Текст книги "Воды Зардинах (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Вы предали своего принца, тархина.

Что ж, если так рассуждать, то Сьюзен Великодушная и Эдмунд Справедливый и вовсе пошли против законов гостеприимства, ускользнув из Ташбаана, как воры, в тайне и под покровом темноты. И никакие слова не убедили бы Аравис, что вероломство совершила она, а вовсе не кронпринц, вздумавший в ответ вернуть невесту силой.

Но мачеха лишь качнула головой и положила руку сыну на плечо.

– Мое здоровье не позволяет мне покинуть Ташбаан, дорогая падчерица.

Да неужто? Золотая клетка дороже? Пусть так, но за что же запирать в ней сына, если она сама просила Аравис… Нет, она просила вернуть им Калавар. Арченланд мачехе ни к чему.

– Я всё же надеюсь, что вы подумаете над моим приглашением, – ответила Аравис, и над столом повисла гнетущая тишина.

Стрелявшая глазами Ласаралин разомкнула подкрашенные губы – Аравис понадеялась, что подруга не станет делать никаких замечаний насчет Арченланда, – но заговорить не успела, резко повернув голову к распахнувшимся дверям. А затем в сторону мужа. В залу почти ворвался запыленный мужчина в тяжелом плаще и повязанном на голову платке, пронесся мимо снующих туда-сюда слуг, едва ли не отталкивая их со своего пути, и остановился в полудюжине шагов от тисрока, согнувшись в низком поклоне.

– Повелитель, да продлит Таш твои лета до скончания времен, я послан к твоему двору моей госпожой принцессой Джанаан, дабы сообщить, что она остановилась с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана. С моря идет шторм, и моя госпожа…

Тисрок не дослушал. Стремительно поднялся – почти вскочил – на ноги, кивнул посланнику и бросил замершим в ожидании приказа слугам.

– Седлайте коня!

– Мой господин, но ведь шторм… – робко попыталась остановить его Ласаралин, но тисрок лишь отмахнулся от нее отрывистым жестом – рубанул по воздуху ладонью в рубиновых перстнях – и прогремел каблуками на сапогах в повисшей в зале тишине. Захлопнулись высокие двойные двери, и в этой тишине звонко прозвучал голос его племянника.

– Прошу нас простить, Ваше Высочество. Мой дядя продолжит разговор с вами позже. Эй, ты! Принеси посланцу моей матери вина и еды, он, верно, утомился после долгого пути.

Однако, хмыкнула в мыслях Аравис. Ждала, что нечто подобное Кору скажет Великий Визирь, а вовсе не ребенок, которому едва ли исполнилось десять лет.

========== Глава восьмая ==========

«…А там – пускай ярмо

Изгнания, клеймо детоубийцы,

Безбожия позор – всё, что хотите.

Я знаю, что врага не насмешу».

Еврипид, «Медея».

В медной жаровне тлели рыжие угли. Но не грели. Мечта о путешествии, о богатейших сатрапиях и прекраснейших дворцах обернулась худшим из кошмаров, когда-либо являвшихся ей под покровом тьмы. И путь в Ташбаан, прежде видевшийся стремительным, словно полет сокола, и ярким, словно празднества в честь богов, обратился чередой нескончаемых мрачных дней, наполненных лишь свирепым ветром, безжалостным солнцем и одиночеством среди огромных караванов. Те сменялись один за другим. Отставали и поворачивали на пересечениях тянущихся сквозь пустыни и степи трактов или, напротив, возникали в дрожащем на солнце мареве, и до Альмиры вновь доносились ничем не отличавшиеся друг от друга голоса купцов.

– Мир вам, благородные воины! Позволите ли вашему покорному слуге узнать, куда вы держите путь?

– В Ташбаан, – равнодушно отвечала принцесса Джанаан, если возглавляла кавалькаду верхом на белогривой лошади. Или скрывалась за тяжелым пологом носилок, и вместо нее с торговцами говорил кто-то из мужчин.

Альмире смотреть на караваны не запрещалось. Но она поначалу сама не смела приподнять золотую, расшитую черными ромбами парчу, услышав смех или залихватские дорожные песни. Порой… даже слишком залихватские.

– Простите их, госпожа, – пробормотала она однажды, когда пение стало уж слишком дерзким и прославляющим прелести какой-то «красавицы Зархан из Тешихбаана». – Они не ведают, что…

– Жизнь – нескончаемая перемена горестей и радостей, – равнодушно ответила принцесса, смотревшая на тракт, едва касаясь пальцами края полога. – Другие смеются, пока мы плачем, и не нам запрещать им счастье. Ведь и мы позволяем себе смех, не думая о тех, кто в этот же миг задыхается от горя и отчаяния.

И вновь погрузилась в молчание. Альмира не понимала. Хотела она того или нет, но ее боль притупилась куда быстрее, чем следовало скорбеть невесте, своей рукой погубившей жениха. Будто мир разверзся у нее на глазах, обратившись преисподней с огненными демонами, верными слугами Пламенного Азарота, но руки ее в последний миг ухватились за уходящую из-под ног землю, и она лишь почувствовала опаливший лицо жар, но… не сорвалась. Принцесса же… будто и в самом деле сгинула в пламени, оставив после себя лишь выжженную оболочку.

– Смейся, – сказала она тем же вечером, когда сопровождавшие их воины уже искали подходящее место для шатров и палаток. Заговорила с Альмирой сама, и та замерла в растерянности, молясь, чтобы это стало первым шагом к ее прощению. – Танцуй. Люби. Ты никогда не узнаешь, в какой миг всё это оборвется.

– Мой дядя любит вас, госпожа, – робко сказала Альмира, не зная, как еще ответить на эти слова. – Он…

– Когда мой отец покинул этот мир ради благодатных полей вечной жизни, – равнодушно, едва размыкая губы, пробормотала принцесса, – я мчалась верхом ночь, день и еще одну ночь напролет, чтобы упасть на колени перед Ильгамутом и умолять его о помощи. И как бы ни был он добр ко мне, я не в силах забыть о том, что та скачка была не ради него. Я никогда не пожелаю этого забыть.

Альмира растерянно промолчала, боясь… что принцесса вспомнит, за какой грех был убит ее сын, и покарает его невольную убийцу, не дожидаясь решения тисрока. Да живет он вечно. Даже если…

Ей было страшно даже подумать о том, что они – потомки Таша неумолимого, единокровные брат и сестра – действительно были…

– Он был для меня, – вдруг сказала принцесса. – С самого начала, с того самого момента, как я увидела его, я знала, что он предназначен мне самими богами. Это было мое первое воспоминание, то, с чего началась моя осмысленная жизнь. Его глаза. Черные, как сама ночь. Как та тьма, что, верно, поджидает меня после смерти, но я обрадуюсь даже ей, ведь она одного цвета с его глазами. Он мой брат, мой любовник, моя вторая половина, по чьей-то злой воле разделенная со мной этими непримиримыми братскими узами. Он начало и конец. Как бы далеко ни увозили меня мужья, как бы ни бежала я сама, я всегда возвращаюсь к нему. К единственному, кто не предал меня, даже когда отец швырнул меня своему верному слуге, словно кусок мяса. Твой дядя никогда не сможет этого понять. Он всего лишь мужчина, – качнула она головой так, словно этого было недостаточно для того, чтобы она повернула назад и вновь поклялась ему в любви. – А брат – моя жизнь. Без него нет меня, а без меня – его. И я убью любого, кто посмеет встать у нас на пути.

Альмире отшатнулась прежде, чем сама поняла, что ее испугали даже не слова, а сам тон, которым они были произнесены. Равнодушное обещание смерти, ярое пламя Азарота, пылающее в зеленых глазах принцессы. Безжалостное. Неугасимое. Оставляющее после себя лишь выжженное пепелище.

Принцесса смотрела на испуганное лицо Альмиры, и на подкрашенных кармином губах впервые рождалась улыбка. Такая же равнодушная, как и ее глаза, не находящая в них отражения. Как сабля изгибалась серебряным росчерком, так и уголки этих красных губ медленно поднимались в ответ на застывший в глазах Альмиры страх.

– Твоя мать не глупа, – сказала принцесса, отведя взгляд и вновь коснувшись кончиками пальцев парчового полога. – Тот, кто не знает, что в кубке яд, подаст его недрогнувшей рукой. И разве можно наказать невиновную, лишь по воле случая принесшую смерть тем, кого клялась любить и почитать? Твоя мать бежала, бросив тебя за спиной, поскольку знала, что тебя не тронут. Ведь твой дядя первым встанет на пути у любого, кто поднимет на тебя руку.

– Вы желаете, чтобы они сражались друг с другом? – спросила Альмира и замолчала, испугавшись и своей дерзости, и того, как дрожит теперь голос.

– Я желаю покарать убийцу моего сына, – ответила принцесса, не поворачивая головы. Будто серая степь, что она видела снаружи, занимала ее куда сильнее мыслей о том, что ее муж… быть может, сойдется в бою с ее же братом. – Посмотрим, вспомнит ли твоя мать о долге перед детьми, когда поймет, что наделала, вздумав бежать от меня.

Альмира не ответила. Слишком поздно поняла, что ей следовало остаться в Джаухар-Ахсане. Теперь, когда боль и горе притупились, когда к ней возвращалась отчаянная жажда жизни, мысли о Ташбаане не вызывали у нее ничего, кроме ужаса. Город-мираж, прежде видевшийся ей чудом, несбыточной мечтой, встающей на озаренном солнцем горизонте за миг до пробуждения, обращался видениями черных крепостных стен и окровавленных копий над неприступными воротами. И черным огнем горели над ним глаза в алом закатном небе. Глаза тисрока? Или самого Таша? Неумолимого и неодолимого, не знающего пощады к оступившимся?

Под конец пути ее отчаяние достигло пика. Одетый в кровавые цвета Зулиндрех, морская жемчужина Калормена, смотрел на принцессу Джанаан тысячами глаз – смотрел на саркофаг из красного дерева, будто видел его сквозь такие же красные стены одной из повозок, – а единственная ночь, проведенная в дворце над морским побережьем, стала едва ли не худшей в жизни Альмиры. Едва она смыкала глаза, как перед внутренним взором вновь возникало льющееся в кубок рубиново-красное вино.

Но Ташбаан всё же был страшнее. В Ташбаане… ждала смерть. Не та – невообразимо далекая, почти призрачная, – которую она призывала на свою голову в миг отчаяния в Джаухар-Ахсане, а настоящая – холодная, как лезвие топора, равнодушная, как окровавленная плаха, – терпеливо ждущая за черными стенами. Знающая, что жертве не скрыться, что рано или поздно та всё равно доберется до города богов. Как ни старайся отсрочить этот миг… Пусть они останавливались едва ли не в доме каждого встречного тархана, желавшего почтить память так рано ушедшего из жизни сына принцессы, пусть их задержал еще на несколько дней внезапно налетевший ураган… Бежать было некуда.

Нужно было остаться. Нужно было подчиниться дяде. Да знал ли он вовсе… чтó замыслила его жена?

Когда они остановились с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана – целых пять миль, о, благодарение Зардинах, Госпоже Вод и Царице Ночи, пославшей им навстречу шторм и укрывшей мир своим черным плащом прежде, чем принцесса могла бы решить, что проделает остаток пути в ночной тьме, – Альмира едва не разрыдалась от счастья. Еще одна отсрочка, еще один вечер жизни, пусть и с постоянными мыслями о нависшем над ней топоре… Заснуть она так и не смогла, как ни старалась, и испуганно вскочила на ноги, услышав сквозь вой набиравшего силу ветра ржание лошадей и незнакомые – слишком властные для слуг и воинов принцессы – голоса.

Какая-то часть разума твердила остаться в шатре, спрятаться от тех, кто примчался сюда под покровом ночи, не страшась идущей с востока бури, но… Она потомок бесстрашных южных тарханов, и если такова судьба, то она встретит свою судьбу с высоко поднятой головой, а не забьется в угол в слезах и ожидании, пока ее вытащат оттуда силой. Она не будет прятаться! Она…

Остановилась в растерянности и забыла даже, что должна поклониться, разглядев в разгоняемой факелами темноте его лицо. Не потому, что испугалась чужого величия – хотя должна была, столкнувшись с тем, кого благословили сами боги, – а потому, что вдруг поняла: она уже не помнит лица своего жениха. Одни только эти черные, подведенные синевой глаза. Так как же могла ее мать, не видевшая тисрока больше десятилетия, с такой уверенностью решить, что именно он был отцом тархана Ильсомбраза?

– Повелитель, да живешь ты вечно, – только и смогла пролепетать Альмира, запоздало упав на колени и мазнув выкрашенными косами по земле. – Я тархина Альмира, племянница тархана Ильгамута и дочь… я… Я умоляю о справедливом суде. Клянусь всеми богами, что я не ведала…

Она должна была начать с витиеватого приветствия, должна была произнести еще дюжину тяжеловесных церемониальных фраз, но растерялась вновь, чувствуя, как в груди испуганно замирает сердце от одной только мысли, что перед ней действительно калорменский тисрок. Она узнала бы его даже без этого темного венца с острыми, будто наконечники копий, зубцами, вспыхивающими на свету прозрачными ромбами алмазов. Узнала бы по одним только глазам. Глазам бога, смотрящим на нее с лица, которое… Да могло ли оно вообще принадлежать смертному мужчине?

И разве может простой смертный так легко читать в мыслях других людей?

– Моя сестра жестока лишь на словах, – ответил тисрок без приветствия, и его голос будто окутал ее, несчастную и потерянную, тяжелым бархатным плащом. – Тархан Ильгамут привезет убийцу ее сына в Ташбаан не позднее, чем через дюжину дней.

Привезет? Так стало быть… он написал в Ташбаан, когда… Но почему не написал жене? Или… это она промолчала? Из ненависти? Из мести? Или… попросту забыла, как обещала Альмире смерть?

– Но… что будет со мной, повелитель? Да продлят боги твои лета до скончания времен.

Какую участь он изберет для нее?

– Шараф, – бросил тисрок одному из мужчин в его свите. – Ты возьмешь ее в жены, если принцесса Нарнии тебе откажет.

– Я? – растерянно повторил тот, пока Альмира пыталась понять, кто он, раз просит руки настоящей принцессы. И толком разглядеть его лицо в полумраке среди мечущихся на ветру факельных отблесков. – Ты доверишь южные рубежи мне?

– У тархана Ильгамута есть наследник, – жестко, с металлом и ядом, ответил тисрок, но второй мужчина и не подумал умолкнуть при одном только звуке этого разом ставшего таким страшным голоса.

– Всего один. Да, к тому же, младенец. А пути богов неисповедимы для простых смертных, и…

– Если такова будет их воля, – процедил в ответ тисрок, не позволив ему закончить, – то я доверю Юг тому сыну, что родит тебе тархина. Вы же останетесь в Ташбаане.

Альмира была готова рухнуть на колени еще раз – если бы уже не стояла на них, – умоляя о снисхождении лишь за то, что она слышала подобные дерзости из уст… еще одного ее жениха, но сам он и бровью не повел, будто не понимал, что ходит по самому острию сабли.

– И ты согласен видеть ее каждый день в собственном дворце?

Тисрок посмотрел на него так, словно услышал какую-то глупость и теперь ждал, когда ее исправят. Потом сказал, мгновенно и будто устало понизив голос:

– Счастье Калормена, что Зайнутдин так и не стал его правителем. Ни ты, ни он не способны понять, что желания тисрока не имеют никакого значения.

И прошел мимо Альмиры, к распахнувшемуся ему навстречу тяжелому пологу шатра.

– Прошу вас, тархина, – сказал второй мужчина, делая шаг вперед, и протянул ей руку в тяжелых самоцветных перстнях. – Поднимитесь.

Альмира не посмела спорить. И бросила еще один взгляд на его лицо. Старше тархана Ильсомбраза – намного старше, – но вместе с тем… намного моложе тисрока.

– Мой брат жесток, – продолжил он, не выпуская из пальцев ее руки, и Альмире захотелось упасть на землю вновь. Принц?! О, милостивая Зардинах, как можно… отдать ее, запятнавшую руки кровью невиновного, принцу всего Калормена?! – Но лишь с теми, кто повинен в грехах предательства и убийства. Он знает, что вы лишь невинное орудие в руках истинного зла. Не ваша вина, что оно воспользовалось этой невинностью.

– Благодарю вас, мой господин, – пролепетала Альмира, не зная, что еще ответить. Разве… заслужила она столь ласковые слова?

– Если этому браку суждено быть, – продолжил принц, – то я клянусь всегда быть вам добрым мужем и защитником.

– Вы… слишком добры ко мне, господин. Но если… – попросила Альмира, вдруг почувствовав прилив сил, – такова воля богов, то позволите ли вы мне искупить вину перед тарханом Ильсомбразом, дав его имени новую жизнь?

– Если таково ваше желание, тархина, то я буду счастлив его исполнить, – почти улыбнулся принц и перевел взгляд на темный шатер у нее за спиной. – Но брату моему этого говорить не стоит. Пока что. Боюсь, сейчас ни он, ни моя сестра не оценят вашей добродетели.

Альмира судорожно выдохнула, не понимая, почему небеса вдруг оказались так милостивы к ней, и разрыдалась, не в силах больше сдерживать чувство облегчения. И не нашла сил, чтобы отстраниться, когда принц осторожно привлек ее к себе, положив ладони на ее вздрагивающие плечи.

***

Тяжелую душную темноту в шатре разгоняла лишь одинокая медная лампа с тонущим в густом масле фитильком. Джанаан поднялась ему навстречу – багровая тень в шелестящих от малейшего движения шелках, – едва шевельнула пальцами, указав слугам на выход из шатра, и упала в протянутые к ней руки. Замерла без движения – одни только плечи вздрагивали под сжавшими их пальцами – и прошептала срывающимся голосом:

– Напрасно… С моря… идет буря.

Ты напрасно приехал.

Скажешь, ты не молилась об этом, когда послала гонца?

– Не стоило так пугать эту девочку. Она думала, я обезглавлю ее, не сойдя с коня.

Джанаан подняла голову – слабое пламя едва высветило разом заледеневшие глаза под тонкими бровями-полумесяцами – и спросила равнодушным голосом:

– Больше тебе нечего мне сказать?

– Ты жестока.

– Я всегда была такой, – процедила сестра и вырвалась, отступив на шаг назад. Фурия в багровых шелках, окутанная завитыми волосами, словно дюжинами непрерывно шевелящихся змей.

– Лишь в ответ.

– Я отравила его своей рукой, – прошипела Джанаан. – Помнишь? Я носила под сердцем твоего сына и знала, что благочестивый тархан Амаудир будет кричать об этом на весь Калормен, едва узнает. Я зачала, потому что знала, как сильно этот сын нужен тебе. И отравила собственного мужа, чтобы это скрыть. А теперь ты поносишь меня за то, что я хочу покарать убийц моего первенца? Твоего, – зашипела она, как рассерженная змея, – первенца. Я всегда буду выше других. Выше твоих наложниц. Выше твоей жены. Выше…

Самой Зардинах, если он бросил вызов даже богам ради того, чтобы обладать этой женщиной. И отстранился, когда она протянула к нему руки, чтобы поцеловать. Не как сестра, но как любовница.

Джанаан застыла в растерянности – вычерненные ресницы затрепетали, словно она пыталась сдержать нахлынувшие слезы, – и попятилась, прижимая руку к груди и задыхаясь.

– Вот, значит, как? – спросила она со слезами в голосе.

– Он не простит.

– Да какое тебе дело до его прощения? – зашипела сестра вновь, кривя губы в яростной гримасе.

– Мне – никакого. Но ты любишь его. Я не позволю тебе всё разрушить.

– Что ж, прокляни меня, если желаешь, брат, – выплюнула Джанаан и отвернулась, кусая губы. – Раз считаешь, что я предала тебя, выбрав его.

– На что тебе мои проклятия? Не думаю, что ты проделала такой путь ради них.

– Я… – она осеклась, схватилась рукой за горло и жалобно всхлипнула. – Я лишь пыталась…

– Ты поступила так, как считала нужным. И ты была права. Тарханы дрались бы из-за тебя, как дикие собаки, пока мне всё же не пришлось бы выбрать тебе мужа.

– И теперь ты говоришь со мной, словно я… чужая, – выплюнула Джанаан и отшатнулась, стоило лишь коснуться ее плеча. – Твой трон, твой Калормен, твой мир, даже сыновья – и те только твои, а я для них лишь женщина, приведшая их в этот мир. Всё ради тебя и ничего взамен! – бросила она и отшатнулась вновь. Почти взвизгнула. Как любимая гончая, не понимающая, за что хозяин вдруг отвесил ей пинка, ведь она так старалась ему угодить.

– Тебе ли бояться жен и наложниц?

Джанаан задрожала, всхлипнула вновь, прижимая к лицу руку в темных гранатовых перстнях, и попросила срывающимся голосом, подняв на него полные слезы глаза.

– Не надо. Умоляю. Не делай этого… только ради меня.

– Это не тебе решать, – ответил Рабадаш и повернулся к дрожащему на ветру пологу. – Я жду тебя в Ташбаане.

– Если ты уйдешь, я убью себя, – выпалила сестра. Почти бросилась за ним, но в последнее мгновение сдержалась и осталась на месте.

– Не убьешь, – ответил Рабадаш. – Ты никогда не сдавалась. Не сдашься и теперь.

И вышел из шатра, не оборачиваясь. В лицо ударил порыв соленого, завывающего всё сильнее и гнущего верхушки деревьев ветра.

Ты слишком сильна для того, чтобы умереть раньше тех, кого ненавидишь. Тем лучше… если ты станешь ненавидеть того, кому желают вечной жизни.

***

У персиков в ташбаанских садах был почти забытый вкус дома. Не у вина, не у слишком острого по арченландским привычкам мяса, а почему-то именно у персиков. Крупных, сладких, с почти лопающейся кожурой и текущим по пальцам соком. Аравис успела съесть целых три, прежде чем заметила направленный на нее задумчивый взгляд.

– Что-то не так?

Не иначе, как она вся перепачкалась этим соком и теперь представляла собой совсем не царственное зрелище. Но возлюбленный супруг ее неожиданно огорошил.

– Думаю, что стоит обсудить торговлю не только нашими металлами, но и местными фруктами, – заметил он, окинув взглядом растущие вокруг деревья. – От Ташбаана не убудет поставлять к королевскому столу ящик-другой. А то наш виноград в сравнении с калорменским кисловат.

Аравис вздохнула, качнула головой и ответила, с сожалением глядя на заполненную доверху вазу:

– Не меньше двух дней через пустыню… Они увянут.

Да и прежде Арченланд вполне обходился за обедами без персиков и южных сладостей. Особенно в виду весьма… натянутых дипломатических отношений. Калормен так и не оборвал их лишь из-за арченландского серебра – лучшего в всем известном Аравис мире.

– Пусть везут ночью, – не согласился Кор.

– Но днем всё равно же…

– Уверен, с этим можно что-нибудь сделать.

Аравис пожала плечами – в таких тонкостях она, как и любая тархина, мало что смыслила, а принцессе Арченланда и вовсе не приходилось задумываться о том, как везти фрукты через пустыню, – и, не удержавшись, вытащила из вазы еще один персик. Надкусила пушистый бочок и блаженно зажмурилась, чувствуя сладость на языке и прохладу обдувающего лицо ветерка.

А потому не сразу заметила возникший в тенях над мраморной дорожкой кроваво-красный силуэт. И невольно вздрогнула, открыв глаза и мгновенно наткнувшись взглядом на чужой. Словно налетела на стену из зеленого льда.

– Ваше Высочество…

– Не трудитесь, тархина, – отмахнулась принцесса Джанаан на попытку их обоих подняться со стульев и поприветствовать ее подобающим поклоном. – Я лишь искала сына. Он любит бродить по здешним садам.

– Соболезную вашему горю, госпожа, – осторожно ответила Аравис. Как бы ни относилась она к тисроку, его сестра потеряла сына и ничем не заслуживала…

Принцесса остановилась и повернула к ней застывшее золотисто-смуглой маской лицо под кроваво-красной накидкой. Посмотрела Аравис прямо в глаза и ответила ледяным тоном:

– Избавьте меня от ваших лживых соболезнований, тархина. Я не забыла, как горячо вы были преданы нам в прошлом.

– Вы вправе считать, что я предала вашего брата, – согласилась Аравис недрогнувшим голосом. – Но я и не думала насмехаться над вами и…

Зеленые, отливающие на свету морской голубизной глаза скользнули по ее лицу равнодушным взглядом. Словно искали какую-то… брешь. А затем бросили этот взгляд на Кора. Всего на мгновение, но Аравис стало не по себе.

– Вашим насмешкам, – ответила принцесса, – меня не ранить. Не после того, чтó вы уже сделали. Я молюсь лишь об одном, тархина, – сказала она, и уголки ее подкрашенных губ вдруг дернулись в необъяснимой гримасе горечи. – Я молюсь, чтобы однажды вы посмотрели в глаза мужчине, которого любите больше собственной жизни, и поняли, что он думает лишь о смерти. И всей вашей любви недостаточно для того, чтобы стереть тот позор, что теперь толкает его на острие кинжала. Вы не знаете, какую цену я заплатила, чтобы вырвать его у когтей смерти после того, что вы с ним сотворили. Ваше северное благородство не стоит и медной монеты, если вам мало лишь достойной победы в бою.

– Он ведь ваш брат, – вырвалось у Аравис, и принцесса ответила горьким отчаянным смехом, чуть откинув голову назад. В ушах у нее зазвенели длинные серьги из красного золота.

– Мой брат, – согласилась она, вновь изогнув губы в болезненной улыбке. – Мой любовник. Моя жизнь. И отец моих старших сыновей. Вы, верно, были слишком молоды, чтобы понимать, какие слухи ходят о нас среди тарханов. И ходят не напрасно. В следующий раз, когда вам захочется посмеяться над тем, кто не может вам ответить, вспомните, что его тоже кто-то любит. И куда сильнее, чем способны любить вы.

– Ваш брат напал на нас без предупреждения, – напомнил Кор тем мягким тоном, каким всегда говорил другим людям неприятную, но необходимую правду. Принцесса повернула к нему лицо и вдруг улыбнулась почти весело. Словно… эти слова искренне ее позабавили.

– Прекрасно, Ваше Высочество. Продолжайте ждать предупреждения от ваших врагов. Пусть воины Арченланда гибнут сотнями из-за вашей беспечности. Пусть воины Калормена захватывают ваши земли и замки, не потеряв и дюжины человек. Потому что вы вновь оказались не готовы защищать свое. Калормену, – сказала она с кривой улыбкой, – ваша наивность по нраву.

И повернулась на каблуках, не дожидаясь ответа. Не собиралась его дожидаться.

«Средь бед мой дар окреп: Медеей стала я».

Сенека, «Медея».

========== Глава девятая ==========

Над городом богов собирались тучи. Угольно-черные, кудлатые, словно выписанные на бледно-голубом небе плавными мазками пушистой кисти, и такие тяжелые, что они нависали над самыми крышами домов, над раскинувшимися на них садами и над острыми узкими башнями вокруг купола ташбаанского дворца. Скрывали солнечные лучи, оставляя сухой земле лишь бледное подобие серых теней вместе ярких угольно-черных, всегда рождавшихся в этот час под слепящим калорменским солнцем.

В Ташбаан шла смерть. Стелилась за ним, прячась под шелестящими полами плаща, словно рождающийся из самой земли черный туман. Словно поднимающийся из глубин преисподней дым, слепо рыщущий, тянущий извивающиеся щупальца, пробирающийся сквозь все засовы и молитвы. Клубилась в дворцовых коридорах, таилась за поворотами, встала стеной перед высокими двойными дверьми, словно говоря, что все надежды напрасны, все мольбы останутся неуслышанными. Двери распахнулись беззвучно, прозвенели шпоры на запыленных сапогах, и на несколько ударов сердца в кабинете с высокими стрельчатыми окнами повисла гнетущая, такая же тяжелая, как и тучи за ними, тишина.

Глаза в глаза, как сошедшие в схватке смертельные враги. Вот только оружием уже были не мечи, а слова. А значит… ему не победить. Тисрок тоже это знал.

– Вы не слишком-то торопились, благородный тархан.

– Увы. Мне пришлось взять штурмом дом мужа моей сестры и обезглавить его, когда он встал у меня на пути, защищая жену.

А ей даже не хватило совести заплакать. Лишь проклинать его, когда с его сабли капала на пол темная кровь и расползалась пятнами на выложенных розовым мрамором звездах, будто разъедая их изнутри. Так же, как ее предательство разъело всю их семью.

Посмотри, что ты сделала с нами. Посмотри!

Ты… убийца! Он был тебе верным соратником! А ты… И ради кого?! Сами боги проклянут ее и низвергнут во мрак, а ты…!

Значит, я паду вместе с ней!

Они связаны до конца его дней. Даже если она покинет его первой… он пойдет за ней в любую тьму.

– Как печально, – равнодушно ответил тисрок, но взгляд его будто хлестнул черным кнутом, оставляя на лице еще один пылающий рубец.

А ведь когда-то… в багровых песках Юга, в серых степях Запада, у подножия скалистых северных гор… они были почти братьями.

Что с нами стало, мой принц и господин? Что с нами сделал этот мир?

– Я умоляю о милосердии для моей сестры. Она лишь безумная женщина, возомнившая, что она вправе судить тех, кто стоит гораздо выше нее. Она…

Пусть будут хоть галеры, но не смерть на плахе. Нет. О чем он, в самом деле, думает? На галерах Изельхан умрет в мучениях. Топор для нее милосерднее. А он не оставит ее детей. Это единственное, что он теперь может для них сделать.

Что же… с нами стало за каких-то десять лет?

– Ты хочешь, чтобы и тебя отравили?

Рабадаш подумал о том же. Он вспомнил, как и Ильгамут, о свисте сабель и стрел в раскаленном мареве, о громе копыт несущейся с холма конницы и о победном смехе, на короткое мгновение объединявшим даже принцев с простыми копейщиками. О жаре ночных костров и о сотнях рассказанных подле них историй и шуток. О кислом вине, которое никогда не подадут к столу тисрока, но которое так легко и привычно пьется именно там – в затерянных в ночи и времени походных лагерях.

– Моя сестра не посмеет более искушать судьбу.

– Я говорю не о твоей сестре, Ильгамут, а о своей. Она не успокоится, пока не добьется справедливости, и если ты встанешь у нее на пути, она убьет и тебя. Даже… – голос у него будто сорвался, и усталый взгляд устремился куда-то в сторону, словно сквозь стены дворца в поисках… – Несмотря на всю ее любовь к тебе.

А мы никогда не сможем поделить эту любовь. Она не в силах любить лишь кого-то одного, верно?

– Я не вправе спорить с самим тисроком, если он желает…

– Я не был с ней, – ответил Рабадаш, заставив осечься на полуслове, и в тяжелых тучах будто проглянул на мгновение луч света, вспыхнув багровыми искрами на его красном кафтане и золотыми – в длинных волосах. Словно охватившее тисрока на один удар сердца сияние. Милосердие… которого Ильгамут не ждал. – Ни разу с того дня, как она переступила границу в отмеренные мне десять миль. И не ей решать, каким будет приговор убийце ее сына.

Я правлю Калорменом, а она лишь моя верная подданная. Вы оба. И вы подчинитесь моему решению.

Ильгамут промолчал. Скользнул взглядом по пергаментам на столе из красного дерева – не пытаясь что-либо прочесть, а лишь ища в себе решимость, чтобы… Солнце проглянуло в черных тучах еще раз, вспыхивая золотом и серебром в бледных газовых шторах, распадаясь искрами и преломляясь радугой на хрустале пузатой чернильницы.

– Я не хозяин ей, мой господин. И я не вправе лишать ее любви, что придавала ей сил всю ее жизнь.

В черных глазах сверкнули и мгновенно угасли почти веселые искры. Но Ильгамут заметил.

– Желаешь, чтобы и тебя покарали за чужой грех? Я уже проклят. И я утяну ее за собой, хочу я того или нет. Потому что она не отступит, даже если я сам прокляну ее в ответ на ее упрямство.

– Это проклятие, – ответил Ильгамут, – пало на одного. Едва ли его силы хватит на то, чтобы справиться с троими.

Тисрок не ответил. Отвел взгляд так, будто не знал, что сказать, и по мозаичному полу пролегли золотые полосы света. Повелитель Ветров призвал верного восточного слугу, чтобы тот приподнял завесу над городом богов и напомнил им, что…