Текст книги "Пламя Азарота (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Как много колодцев, – пробормотала Джанаан, проводя самыми кончиками длинных ногтей черту от одной темно-синей точки к другой. От одного края карты к другому, следуя давнему пути через пески, по которому уже водили ослов и верблюдов в те годы, когда на острове посреди полноводной Сахр закладывали первый из камней Ташбаана. – И в каждом есть вода?

– Да, госпожа, – рука с одиноким золотым перстнем коснулась карты лишь в полудюйме от ладони принцессы в кольцах из белого золота, тонкими цепочками соединенных с охватившим запястье широким браслетом. – Если один из колодцев пересыхает, мы роем новый, не отдаляясь от тракта, и возводим обелиск у старого.

– И много ли их? – спросила Джанаан, опустив ресницы, словно ее, вдову и мать двоих сыновей, могло смутить одно лишь столь близкое присутствие мужчины. – Обелисков.

Высоких, ослепительно-белых в лучах солнца столпов с треугольными вершинами, вырастающих из красного песка, словно копья воспрянувшего войска.

– Увы, я не в силах сосчитать, госпожа, – улыбнулся тархан, и у края широкого тонкогубого рта появилась складка. – Обелиски стоят через каждые три мили, и благодаря им в пустыне не заблудится даже последний крестьянин, не способный разобрать ни единой буквы в священных текстах.

– Но как же он найдет дорогу, если не понимает букв? – спросила принцесса, подняв тонкую бровь полумесяцем. Лукавила, верно. Смотрела на карту поверх плеча в тончайшем белоснежном шелке и поднимала в улыбке уголок подкрашенных губ, словно оживший рисунок из старого трактата, бывшего предметом вожделения каждого мальчишки в Калормене, будь он хоть пастухом, хоть сыном тархана.

Поведай же мне о чудесах, возлюбленный мой. О мире, которому края нет, о том, чего еще не узрели глаза мои и не коснулись губы. Проведи меня тропами тайных знаний к таинству самой любви.

Мальчишкой он ночами напролет смотрел на тонкие линии, рисовавшие черты узких лиц и изгибы женских тел под прозрачными тканями. И теперь видел их вновь в том, как трепетали подкрашенные ресницы, как вздымалась тяжелая полная грудь под белой тканью, расшитой по низкому вырезу серебристым бисером. Как блестели при каждом вдохе серебряные пуговицы на ее тесной безрукавке в завитках серебряных узоров, и пальцы сводило судорогой от желания протянуть руку, расстегнуть их все до единой и ласкать ее грудь, пока она сама не начнет молить о большем.

– Символы, госпожа, – ответил Ильгамут ровным голосом и начертил двумя пальцами невидимую волнистую линию поверх карты. – Вода. Стрела, – рядом с призрачным, удерживаемым перед внутренним взором зна́ком волн пролегла еще одна короткая линия. – Она указывает направление. Ночью же путники идут по звездам.

Джанаан внимательно следила взглядом за движением смуглых пальцев, вычерчивающих пятиконечную звезду.

– У каждого созвездия свой символ, а читать карту звездного неба в сатрапии обучены даже маленькие дети.

– Я бы заплутала, – призналась принцесса, смущенно проводя пальцами по переброшенной на грудь косе. Пустыня была безжалостна к так любимым женщинами красивым прическам, и все они – начиная от жен землепашцев, украшавших себя лишь по праздникам, и заканчивая благородными тархинами, – заплетали волосы в одну и ту же тугую косу, отличавшуюся лишь длиной. – Я умею читать карты, но пески… Я привыкла к более… разнообразному пейзажу. Эти барханы кажутся мне совершенно одинаковыми.

– Вам нет нужды путешествовать по пустыне в одиночку, госпожа, – ответил Ильгамут. Чертившая символы рука остановилась возле самых пальцев с длинными, выкрашенными хной ногтями. И дотронулась, почувствовав нежность смугловатой кожи. Тонкие цепочки, соединявшие кольца принцессы с браслетом на запястье, слабо зазвенели, когда она шевельнула рукой, позволяя ему сплести ее пальцы со своими.

Как крылья голубки раскрываются южному ветру, так и возлюбленная моя раскрывает свои объятия. Всегда начинай единение с малого, ибо любовь не терпит спешки.

Джанаан повернула голову, глядя на него через плечо. Застыла без движения настолько близко, что он видел свое отражение в ее зрачках. Лишь наклониться – ведь теперь она казалась совсем миниатюрной, не лишившейся своего величия, как принцесса, но сделавшейся совсем хрупкой, как в тот день, когда появилась в устье реки Кадер верхом на чужом жеребце, – и коснуться подкрашенных кармином губ. Вдыхать полной грудью исходящий от ее кожи запах цветочных масел и чувствовать под пальцами шелк длинных волос. Расплести эту так неподходящую ей косу – пусть гладко расчесанные волосы придавали ее лицу необычайно нежный вид, – и позволить тяжелым кудрям окутать ее, словно покрывало, до середины бедер в свободных белоснежных шальварах. И видеть, как эти дивные раскосые глаза – неотрывно смотрящие с нежностью, какой не заслуживал военный соратник, – затуманятся от наслаждения поцелуем.

– Вы… позволите? – спросил Ильгамут, понизив голос и не отводя взгляда от аквамариновой зелени в подкрашенных черной краской глазах. Выражение ее лица не изменилось, но ресницы опустились на мгновение, словно принцесса Калормена действительно могла задуматься над столь непристойной просьбой. Один удар сердца, показавшийся ему оглушительным в тишине шатра. Два. Три.

– Нет.

Ответ звучал непреклонно, но всё же Ильгамуту померещилась тень разочарования в негромком, мгновенно завораживающем грудном голосе. В его глазах она была ослепительна – поистине не зря называли ее Жемчужиной Калормена, – и все рассуждения мудрецов и стихи поэтов о женской красоте теперь казались пустыми и скучными, будто вышедшими из-под пера слепцов, никогда не видевших женщин.

– Кто-то должен возглавить армию, госпожа.

– У вас есть мой сын, благородный тархан, – ответила принцесса, и ее голос сделался ледяным, словно вода на дне колодца, исчезающем в непроглядной глубине. Но руки́ она не отняла.

– Он лишь ребенок, госпожа. Муж любимой сестры тисрока подошел бы на эту роль гораздо лучше, чем ее сын.

– Но у меня нет мужа, – напомнила принцесса без улыбки. – Хвала Ташу, тот забрал тархана Амаудира много лет назад.

– Вы вправе назвать мужем любого тархана, какого сочтете достойным вашей любви.

– Чтобы его убили его же соратники? Чтобы тарханы позабыли о своем благородстве, возмущенные излишне быстрым возвышением одного из них?

– Я не боюсь тарханов, – отрезал Ильгамут, в глубине души возмущенный тем, что она вообще могла подозревать его в подобной трусости.

– Тарханов, благородный господин, боюсь я, – парировала принцесса, и он устыдился того, что неверно понял ее слова. Женщины смотрели на всё иначе, чем мужчины, привыкшие решать свои трудности силой оружия. – Я не воин и не в силах защитить тех, кто мне дорог, от сабель и копий.

– С саблями я управлюсь сам, госпожа, – ответил Ильгамут, бережно проводя пальцами линию на ее коже, от указательного пальца до самого запястья. – Он оскорблял вас?

– Кто? – не поняла принцесса.

– Ваш муж.

Зеленые глаза потемнели, словно солнце, на которое набегает тяжелая грозовая туча, но голос теперь звучал равнодушно. До жути равнодушно.

– Он взял меня силой. В первую же ночь. Избил, разорвал мое свадебное платье в клочья и измывался, сколько хватило сил. Я кричала, пока не охрипла, плакала, пыталась отбиваться, но всё было тщетно. Мне казалось, будто меня разрывает пополам, снова и снова, словно он орудовал раскаленным прутом, но никакие крики и мольбы не могли заставить его остановиться. Чудо, что я не потеряла сына в ту ночь. Но крови было столько, что благородный тархан и не думал усомниться в моей невинности. Даже смел говорить, что женщина всегда испытывает боль в первую ночь с мужчиной. Что ж, мой отец положил меня на алтарь своей политики, и его верный слуга обошелся с жертвой должным образом. Вы это хотели услышать?

Нет, совсем не это. Сама мысль о том, что кто-то мог обращаться с ней подобным образом, вызывала в груди волну отвращения и ярости. Будь ее муж по-прежнему жив, Ильгамут счел бы честью лишить его головы.

– Вы боитесь меня?

Выражение зеленых глаз в одно мгновение сделалось усталым и будто бы разочарованным.

– Причем же здесь вы? Я говорила о муже.

– Но я тоже мужчина. И я менее всего желаю, чтобы вы считали меня таким же чудовищем.

Принцесса попыталась отвернуться, и Ильгамут взял на себя смелость поднять вторую руку и коснуться ее щеки. То были совсем не те слова, что ему следовало сказать женщине, пережившей бесчеловечное насилие. Но верных слов он не знал.

– Я люблю вас, госпожа. Люблю столь сильно, что сама мысль о том, что кто-то смел изувечить вас, словно жертвенную птицу, причиняет мне нестерпимую боль. Я бы убил его тысячу раз, если бы это могло защитить вас. Я думал, что умру сам, когда вы появились у реки прошлым летом, одинокая и измученная. И я убью любого, кто посмеет поднять против вас оружие. Взамен я прошу лишь позволения и впредь любить вас и почитать. Не как принцессу, но как жену. И если ваш брат не согласен…

Ее ресницы опустились вновь, пряча от его заблестевшие глаза.

– Брат любит меня. Он жесток с врагами и провинившимся слугами, но со мной… – Джанаан осеклась на мгновение и продолжила почти шепотом. – Он был нежен.

С самого начала, с первого взгляда в черные глаза она знала, что он другой. С той ночи на берегу озера Илькин, которую она помнила до сих пор и во всех красках. Помнила запрет покидать дворец ночью, помнила свой смех, когда спрыгнула из окна в протянутые ей навстречу руки. Помнила лунный свет, отражавшийся от гладкой озерной воды, и то, что началось как шутливая потасовка в траве. Помнила, как продолжала смеяться, пока ко рту не прижались его губы, ищущие совсем не сестринской ласки. Она не оттолкнула. Она всегда знала, что это должно было произойти. Она сама развязала кожаную перевязь с саблей и охотничьим ножом. Она дрожала от прикосновений ночного ветра к нагому телу и задыхалась от жара ласкавших ее рук и губ. Чувствовала, с какой силой, клеймя кожу следами от пальцев, прижимают к земле ее широко разведенные бедра и в нее раз за разом входит горячее и твердое, словно древко его любимого копья. Если боль и была, то Джанаан ее не запомнила. Погребла память о первом миге соития под воспоминаниями о последних, когда стонала и целовала его снова и снова, пока не выгнулась с протяжным криком, сама испугавшись охватившего ее чувства наслаждения.

– Я подарю тебе весь мир, – шептал брат по ночам, пробираясь в ее спальню, словно вор, и не отпускал ее до тех пор, пока они оба не падали на постель в изнеможении. Она плакала от счастья, когда поняла, что ошиблась и невольно зачала. Плакала, когда впервые взяла на руки своего ребенка и тот открыл блестящие агатово-черные глаза. Но обещанный мир предназначался не ей.

Королеве Нарнии, которая всё уничтожила. Тархине Ласаралин, которая упрямо защищала мужа даже от его собственной семьи. Джанаан следовало оставить всё, как есть. Она хотела оставить, чувствуя, что устала от участи тайной любовницы. Она хотела разделить ложе с другим мужчиной, клявшимся любить ее и почитать, но знала: если она назовет его своим мужем сейчас, в окружении стольких завистников, если отдаст ему приведенную из Ташбаана армию, то он умрет в следующем же бою. И не от рук южных варваров.

– Госпожа, – сказал тархан с непозволительной нежностью в голосе, от которой захотелось поднять руку и провести пальцами по щеке с заживающим порезом. Дотронуться до мягких от краски волос, почувствовать, как они щекочут кончики пальцев, и зарыться в них лицом. Светловолосых женщин – рабынь и наложниц – в Калормене было в избытке, но мужчин… Мужчины предпочитали более броские оттенки, выкрашивали бороды сложными алхимическими составами в рыжий и алый цвета, как тархан Анрадин, стремясь походить на огненных духов, служителей Азарота. Светлая краска была у них не в почете. Но Джанаан не могла отрицать, что эти светлые волосы с первого мгновения приковали к себе ее взгляд. Она не уделяла южным тарханам внимания, когда была женой другого мужчины – в те дни ей было довольно и того, как муж молчал и чернел лицом при одном взгляде на Ильсомбраза, – но когда задумалась о том, кого из тарханов привлечь на свою сторону после смерти отца, Ильгамут стал первым, чье имя пришло ей на ум.

– Нет, – повторила Джанаан, высвобождая руку из его пальцев, отступила на шаг назад, опустив глаза – как и положено смиренной вдове, – и оперлась рукой на край стола. Расширяющийся от локтя рукав скрыл ладонь под складками белого шелка. – Наши союзники будут здесь с минуты на минуту. Не ставьте меня в неловкое положение.

Если он вздумал говорить о любви – не о политическом расчете, в котором Джанаан не сомневалась, ибо принцесс берут в жены не за их красоту или ум, – то пусть докажет эту любовь. Как уже доказал свою верность и храбрость. Но она не уступит мужчине лишь потому, что он красив и отважен. Пусть докажет, что он не в силах даже помыслить о том, чтобы причинить ей вред своими желаниями.

Союзники не заставили себя ждать, явившись на военный совет даже раньше назначенного. И не замедлили начать споры. Джанаан не вмешивалась, сидя на обитом шелком низком табурете и помешивая длинной серебряной ложечкой разведенный ледяной водой шербет в высоком хрустальном бокале.

– Выступим немедля и разобьем их! – гремел тархан Шахсавар из Техишбаана, сверкая темными глазами и багровым рубином в белоснежном тюрбане. – Чем дольше мы ждем, тем сильнее они становятся!

– Чушь! – спорил Ильгамут, упираясь обеими руками в столешницу. Хотя Джанаан казалось, что он с куда большим удовольствием схватился бы за изогнутый кинжал в темных ножнах, небрежно воткнутый за подпоясавший кафтан зеленый кушак. Светлые волосы падали ему на лоб отдельными завитками, и карие глаза обретали золотистый оттенок разгорающегося пламени. – Вы привыкли сражаться в степях, благородный тархан, но в пустыне всё иначе. Лето выдалось жаркое, одна половина притоков Руд-Халидж пересохла, а вторая обмелела настолько, что воды не хватит даже для того, чтобы напоить пару верблюдов. Пустынники пойдут на северо-запад и будут двигаться вдоль течения реки, пока не доберутся до плодородных земель. Мы заняли наиболее выгодную позицию, им не обойти нас стороной, если только они не хотят потерять в песках половину собранного войска.

– И что скажет великий тисрок, когда узнает, что его воины пьют вино и развлекаются с женщинами вместо того, чтобы сражаться с врагами империи?!

– Будет благодарен, что мы не погубили половину его армии, красуясь перед его сестрой! Без воды мы обречены. Так же, как и они. Нужно ждать! План тем и хорош, что прост, как…

Ильсомбраз молчал, замерев возле матери равнодушной ко всему статуей и скрестив на груди руки в бледно-зеленых рукавах. Мечтал, верно, поскорее снять тесный кафтан с золотым шитьем, но не желал, чтобы мужчины считали его слабым и неспособным вынести южную жару.

– И если пустынники подошлют в лагерь какую-нибудь прелестницу, чтобы выведать наши планы, – ввернул тархан Анрадин, смерив Ильгамута многозначительным взглядом, – то бедняжка уйдет ни с чем.

Джанаан отставила бокал со шербетом и выразительно подняла бровь.

– И на что же вы намекаете, благородный тархан?

– Спросите тархана Ильгамута, о прекраснейшая из господ, – ответил Анрадин с презрительной улыбкой. – Хотя, полагаю, он не пожелает поведать вам о своей легковерности.

– Моя легковерность, благородный тархан, не имеет к этому никакого отношения, – отрезал Ильгамут, выждал несколько мгновений, словно надеялся, что Джанаан отведет от его лица любопытствующий взгляд, и всё же ответил. – Так уж сложилось, госпожа, что богам было угодно наделить меня не самой подходящей правителю чертой. Я говорю во сне.

Кто-то из тарханов негромко и будто бы понимающе хохотнул. Джанаан вновь подняла бровь и спросила:

– И о чем же, благородный тархан?

– Увы, но обо всем, что занимает мои мысли. В месяц сбора урожая я говорю о зернохранилищах, в праздники рассказываю об уготованных богам дарах и жертвенных животных, а в дни войны… выдаю свою стратегию и тактику. Тархану Анрадину однажды повезло этим воспользоваться.

– Она была очаровательна, не правда ли? – ввернул Анрадин, не прекращая презрительно улыбаться.

– Была, – негромко согласился Ильгамут, но его тон Джанаан не понравился.

– Вы убили ее?

– Нет, госпожа, – ответил тархан ровным голосом, но бросил на нее притворно-оскорбленный взгляд из-под светлых волос. – Не хотел марать руки о подобную дрянь.

– Любопытно, – сказала Джанаан, давая понять, что этот разговор не закончен, и вновь протянула руку к бокалу. По прозрачному, словно слеза, хрусталю стекали холодные капли. – Продолжайте, благородные господа. Мой сын желает выслушать вас всех, прежде чем решить, как ему поступить.

***

Пыль поднималась с земли при малейшем порыве ветра, немедленно оседая на поникших от жары цветах и листьях фруктовых деревьев. На севере, вдали за чернеющими на фоне белой пустыни Усыпальницами, стояла беспрерывно клубящаяся стена песка, но до острова посреди полноводной реки добирались лишь жалкие отголоски бури. О близости слепящей глаза пустыни напоминало только светло-голубое, почти белое небо без единого облачка и палящее солнце, медленно поднимающееся к зениту и оставляющее на высохшей земле длинные черные тени.

Ласаралин пряталась в одной из таких теней, сбросив с заплетенных в косы волос бледно-зеленое покрывало с серебряным шитьем и обмахиваясь его краем. Никогда прежде она не оставалась в Ташбаане в такую жару, но покинуть его теперь означало бы признать свое поражение. Даже по такой незначительной причине, как постоянная духота, не проходящая, даже когда солнце на небе сменялось луной. Прошлой ночью она проворочалась без сна несколько часов, глядя, как на распахнутых балконных дверях из чистого хрусталя едва колышутся прозрачные бирюзовые шторы. Казалось, будто ветер не дул даже с моря.

Кожура перезревших апельсинов лопалась с брызгами от первого же прикосновения ножа с рукоятью из слоновой кости. Красный сок тек по стенкам бокала, холодный и приторно-сладкий, но жажда проходила ненадолго и с каждым часом становилась только сильнее. Служанки коршунами следили за каждым движением и вздохом госпожи, приносили всё желаемое по первому же щелчку пальцев, но чувство напряжения, затаившейся в тенях от деревьев угрозы не оставляло ее ни на мгновение. Шпионят? Но для кого? Интерес к жене тисрока проявляют лишь по одной причине – желают знать, не в тягости ли она, – но мужу шпионы без надобности. Муж щадит ее и предпочитает общество темнокудрых наложниц с тяжелыми ожерельями из золотых монет, а не женщины, подарившей ему дочь вместо сына.

Теперь Ласаралин даже находила это забавным. Видела высокомерные взгляды главных наложниц: красавицы Измиры, в полумраке неотличимой от принцессы Джанаан, смуглой до черноты Амарет со столь густыми волосами, что она заплетала их в дюжину толстых, перевитых голубым жемчугом кос, и бледной, словно лик полной луны над пустыней, Ясаман, считавшей себя прекраснейшей женщиной во дворце и принимавшейся бить хрустальные флаконы с притираниями всякий раз, когда слышала обратное. Чем Рабадаша привлекала эта вздорная женщина, Ласаралин не знала – быть может, его веселили возмущения презренной наложницы, считавшей себя по меньшей мере законной женой, или стенания слуг о том, что каждая встреча повелителя с Ясаман превращала покои в место свирепого побоища, – но последние несколько ночей он проводил только с ней. Ясаман каждое утро хвасталась перед всем дворцом новыми подарками, пока Измира не пообещала отравить посягнувшую на ее место мерзавку и не вцепилась ей в волосы, когда Ясаман посмела заявить, что «господину наскучила его нищая тархина, достойная лишь участи наложницы, но не жены».

Драка, по словам слуг, вышла безобразная, но Ласаралин, прослышав об этом, смогла лишь тяжело вздохнуть. Эти женщины боролись не за мужчину, а за его власть, которая Ласаралин была без надобности. И ни во что не ставили жену своего господина, которой полагалось наставлять глупых наложниц. Но как заставить подчиняться женщин, бывших старше нее и считавших, что она стоит выше них лишь благодаря счастливому случаю? Измира уж точно не простила того, как ее обошли. И кто? Тархина, уже выходившая замуж за другого мужчину, но при этом слишком мало знавшая о том, как вести себя на ложе, чтобы угодить господину. Испорченная, но по-прежнему неопытная и ни на что негодная.

Изменница.

Приструнить этих вздорных красавиц сумел бы только муж, но гаремные ссоры его не интересовали. Особенно после того, как кто-то из тарханов прислал ему в дар новую скаковую лошадь – великолепного черного жеребца, прыгавшего через даже через те препятствия, что казались Ласаралин совершенно непреодолимыми. Не чета Дьяволу, погибшему во время штурма Ташбаана в прошлом году, но боевой конь господину был ни к чему с самой битвы при Анварде. А для того, чтобы носиться по пустыне, поднимая в воздух клубы пыли, куда лучше подходил его новый жеребец.

Ласаралин прождала в тени у фонтана несколько часов, потягивая сладкий сок и устало втыкая иглу с зеленой нитью в едва начатый узор пальмовых листьев, но услышала стук лошадиных копыт, лишь когда солнце уже поднялось над главным куполом дворца, и его черная тень с парой изящных остроконечных башенок съежилась до такой степени, что превратилась в черную полосу у самого фундамента.

Ласаралин дождалась, пока муж спрыгнет с коня у негромко журчащего фонтана, размотает повязанный на волосы светлый тюрбан и подставит лицо под неприятно теплые струи воды.

– Господин, – робко позвала Ласаралин, откладывая вышивание и поднимаясь с низкой резной скамьи. Рабадаш едва повернул к ней лицо и собрал в кулак намокшие волосы, выжимая из них воду. – Я лишь хотела…

– У меня нет времени на твои капризы, женщина.

– Я понимаю, господин, – согласилась Ласаралин, подходя ближе. – У правителя много забот, и мои собственные кажутся тебе ничтожными, но я лишь надеялась…

Она хотела дотронуться, но муж убрал руку так быстро, словно отдернул ее. Как от неизлечимо больной, от гниющей в омерзительных язвах и доживающей в агонии последние часы. У Ласаралин упало сердце.

– Я… неприятна тебе?

В черных глазах сверкнуло неприкрытое раздражение. Духота становилась нестерпимой.

– Я провел в седле несколько часов.

– Я понимаю, господин, – повторила Ласаралин. Голос звучал жалобно, словно у раскапризничавшегося ребенка, и она физически чувствовала охватившее мужа раздражение. – Солнце сегодня столь яркое, что…

Рабадаш сжал губы, словно с трудом удерживался от гневной отповеди, и подобрал лошадиные поводья, свесившиеся до самой земли в розово-белых мраморных плитках.

– Вернись в свои покои, женщина. Солнце сегодня и в самом деле очень яркое, и у тебя, как мне показалось, солнечный удар.

Ласаралин отступила на шаг назад, часто заморгала, прижимая руки к груди и чувствуя, как дрожат губы, и рухнула на колени, пряча лицо в шелковой ткани своего покрывала. Напрасно, все ее просьбы и молитвы были совершенно напрасны!

– Я умоляю, если я чем-то прогневала тебя… Я не желала, я клянусь всеми богами, что мое сердце и душа принадлежат лишь тебе одному и я никогда бы…

– Встань, безумная, – ответил муж с неожиданной, звучащей совершенно непривычно растерянностью, и рывком поднял ее с земли, обхватив руками за плечи. Ласаралин вцепилась в него пальцами, подаваясь вперед, вновь пряча лицо у него на груди и не обращая внимания на пыль и запах лошадиного пота, прежде чем забормотала, словно и в самом деле обезумела под палящим солнцем:

– Я умоляю о прощении! Боги карают весь Калормен за мой грех, но я клянусь, что не желала, что никогда не сделала бы этого по доброй воле! Если я бы только знала, что она предупредит арченландцев…!

– Что?!

Ласаралин замерла, мелко дрожа от охватившего ее ужаса, медленно подняла голову и зажала рот рукой, увидев разъяренные черные глаза.

========== Глава пятая ==========

В первое мгновение ему показалось, что он ослышался. Возлюбленная жена – которой уж точно не следовало проводить столько времени на солнце – стояла ни жива, ни мертва, не отнимая руку в полудюжине колец от дрожащих губ, но всё равно умудрялась бормотать что-то невнятное и едва слышное, в котором, тем не менее, отчетливо проскальзывали слова «побег на Север», «тархан Ахошта», «мальчик-раб», «говорящие лошади» и «Аравис». Последнее особенно не радовало. Уж имя женщины – пусть в те годы она была лишь бестолковой девчонкой, – предавшей не только своего отца, но и Великих господ ради ничтожной участи принцессы в крохотном северном княжестве, знал едва ли не каждый калорменец, будь он хоть тарханом, хоть последним рыбаком.

Говоря по справедливости, она уже была наказана едва ли не сильнее, чем того заслуживала: вечное изгнание, прозябание в стылых северных горах и муж, проживший первые четырнадцать лет своей жизни в рыбацкой хижине, – это ли не худшее, что могло случиться с такой, как тархина Аравис? Она могла мнить себя сколь угодно счастливой. Но не могла не знать, что над ней смеется весь Калормен, помня о том, что она, потомок самих тисроков, променяла подобающую ее статусу жизнь на участь наложницы в нищем Арченланде. Ее брака никто в Калормене тоже не признавал.

А уж после того, как эту же изменническую натуру показал и ее отец, украсив своей головой одно из копий над воротами Ташбаана… Участи тархины Аравис нынче не завидовали даже дочери безземельных тарханов, вынужденные прозябать в нищете и становиться женами всякого, у кого окажется достаточно золота, чтобы хоть немного поправить бедственное положение их отца.

Ласаралин же этого будто не понимала. И содрогалась на грани обморока, цепляясь за него, словно утопающая.

– Говори, – велел Рабадаш. Кто знает, что еще надумала эта несчастная? О ее дружбе с Аравис он, признаться, и не помнил толком. В те годы Ласаралин было всего двенадцать, а кто из мужчин станет всерьез обращать внимание на такое дитя? Если, конечно, не желает взять себе жену, но что проку от ребенка, который приходит в ужас от одной мысли, чтобы лечь в постель с мужчиной? Кронпринц Калормена всё же не тархан Ахошта, чтобы запугивать детей, ибо ни одна благородная женщина не станет его по своей воле. И при всей его неприязни к тархану Ильгамуту… Тот тоже не походил на мужчину, который станет прибегать к силе, чтобы заполучить себе в жены принцессу. Оставалось лишь надеяться, что Джанаан не ляжет с ним до свадьбы. Сестра в последние годы была непредсказуема.

Ласаралин тем временем залепетала, роняя слезы на скрывавшее плечи и шею бледно-зеленое покрывало, что-то о дворцовой пристани – хотя ее и пристанью назвать было совестно, – о коридорах Старого дворца, об услышанных в темноте шагах, от которых пара бестолковых девиц, задумавших побег из Ташбаана, окончательно лишилась разума и спряталась, забившись за диван, за первой же подвернувшейся им на пути двери.

Дура! Удавил бы мерзавку своими руками, но что с нее взять, если ума у нее не было ни в девятнадцать, ни – уж тем более! – в двенадцать?! Протащить другую, еще более безмозглую девку через два дворца, подслушать совет тисрока с кронпринцем и после этого всё равно позволить ей бежать из Ташбаана! Будь у Ласаралин хоть капля сообразительности, она бы заупрямилась, а то и вовсе оглушила бы подружку – раз уж ей хватило этой сообразительности, когда она вздумала уважить подсвечником Зайнутдина, – и оттащила бы ее обратно в свой дворец, выждав еще хотя бы день. После этого Аравис могла бы носиться по пустыне, сколько вздумается, но в жизни не обогнала бы лучших калорменских жеребцов, будь у нее самой хоть десять говорящих лошадей. Ласаралин же вместо этого ревела впустую и не иначе, как жаловалась, что ей страшно и что кронпринц сдерет с нее кожу живьем, если узнает. Дура! Нужно было предупредить, рухнуть ему в ноги и рыдать, как она рыдала теперь! У нее ведь был муж, который не мог не вступиться за бестолковую девчонку, а Аравис и вовсе вернули бы отцу с приказанием всыпать дюжину плетей, чтобы неповадно было подслушивать, только и всего! Вместо этого Ласаралин довела всё до того, что теперь мнила себя великой грешницей, у которой был лишь один выход – наложить на себя руки. Или она и в самом деле надеялась, что муж в ярости свернет ей шею и избавит от необходимости глотать яд или падать на кинжал?

Должно быть, мысль овдоветь раньше срока отразилась у него на лице – впрочем, кто бы вообще смог удержать это лицо, услышав подобное из уст собственной жены? – и Ласаралин замолчала, едва дыша и посерев, словно пепел в погасшей медной жаровне.

– Вон, – только и смог сказать Рабадаш, чувствуя, что еще мгновение-другое и у него и в самом деле сведет пальцы судорогой от желания придушить эту несчастную. Ласаралин горько всхлипнула, в ответ попытавшись прильнуть к нему лишь сильнее, и разрыдалась в голос, словно ребенок, когда ее отпихнули без жалости и почтения к ее статусу жены и матери.

– Вон, я сказал!

Куда там! Возлюбленная жена – будь неладна она и ее не знающая границ глупость! – лишь осела на землю, рыдая и содрогаясь всем телом, но прикоснуться к ней, не ударив, он бы сейчас не смог. А потому швырнул на землю поводья и сам бросился прочь – вот потеха-то для глазеющих в окна слуг, тисрок кричит на жену, словно последний пахарь, а потом и вовсе сбегает от нее, будто она чумная, – не оглядываясь на отчаянный плач.

– Я люблю тебя!

Оно и видно! Боги, где Джанаан, когда она так нужна?!

Боги, впрочем, были куда милостивее, чем казалось на первый взгляд. Джанаан была в сотнях миль от Ташбаана, слишком погруженная в свои матримониальные планы, а потому вместо нее явилась Амарет. Остановилась на пороге, подняв прямые черные брови при виде сметенных со стола свитков, раскрывшейся чернильницы с растекшейся по ковру черной кляксой и прочей ерунды, качнула головой с тяжелыми, перевитыми золотистыми лентами косами и склонилась в поклоне – косы мазнули по полу, – заговорив притворно печальным тоном.

– О, Зардинах, у моего возлюбленного нынче дурное настроение. Подскажи, Царица Ночи, как мне утешить его? – и выпрямила спину, добавив уже обычным голосом, низковатым для женщины и напрочь лишенным почтения. – Пока он не переломал половину мебели во дворце.

– Тебя послушать, так она твоим золотом оплачена, – рыкнул в ответ Рабадаш и рухнул в чудом устоявшее кресло, но Амарет лишь повела плечом в прозрачном рукаве из золотистого газа и прошла, утопая в ковре ногами в звенящих на щиколотках золотых браслетах, к столу. – Поди прочь, женщина, я всё утро носился по пустыне.