Текст книги "Воды Зардинах (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Пролог ==========

Золоченный кубок упал на столешницу из красного дерева с грохотом тарана, ломающего ворота осажденного города. Изначально Аравис хотела его поставить, допив белое нарнийское, но на последней фразе любимого супруга – подчас вызывавшего у нее острое желание проломить ему голову чем-нибудь тяжелым – кубок предательски выскользнул из пальцев и прогремел по столу колокольным набатом.

– И речи быть не может!

– Но… – попытался объяснить свою позицию Кор.

– И это после того, как мы неслись через пустыню, рискуя погибнуть не то от солнца, не то от сабель, если нас заметят?!

– Да когда это было?

– А я на память, – рявкнула Аравис, потеряв всякое самообладание, – не жалуюсь! Но раз у тебя она скверная, то я напомню о другом его деянии! Он самолично обезглавил моего отца!

– В бою, насколько нам известно, – осторожно парировал Кор, явно радуясь тому, что их разделял стол. – И твой отец… ведь поднял против него мятеж.

– И я была бы счастлива, если бы этот мятеж удался! Глядишь, на троне Калормена хоть раз бы оказался правитель, который не рубит головы каждому встречному!

– А поручает это своим визирям, приказывая задушить, в том числе, и детей, – донесся из кресла голос, имевший, как это ни парадоксально, куда меньше общего с Кором, чем можно было подумать на первый взгляд. – При таком раскладе я предпочту Рабадаша. Он хотя бы правит сам, а не идет на поводу кровожадности тарханов.

– Рабадашу вполне хватает собственной кровожадности! А вот мой дражайший супруг явно обделен разумом, если он задумал самолично отправиться в Ташбаан! Приключений захотелось, Ваше Высочество?!

– Аравис… – устало вздохнул муж, но услышан не был.

– Пусть Корин едет, раз это так важно! Приключения он любит и может не беспокоиться, что великий калорменский тисрок – чтоб он скончался в муках! – обвинит его в своем позоре и ослиной шкуре!

– Ты шутишь?! – возмутился Кор, тоже повысив голос. – Корину нельзя доверять переговоры! Тем более, в Калормене! Он же первым делом уставится на жену Рабадаша, или на его любимую наложницу, или на наложницу наложницы…

– Эй! – вновь донесся из кресла голос младшего принца, куда больше занятого полировкой любимого меча, чем обсуждением торговых неурядиц. – Я вообще-то здесь!

– А лучше б ты уже был в Ташбаане! Глядишь, твой брат вспомнил бы о том, что он наследник престола и что рисковать жизнью – это обязанность других! – рявкнула Аравис и отвернулась, хлестнув по воздуху длинной черной косой. За спиной повздыхали, потоптались на месте, и из кресла послышался оглушительный хохот.

– Да-а-а, братец! Какой тебе Рабадаш, спрашивается?! Тебя собственная жена на лопатки уложила! Снова!

– Ой, замолчи! – огрызнулся за спиной Кор и, судя по звуку шагов, начал обходить стол. – Не говори глупостей…

– Ах, это я говорю глупости?! – вновь вскипела Аравис, оборачиваясь, и по воздуху хлестнула не только коса, но и струящиеся лиловые рукава на вскинутых руках. – Конечно, где уж мне, глупой женщине…

– Аравис.

– … разбираться в политике и экономике, мое дело, как известно…

– Аравис!

– … ублажать господина на ложе и рожать ему детей!

– Не передергивай!

– Не неси чушь, возлюбленный супруг!

– Да вы оба невыносимы, – меланхолично отозвался из кресла Корин и сполз вниз по его спинке, закинув на край стола ноги в видавших куда лучшие времена ботфортах. – А что касается Рабадаша… Не думаю, что посольская неприкосновенность для него пустой звук.

– Это Калормен! – напомнила Аравис, и не думая понизить голос. – Ты был там всего несколько недель, а я там выросла! Слово тисрока – закон, прикажет удавить неугодного посла – удавят, не задумываясь! И не посмотрят, что принц!

– И что, – наконец вскипел и Кор, – мне теперь всю жизнь в замке просидеть?! А как я буду править, если не могу даже договориться с соседями?! Может, сразу Корина коронуем, чего время понапрасну терять?! Да за кого ты меня принимаешь, а?!

Аравис виновато прикусила губу, поняв, что перестаралась со своими попытками достучаться до его разума, и задумалась в попытке найти хоть какой-то компромисс. Не сказать, чтобы у нее было много вариантов.

– Хорошо. Раз ты считаешь, что без нашего присутствия в Ташбаане не обойтись… Но сначала я напишу Ласаралин.

– Кому? – не понял Корин.

– Нашего? – насторожился Кор.

– Никуда ты один не поедешь, – отрезала Аравис, гневно нахмурив брови, и повернулась к младшему принцу. – Это моя давняя подруга.

– И? – по-прежнему прикидывался ничего не понимающим Корин.

– И жена калорменского тисрока! Ты что, вообще политикой не интересуешься?!

– Да вокруг него женщин, как звезд на небе! – возмутился в ответ Корин. – Любимая наложница, любимая сестра, любимая… кто у него там еще? Всех, знаешь ли, не упомнишь. И на мне, между прочим, оборона границ, заниматься еще и торговыми договорами мне некогда.

– Нет, подожди, что значит «нашего»? – повторил Кор, растерянно вскинув светлые брови, и Аравис закрыла лицо руками со звоном унизывающих запястья браслетов-цепочек.

Согласовывание предстоящей поездки рисковало затянуться до следующего рассвета.

========== Глава первая ==========

Кристально-чистое, лишенное даже намека на облачную дымку небо резало взгляд своей ослепительной голубизной и золотом поднявшегося к самому зениту солнца. Словно весь остров оказался под сверкающим синим куполом Храма Таша, а земля в дворцовом саду пылала от рвущегося из ее недр пламени Азарота, жаждущего выжечь каждый грех и порок, что таились в людских душах. Казалось, даже камни в ташбаанских мостовых вот-вот растрескаются и раскрошатся в пыль от не спадающей ни на миг жары. От нее не спасала ни вода с кисловатым соком красных апельсинов, ни беспрерывно вздымающиеся опахала, ни легкое, почти прозрачное нижнее платье из тончайшего жемчужно-белого шелка. Потому что верхнее, пусть и лишенное рукавов, было скроено из тяжелой винно-красной парчи, давящей на грудь мраморной могильной плитой.

Тархина Ласаралин, госпожа Сахавата – по праву первого замужества – и – по праву второго – Ташбаана и всех подчиненных ему сатрапий, пряталась в тени раскидистого дерева с поникшими листьями, обмахивалась краем такого же винно-красного покрывала, давно соскользнувшего с ее волос на плечи, и проклинала в мыслях ташбаанское лето. При такой жаре первое ее замужество вспоминалось едва ли не с теплотой, поскольку благородный тархан, чьего имени она не произносила вслух ни разу со дня его смерти, никогда не скупился на то, чтобы отправить жену переждать это пекло у берегов озера Илькин или Мизрил. Великий тисрок, впрочем, поступил бы так же – достаточно было лишь попросить, – но от него-то Ласаралин бежать не хотела. Как всегда бежала от первого мужа при малейшей возможности.

Вот и приходилось терпеть жару и улыбаться наложницам милостивого господина – окружившей ее стайке прелестниц в бело-красных одеяниях, отличавшихся от одежды самой Ласаралин, пожалуй, лишь отсутствием какой-либо вышивки по краю высокого воротника или длинного шлейфа. Жена великого тисрока почти становилась частью правящей династии – пусть это «почти» порой оказывалось весьма существенным, – а потому могла позволить себе украсить даже траурное платье в знак своего высокого статуса.

Жена и мать двоих его сыновей. Которые, как истинные потомки Таша неумолимого и неодолимого, Повелителя ветров и господина всех живущих, совершенно не замечали этой палящей жары и мирно сопели в тени под присмотром полудюжины прислужниц разом. Ласаралин рыдала два дня и две ночи после их рождения, не в силах поверить, что спустя три года исступленных молитв боги подарили ей двоих сыновей разом, да и теперь, бывало, смаргивала предательские слезы, слыша бессвязный детский лепет. И пусть глаза у них так и остались голубыми – не потемнели до агатовой черноты, как бы ни надеялась на это Ласаралин, – но матери счастливее нее не нашлось бы теперь и в целом мире.

Я родила ему сыновей, в которых он нуждался более любого другого мужчины. Я подарила Калормену сразу двоих наследников престола, и их отцу больше нет нужды страшиться того, что империя может пошатнуться из-за неугодной богам женщины. Я благословеннейшая из матерей и достойнейшая из жен, возлюбленная величайшего из правителей этой земли. Так почему же какая-то наложница северного варвара способна разрушить мое счастье лишь жалким письмом?

От одной мысли об этом письме, прячущемся между винно-красной парчой и жемчужно-белым шелком, у нее холодели руки. Ласаралин не желала видеть эту женщину в Ташбаане. Отступницу! Предательницу, посмевшую забыть о служении великим господам! Ласаралин не желала, чтобы эта женщина одним своим видом напоминала тисроку о вероломной натуре всей ее семьи. Как смела она даже думать о том, чтобы вновь ступить на калорменскую землю после того, как…!

Ласаралин не находила в себе сил, чтобы произнести эти несколько слов даже в собственных мыслях. И не смотрела на лицо юного тархана, совсем еще мальчика, сжимавшего в пальцах еще одно письмо, написанное точно таким же резким почерком. Фарис, единственный сын тархана Кидраша, двенадцатилетний щенок, приближенный ко двору тисрока лишь потому, что наследовал сатрапию Калавар, лишь чудом не отобранную разъяренным Рабадашем в ответ на измену самого Кидраша. Ласаралин не плакала, узнав о смерти тархана – она сделала свой выбор, когда нанесла первый удар узурпатору Зайнутдину, зная, что этот удар может стать для нее смертным приговором, – и не находила в себе сил на милосердие к сыну изменника. В глубине души ей всегда казалось, что тархан Кидраш предал и ее – пусть она не посмела и словом обмолвиться о том, что провела ночь после похорон первого мужа вовсе не в молитвах о его душе, а в объятиях кронпринца, – и тем больнее было сознавать, что и сама она когда-то предала своего возлюбленного. Когда не смела назвать его так даже в мыслях, когда разом за разом напоминала себе, что она лишь дитя, на которое он никогда не взглянет. Что она не сравнится с ослепительной, словно заря над морем, королевой северных варваров.

Ласаралин по-прежнему не могла поверить, что он… нет, не простил ей этот грех – прощать он и не умел никогда, – но он даже не счел ее поступок предательством. А затем и вовсе покарал ту, что вздумала лишить Ласаралин жизни. И назвал ее саму глупой женщиной, раз она решила, что он может поставить наложницу выше законной жены. Ласаралин целовала его руки и раз за разом клялась в верности, позабыв о боли в ее собственной, сломанной руке, а он будто не понимал, что он сделал. Что он одним словом вернул ее к жизни, вырвал из того земного ада, в котором она горела с самого побега Аравис на север.

И теперь… это проклятое письмо! Ласаралин сожгла бы его, не читая, если бы это могло остановить возвращение предательницы-тархины в Ташбаан. И безжалостно вырвала бы второе послание бывшей подруги из рук ее брата, чтобы обратить пеплом и его. Но вместо этого смиренно ждала, изнывая от духоты.

Пока по широким мраморным плитам не застучали копыта черногривого жеребца, заставив ее подняться на ноги куда порывистее, чем следовало бы госпоже всего Калормена.

– Не слишком ли она мала для таких поездок, мой господин? – спросила Ласаралин, когда Гуль остановился у дворцового фонтана, и протянула вперед обе руки. Как бы ни доверяла она мужу, сам вид дочери в седле этого злобного черного чудовища вызывал у нее неприкрытый ужас. Даже Дьявол, любимый боевой конь Рабадаша, погибший четыре года назад при штурме Ташбаана, не казался ей таким пугающим, как этот скаковой жеребец, названный именем пожирающего мертвецов демона, обитающего среди песков и непохороненных костей. Чувство юмора – да и всего остального тоже – у возлюбленного супруга, признаться, было ужасным. Только ему могло прийти в голову давать своим коням подобные имена.

– Мала? – только и фыркнул муж, стянув с головы запыленный багряный платок, и спрыгнул с седла с легкостью двадцатилетнего мальчишки, перекинув ногу через высокую переднюю луку. Пыль осела и на его винно-красном кафтане без рукавов, и на белоснежной нижней рубашке, и на переброшенных на левое плечо черных волосах, стянутых в низкий хвост узкой золотой заколкой. – Она потомок Таша неумолимого и неодолимого и уж в седле усидеть сможет.

Нарджис, очевидно, позицию отца разделяла, поскольку немедленно вывернулась из рук матери, возмущенно сверкнула в ее сторону агатово-черными глазами и протянула маленькую смуглую ладошку, чтобы погладить недовольно фыркающего коня. Тот показал зубы – у Ласаралин на мгновение упало сердце – и опустил лоснящуюся черную морду.

– Холоший коник, – обрадовалась Нарджис, получила в ответ точно такой же агатово-черный взгляд с недовольно нахмуренными бровями и старательно протянула, исправляя свою ошибку: – Р-р-р-р-р!

– Как чудесно, Ваше Высочество! – издалека обрадовались прислужницы, рабыни и наложницы, не смеющие приблизиться без позволения тисрока, и Ласаралин звонко щелкнула пальцами, приказывая забрать дочь. Нарджис явно не хотела расставаться с жеребцом, но спорить не посмела. Сама стянула скрывавший волосы и половину смуглого лица платок и засеменила к дворцовым дверям в окружении трех служанок.

– Воды, мой господин? – спросила Ласаралин, вновь отступая в тень, к заставленному серебряными кубок и блюдом с фруктами круглому столику.

– Лучше вина, – ответил Рабадаш, стягивая с рук перчатки для верховой езды и бросая их на край столика.

Она подала кубок недрогнувшей рукой, но муж перехватил ее холодные пальцы, едва коснувшись их, и спросил, прежде чем сделать глоток:

– Что не так?

– Ничего, мой господин, – пробормотала Ласаралин, попытавшись отвести взгляд, но он уже отставил кубок и взял ее за подбородок, вынуждая вновь поднять на него глаза.

– Ты лжешь мне в лицо и думаешь, что я не замечу?

Ласаралин помедлила – прижалась щекой к смуглой руке с тяжелыми золотыми перстнями, вздохнула, боясь, что глупо расплачется и размажет длинные линии красной и серебряной подводки вокруг ее глаз, – а затем все же подняла руку и вытащила злополучное письмо, спрятанное между золоченых застежек на груди.

– Ты ведь… ждешь арченландских послов?

Муж не ответил. Развернул протянутый пергамент, хмыкнул, первым делом посмотрев на подпись в самом низу, и, казалось, заинтересовался посланием всерьез. Но когда всё же заговорил, то голос у него зазвучал на удивление ровно.

– И что же тебя так огорчило?

– Я не желаю видеть ее в Ташбаане, – процедила Ласаралин, часто моргая и стараясь не кривить красные от кармина губы уж слишком сильно. – Не желаю видеть эту… женщину в твоем дворце, – добавила она, не смея сказать «в нашем». – Ни ее, ни этого… принца.

Попыталась отвернуться – не зная только куда, ведь со всех сторон были любопытные глаза, – но муж протянул руку, обняв ее за талию, и прижал к себе, не замечая чужих взглядов. Коснулся второй рукой ее распущенных, блестящих от масла волос, рассеянно перебирая их пальцами, и Ласаралин закусила нижнюю губу, чувствуя себя обиженным ребенком.

– Разумно ли это? – спросила она почти шепотом. – Когда во дворце траур?

Рабадаш ответил не сразу. Выражение черных, подведенных синей краской глаз сделалось совершенно нечитаемым, обрамленное длинными волосами лицо будто застыло бронзовой маской, и на мгновение Ласаралин показалось, что муж смотрит сквозь нее, даже не понимая, кто перед ним.

– Любовь моя, – позвала она почти шепотом, боясь, что сказала что-то не то. Говорила постоянно, с того самого дня, как пришли черные вести с Юга, из глубины красных песков и голубыми саблями вспоровших их притоков великой реки Руд-Халидж. Но как бы Ласаралин ни пыталась, она не находила верных слов. Не испытывала и тени того отчаяния, что должно было пожирать мужа. И как бы ни старался он скрыть это отчаяние, оно прорывалось вновь и вновь. – Я знаю, как велико твое горе, и не желаю, чтобы кто-то тревожил тебя по пустякам. Если арченландцам так важен этот договор, то пусть ждут…

– Нет, – качнул головой Рабадаш, стряхнув свое оцепенение. – Мне любопытно, как далеко тархина Аравис способна зайти в своей наглости. Но тебя ведь тревожит не только это?

Ласаралин помедлила, не решаясь признаться. Зная, что он не поймет, ведь что ему, великому тисроку и правителю всей Калорменской империи, жалкие обиды какой-то женщины? Пусть и его собственной жены.

Что ему эти обиды… сейчас?

– Она смеется надо мной. Она… я помню, какой она была, и вижу, сколь многое написано между строк в ее письме. Она думает, будто я ничего не значу.

Знаю, сколь мало доверяют женщинам в Калормене, но всё же верю, что ты…

– И она… не вспоминала обо мне десять лет, а теперь, когда ей понадобилась моя помощь… Вновь. Будто она не понимает… что она сделала.

Глаза всё же предательски защипало слезами, и Ласаралин вновь попыталась отвернуться, но муж не позволил. Заправил ей за ухо прядь волос, взял ее лицо в ладони и поцеловал дрожащие от обиды губы. Ласаралин было все равно, сколько времени он провел в седле или сколько взглядов скрестились на них в это мгновение. Только бы не отпускал, только бы не сказал, что его ждут визири и тарханы, только бы не ушел, решив, что она слишком глупа и самолюбива. Что она смеет плакать о собственных жалких обидах, когда…

– Пусть приедет, – равнодушно качнул головой муж, сжимая пальцами ее плечи. – Пусть сама увидит, насколько не права.

Комментарий к Глава первая

Минутка чернухи. Да, красный – цвет в том числе и королевского траура. Именно поэтому Джанаан в свое время явилась пред очи умирающего отца в ярко-красном сари. Гениальная женщина. (Через несколько глав она надевает красное еще раз (как и Рабадаш носит красный плащ), но это они делают уже исключительно для приличия. А то простые воины не так поймут.)

========== Глава вторая ==========

Комментарий к Глава вторая

Сразу оговорюсь: я там ритуальные бои обещала, но они не в этой работе. Эта глава неожиданно дописалась быстрее той.

В верхней наружной галерее, опоясывающей комнаты хозяйских покоев под самым куполом из прозрачного хрусталя, распустились лотосы в высоких вазах. Жемчужно-белые, с бархатно-нежными лепестками, днем они прятались от палящего южного солнца под защитой плетеных навесов, но сейчас, когда восточная сторона башни-дворца уже погружалась в густой фиолетовый сумрак, раскрывшиеся бутоны тянулись к последним красноватым лучам, обретая перламутрово-розовый оттенок.

– Какие великолепные цветы, – восхищалась тархина Изельхан, но стреляла глазами по сторонам до того цепко и даже хищно, словно искала, чем бы возмутиться, а не восторгаться. – Жаль, что в нашей жаре такую красоту не вырастишь, как не старайся. Позвольте угадаю, дорогая сестра. Озеро Мизрил?

– Илькин, – ответила Джанаан и скрыла улыбку за поднесенным к губам кубком с водой и соком красных апельсинов. Ни одна живая душа в Джаухар-Ахсане так и не поняла, отчего принцесса Калормена застыла, словно соляной столб, увидев присланные из далекого Ташбаана цветы, и спрятала лицо в унизанных серебром колец ладонях, чтобы никто не увидел блеснувших в ее глазах слез.

Илькин… Те беззаботные летние месяцы – когда в Ташбаане становилось слишком жарко и двор отправлялся в ежегодное путешествие к прохладным озерам сатрапии Азамат, – ледяная вода, оседавшая крупными брызгами на ярких разноцветных тканях, и вкус абрикосов, сладких, как поцелуй возлюбленного. Как горячо разливающийся по венам грех, ведь возлюбленный смотрел на нее черными, как агаты, глазами и его бархатный голос дрожал, словно он никогда прежде не видел не женщины.

Ты прекраснее звезд на небе, прекраснее даже самой Зардинах…

Не богохульствуй, брат, мы и без того прогневали и ее, и Азарота, и самого Таша…

Посмотри, даже луна скрылась за облаками, устыдившись того, сколь уродлива она в сравнении с тобой, – продолжал он, не слушая, и Джанаан смеялась, прекрасно зная, где он вычитал эти слова и сколько еще мужчин говорят их своим возлюбленным по ночам.

Слышал бы тебя мудрейший Хамазан! Да он вырвал бы всю свою бороду по волоску, узнав, сколь скуп в своих речах принц Калормена, даже воспевая красоту женщины!

И вздрагивала, и задыхалась вновь и вновь, поскольку на ласки принц был столь же щедр, сколь и скуп на слова. И плакала, когда впервые отправилась к берегам Илькина не как дочь тисрока, но как жена тархана Амаудира. Первой же ночью увидевшая в саду своего дворца мгновенно узнанную тень и вдруг узнавшая, что руки воина в сотни раз нежнее рук визиря, годами не бравшегося ни за саблю, ни за копье. Она плакала в его объятиях, чувствуя, как отчаянно бьется сердце в его груди, как он губами стирает слезы с ее лица, и задыхалась лишь сильнее, понимая, что отныне и до конца ее дней им отмеряны лишь эти редкие ночи.

Я так тосковала по тебе. Я… Ты ведь знаешь… о сыне? Знаешь… что он твой?

Тогда она впервые увидела в своих покоях лотосы. Измученная долгими ночными родами, не поднимавшаяся с постели несколько дней и с трудом приподнявшая веки в ответ на требовательное «Ваш муж, госпожа». И вдруг почувствовавшая запах цветов.

Откуда…?

Из Ташбаана, госпожа. Подарок от вашего отца.

Нет. Отец даже не знал, какие цветы она любила. Как важно для нее было хотя бы в мыслях вернуться ненадолго на берега озера Илькин. Это был подарок брата. Еще даже не знавшего, что мальчик, которого она родила несколько ночей назад, был его плотью и кровью. А теперь этот мальчик ехал к ней из Зулиндреха, чтобы встретиться с будущей женой.

Признаться, поначалу Джанаан воспротивилась. Она не ладила с Изельхан – не могла поладить, как ни старалась, не считая, впрочем, себя виноватой в их прохладных отношениях, – а ее юную дочь находила весьма… пресным созданием. Да и не рано ли? Ильсомбразу всего шестнадцать, вздумал бы кто женить в этом возрасте Рабадаша… Но возражения о браке сына он, кажется, не стал даже читать: ответное письмо было таким же кратким и емким, как и первое его послание – приказ, чего уж там, – подыскать Ильсомбразу достойную невесту из числа южных тархин.

«Я решил, сестра», – начал он без приветствия. – «Но я чту твою материнскую любовь, потому и позволяю самой выбрать для него невесту».

И подкрепил послание несколькими дюжинами лотосов. Джанаан уже готовилась обидеться на него за упрямство, но при виде цветов не смогла.

«Возлюбленный брат, ты, без сомнения, худший из мужчин», – заявила она в последнем отправленном в столицу письме. – «И потому я люблю тебя больше всех благ этого мира, больше солнца, больше собственной жизни. И желаю, чтобы этот брак был заключен в Ташбаане и ни в каком ином городе».

Даже если ради этого ей придется пару месяцев трястись в одном паланкине с Изельхан и ее дочерью. И оставить свою в Джаухар-Ахсане. Рабадаш не обрадуется этому ребенку – даже если притворится в обратном, – да и брать в такое путешествие двухлетнюю малышку – всё равно, что убить ее собственными руками. Но торопиться Джанаан, по счастью, было некуда. Ни одна разумная женщина, ждущая ребенка уже без малого восемь месяцев, в подобный путь тоже не отправится. Не хватало еще родить будущего наследника одной из богатейших южных сатрапий посреди пыльного тракта с глазеющими простолюдинами.

Мальчик, – подумала Джанаан, невольно прижав руку к животу. – В этот раз должен быть мальчик.

– Вам нехорошо, дорогая сестра? – забеспокоилась Изельхан, мгновенно заметив этот жест. – Уже подошел срок?

– Нет, – отмахнулась Джанаан и щелкнула пальцами, приказывая подать ей любимый палантин из золотистого меха. Из пустыни за высокими городскими – в десятки футов высотой – стенами уже наползал извечный ночной холод. – Я оставлю вас ненадолго, дорогая сестра. Мы ждем моего сына к завтрашнему полудню, – если только Ильсомбраз, как истинный сын своего отца, не решит пронестись по пустыне посреди ночи. – И я должна проверить, всё ли готово к его приезду.

– Не зря сатрапия так процветает в последние годы, – ответила Изельхан с тонкой улыбкой на губах. – Ни одна из ее прежних властительниц не пеклась о каждой малости с той же внимательностью, что и вы, сестра.

Джанаан улыбнулась, но не поверила ни единому слову. Будь Изельхан искренна, и не стала бы так пристально следить за тем, как тяжело теперь поднимается из кресла Жемчужина Калормена и любимая сестра великого тисрока. И как сильно отекают у нее по вечерам пальцы. Кольца она снимала уже к полудню.

Заниматься приготовлениями самолично Джанаан, впрочем, не собиралась. И в первом же коридоре остановила уже спешащую ей навстречу женщину в зеленом и серебряном шелке. Длинные, переплетенные жемчужными нитями волосы летели за ней языками пламени и на мгновение окутали плащом до самых колен, когда она остановилась и склонила голову в приветствии.

– Всё ли готово? – спросила Джанаан, успев насторожиться при виде такой поспешности.

– Разумеется, госпожа, – улыбнулась любимая наложница мужа, и глаза у нее вспыхнули расплавленным серебром при свете зажженных по стенам свечей в пузатых стеклянных лампах. – Господин вернулся из дозора.

Вернулся? О, слава Ташу и Азароту, и Зардинах, покровительствующей всем влюбленным. Сколько бы ни говорили калорменские тарханы о своем бесстрашии и удаче в бою, но знать, что каждый раз она отпускает его на встречу не с такими же тарханами, а с краснолицыми безбожниками, было выше ее сил.

– Вилора, ты прекраснейшее из созданий Таша, и без тебя я бы погибла в тоске и ожидании, – ответила Джанаан и протянула к ней руки. Поцеловала в улыбающиеся губы и спросила: – Он у себя?

– Он будет ворчать, что провел в седле трое суток, госпожа, – хихикнула наложница, бережно обнимая ее за плечи, словно статуэтку из калаварского хрусталя. – Я приведу девочек.

– Дитя небес, и чем я только заслужила такого милого друга, как ты? – спросила Джанаан и поцеловала ее еще раз.

– Это мы не заслужили такую отважную и милостивую госпожу, – ответила Вилора и отстранилась, уступая ей путь.

В покоях с золотистыми драпировками и панелями из белого дуба по стенам едва успели зажечь свечи. Джанаан остановилась в таких же белых дверях, глядя, как золотятся на свету высветленные краской вихры его волос, обрамляя резкий, будто выточенный из бронзы профиль и падая на смуглый лоб, а затем окликнула дрогнувшим голосом:

– Любовь моя.

Ильгамут повернулся на каблуках, и пламя свечей высветило рассекающий левую щеку и скулу шрам. И вспыхнуло золотыми искрами в карих, тонко подведенных синевой глазах.

– Моя госпожа.

– Чего желает мой господин? – спросила Джанаан, делая первый шаг вперед и не сводя взгляда с его улыбки.

– Я мечтаю лишь о том, чтобы обнять мою возлюбленную. Если она позволит.

Ибо не пристало благородному мужчине приближаться к женщине, едва сбросив с плеч сплошь покрытый красной пылью кафтан и не смыв запах лошадиного пота. О боги, да какое ей дело до его коня?!

– Обнять, милостивый тархан, позволю, – согласилась Джанаан и спрятала лицо у него на груди. – О, как же я тосковала по тебе, любовь моя…

По золотистому ковру на полу пролег первый серебряный луч. Над увенчанным хрустальным куполом Сердцем Пустыни поднималась белоликая луна, обращая красноту барханов в цвет запекшейся на черном плаще крови.

***

Резные двери в покоях калорменского тисрока украшали сложные переплетающиеся узоры. Будто дюжины сабель схлестнулись в смертельном поединке, и дерево дверей покраснело от уже пролившейся крови врагов. Принц Шараф остановился в шаге от высокого порога – целой ступени из белого с розоватыми прожилками мрамора, – помедлил, недовольно отмахнувшись от вопросительных взглядов дворцовой стражи, и всё же шагнул, чувствуя, как замирает сердце, на эту ступень, толкнув двери без стука.

– А так можно? – донесся до него растерянный голос тархины Ласаралин, и первыми в глаза бросились ее длинные, блестящие от масел волосы, падающие на грудь в низком вырезе длинной белой блузы, тесно облегавшей ее руки и стан, но разрезанной спереди от колен до самого живота. Тархина хмурила тонкие черные брови полумесяцами, постукивала босой ногой – на белых шелковых шальварах тоненько звенели в такт серебряные монеты, – и не сводила взгляда с расчерченной на белые и красные клетки доски для шатранджа.

– Если хочешь лишиться слона, – ответил старший брат и поднял на Шарафа черные глаза. – Что?

Вставать с разбросанных по полу подушек, разумеется, не стал. Даже не сел – экая невидаль, босой и полуодетый, в одной только тунике и шальварах, тисрок играет с женой в шатрандж, – а вот точно так же опиравшаяся на локоть тархина выпрямила спину и отбросила за спину черные локоны. И подбородок подняла, как истинная царица.

– Арченландское посольство добралось до Великого Оазиса и встретилось с визирями, – ответил Шараф и замялся вновь. – И… Похоронная процессия из Джаухар-Ахсаны задерживается, они попали в бурю на пути к Айзер-Раушу и были вынуждены…

Рабадаш молча кивнул – лицо у него застыло бронзовой маской, а глаза будто превратились в высохшие бездонные колодцы, – и вновь опустил взгляд на доску с медными и серебряными фигурами. Тархина Ласаралин робко посмотрела на него, затем на доску, разомкнула подкрашенные губы, будто хотела что-то сказать, но никак не могла подобрать слова, и Шараф решился. Подсказал громким шепотом, закрывшись от старшего брата рукой.

– Конем!

Тархина подняла на него растерянные темно-голубые глаза с прорисованной до самых висков подводкой и спросила точно таким же шепотом:

– Куда?!

– Сюда, – ответил Рабадаш ровным голосом и постучал пальцем по острому навершию собственного слона. А затем качнул головой и негромко, будто придушенно засмеялся. В глазах тархины блеснули слезы, и она протянула руку, крепко сжав его пальцы.

На доску и не взглянула.

========== Глава третья ==========

На подъезде к Ташбаану неожиданно начался дождь. Уже сверкали на солнце облицованные медью и бронзой крыши дворцов и храмов, зеленели благоухающие сады по берегам реки Сахр, чернели чуть в стороне от широкого тракта мрачные, зловещие даже в самый разгар дня ульи древних Усыпальниц, как вдруг с востока задул пронизывающий до самых костей ветер. Затрепетали плащи и рвущиеся из пальцев накидки, беспокойно заржали лошади, загарцевав в клубах поднявшегося белого песка, а всегда такое яркое голубое небо вдруг затянуло тяжелыми, почти черными тучами, и те мгновенно прорывались стеной ледяного дождя.

– Милосердные боги! – воскликнул один из посланных им навстречу визирей, и Аравис не вскинула брови в удивлении лишь потому, что была слишком занята попытками укрыться от дождя под своей накидкой. Милосердие в Калормене? Да еще и от богов? Едва ли.