терпящие и мига промедления дела могли принудить меня прервать ваш без сомнения сладостный сон.

– Говорите, благородный тархан, – устало попросила Ласаралин. Вечером она легла спать раньше обычного, мучаясь из-за разыгравшейся от постоянных переживаний головной боли, и теперь чувствовала, как виски вновь начинают ныть, словно в них раз за разом впивались тонкие длинные иглы.

– Мне необходимо передать повелителю послание с южных границ, – понятливо покончил с восхвалениями визирь и, выпрямившись – не без труда из-за весьма почтенного возраста, – протянул ей совсем крошечный пергаментный свиток. Должно быть, его принесла птица, раз он был столь мал.

Такая спешка, сонно подумала Ласаралин, из-за такой малости.

– Но почему же, благородный тархан, вы сами не…?

– Никому из нас не позволено входить в его покои этой ночью, – ответил визирь с плохо скрываемым недовольством. – Полагаю, там тархина Измира. Но вы, как жена повелителя…

Сможете воспользоваться соединяющим ваши покои коридором, закончила за него Ласаралин. Чтобы лицезреть взбешенного этим вторжением мужа, которого отвлекают от любимой наложницы. Будто его прежней холодности Ласаралин было недостаточно.

– Прошу вас, госпожа, – добавил визирь, видя, что она колеблется. – Дело не терпит отлагательств.

– Я буду рада оказать вам помощь, благородный тархан, – устало согласилась Ласаралин и протянула руку за посланием, опасаясь, что иначе старик простоит у ее дверей до самого утра, умоляя снизойти до его нужд. Да и не так уж это было пугающе: отпереть одну дверь серебряным ключом, пройти по короткому узкому коридору, в котором не сумели бы разминуться и двое людей, отпереть вторую дверь уже другим серебряным ключом…

С последним ей даже повезло. Вторая дверь была незаперта. Осторожно приоткрыв ее, чтобы не заскрипеть петлями и не потревожить раньше времени, Ласаралин робко заглянула в полутемную спальню. Сердце не упало и даже не замерло – как порой пишут поэты – при виде узкой женской спины, укрытой длинными каштановыми волосами, но и приятного в этом Ласаралин находила мало. Ей и прежде не нравилось, сколь много внимания он уделяет Измире, но знать, что именно ее раз за разом выбирают из всех наложниц, когда сама Ласаралин оказалась в опале… С каждым днем ей становилось всё тяжелее выносить кару богов.

– Мой господин, – позвала Ласаралин совсем тихим, в один миг отказавшимся подчиняться ей голосом и едва тронула пальцами смуглое плечо, но он услышал. И в полумраке углями вспыхнули черные глаза.

– Что. Ты. Здесь делаешь? – медленно спросил муж – настолько медленно, что ей захотелось упасть на колени, с рыданиями умоляя о милосердии, – и Ласаралин робко протянула крохотный свиток.

– Послание с южных границ. Великий Визирь просил…

Муж не дослушал. Отбросил одеяло, накинул халат столь отрывистым жестом, словно это был тяжелый церемониальный плащ, и отошел к горящей на круглом столике лампе, чтобы прочесть письмо. Ласаралин осторожно последовала за ним. И невольно вскинула брови, разглядев рядом с лампой россыпь тонких женских колец и черепаховые гребни с перламутром.

За спиной зашуршали тонкие простыни, но обернуться Ласаралин не решилась. В одном визирь всё же ошибся. Это была не Измира. А самой Ласаралин отныне следовало смириться с тем, что ей действительно приходиться делить мужа с его сестрой.

– Что там? – спросила Джанаан без малейшего смущения в голосе – ни как пойманная в чужой постели любовница, ни как женщина, интересовавшаяся таким исконно мужским делом, как политика, – возникая из-за спины у Ласаралин и завязывая пояс шелкового халата небрежным узлом. Рабадаш молча протянул послание и, казалось, задумался, не отрывая взгляда от дрожащего в лампе крохотного огонька. Принцесса пробежала короткое – лишь в несколько строчек – письмо взглядом и сказала:

– Я поеду.

– И речи быть не может, – отрезал Рабадаш, но она будто не услышала.

– Кто-то должен привести на юг войска. Послать Шарафа ты не можешь, он мужчина и с него станется этим воспользоваться, чтобы попытаться тебя свергнуть. А я всего лишь женщина, на роль правителя Калормена я не подхожу. Но я единственная из дочерей нашего отца, которую ты называешь сестрой. Этого будет достаточно, чтобы тарханы… помнили о почтении.

– Шараф должен мне свою жизнь.

– Полагаешь, его это остановит? Тебя бы не остановило. А я не хочу рисковать. Мне хватило того, как мы бежали из Ташбаана в прошлый раз, и повторения этому я не желаю.

– О да, – ядовито ответил Рабадаш. – Ведь нынче тархан Ильгамут не ждет тебя в устье Кадера с полудюжиной кораблей.

Присутствия Ласаралин они словно не замечали. Не могли не видеть – ведь она стояла вплотную к мужу и столику с лампой, – но вместе с тем смотрели сквозь нее, будто Ласаралин здесь и не было.

Джанаан подняла глаза от пергамента и заговорила тоном, на который сама Ласаралин не осмелилась бы, пожалуй, никогда.

– Можешь запереть меня в Ташбаане, если на то будет твоя воля. Но ты ничего не изменишь. Я говорила это тогда, и я готова повторить теперь. Он мне нужен.

Рабадаш смотрел так пристально и молчал так долго, что Ласаралин успела испугаться за его излишне дерзкую сестру. Потом вздохнул – так непривычно, будто бы устало – и сказал:

– Возьми с собой Ильсомбраза.

– Ему всего тринадцать, – немедленно заспорила Джанаан, скрещивая руки на груди. Как волчица, застывшая на пороге логова и готовая любой ценой защитить от охотников своих волчат.

– Ему пора узнать, что такое война. И мне будет спокойнее, если рядом с тобой будет мужчина, которому я смогу… доверять.

Тархану Ильгамуту он, надо полагать, не доверял совершенно. Но Ласаралин лишь теперь поняла, почему.

========== Глава вторая ==========

Песок клубился в воздухе денно и нощно – солнце окрашивало его в багряные с рыжиной тона, а луна – в цвет бурого серебра, – и при каждом порыве ветра песчинки, которым не было числа, принимались танцевать. Словно пустыня до самого горизонта погрузилась в морские волны – красноватые днем и угольно-серые ночью, – накатывающие на разноцветные шатры, как на прибрежные скалы, и отступающие вновь. На барханах оставались узоры, будто следы от проползающих под песком змей.

Каждое утро Рушдан с опаской поднимал ресницы, боясь, что за ночь на них осели дюжины песчинок и те вновь начнут больно колоть глаза, едва незадачливый сын копейщика попытается их открыть. Каждый вечер он закутывался с головой в свой потертый куцый плащ, придвигался поближе к обложенному камнями костру в надежде уберечься от холода и старался заснуть как можно быстрее. Но неизменно просыпался от тявканья привлеченных запахом мяса гиен или хлопанья тяжелых тканей на ветру. Полог шатра, окруженного дюжиной стражников в черно-желтых плащах, приподнимался по нескольку раз за ночь, и однажды Рушдану, ночевавшему в нескольких ярдах в стороне, даже повезло увидеть женский силуэт в прозрачных белых шальварах, скрепленных по бокам дюжинами тонких шелковых лент с золотыми подвесками. При каждом шаге ее одежды тихо звенели, словно на них были нашиты сотни крохотных колокольчиков, но в тот раз она остановилась на самом пороге шатра и Рушдан проснулся не от перезвона, а от звука ее голоса, гулко разнесшегося над спящим лагерем.