Текст книги "Пламя Азарота (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Откуда здесь столько гиен?

Боги были столь милостивы, что Рушдану посчастливилось открыть глаза за мгновение до того, как на плечи наложницы легла теплая накидка из мягкой шерсти, и он успел увидеть и тонкую руку с широкими серебряными браслетами у запястья, локтя и самого плеча, и гладкий живот, и белеющую в лунном свете маленькую крепкую грудь.

– Их привлекает лагерь, – ответил тархан, освобождая лежавшие на плечах рыжие волосы женщины. – В иные дни они ищут оставшиеся на стоянках караванов объедки или идут за пустынниками. Те прикармливают их, как псов. Вернись в шатер.

– Не оставляй меня одну, – попросила наложница, поворачивая к нему лицо с тонким носом и ямочкой на подбородке. Протянула руку, просовывая пальцы в распахнутый ворот темной туники, но тархан отстранился и шагнул на освещенный луной песок, зашуршавший под его высокими сапогами с загнутыми носами.

– Ты обещала мне не перечить.

– Я никогда не перечу моему господину, – засмеялась наложница. Словно говорила с давним другом, а не с правителем одной из сильнейших калорменских сатрапий.

– И выполнять мои приказы с первого раза. Иначе я отошлю тебя в столицу, как и обещал.

– Ты солнце моей жизни, как я смею ослушаться тебя?! – крикнула ему в спину наложница, но тархан даже не обернулся.

– А я сказал тебе вернуться в шатер!

– Закройте рты, – грубо проворчал один из воинов, проснувшийся от звука голосов, а в следующую секунду уже вскочил на ноги лишь ради того, чтобы вновь повалиться в песок. – Умоляю, простите, господин, я не узнал вас в темноте!

Тархан негромко рассмеялся и лишь махнул провинившемуся воину рукой с одиноким золотым перстнем-печаткой, прежде чем раствориться в темноте среди шатров. Воин шумно выдохнул – среди мужчин, стерегущих шатер тархана, послышались тихие ехидные смешки, – и вознес хвалу кутающейся в шерстяную накидку женщине:

– Да благословят тебя Таш и Зардинах, прекрасная Вилора, за то, что у господина нынче хорошее настроение!

– Я его верная раба, достопочтенный. И всегда рада угодить господину, – лукаво ответила наложница и изящно повернулась на носках, исчезнув в темном шатре. Осторожно пошевелила маленькой – в фут длиной – кочергой угли в прямоугольной жаровне на низких гнутых ножках, забралась, сбросив накидку, на столь же низкое и совершенно жесткое походное ложе и закуталась в покрывало из мягкой золотистой шкуры с длинным мехом, согревая его своим теплом. Ильгамут может бродить по лагерю до самого рассвета и вернется продрогшим до костей.

Вилоре это было не по нраву. Никому из его слуг не было – разве что низшим рабам, но подобные редко питают к господам столь же сильную любовь, что и свободные люди, воспитанные в почитании и уважении к благородным, – и даже простые копейщики смели просить тархана не покидать шатра без охраны. Ильгамут лишь улыбался в ответ, но Вилоре прекрасно виделось, сколько в этой улыбке было раздражения.

– У тебя нет сыновей, – попыталась напомнить она в одну из холодных ночей в пустыне, но добилась лишь лаконичного и будто бы равнодушного «Помню». Как помнит, что нет и братьев. Восьмерых дочерей принесли наложницы его отца и лишь одного сына, пережившего свое семилетие. Случись что, на чьи плечи лягут заботы о южных границах? О вырастающих посреди пустыни башнях-форпостах и раскинувшихся среди оазисов городах в цвете распускающихся лилий и плодоносящих фруктовых деревьев. О проложенных среди бескрайних красных барханов торговых путях и выкопанных через каждые десять миль колодцах с прозрачной холодной водой, глубоких настолько, что придется потратить половину дня, чтобы спуститься к самому их дну. Юг Калормена – суровый край, полный ветра и песка, и без людей, без кропотливой работы сотен и тысяч мужчин и женщин его быстро захватит пустыня, не оставив и следа от прежнего величия. Погребя и колодцы, и окруженные стенами из песчаника города и деревни, и саму Джаухар-Ахсану. Сердце Пустыни, увенчанное вырастающей из песчаного холма огромной башней-дворцом с сотней садов, разбитых в наружных галереях, что опоясывали башню от подножия до самого хрустального купола на ее вершине. Словно огромный алмаз, сиял он в лучах солнца, становясь розоватым на рассвете, ослепительно-белым в полдень, багряно-золотым в час заката и вновь белым в свете восходящей луны. Словно негаснущий маяк, купол привлекал взгляды идущих по пустыне купцов с караванами и одиноких путников, обещая каждому сытный ужин и мягкую постель. Сердце Пустыни готово распахнуть свои врата всякому, кто идет к нему с миром.

И встретить копьями всякого, кто приходит с войной.

Черный в темноте песок шуршал под мягкими замшевыми сапогами, становясь бурым при свете луны, и тогда по нему ползли изломанные тени несущих дозор воинов в остроконечных шлемах.

– Мой господин, – склонялся каждый из них в почтительном поклоне, едва завидев в сумраке высветленные краской волосы, вихрами обрамлявшие смуглое лицо. – Ночь тиха, как в день сотворения мира, мой господин. Вам не о чем тревожиться.

Кроме той угрозы, что притаилась в самом лагере, скрываясь за пологом красно-желтого шатра. В доносившемся из этого шатра женском смехе отчетливо слышался страх.

– Ваши женщины боятся, благородный тархан, – заговорил прошлым утром Алимаш, когда они собрались за завтраком, чтобы обсудить свои дальнейшие действия – в меньшей степени – и обменяться завуалированными угрозами – в гораздо большей, чем следовало бы военным союзникам.

– Женщинам, благородный тархан, – лениво ответил Анрадин, поглаживая выкрашенную в алый цвет бороду, – свойственно быть глупее ослиц. Они станут бояться даже за неприступными стенами. А я никогда не разделял опасений тех… мужчин, что берегут наложниц, будто законных жен. Медное кольцо – цена всем этим северянкам и островитянкам.

– Не все могут позволить себе быть столь… щедрыми, благородный тархан, – парировал Ильгамут, не скрывая усмешки. Анрадину не было и сорока – восемь лет отделяли их друг от друга, – но тархан упорно мнил себя мудрейшим из присутствующих в лагере военачальников. Прав был живший пару столетий назад поэт и астроном Ардешир, говоря, что мужчина, уделяющий слишком много внимания своей бороде, теряет ровно столько же в уме. Анрадин, впрочем, процитировал бы в ответ слова философа Невиша из Техишбаана: «Мужчина, не отрастивший бороды, подобен соколу без перьев, неспособному познать радости полета». Ильгамут же смысла в этих словах не находил, да и красить бороду в один цвет с волосами было бы слишком утомительно. Уж время на брадобрея нетрудно найти и умудренному сотнями забот тархану.

– Не тратьте утренние часы понапрасну, – вмешался Алимаш прежде, чем Анрадин ответил на обвинение в расточительности. Алимаш был моложе их обоих, но при этом вдвое рассудительнее. И тоже любил цитировать мудрецов и поэтов. – Каждая песчинка в часах становится ценнее алмаза, когда враг собирает под своим началом тысячи копий.

– У пустынников нет и половины от этого числа, – ответил Анрадин с презрением к варварам. Или к опасениям соратников. Считал их обоих ни на что негодными юнцами, лишь попущением богов получившими под свое начало войска и боевые колесницы.

– Мои люди говорят, что в песках собирается армия, – не согласился Ильгамут. – Должно быть, у них появился сильный правитель, способный объединить враждующие кланы. То, что мы видели десять дней назад, – лишь авангард. И на смену той сотне убитых придут тысячи.

– Я скорее поверю, что пустынники прознали о слабом правителе Калормена, – парировал Анрадин, и презрение в его голосе прозвучало еще отчетливее. – Тисрок, что не способен покинуть Ташбаана, недостоин своего титула. И нападение на границы было вопросом времени, раз наш грозный повелитель более не желает воевать.

– Речь не о его желаниях, – сухо ответил Ильгамут. Анрадина не было у стен Ташбаана в конце прошлого лета, когда Рабадаш без страха и сомнений проливал кровь, возвращая свою корону. И за это стоило бы возблагодарить богов еще тысячу раз. Услышь Анрадин полное отчаяния позволение «Просите любую награду», и, без сомнения, попросил бы гораздо больше, чем могла бы дать ему принцесса.

Джанаан. Имя, которое простому тархану позволено произносить лишь украдкой, наедине с собой в ночной темноте, когда никто не сумеет услышать того, как мало в голосе этого тархана вежливого преклонения перед сестрой тисрока. Неизменно прекрасной и недостижимой. Тарханы, подобные Анрадину, без стеснения называли ее Белой Змеей, помня о крови северной наложницы, текущей в венах принцессы, и о ее властной натуре правительницы, безраздельно царствовавшей в сатрапиях покойного мужа от имени двоих ее сыновей. Ильгамут, помнивший короткий ужин на борту его галеры и дрожащие руки женщины, более всего страшившейся неизвестности, полагал, что ей куда больше пошло бы сравнение с белым лотосом. Быть может, именно потому лотос на длинном стебле был вырезан на ножнах из слоновой кости, в которых носил саблю нынешний тисрок. Лотос и обвившаяся вокруг него змея. Две стороны одной сущности. И тонкий, весьма остроумный намек, лучше любых слов говоривший о его чувствах к сестре.

Подумать только, размышлял тогда Ильгамут, наблюдая за очередным спором тарханов. Он прожил тридцать зим, находя в обществе женщин лишь способ скоротать слишком длинную ночь и изредка услышать интересные речи – немногие из наложниц могли поддержать серьезную беседу, – и пропал, словно мальчишка вдвое моложе, стоило принцессе упасть ему в руки с чужого коня. В тот миг ни один мужчина не назвал бы ее, запыленную и измученную, красивой женщиной. Но ощущение тех дрожащих рук по-прежнему было настолько острым, что порой он просыпался по ночам, еще чувствуя, как призрачные пальцы сжимают ладонь и охрипший женский голос обещает любые богатства в обмен на помочь.

Просите любую награду.

Я пожелал вас, моя госпожа. Но не нахожу в себе сил поверить, что ваш брат позволит мне привести вас к алтарю в храме Зардинах, Госпожи бурных рек и недвижимых озер, и разделить с вами чашу жизни.

Чашу ледяной ключевой воды.

Ветер поднялся с новой силой, бросая в лицо песок и ероша волосы, и первым тени в песчаной дымке различил востроглазый мальчишка-дозорный не старше шестнадцати лет.

– Разведчики, господин! Я вижу четверых.

А уходило шестеро. Ответ Ильгамут знал еще до того, как первый из возвратившихся воинов успел склониться перед ним в поклоне, зажимая рукой неглубокую – благодаря хорошим кольчугам калорменцев и плохому, порой насквозь проржавевшему оружию варваров – рану на плече.

– Сколько их?

– Три сотни, господин. Но… если позволите своему ничтожному слуге высказаться… Либо они вздумали бесславно сложить головы в неравном бою, либо нас пытаются отвлечь.

От чего, спрашивается? Лагерь слишком велик, чтобы горстка в несколько сотен могла взять его в кольцо и начать методично вырезать всех, кто подвернется на пути. А будь у варваров отряд хотя бы в тысячу человек, и его бы заметили раньше, даже если бы пустынники продолжали придерживаться своей излюбленной тактики и пытались проскользнуть мимо дозорных по одиночке. Избрать другой путь они и вовсе не могли. Войску нужна вода. А его слуги из года в год ищут в пустыне и засыпают все колодцы, которые роют пустынники в надежде проложить тайную тропу в стороне от калорменских трактов. Пока он здесь хозяин, в сатрапии не будет ни одного источника, выкопанного не по его приказу. И в случае вторжения – точно такого же, что и нынешнее, – у врага не будет иного выбора, кроме как идти по единственной тропе, проложенной из глубины пустыни к ее Сердцу.

Разбуженный Алимаш согласился с тем, что логика варваров от них ускользала.

– Ловушка? – предположил тархан и душераздирающе зевнул, не успев прикрыть рот рукой и показав черную дыру на месте двух зубов в верхней челюсти. В каком бою ему их выбили, не помнил уже и сам Алимаш, да и не слишком переживал из-за этой потери. Женщины любили его не за это. Как и боялись враги.

– В пустыне? – не согласился Ильгамут. – Зыбучих песков здесь нет, а вздумай они рыть ямы с кольями, мои люди уже бы это выяснили.

Он знал о приближении войск из Ташбаана уже на следующее утро после того, как подкрепление пересекло границу сатрапии. И ему продолжали присылать сначала птиц, а затем и людей с донесениями. От тархана Ильсомбраза. Не тот выбор, который предпочел бы сам Ильгамут, но поставить во главе армии настоящего воина тисрок не мог. А вот мальчишка, которого половина Калормена считала сыном Рабадаша и с которым побоялась бы ссориться половина более опытных тарханов, подходил на эту роль в самый раз. Если, конечно, он способен прислушиваться к советам, а не возомнил себя великим полководцем лишь потому, что ему доверили такую важную миссию в жалкие тринадцать лет.

– Перебьем их? – предложил Алимаш, сонно щуря глаза и пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь, кроме клубящегося в воздухе бурого песка.

– Кольчугу, – приказал Ильгамут ближайшему слуге. – И коня.

– Анрадин? – спросил Алимаш.

– Я ему не доверяю, – качнул головой Ильгамут и услышал ехидный смешок. – Как и он мне.

– Недоверие Анрадина вполне естественно, если учесть, что ты намеревался отобрать у него сатрапию, когда соглашался воевать за Рабадаша. Уж поверь мне, об этом догадался не только я, но и половина Калормена. У тебя должна была быть веская причина, чтобы бросить всё и отправиться в Ташбаан. А с Анрадином вы не ладите с тех пор, как ты занял место отца во главе сатрапии.

– Как намеревался, так и отберу, – ответил Ильгамут, ничуть не удивленный такой проницательностью. Разве что чуть раздосадованный. – Чуть позже.

Соглашение с тисроком по-прежнему было в силе, но… К восхищению принцессой примешивался здравый политический расчет. Будь она его женой, Рабадашу пришлось бы быть снисходительным к просчетам новоиспеченного родича. Разорять чужую сатрапию Ильгамут не хотел – исходя из всё того же расчета, кто-то должен был возделывать поля, ловить рыбу и крутить мельничные жернова, – но первыми в войнах тарханов всегда страдают пахари и рыбаки. А ему нужна плодородная черная почва анрадиновой сатрапии, намытая реками во время разливов. И алмазные копи, богатства которых впустую тратятся на женщин и убранство дворца. За красными песками прячутся не только пустынники, и нужда Ильгамута в провианте и золоте куда сильнее, чем у Анрадина. Иначе он не стал бы затевать подобной войны, зная, что ее не одобрят его собственные воины.

Атака была стремительной и кровопролитной. Кони гневно ржали, ударами копыт поднимая в воздух еще больше песка, сабли рубили, отсекая незащищенные броней руки и головы – какая броня могла быть у тех, кто не строил кузниц и не умел ковать ничего сложнее топора? – но простота победы не давала покоя. Они сумели объединиться и собрать в песках армию, которая своим числом не посрамила бы любого из тарханов. Они не стали бы умирать так глупо, посылая по две-три сотни человек к огромному военному лагерю.

– Я даю вам последнюю возможность уйти! – пришлось отстегнуть край кольчужной бармицы, чтобы та не заглушала звук его голоса, но перекошенные от злости смугло-красные лица с угловатыми шрамами-волнами на щеках и лбах того стоили. Эта земля не будет принадлежать им до тех пор, пока они не признают власть тисрока. Пусть ютятся в бесплодных песках, раз независимость горстки человек, выбирающих своего царька, им дороже воды и удобств цивилизованного мира. – Расплати́тесь за убитых вами и убирайтесь с моей земли! Я не стану преследовать вас!

Оставшиеся в живых, поставленные на колени варвары сделали вид, что задумались. Лишь притворились, он в этом не сомневался, а потому успел отдернуть голову, когда женщина с узким лицом и рассеченными шрамами нижней губой и подбородком выбросила вперед руку в широком рукаве. Короткое лезвие оцарапало щеку и край скулы, лязгнуло о шлем и бесславно сгинуло где-то в предрассветном сумраке и песке под копытами лошадей. Подумать только, весело подумал Ильгамут, полудюймом выше и она попала бы точно в глаз.

– Как пожелаете. Убить всех.

Нанесенные одновременно удары сабель – вскинутые и резко опущенные вновь с той красотой, которая достигалась годами изнурительных тренировок, – оборвали крики и проклятия. И среди барханов уже показались шатры и край белого солнечного диска над ними, над наметенным целыми холмами красным песком, когда закружилась голова и поплыло перед глазами. Настолько сильно, что пришлось дернуть поводья и остановить обиженно заржавшего коня.

– Господин?!

Яд. Змеиный, надо полагать, ибо чем еще могли разжиться эти варвары в своей бесплодной пустыне? Наверное, он сказал это вслух, потому что повернувшийся к нему лицом Алимаш вдруг кивнул и закричал кому-то из своих солдат. Слов Ильгамут уже не разобрал. А затем увидел – в последнее мгновение, прежде чем перед глазами почернело – край белого солнца над красным барханом и почти сливающийся с ним, будто рождающийся из этого света силуэт женщины на белой лошади, закутанный в белые ткани столь сильно, что на лице, верно, были видны одни только глаза.

Госпожа?

========== Глава третья ==========

В воздухе стоял терпкий запах благовоний, всюду сопровождающих жрецов Азарота. Тонкие струйки сизого и красноватого дыма поднимались от зажженных вокруг походного ложа палочек, плыли над ним – отчего казалось, что шатер полон тумана, рождающего полуразмытые образы и силуэты людей, – и пропитывали своим ароматом тяжелые ткани и мягкие шкуры.

Как пламя пожирает дерево, так и сильный дух побеждает болезнь. Как вода уносит прочь всю скверну, так и сильная кровь унесет яд, оскверняющий ее.

Перепуганные слуги молились, не поднимаясь с колен, пока в шатер не ворвалась женщина в нежно-фиолетовом платье, звеня тяжелым поясом из золотых монет, и не взмахнула руками в полупрозрачных рукавах, расширяющихся от локтей. Прекрасная, словно богиня. И столь же разъяренная.

– Во имя Зардинах, что вы удумали, нечестивцы?! Желаете, чтобы он задохнулся?! Откройте полог!

И опустилась на край ложа, словно сама была смиренной служанкой, желавшей позаботиться о господине. Длинная, переброшенная на грудь коса слабо зазвенела вплетенными в темно-каштановые волосы подвесками, когда незнакомка склонилась над тарханом, а взгляд необычных голубовато-зеленых глаз, лишь слегка подведенных черных краской, сделался непритворно взволнованным при виде его посеревшего лица.

– Смею надеяться, вы позвали лекаря? – спросила женщина, не обращаясь толком ни к кому из слуг, и Вилора поспешно кивнула, опустив глаза в пол. Мнимая простота прически и платья – верхняя полупрозрачная юбка едва расшита золотом по краям ложившегося волнами разреза – Вилору не обманула. Каждое движение незнакомки, каждый взгляд из-под подкрашенных ресниц говорил о том, что она госпожа, по меньшей мере тархина, а не скромная наложница.

– Лекарь сделал всё, что было в его силах, – ответила Вилора недрогнувшим голосом. – Нам остается лишь молиться богам, благородная госпожа.

Тархину – Вилора решила, что будет именовать ее именно так, пока не узнает бы имени – ответ не удовлетворил.

– У богов много своих забот. Неразумно полагаться лишь на их милость, – сказала она недовольным голосом и опустила узкую холеную ладонь с двумя золотыми ободками колец на среднем пальце в медную чашу с холодной водой. Хлопкового платка, которым прежде утирали испарину со лба и щек, тархина даже не коснулась. Провела пальцами по горячей коже, убрав липнущий к щеке завиток мягких светлых волос, и черные ресницы слабо дрогнули в ответ. Ильгамут приоткрыл глаза с расширенными зрачками и просипел, облизнув пересохшие губы:

– Госпожа… Я думал… вы привиделись мне.

– Вы огорчили меня, благородный тархан, – ответила тархина без улыбки, но руку не убрала. – Я провела в пути полтора месяца отнюдь не для того, чтобы найти вас мертвым. Как непочтительно с вашей стороны встречать меня подобным образом.

– Я… – слова давались ему с трудом, но упорства было не занимать, – умоляю о прощении.

– Оставьте, – сказала тархина совсем тихим голосом. – Сегодня я прощаю вас. О вашем неразумии мы поговорим позже.

– Я видел, – пересохшие губы едва разошлись в подобии слабой улыбки, – тот бросок. Она бы… не сумела меня убить.

Как любой калорменский мужчина, он продолжил бы бахвалиться даже на смертном одре. Будто судьба не его сатрапии висела на волоске несколько долгих утренних часов.

– И всё же, – сказала тархина, качнув головой, и вслед за этим движением закачались ее длинные серьги с ромбиками аметистов и золотыми полумесяцами на концах. – Окажись яд сильнее, вы бы умерли, не дождавшись подмоги, – и приказала, словно и в самом деле была богиней, поднимаясь с ложа. – Спите. Я не стану более утомлять вас.

Она вышла из шатра, набросив на волосы поспешно протянутую слугой шелковую шаль нежно-фиолетового цвета и думая о том, что даже самых разумных мужчин однажды непременно одолеет невиданная глупость. «Я видел бросок», говорил этот безумец и еще смел улыбаться, хотя на нем не было лица, а глаза почернели от того, насколько сильно расширились его зрачки. Сегодня видел. Но что будет завтра? Как можно… так глупо ставить под удар всё, чего она добилась? Всё, на что она рассчитывала. Уж не ослепла ли она? Не придумала ли, поддавшись чувствам, несуществующий образ, идеал, имеющий куда меньше сходства с истиной, чем могло бы показаться?

Не такого приема она ждала, покидая Ташбаан во главе спешно созванной армии тисрока. Не на такую встречу надеялась, проводя долгие часы морского путешествия за чтением и скучая от постоянной тряски в седле. О носилках в такой спешке не могло быть и речи, и Джанаан находила мало приятного в том, чтобы целыми днями напролет – и ночами, когда дни стали слишком жаркими, чтобы выдержать хотя бы час пути – нестись верхом в попытке обогнать сам ветер. И что найти в конце пути?

Ильсомбраз всего лишь ребенок, чтобы ни думал его отец. За Ильсомбразом должен стоять опытный военачальник. Но мужчина, на которого она рассчитывала, едва не обратил прахом все ее надежды.

Ильсомбраз, впрочем, смертельно обиделся бы, если бы узнал, сколь невысокого мнения о его талантах была его собственная мать. Названный в честь тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, в неполные семь лет получивший из рук овдовевшей матери право на две сатрапии ее покойного мужа и привыкший знать обо всех делах своих земель – пусть и не имея права принимать решения без советников, но беспрестанно учась править на примере других, более зрелых мужей – Ильсомбраз давно уже не считал себя ребенком. Первые же его слова при виде вошедшей в шатер матери это подтвердили.

– Южные тарханы всегда так непочтительны? – спросил сын, недовольно хмурясь и рассматривая расстеленную на столе пергаментную карту.

– Мне трудно ответить на этот вопрос, – туманно сказала Джанаан, тщательно подбирая слова. Ильсомбраз был сыном своего отца. И порой в худшей степени из возможных. – Я мало знакома с обычаями южных сатрапий.

– Они полагают, будто я пустое место! – возмутился сын, поднимая на нее злые черные глаза. – Они потратили больше часа на споры между собой, и ни один не спросил моего разрешения на их грандиозные военные планы, пока я не напомнил им о том, что они лишь мои слуги!

– Это не так, – поправила его Джанаан, снимая с плеч и складывая квадратом длинную шаль. – Они подданные великого тисрока, но не рабы подобно тем, что набирают воду в колодцах. Их уважение нужно заслужить. Ведь они совсем не знают тебя и ждут, когда проявишь достойную твоих предков доблесть и рассудительность.

– И как же я это сделаю, если мне и рта не раскрыть на военных советах, чтобы какой-нибудь…?!

– Ильсомбраз, – многозначительно сказала Джанаан, и сын раздраженно мотнул головой с заплетенными в тугую косицу волосами, но позволил обнять себя за плечи и прижаться щекой к его щеке. – Ты жаждешь слишком многого, мой гордый сокол. Не спеши, твое время еще придет. Пока что ты должен лишь учиться у других.

– У кого же? – буркнул сын безо всякого почтения и благодарности за совет. – У тархана Анрадина, этого высокомерного…

– Ильсомбраз, – повторила Джанаан, но сын был слишком рассержен.

– Он не уважает отца! В каждом его слове дюжина намеков на то, что отец…

Ах, вот в чем причина такой злости! Извечная мужская гордость, готовая пожертвовать целым миром ради призрачного уважения мужчин, которых Ильсомбраз никогда прежде не видел. И, быть может, не увидит и впредь. Калормен велик, а тархану Анрадину лучше не появляться в Ташбаане, если он смеет так открыто выказывать неповиновение.

– Ильсомбраз, – повторила Джанаан уже в третий раз, но мягким и негромким голосом. – Твой отец – благородный тархан Амаудир, скончавшийся семь лет назад от болезни. Прости ему столь неблагородную смерть, ведь он уже был глубоким стариком, и помни, что твои права на его земли держатся лишь на моих словах.

– Да на что мне его земли, когда…? – процедил сын, и Джанаан задумалась об истинном смысле этого решения. Поставить тринадцатилетнего мальчика во главе подобной армии, бросить его не против северян, не способных изменить своей чести даже в те часы, когда смерть угрожает не только им, но и всем их подданным… Краснолицые жители пустыни еще более жестоки, чем воины Калормена, встреча с ними не для ребенка, которому еще не позволено носить заточенное оружие и подводить глаза.

Неужто ты хотел напугать нашего мальчика, прежде меня увидев, что в нем пробуждается жажда власти?

– Ты не станешь тисроком, – отрезала Джанаан. – Когда придет час, ты поддержишь старшего сына тархины Ласаралин, или, клянусь всеми богами, я прокляну тебя и всё твое потомство до двенадцатого колена.

Черные глаза смотрели на нее со злостью и обидой одновременно. Разве он недостоин? Разве он не первенец, зачатый в любви, а не из чувства долга? Разве он не зеркало, что лицом и нравом отражает своего отца, и любой незнающий принял бы его за сына, каким он и был, а не племянника? Порой Джанаан казалось, что Ильсомбраз знал о своем происхождении с раннего детства. Никто не посмел бы рассказать ему, но он видел и чувствовал: старик, который уже едва был способен сражаться наравне с другими тарханами и на которого его мать смотрела лишь с презрением, не мог быть его отцом. Он сын воина, принца, равного самим богам, а не какого-то скряги-визиря, дни напролет считающего золото и серебро.

– Я подарила тебе две богатейшие сатрапии, – продолжила Джанаан, не отводя взгляда от его лица. – Две тебе, и еще одну твоему брату. Этого довольно для детей, рожденных вне брака и от союза, который без промедления осудят все жрицы Зардинах до единой. Твой отец никогда не назовет меня женой, а тебя – сыном и наследником. Будь благодарен небесам за то, что они были столь милостивы и позволили тебе возвыситься. И не смей перечить отцу.

Она помолчала, слушая, как хлопает на ветру полог шатра у нее за спиной и громко переговариваются между собой стражники в вороненных кольчугах и кроваво-красных плащах.

– Я знаю, мой сокол, ты достоин гораздо больше, чем я в силах дать тебе. Но ты должен смириться с этим, как смирились мы. Помни, что твоих жилах кровь богов, и будь достойным слугой своего отца. В глазах Таша наша жизнь подобна удару молнии, но лишь тебе решать, насколько ярок будет этот удар. И насколько возблагодарят тебя после смерти. А я уж позабочусь о том, чтобы сегодня тарханы отнеслись к тебе с должным уважением.

Ильсомбраз помолчал, вновь перевел взгляд на карту раскинувшейся вокруг шатров пустыни и нехотя кивнул. Необходимость молчать и притворяться по-прежнему казалась ему оскорбительной.

***

Лекарь явился в черно-желтый шатер лишь на закате. Задал несколько вопросов, покивал седой головой в буром от песка тюрбане и возмущенно всплеснул руками в ответ на первую же сказанную тарханом фразу.

– В седло, мой господин? Сейчас? И думать не смейте! Яд не убил вас, так вы желаете, чтобы это сделала пустыня?

– Уймись, старик, – бросил Ильгамут, не поднимая головы от подушки, – Вилора боязливо передернула плечами от одного только звука этого слишком сиплого голоса, – и велел: – Пусть натаскают воды из колодца. Негоже мне являться к принцессе с видом хуже, чем у последнего нищего на улицах Ташбаана.

Вилора была убеждена, что ничем не выдала своего удивления, но когда лекарь покинул шатер, бормоча себе под нос что-то о безрассудной молодости и любви воинов к недооцениванию ран и болезней, Ильгамут скосил на нее блестящие – всё еще больные – глаза и спросил:

– Что тебя так огорчило, моя восточная звезда?

– Так это она? Женщина, о которой ты думаешь, когда приходишь ко мне? Ты зовешь ее госпожой во сне, но простая тархина… госпожой бы тебе не была.

К чести Ильгамута, ему хватило совести изобразить смущение. Вилора не сомневалась, что в его мыслях сейчас было место лишь для одной женщины, но была благодарна уже за одно только это притворство.

– Ты дорога мне…

– Я знаю.

– И ты свободная женщина…

– И куда же я пойду, мой благородный тархан? Возделывать поля вокруг твоих рек? Или ловить рыбу на Одиноких Островах? Я отвыкла от такой жизни. И привыкла к тому, что я любима, пусть я и не единственная, кто владеет сердцем моего мужчины. Я останусь, если не прогонишь.

Девять лет она делила с ним ложе, без стыда отдав первую кровь при свете полной луны и принимая его в себя и в тишине ночей за запертой дверью спальни, и в ослепительном свете дня среди раскинувшихся на галереях садов, если он пожелает. И пусть боги – ни его народа, ни ее, – не позволили ей зачать, но даже сестре тисрока Вилора не позволит выгнать ее из сердца пустыни.

========== Глава четвертая ==========

По выбеленной солнцем и меловым порошком коже змеились красные, голубые и коричневые линии, обращаясь хаотичным сплетением песка, воды и проложенных среди буйства этих стихий дорог. Лишь посвященный был способен увидеть в этом трехцветном клубке узор не только явных, но и тайных троп и перенести их с пергамента на раскинувшиеся вокруг барханы, лишенные хоть каких-то различий в глазах простых людей.

Принцесса, вопреки ожиданиям тарханов, читала карту так же легко, словно любовалась картиной, в мельчайших деталях изображавшей каждый камень и каждый узор на красном песке. Как тонкие мазки краски обращаются чешуей ползущих змей и переливами песчинок под солнечными лучами, как выписанные заостренным пером штрихи букв складываются в изречения поэтов и мудрецов, так и линии и точки на карте вставали перед ее внутренним взором изломами барханов и лентами теряющихся среди них путей, мгновенно исчезающих в часы песчаной бури и вновь рождающихся из следов гиен и свободолюбивых кочевников.