Текст книги "Воды Зардинах (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Разумеется, он ее опередил.

– Ты хочешь что-то спросить.

Нет, мотнула она головой, чувствуя, как лихорадочно бьется сердце в его груди. Это ничтожные жалобы глупой женщины. У нее и без того есть всё, о чем только можно мечтать.

– Ласаралин, – позвал муж, зарываясь пальцами в ее спутанные волосы. – Что?

Она не станет спрашивать. Не сейчас. Она должна думать о нем, а не о своих надуманных бедах, она…

– Ты меня любишь? Хоть немного? Я… я знаю, я не такая, как… она. Или Амарет. Или Ясаман. Но я… – Ласаралин осеклась, попыталась спрятать лицо, но он взял ее за подбородок, посмотрел прямо в глаза – она видела свое отражение в бездонной агатовой черноте – и ответил неожиданно серьезным тоном.

– Только последний глупец не будет тебя любить.

Ласаралин закусила нижнюю губу, пытаясь сдержать предательский всхлип, выдохнула и сказала, запоздало вспомнив, что постель застелена техишбаанской парчой:

– Сапоги сними. Или выгоню.

И добавила под громогласный хохот:

– Я вовсе не шучу. Это мое любимое покрывало!

========== Глава четвертая ==========

Из-под копыт черногривого жеребца летели багряные песчинки. Взвивались в пыльный безветренный воздух, повисали в дрожащем мареве, искажающем очертания кровавых барханов, и медленно падали вниз, на остающиеся позади следы. Красное солнце ползло по светлому – до режущей глаза белизны – небосводу, словно одинокий глаз огненного великана, пристально следящий за мертвыми песками, и черный жеребец надрывно ржал, взлетая на гребень очередного бархана. Белый плащ взметался вверх вместе с песком и опадал вновь, хлеща по лоснящимся от пота лошадиным бокам. И в прорези закрывающего лицо белого платка драгоценными агатами сверкали черные, тонко подведенные синевой глаза.

Окрестный пейзаж не менялся уже трое суток. Час за часом, от рассвета до заката едва различимый тракт петлял между дюнами, оставив позади шумную полноводную реку Руд-Халидж, берущую свое начало в неприступных скалах самого западного из калорменских рубежей, и мерещилось, будто этой красной пустыне нет конца и края. Пока среди одинаковых багровых барханов не вырастал в неверном мареве путеводный обелиск. Словно тонкое белоснежное копье, при приближении оказывавшееся толще вековых тибефских дубов. Солнечные лучи отражались от белого камня, и приходилось щурить и прикрывать рукой глаза, чтобы разглядеть символы ограненного бриллианта – Сердца Пустыни, дворца-башни, увенчанного хрустальным куполом, – и направленной в его сторону стрелы.

И жеребец вновь рвался вперед, с недовольным ржанием встряхивая длинной, переплетенной косичками гривой. Лучший из ташбаанских конюшен, косящий злым темным глазом на всякого, кто смел сделать шаг вперед и протянуть руку к этой гриве. Черной, как самый бездонный омут Зардинах, как отпылавшие угли в кострах Азарота, как глаза самого Таша неумолимого и неодолимого, видящего каждый уголок мира и знающего о каждом желании своих верных слуг.

– Он прекрасен, – выдохнул Ильсомбраз, едва увидев этого жеребца. Дикого и непокорного, словно разразившаяся в пустыне буря.

– Если сумеешь объездить, – ответил отец, – он твой.

Вместе с саблей в серебряных узорах, первым заточенным оружием, вложенным в его пальцы рукой с острым рубиновым перстнем. Иных подарков на свое четырнадцатилетие Ильсомбраз и не желал. Знал, что мать огорчилась, но сердце его тогда рвалось в Ташбаан, рвалось… спросить, достоин ли он называть себя сыном великого тисрока хотя бы в мыслях? Сумел ли он вырасти тем мужчиной, каким его хотел видеть отец? Тот и до проклятия нечасто появлялся в Зулиндрехе – и еще реже мать отправлялась к нему в Ташбаан, – но каждая встреча была высечена у Ильсомбраза на сердце. Каждый урок – мудрое слово в стенах дворца и удар сабли или копья на ристалище, – и каждая улыбка, когда Ильсомбразу удавалось повторить сложный прием или разгадать замысел воображаемого врага на карте империи.

И разве смел он не управиться с каким-то конем? Даже самым лучшим в ташбаанских конюшнях. Но всё же решился спросить, когда наконец сумел похвастаться объезженным жеребцом.

– Я думал… ты оставишь этого красавца себе.

– Его отец был мне верным другом. Лучшим конем из тех, что ходили под калорменским седлом. Тебе такой жеребец нужнее, чем мне.

Большего Ильсомбразу и не требовалось. Получить в дар коня из потомства Дьявола, а вместе с ним и признание, что он вырос достойным сыном своего отца. Получить… право, дарованное тисроком и жрецами Азарота, подвести глаза темной синевой и вычертить на запястье алый, лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны с острым, словно наконечник калорменского копья, зрачком. Ему было мало одного лишь клинка. Мало лишь кивков других тарханов при встрече. Быть одним из Воинов Азарота – таким же, как его отец, – или не быть никем.

На рассвете четвертого дня Сердце Пустыни выросло из кровавых песков, словно еще один обелиск, и багровое солнце отразилось от венчающего его хрусталя. Прошлым вечером город еще скрывала поднявшаяся вдали песчаная буря, а теперь в воздухе вновь рождалось неверное марево, и этот выросший среди мертвых песков оазис жизни казался лишь очередным миражом. Грозившим развеяться в последнее мгновение, когда до окованных медью городских ворот оставались лишь считанные мгновения лихой скачки.

Город Ильсомбразу не нравился. Слишком тесный, ютящийся в пределах высоких стен из красноватого песчаника и не смеющий раскинуть вокруг них сады, как Ташбаан. Но венчающая его башня-дворец, сплошь опоясанная наружными галереями, всегда полными распустившихся цветов и плодоносящих деревьев… Башня казалась Ильсомбразу достойной того, чтобы по ее коридорам ступала нога принцессы Калормена и величайшей из потомков Таша неумолимого и неодолимого. Пусть даже эти галереи и хрустальный купол не выдерживали никакого сравнения даже с розово-мраморным дворцом Зулиндреха, нависшим над самым морским обрывом и всегда полнившимся запахом соли и шумом прибоя. Но Зулиндрех и сам подобен дивному морскому жемчугу, что добывается у его берегов, а Юг Калормена всё же… скупой и почти варварский край.

Мать уже спускалась по широкой дворцовой лестнице, когда Ильсомбраз остановил коня во внутреннем, окруженном еще одной стеной дворе. И спросила, зябко кутаясь в наброшенный поверх серебристых шелков палантин:

– Где твоя свита?

– Отстала, – хмыкнул Ильсомбраз и спрыгнул с седла, перебросив ногу через высокую переднюю луку. – Догонит меня к закату, как и всегда. Я привез тебе дары от себя и твоего брата, да живет он вечно.

– Смею надеяться, ты не мчался галопом весь путь от Зулиндреха? – спросила мать с осуждением в голосе, но отказываться от извлеченных из седельных сумок свертков не стала.

– От Ташбаана, – запальчиво ответил Ильсомбраз. Мать лишь подняла в ответ уголок губ. Знала, что вздумай он так сделать, и подаренный отцом жеребец пал бы еще до того, как пересек границу ташбаанской сатрапии. А Ильсомбраз слишком ценил этот дар. – Тархина Ласаралин подарила твоему брату, да живет он вечно, двоих сыновей как раз перед моим отъездом, и я решил, что жениться мне не к спеху. Но ты, я полагаю, – добавил он осторожно, – давно знаешь.

– И я счастлива за него, – сказала мать недрогнувшим голосом. – Идем. Знаю, ты устал с дороги.

Ничуть, фыркнул в мыслях Ильсомбраз, но возражать против ванны не стал. Мать вернулась, по-прежнему кутаясь в свой палантин – зима в этом году выдалась холодная и промозглая, – и остановилась у самого порога, когда он сидел на низком табурете и привычным, отточенным движением подводил глаза тонкой кисточкой.

– Они слишком длинные для тархана.

Волосы. Еще влажные, не заплетенные в привычную ему тугую косу и доходившие до самых плеч.

– Отец не возражает, – ответил Ильсомбраз, откладывая кисточку и медную коробочку с темно-синей краской, а мать качнула головой с неприкрытым осуждением.

– И напрасно. Ты привлекаешь излишнее внимание.

– Излишнее? – повторил Ильсомбраз, невольно усмехнувшись. – Под моей рукой две сатрапии. Три, пока Сармад не войдет в возраст, чтобы править самому. Так как же мне не привлекать внимания, когда все вокруг только и ищут моего благоволения? Кто она? – спросил он без паузы, и уголки губ матери дрогнули в улыбке.

– Племянница Ильгамута.

– Блюдешь его интересы? – пошутил Ильсомбраз, и ее улыбка стала явственнее.

– Твои, мой гордый сокол. Я уже не юная девица, и ребенок, которого я ношу под сердцем, верно, станет последним. Но если это девочка, и у Ильгамута так и не будет сыновей от наложниц… – она недовольно качнула головой, будто не желала признавать возможность такого исхода, и продолжила. – Мать твоей невесты – старшая из восьми его сестер, и если ты женишься на ее дочери…

– Я стану первым наследником Ильгамута, – закончил за нее Ильсомбраз. И южные рубежи будут хранить верность тисроку, что бы ни случилось в столице и других сатрапиях. А то и сами подавят ближайшие к ним мятежи. – Ведь я сын любимой сестры тисрока и стою выше любого иного тархана. Ты хочешь, чтобы я уступил Зулиндрех и прочие земли Сармаду?

– Тебе придется это сделать, если ты унаследуешь сатрапию моего мужа. Но об этом говорить пока рано, мой сокол.

– Она красива? – спросил Ильсомбраз, и мать осуждающе возвела глаза к расписанному витиеватыми узорами потолку.

– Ей шестнадцать лет, сын мой. Любой, кто видел ее, скажет, что она подобна едва распустившемуся бутону, еще не успевшему стряхнуть с лепестков росу юности. А ты мог бы спросить, умна ли она и добродетельна.

– Так она красива? – повторил Ильсомбраз, и мать засмеялась низковатым грудным смехом, отмахнувшись от него смугловатой рукой в тонких браслетах. Уже надела подарок отца, звенящий, как дюжина серебряных колокольчиков.

– Ты наивное дитя, мой гордый сокол. Я говорила брату, что он напрасно это затеял.

– Отец сомневается в южных тарханах.

– И в моем муже? – сухо спросила мать, перестав улыбаться и нахмурив брови-полумесяцы.

– Ничуть. В чем, верно, лишь твоя заслуга. Ты знаешь, что… прежнего доверия к Ильгамуту он не питает.

Ильсомбраз не ошибся, посчитав, что отцу не понравится этот поспешно заключенный брак. И еще меньше ему понравилось то, как мать ворвалась к нему, едва вернувшись с южных границ, и упала на колени, разметав по мозаичному полу шелка всех оттенков розового и фиолетового.

– Южные рубежи в огне, брат мой. Но я молюсь, чтобы супруг мой и защитник тархан Ильгамут отстоял их и вернул мир в вверенные ему земли.

Отец поперхнулся вином, а почему-то оказавшаяся в его кабинете тархина Ласаралин, кажется, едва не лишилась чувств от такого заявления.

– Супруг?!

Мать кивнула, подняла на него сияющие глаза и добавила:

– Я молю о снисхождении, ибо ношу под сердцем его дитя.

Отец поперхнулся еще раз – уже одним воздухом, – перевел потрясенный взгляд на Ильсомбраза, и тому захотелось провалиться в преисподнюю к огненным демонам Азарота, чтобы этого взгляда не видеть. Но боги не пожелали смилостивиться над своим презренным слугой, и пришлось объясняться.

– Тархан Анрадин вздумал… возомнил себя достойным руки принцессы Калормена, и… Я просил тархана Ильгамута…

И после этих слов лишился бы головы, не будь он великому тисроку родным сыном. Ильсомбраз, впрочем, предпочел бы этим сыном не быть. Подвел. Не справился даже с такой малостью. Ныне Ильсомбраз полагал, что иначе бы и не вышло – что он мог, в свои тринадцать лет, против опытного воина? – но тогда… Было не страшно, что отец стряхнет свою растерянность и придет в ярость, которая обрушится на них с матерью, ведь Ильгамут по-прежнему сражался на южных рубежах.

Но было невыносимо стыдно за свою оплошность.

Когда вернулся Ильгамут – ворвался прямо в дворцовый сад на стремительном белогривом жеребце, – мать ждала ребенка уже седьмой месяц, и отец, без сомнения, собственной рукой снес бы ее мужу голову, если бы тот не пронесся мимо тисрока, будто и не заметив его, и не упал на одно колено перед женой, сорвав с головы запыленный тюрбан.

– Моя госпожа и возлюбленная супруга, смею надеяться, что брат ваш, да живет он вечно, будет доволен моей победой над варварами.

Отец, находившийся в тот миг лишь в дюжине шагов от матери, смерил тархана тяжелым взглядом, выругался в мыслях – насколько Ильсомбраз мог судить по выражению его лица, – и наконец разразился низким звучным смехом при виде испуганных лиц окружавших его женщин и слуг.

– Вы наглец, тархан Ильгамут. Многие лишались головы и за меньшее, а вы еще и смеете похваляться своим поступком.

– Если повелитель желает лишить меня головы, – ответил Ильгамут, поднимаясь и поворачиваясь к нему лицом, – то я готов скрестить с ним клинки в это же мгновение. Но я не отступлюсь от женщины, чья любовь сохраняла мне жизнь все эти месяцы на южных границах.

– Да живите уж, – недовольно бросил отец. – Но чтоб ноги вашей не было даже в сотне миль от Ташбаана.

Ильгамут против такого решения ничуть не возражал. Тяжелее пришлось Ильсомбразу, уже тогда понимавшему, что ему придется месяцами не покидать седла, мечась между Ташбааном, Зулиндрехом и Джаухар-Ахсаной. Но разве Воин Азарота откажется по своей воле от доброй скачки?

Ильгамут встретил его уже в соларе со стенами, увешанными яркими драпировками, и за накрытым к обеду столом. Улыбнулся, исказив оставленный варварами длинный шрам на его лице, поднялся навстречу и протянул руку, чтобы обнять пасынка. Тоже заметил – на мгновение сощурив внимательные карие глаза – слишком длинные для тархана, заплетенные в тугую косу волосы, но ничего не сказал. И первым делом спросил вполголоса:

– Надеюсь, ты не забыл привезти подарок сестре? Она грозится вырасти настоящей сорокой.

– Она потомок Таша неумолимого и неодолимого и достойна лишь лучших даров, что выходят из-под пальцев золотых и серебряных дел мастеров, – не согласился Ильсомбраз, щелкнув пальцами сопровождавшему его слуге. Маленькая девочка с заплетенными в косу с алой лентой волосами подняла на старшего брата заинтересованные карие глаза и цепко ухватилась тонкими пальчиками за протянутую шкатулку. Поцелуй в лоб даже не заметила, восторженно взвизгнув при виде сереброликой куклы в расшитом узорами перьев платье.

– Марджана, дитя мое, поблагодари брата, – вздохнула мать и бросила на мужа притворно-недовольный взгляд, сказав одними губами: – Ты балуешь ее, мой господин. И ты тоже, – перевела она взгляд на Ильсомбраза.

Марджана же лишь пролепетала что-то, отдаленно похожее на слова благодарности, больше заинтересованная подарком брата, чем им самим. Две другие девочки за столом следили за ней с выражением тщательно скрываемой настороженности на одинаково-смуглых и темноглазых лицах. Знали, что им ничего подобного не подарят, но восторженно улыбнулись, приняв из рук слуги шкатулки поменьше. Старшей было уже двенадцать, и она, без сомнения, должна была оценить рассыпчатый порошок кармина и ташбаанской краски для глаз. Младшая же восхищенно округлила глаза при виде бронзового браслета, украшенного качающимися на тонких цепочках звездами и полумесяцами.

– Молю богов, чтобы твои дочери остались довольны моими дарами, – сказал Ильсомбраз, и Ильгамут негромко рассмеялся в ответ.

– Они будут довольны, даже если ты привезешь им пару лягушек.

А затем протянул руку к сидящей, не смея поднять глаз, девушке в зеленом, словно листья фруктовых деревьев в ташбаанских садах, сари.

– Альмира, дитя мое.

Тархина красила волосы. В цвет красного дерева, отчего ее карие глаза обретали оттенок темного янтаря. Или гречишного мёда. Ильсомбраз пропустил все слова приветствия, подбирая в мыслях лучший эпитет для этих глаз с густыми черными ресницами, и опомнился, лишь когда поднявшаяся из-за стола невеста протянула обнаженную руку в звенящих браслетах из красного золота и едва заметно приподняла черные брови вразлет.

– Молю о снисхождении, благородная тархина, – сказал Ильсомбраз, сжимая ее горячие пальцы, прежде чем поцеловать раскрытую ладонь. – Один ваш взгляд – как солнце для прозревшего по милости богов слепца, и я повержен им в пыль, словно огненным серпом самого Азарота. Примите ли вы этот скромный дар, совершенно недостойный вашей красоты?

– Приму, милостивый тархан, – ответила невеста робким нежным голосом и, не удержавшись, с любопытством приоткрыла шкатулку. – Вы слишком добры, мой господин. Это подарок для принцессы, а я лишь скромная дочь южного тархана.

Ильсомбраз хотел немедленно уверить ее в обратном, но вновь онемел под этим медовым взглядом.

– Простите моего сына, милое дитя, – пришла на помощь мать, возникая у него за спиной и обнимая за плечи. – Путь из Ташбаана был долгим и утомительным, а потому мой гордый сокол несколько растерял свое красноречие. Но вы ведь помните, сколь прекрасные стихи он писал в честь рождения своей сестры?

– Я знаю их наизусть, госпожа, – ответила невеста, смущенно опустив глаза, и Ильсомбраз обреченно выдохнул:

– О, мама, оставь. Ты же видишь, что я ужасен.

– Ничуть, – рассмеялась мать и бросила лукавый взгляд на Ильгамута. – Мой возлюбленный супруг рассказывал, будто брат мой и вовсе смотрел на свою невесту, словно на породистую лошадь. А посему ты еще небезнадежен, мой сокол.

А затем вдруг выдохнула, широко распахнув глаза, прижала руку к животу под серебряным шелком и почти прошептала растерянным голосом:

– О, боги. Любовь моя, кажется, твой наследник вздумал появиться на свет раньше срока.

========== Глава пятая ==========

С дворцового ристалища, скрывающегося в самых глубинах сада – за широкой темно-зеленой листвой плодоносящих деревьев, дабы не тревожить сидящих у фонтанов женщин лязгом металла и бранью взбудораженных мужчин – доносились одинаково-злые голоса. Один цедил ядом через слово – отравил бы даже саму землю у него под ногами на все десять миль вокруг Ташбаана, если бы мог, – второй беспрестанно огрызался в ответ, как побитый слепой щенок на дикого волка. Лишь словами ответить и мог, ведь саблей не получалось.

– Если ты жаждешь, чтобы первый же северный варвар надел твою голову на копье, то, без сомнения делаешь успехи.

– О, молю богов о прощении! Ведь я, презренный, не в силах победить в бою самого тисрока Калормена, да живет он вечно и вечно правит! Ты же Воин Азарота, будь неладна твоя…!

– Мне тридцать восемь лет, щенок! И я не сражался в настоящем бою уже четыре года!

Когда Аравис обогнула последнее заслоняющее ей взор раскидистое дерево, в душном, будто раскаленном, несмотря на близость реки – или по вине не менее близкой пустыни, – воздухе вновь свистнула сабля в узорах серебра и срезала черный, как смоль, кончик короткой косицы.

– Не смей! – взвыл принц Шараф и принял следующий удар на лезвие собственной сабли.

– Отчего же? – по-волчьи оскалился ненавистный тисрок и даже не парировал выпад, а ушел вниз и в сторону – плавно, как речная волна – сбив брата на истоптанную землю стремительной подножкой. И уже выпрямился, отсалютовав саблей, пока тот еще падал, неловко взмахнув руками и едва сумев превратить это позорное падение в чуть менее позорный перекат. – Быть может, мне стоит обрить тебя налысо? – со злым смешком спросил тисрок и сверкнул черными глазами, вновь растянув тонкие губы в безжалостной усмешке. – Ведь сражаешься ты хуже последнего раба.

Затем повернул голову, заметив краем глаза сиреневый силуэт с черными косами, и бросил, не меняя интонации:

– Место женщин у фонтанов и цветов, тархина Аравис.

– Ваших – без сомнения, – отрезала она в ответ и скрестила руки на груди, давая понять, что не двинется с места. – Я желаю говорить с великим тисроком, да живет он вечно, – видит Лев, ни одна фраза в ее жизни еще не давалась Аравис так тяжело, – и полагаю, что у него ныне найдется время для принцессы Арченланда.

Раз находилось на то, чтобы гонять младшего брата по ристалищу. И что это за разговоры о северных варварах? Они замыслили новое вторжение? Что ж, пусть попытаются: никто в Арченланде не стрелял из лука лучше нее. И никто не сражался на алебардах и тяжелых двуручных мечах лучше Корина. Ни одна калорменская сабля не выдержит даже один такой удар.

– Ступай, – велел тисрок поднявшемуся с земли брату и не глядя вогнал саблю в ножны из слоновой кости.

– Как пожелаешь, – кивнул тот с явным облегчением в голосе и исчез на петляющей среди деревьев мощеной дорожке, отвесив Аравис едва заметный поклон. – Тархина, – прозвенело в неподвижном горячем воздухе, и следом повисла такая же звенящая тишина. Молчали разноцветные птицы на раскидистых ветвях, напуганные свистом и лязгом сабель, затихла и река, еще мгновение назад плескавшая, казалось, у самых ног. Остались лишь отблески вырастающей прямо из речного дна кованой медной решетки да отраженного водой солнца, видневшиеся сквозь поникшую от жары листву.

Остались лишь агатово-черные глаза на ненавистном смуглом лице.

– Вы желали говорить, тархина.

– Будь моя воля, я предпочла бы сразиться, – ответила Аравис, не задумываясь, и вновь увидела эту острую, словно лезвие сабли, усмешку.

– Это не вернет вам отца. А жажда мести – это так… не по-северному, верно?

– Север милосерден и готов дать второй шанс даже злейшему врагу.

Но она родилась на Юге. Хотела она того или нет, огненное благословение Азарота кипело в ее венах с того самого дня, как она впервые открыла глаза и увидела обжигающее калорменское солнце.

– Север, – согласился тисрок, зная, о чем она думает. – Но не Юг.

– Вы несправедливы, – отрезала Аравис, и внезапный порыв ветра откуда-то из-за спины взвил в воздух ее косы и сиреневые рукава платья. Ветер – оружие Таша, что рождается под крыльями Птицеликого бога. Будто сам он приказывал ей замолчать и не оскорблять слух его потомков непочтительными речами. Но она сама от крови богов, если эти легенды не лгут. От крови тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, и отца его Ардиба Законника, повелевшего своим потомкам учиться искусству не одной лишь войны, но и политики, сражаясь словом там, где нельзя было победить клинком. Пусть она и женщина, но она достойна своих предков не меньше, чем этот черноглазый дьявол.

– Брат мой – лишь ребенок, неповинный в грехах отца и сестры. А вы держите его в Ташбаане, словно птицу в золотой клетке. Он от крови благородных тарханов и великих тисроков, он погибнет в вашей темнице.

Разговор с мачехой, признаться, дался ей нелегко. Они ненавидели друг друга десять лет назад и не понимали теперь, но в одном всё же сошлись. Единственный сын тархана Кидраша и наследник Калавара был достоин лучшей жизни, чем это узилище в стенах ташбаанского дворца. Но на мачеху, почти сломленную вдову изменника, тисрок и не смотрел. Где уж ей, в одну ночь лишившуюся и мужа, и свободы, и даже сострадания – прежде всего от женщин Рабадаша, захвативших женскую половину дворца, как мужчины захватывали новые земли, – было говорить с ним?

– Ваш брат, – лениво процедил в ответ тисрок, – сын изменника.

Будто говорил это уже сотню раз.

– И брат изменницы. У него дурная кровь, и никакие мольбы, ваши и его матери, этого не изменят. Я не доверю ему ни клинок, ни, тем более, целую сатрапию. Он не будет ни в чем нуждаться, но в Калормене у него лишь одна судьба: он проведет всю оставшуюся жизнь в Ташбаане, а править Калаваром будут верные мне люди. И если ваш брат всё же сумеет доказать свою верность, то эти земли вернутся к его потомкам. А пока что будьте благодарны, что я оставил вашей семье хотя бы титул.

– А откуда вам знать о верности калаварского наместника, если вы не в силах ее проверить? – презрительно бросила Аравис, ожидая увидеть взбешенное черное пламя в его глазах, но получила в ответ лишь еще одну острую усмешку. А затем он шагнул вперед.

Аравис не двинулась с места. Даже когда разглядела не только синеву тонких, чуть размазавших линий подводки – до странного волнующую небрежность этих росчерков, – но и едва различимый глазу, тоньше волоса, антрацитово-серый ободок вокруг зрачка. И заговорил тисрок до того вкрадчивым голосом, что любая другая уже пала бы ниц, умоляя его о снисхождении. Но она не любая другая.

– Вы возомнили себя опасным противником, тархина, поскольку знаете, что никто не станет отвечать на ваши слова, как ответили бы мужчине? Или вы так привыкли к варварским обычаям Севера, что попросту позабыли об этом?

– Вы ничего не знаете о Севере. Но если желаете ответить мне, как мужчине…

– Я Воин Азарота, тархина, – прервал ее тисрок с негромким смешком. – Вы, верно, запамятовали, что его слуги не сражаются с женщинами. Ни к чему, – почти хмыкнул он, и в черных глазах всё же зажглось на мгновение такое же черное пламя. Будто сверкнул клинок из вороненой стали, одним ударом отсекающий трепещущую плоть от костей. – Женщины покоряются нам без оружия.

– Я не покорюсь никому, – ответила Аравис, прекрасно поняв, чтó стоит за этими словами. Просьбы женщины выслушивают на ложе, а не на ристалище. Особенно когда эти женщины оказываются так близко, что кожей чувствуют разгоряченное схваткой мужское тело. И достаточно лишь поднять руку, чтобы и в самом деле ощутить этот жар сквозь слишком тонкую, лишь оттеняющую смуглую кожу белизну ткани на его груди.

Он красив, как дьявол. И так же опасен.

– Без сомнения, тархина. В этом мы похожи.

– Похожи?! – вскипела Аравис и сжала пальцы в кулак, больно вонзая ногти в ладонь. Чтобы не в его лицо.

– Как и в том, почему вы здесь, – ответил тисрок. И бровью не повел в ответ на вспышку ее ярости. – Могли бы остаться в стенах Анварда, ведь иноземному принцу куда меньше стоит страшиться моего гнева. Чем той, в чьих жилах течет кровь великих богов и тисроков, но она отринула своих предков, словно те были последними нищими. Вот только… вам противна сама мысль о том, что кто-то может укрыться от вашего взгляда. Выскользнуть из вашего кулака. Тем более, муж. Вам повезло, что он не мыслит без вас жизни. Иначе вашему браку оставалось бы лишь посочувствовать.

– Ваше сочувствие, – отрезала Аравис, – мне ни к чему.

– Мне ваше тоже, – усмехнулся он в ответ. – Я же сказал, что мы похожи. Пожалуй… мне не следовало казнить Ахошту. Сколь зол он был бы сейчас, увидев, какие шипы выросли у выскользнувшей из его пальцев розы. Любой мужчина лишился бы рассудка от ревности, но ваш жених, – слово оцарапало ее, словно ядовитый клинок, – и вовсе удавился бы от одной мысли, что эта прекрасная тигрица каждую ночь отдается не ему, а какому-то северному варвару.

– Ваши намеки оскорбительны, – процедила Аравис. – Вы выставили меня наложницей перед всей знатью Ташбаана, а теперь еще смеете…

– Будь вы лишь наложницей, – ответил тисрок вкрадчивым тоном, – и, быть может, голова вашего принца уже украсила бы одно из копий над северными воротами. Впрочем, я и сейчас могу это сделать, ведь вы клялись ему в верности перед алтарем северного демона, а не перед столпом богов. Но я не оскорблю Ласаралин. Она ничем не заслужила, чтобы я унизил ее, снизойдя до вашей гнилой натуры. Вы предали своего принца, своих богов и даже свою землю. Даже останься вы единственной женщиной в мире, ни один калорменский мужчина не прикоснется к вам и пальцем.

И добавил со ставшей еще явственнее злой ухмылкой.

– Можете увезти брата на Север, раз вас так взволновала его судьба. Там его уже никто не запрет в золотую клетку. Вот только не думаю, что он согласится.

А затем прошел мимо, словно она была последней рабыней, не заслуживавшей даже кивка в знак прощания.

Мерзавец! – выдохнула Аравис, пытаясь сдержать кипящую в груди ярость. Но та клокотала со всё той же силой, даже когда Аравис ворвалась в душные покои – на распахнутых во всю ширь окнах не шевелилась ни одна прозрачная газовая штора – и с силой захлопнула за собой дверь. Медный засов с лязгом вошел в пазы, хоть ненадолго отрезая ее от заполонивших дворец и его сады змей с человеческими лицами.

– Ненавижу его!

– А я говорил, – меланхолично отозвался Кор, поднимая на нее глаза от какого-то свитка.

– И это всё?!

Хорош, однако, муж и защитник!

– Аравис, – ответил тот, не меняя интонации. – Будем откровенны, из нас двоих сразиться с ним на равных можешь только ты. Причем, я полагаю, не только на словах, но и на мечах. И я слишком хорошо тебя знаю: если я вздумаю прислать ему вызов, ты первой выставишь меня дураком перед всем Ташбааном, назвав безумцем, вмешавшимся в дела, что его не касаются. А то и вовсе сующим голову в пасть к ядовитой змее, не задумываясь о последствиях.

– Да, мы такие, – бросила в ответ Аравис, сдирая с пальцев тонкие золотые кольца и бросая их на стол одно за другим. Сыны и дочери Птицеликого бесстрашны и свирепы, как дюжина пустынных львов. И зубами разорвут горло всякому, кто посмеет посягнуть на то, что они считают своим. – Тебе не понять, что значит быть одним из нас.

– Верно, я всего лишь сын рыбака, – меланхолично отозвался муж.

– Я этого не говорила! – вскипела Аравис с новой силой. – Но ты не знаешь, как… Да он посмел заявить, что напрасно казнил Ахошту. Мол, как бы тот злился теперь, увидев меня с… Будто ты не мужчина!

– Ты путаешь меня с Корином, – безмятежно ответил Кор и наконец отложил свиток. – Это он бесстрашный рыцарь, грозный усекновитель всяких гадов и любовник, сводящий женщин с ума одним своим взглядом. И это он снесет голову даже калорменскому тисроку, если тот посмеет усомниться в последнем… пункте. А меня такие намеки не трогают совершенно.

– И напрасно!

– Аравис, – вздохнул муж и откинулся на резную спинку стула. – Какая разница, чтó они говорят, если ты выбрала меня, а не их? Да пусть шипят, сколько вздумается.

– Как у тебя всё просто, – фыркнула Аравис, бросила на стол следом за кольцами длинные золотые серьги и вдруг заметила лукавые искры в обманчиво-безмятежных голубых глазах. Вот сейчас они с Корином действительно были похожи. – Да ты смеешься надо мной! Я, значит, пекусь о его чести, а он…!

– Знаешь, – ехидно ответил Кор, – я очень хорошо понимаю, зачем Рабадаш тебя взбесил. Ты чертовски красива, когда злишься.

– Ах ты…! – зашипела Аравис и бросилась в атаку. Муж не посрамил гордое звание арченландского рыцаря и вскочил на ноги, мгновенно отгородившись от нее столом. – О, думаешь, я тебя не догоню?!

– Попробуй, – весело согласился Кор и увернулся от попытавшейся ухватить его за ворот руки.

– Вы посмотрите, какой грозный рыцарь, – фыркнула Аравис, делая еще один выпад. – Уверен, что справишься? Я, между прочим, пересекла Великую пустыню за каких-то два дня!

– Я вообще-то тоже! – возмутился муж, и она успела лишь сдавленно пискнуть, оказавшись в медвежьих объятиях. Попыталась было вырваться, но куда там! Забавами в стиле «А согну-ка я подкову» обычно развлекался Корин – как и своей привычкой лезть в рукопашный бой хоть с медведями, – но Кор, будучи его близнецом, брату уступал мало. Разве что предпочитал держать медведей и прочих на расстоянии меча.