Текст книги "Невские берега (СИ)"

Автор книги: Арминьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Мы помолчали еще.

– Ты надолго в Первопрестольной?

– Завтра уезжаем.

– Я тут живу недалеко. Может зайдешь?

– Это можно. Сейчас своим скажу. Ты не уходи пока.

Сашка поднялся, утек обратно в гомонящую толпу. Обернулся, нашарил меня взглядом. Я кивнул.

Куда я уйду. Сидел, ждал.

Потом все разошлись, а мы вышли на воздух, дышать в этом клубе было нечем совсем. На улице припустил дождь, сильный, ветер обрывал веточки, сильно пахло мокрым асфальтом. В воде отражались фонари, намокшая пыль сбивалась в пену по краям луж. У меня промокли ботинки. Я принужденно рассмеялся.

– Вымокнем.

– Тут недалеко.

Гонтарев вдруг взял меня за плечи и развернул к себе. Под фонарем, ага. Вгляделся. Я ткнулся ему мордой в плечо. Дождевая вода текла за шиворот.

Нельзя сказать, что я его не вспоминал. Хотя нет. Старался не вспоминать. Мы тогда поговорили с отцом, ну, после того случая. Союз стремительно разваливался, папины знакомые сколачивали себе капиталы, он тоже не отставал. Как-то между делом взял меня за пуговицу и сказал:  сынок, я в твои дела не лезу, но ты эти пидорские штучки брось.

Ну и прибавил пару фраз про привычки и обычаи своих подельников, доходчиво, в принципе, было объяснено. Дело есть дело, а матушка Россия… да.

В Лондоне, где я летом на языковые курсы мотался, я даже пробовал встречаться с одним парнем, там это запросто. В кафе ходили. Но что-то не сложилось, языковой барьер, наверное. Или слишком похож был на Сашку – только вот не он. Короче, не сложилось. И теперь я стоял, как заколдованный, мерз под дождем, чувствовал щекой теплое дыхание и клял все на свете. Любопытство идиотское, которое меня в клуб занесло. Р-риварес.

– Замерз, комиссарище? – Гонтарев зачем-то потрогал меня за ухо.

– Нормально. Пошли домой.

Я стиснул зубы, отлепился и мы пошли на Кутузовский, в мою разоренную квартиру с распахнутыми настежь окнами.

***

Квартира странным образом не говорила ничего. Я как-то ждал – может, космические модельки, может, картинки какие на стене… Ничего. Ни от папы его, ни от прежнего моего комиссара, внутреннего партизана Тимура Ривареса-Славко. Обычная такая – хоть сериал в ней снимай из жизни менеджеров высшего звена. Мы швырнули куртки в прихожей, дождь старался вовсю, даже, кажется, где-то вдалеке грохнуло пару раз. Москва огромная, одной грозой ее целиком не накроет. “Есть хочешь?” – спросил Тимур, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана телефон и заказал каких-то пицц. Через полчаса нам их уже притаранили, огромные, раскаленные колеса в картонке, пахли они, кстати, замечательно, уж на что я не любитель. А впрочем, после сейшена что угодно сожрешь. Надеюсь, “Ондатры” найдут, что заточить, да впрочем, что я – их сестрички Летневы опекают, как сироток из блокадного города. Эти полчаса мы сидели за столом и молчали. Потом, когда курьер протиснулся с коробом в дверь, Тим грохнул картонки на стол, вышел в комнату и принес округлую бутылку коньяка. Непочатую. “Ну, – обворожительно усмехнулся комиссар, – за знакомство, Сэн?”

Я смотрел на него и глаз не мог отвести. Это был тот же комиссар, мой когда-то лучший друг, вернее, тот, кем он мог тогда только мечтать быть. Стильный, смуглый, волосы забраны в хвост, как у индейца или пирата, и при этом мне почему-то отчетливо вспомнился папа Славко в телефоне. “Понимает в жизни… соображает”. Определенно, что-то такое было в Тиме, в этом Тиме десять лет спустя, что принадлежало Славко. Не Риваресам, какие бы они там ни были. Вот никогда же я не видел его папеньку, а присутствие его отчего-то почувствовал. Как будто он в соседней комнате сидит. Надо бы было спросить, как жизнь молодая, как делишки, есть ли детишки, да мало ли о чем спрашивают, если столько лет не виделись. Прям Дюма какой-то. Десять лет спустя, двадцать лет спустя… Хотя десять лет – это еще позже, это уже все тридцать будет. Я потому и не хожу на всякие встречи с одноклассниками, чтоб не молчать дурак дураком с неизвестными тебе людьми. Словно с оборотнем, честное слово, с оборотнем, натянувшем знакомую шкурку нервного красавца-пацана, которого я знал сто лет назад.

Впрочем, вру. Пару раз я на встречи одноклассников попал. Оба раза на похороны. В первый раз хоронили Светку Потапову, а во второй раз – Ниночку. Все же мы из ее выпускников были, считай, дети родные. Она после нашего выпуска классное руководство и не брала, сердце уже не то было. За стеклопакетами расстилалась Москва, над ней стеной стоял проливной дождь. Мы сидели и молчали. Выпили “за знакомство” молча, не  чокаясь. Нечаянно так вышло.

“Что, Гонтарев, зря я тебя сюда привел? – еще сердечнее улыбнулся комиссар. – Ну давай поешь, я тебе такси вызову, поедешь, куда надо. А то и сейчас вызову. Дерьмо это с собой возьмешь, музыкантов своих покормишь. Адрес какой?” – “Славко, твою мать, не паясничай! – взмолился я. – И так не знаю, что происходит, а тут ты еще на нервы давишь!” – “Скажите, какие мы нервные! – удивился Тим. – А я думал, ты у нас железный. Суперзвезда!” Сука, если ты меня сюда притащил, чтобы после концерта жилы тянуть, то… хоть налей, что ли! “Вот это разговор! – обрадовался комиссар.– И жри давай. Я уже этот чертов фастфуд видеть не могу!” А мне нормально. Анестезиологи тоже всухомятку живут, но у нас с тобой сухомятка разная. После четвертой мне уже было все равно, даже смешно. Вот реально показать бы нам, тамошним дуракам, как через сколько-то лет сидим мы ночью за коньяком, Тим такой весь московский кооператор, фу-ты ну-ты, я такой весь прям рок-андерграунд, после сейшена в столичном клубе… А как были идиоты, так и остались. Слушай, а ты прям совсем кооператор? И пиджак малиновый у тебя есть? И цепь золотая? Или это типа рабочая одежда, в шкафу висит? А тебе от родителей не влетит, что ты опять за старое, с грязной хипней якшаешься? “Не влетит, – хмыкнул комиссар. – По люлям теперь я главный. А, кстати… посчитать надо, может, как раз сорок дней и будет”. “Чему сорок дней?” – не понял я. “ Папе моему, – сообщил Тим, не изменившись в лице. – Рабу Божьему Сергию. Да все норм, не дергайся ты. Издержки профессии. Я ни при чем. А ты ж, мудила, так  и не знаешь, что он тебя чуть не грохнул тогда ночью. На даче у нас. Там бы и зарыли, делов-то... Ну вот… а теперь его грохнули. Круговорот свинца в природе. Кем работаешь-то, атаман? Или все песенки поешь для девочек?” Почему ж только для девочек, я и для мальчиков пою. А вообще работа есть, да. Таких, как ты, комисар, к операции готовлю. Впрочем, такие, как ты, в нашу задрипанную 15 городскую не ложатся. Вроде новый хирургический комплекс нам достроили, только все равно жидковато и с оборудованием, и со снабжением. Ну и песенки, само собой. Как-то надо себя развлечь, не все же язвы, опухоли и колото-резаные… И огнестрелы, конечно, как без этого… Сидишь так на дежурстве и не знаешь, может, война началась, а нам не сказали? Тим внезапно прекратил заводиться, посмотрел в окно и вздохнул: это точно, атаман. Война началась, а нам не сказали. Ну до завтра еще времени вагон. Пей давай! И знаете? Иногда пить – это совсем неплохая идея. Особенно в таких случаях, доложу я вам.

***

Так и просидели весь вечер. Я на него смотрел, он на меня. Не знаю, кого там Сашка перед собой видел. Пиджак у меня, кстати, был. Красный, а как же. И серый шерстяной в светлую полоску, и коллекция галстуков, и ботинки из кожи питона. Я воровато натянул манжет рубашки на слишком дорогие часы, разлил еще по одной. У Сашки в углу рта залегла морщинка – не высыпается, концерты еще эти. Анестезиолог.

– Морфий, наверное, можешь прям из шкафа брать, – в шутку сказал я. – Поделился бы.

Нет, ты что, строго учитывается, да и лекарств не хватает, включая йод и зеленку.

Какие тут шутки. Война. Только не та, о которой я мечтал романтичным пацаном.

– Врач – это хорошо. Хорошее знакомство, – я наугад нащупывал какие-то темы, всю жизнь был трепло, профессиональное, сертифицированное, а при Сашке на меня какой-то ступор нападал, все время казалось, что он меня разглядывает, оценивает, втихомолку презирает. – Спасешь, если что. Спасешь ведь?

– Бог спасает, а я так, на подхвате. Наливай.

И то.

Не знаю, чего я ждал от этой встречи.

Дружеских объятий? Признаний? Жаркого секса? Черт знает, но не вот этого молчания за бутылкой. Я наугад спросил про маму, про Ниночку. Ах, умерла. Ну все там будем. Еще пиццы? Как хочешь.

Сашка крутил в пальцах рюмку, смотрел куда-то мимо меня. Я сломался и предложил ему идти спать. Типа, концерт, наверняка устал. Он с радостью согласился, я показал ему гостевую комнату и ванную, нелепо застрял в дверях, ожидая чего-то, но Сашка, кажется, действительно устал, виду кровати возрадовался, как утерянному родичу, и задушевно пожелал мне спокойной ночи. Я кивнул, ушел в гостиную, свернулся на диване с ноутбуком, запустил "Doom". Заснуть все равно не получится, сердце как-то неровно колотилось. Нарисованные монстры ревели, я палил по ним из нарисованного штуцера, время от времени позорно промахиваясь. Усталость навалилась, все эти похороны, земля и цветы на отцовом гробу, подвыпившие дружки из конторы и с фирмы,  с такими… характерными воображаемыми следочками на месте погон. Тимур, ты, главное, держись, ты теперь в семье главный, береги маму. Эх, Серега Славко... что ж ты так. Кстати, давай, Тимур Сергеевич, с тобой по бизнесу поговорим, дела-то не терпят. Жизнь идет, сам понимаешь, все вертится.

Я отставил ноут, взял с полки жестяную банку, насыпал порошка прямо на стеклянную столешницу. Жизнь – отличная штука, главное уметь ее готовить. Белый был какой-то отстойный, в комочках, я постучал по ним краем рюмки, раскрошил, вдохнул. Так, нормально, жил же я как-то пять лет без Гонтарева, и еще проживу. Посажу его завтра на поезд, главное улыбнуться, не закатывать истерик, ничего такого. Я уже большой и не боюсь темных комнат, фашистов и одиночества.

***

Проснулся я чуть раньше, чем он упал. Как-то стало неспокойно, типа что-то такое непонятное ввинтилось в сон, я открыл глаза и не понял, где нахожусь, почему не на своем любимом клеенчатом диванчике в коридоре. Хотя какое в коридоре – давно уже не студент и не на подхвате у медсестричек. Но ощущение то самое, больнично-дежурное: вставай, лапоть, война пришла. Полторы секунды у меня было на то, чтоб понять, где я и как сюда попал, а потом за стенкой раздался грохот. Тимур Славко-Риварес, человек-праздник, остался верен себе. Вдребезги разбитый стеклянный столик, замшевый понтовый диван, по ковру рассыпана какая-то дрянь, а рядом с диваном, на россыпи стекла, хрипит и заходится синевато-серый комиссар. Все как по заказу! В крупных бисеринах пота, кошмарный, колотится и хватает воздух ртом, как рыба на суше. Я рванул в коридор, к сумке, за своим спец-пакетом. Золотое правило: в поездке все с собой. Особенно нитроглицерин и прочие такого рода вещи. Красные горошки кое-как запихнул ему в рот, подождал, пока сглотнет, только собрался вызывать скорую… и передумал. Даже не потому, что адреса не знаю, а просто... потому что мои дорогие коллеги увидели бы здесь много такого, отчего пришлось бы вызывать не только скорую, но и, скажем, ментов. Так что пару минут я нарушал клятву Гиппократа в размышлении, чем бы навредить пациенту меньше: деянием или недеянием. Тим перестал хрипеть, успокоился, очевидно, нитроглицерин сделал свое дело. Я как мог осторожно перетащил его на диван, он, очевидно, мало что соображал в тот момент, но главное сообразил. С трудом выдохнув, вцепившись в меня, Тим просипел: “Врача не надо. Кокс”. Иди ты, сказал я ему, я сам врач. Считай, повезло тебе… как утопленику. Но на самом деле, этот сукин сын и вправду в рубашке родился. Осколки – каленое стекло, мелкие сияющие кубики – ему хоть бы хны, ни пореза, ни царапины, а он ведь по полу ерзал, что твой йог. И приступ у него, судя по всему, был не из самых серьезных. Не пиздец, в общем. Я как мог устроил комиссара на диване, набросил на него плед-покрывашку и пошел на кухню за водичкой. Аспирин у меня тоже был с собой. Кстати, мне в пятку по дороге пара стекляшек очень удачно зашли, я же не Риварес, что уж тут. Совок и швабра стояли у него, как у всех простых смертных, в сортире, плотный пакет из-под пиццы отлично пригодился, так что с осколками худо-бедно разобрались. И кокс пошел туда же: если что – Тим себе еще купит. То-то удивятся местные крысы: сколько счастья привалило на их помойку! Впрочем, это еще вопрос, штырятся ли крысы в Москве? Хотя в этом районе могут… обучились уже. Когда я вернулся к нему, он трясся мелкой дрожью на замшевом диване и судорожно пытался улыбнуться. “Что ж ты, комиссар, творишь? – спросил я его. – Весь вечер жрешь коньяк, а потом еще и кокаином догоняешься? Тебе реально жить надоело?” Сердце у него ходило ходуном, еще бы! Похоже, Славко надо было в космонавты брать, если при таких перегрузках он еще не убрался нафиг. Он лежал на диване, его знобило, и как-то очень остро стало ясно, зачем я тут вообще оказался. “Любит тебя бог, дурака!” – сказал я, беря его за потную ледяную руку. Тим, не открывая глаз, несколько раз вздохнул, проверяя, может ли. И спросил на выдохе: “А ты?” То есть, наверное, это должен был быть вопрос. “Что с тобой поделаешь! И я”, – и в этот момент это было чистой правдой. Чистейшей. По крайней мере, хоронить его я был не готов напрочь.

Я отвел его в спальню, где он мне постелил с вечера, свалил подушки одну на другую, чтоб было повыше, открыл там окно, холодный свежий воздух так и хлынул на нас. Помог стянуть джинсы, укрыл как следует и лег рядом, намереваясь не спать ночью – сколько там ее осталось – и чуть что все-таки вызывать врачей, а наутро по-любому устроить допрос с пристрастием, давно ли у него такие аттракционы, и хорошо бы еще загнать его пинками на ЭКГ. Но судьба была милостива к нам обоим: если костлявая сегодня и приходила в комиссарово жилище, то исключительно с профилактическим визитом. Тим прижался к моим рукам – и уснул практически сразу. Вряд ли это был сон праведника, но выбирать как-то не приходилось. Не с нашим счастьем.

***

Ночью я то и дело просыпался, нашаривал Сашкину руку, успокаивался и засыпал обратно. Худо было, конечно, подташнивало и сердце проворачивалось, такое уже бывало пару-тройку раз, но чтоб до обморока доходило... не припомню. Ну, ничего, поиграли в больницу, друг спас жизнь друга, а то бы сдох я бесславно и прикопали бы рядом с папой. После очередного пробуждения я долго лежал без сна, тихонько шмыгал носом, сглатывал соленые капли, отдающие металлом. По щеке тоже потекло, я утерся. Сашка сжал пальцы крепче, потом погладил меня по голове, не просыпаясь. Я потянулся, поцеловал ему ладонь, запястье. Маловерный ты, Риварес, придурок. Чего тебе еще. Какие надо доказательства. Трус паршивый, рядом с тобой твое счастье спит, а ты все прикидываешь и боишься. Планировщик хренов. Давай, посади его завтра на поезд, попрощайся, а потом спейся нахрен один в пустой квартире. Я клял себя, ощущая вкус собственной крови, рядом ровно дышал мой единственный, кажется, друг. Или любимый. Или все сразу. Не знаю. Я не слишком умею в себе копаться.

Мы выросли, а это вот… осталось.

– Риварес, спи уже, чучело несчастное, – сонно пробормотал Сашка, отобрал руку и повернулся на другой бок. – Хватит херней страдать. Женюсь, женюсь, обещаю.

Раньше я бы взвился до небес, а теперь только хмыкнул, притиснулся к нему покрепче и наконец заснул нормально. Приходилось дышать ртом, губы пересохли, в носу все запеклось, но я так замучился и устал, что даже снов не видел. За окном уже вовсю орали утренние птицы, но это мне никак не помешало.

Утром Сашка устроил мне разнос и выволочку. Сидел на кухне, сверкал глазами и крыл меня на чем свет стоит. А что, прав, конечно. Я все услышал и про характер отвратный, и про то что вы, молодой человек, наркоман и не лечитесь, и что надо по врачам (а когда?) и что стоит меня потерять из виду, как сразу, сразу же! Если честно, он мог мне речь к Катилине читать или там из книги Перемен на китайском, я бы все равно кивал и улыбался. Сделал ему чаю, намазал бутербродов и вообще ходил с распущенными волосами, как верная жена. В конце концов Сашка обеспокоился моей кротостью и пошел щупать пульс, не помираю ли. А мне просто было хорошо. Я тайком отключил с утра все телефоны и положил на сегодняшний день огромный болт. Перетопчутся как-нибудь, ничего. Потом отвезу Гонтарева на вокзал, а там посмотрим.

– Сэн, – говорю. – Давай правда поженимся.

Он засмеялся и ничего не ответил. Хотя отвертеться от врачебных назначений мне не удалось. К “наркоман” и “псих” прибавилось еще “алкоголик” и список лекарств на бумажке. На самом деле я довольно здоровый образ жизни веду, просто период что ли такой. Ну как, в целом здоровый. Относительно. Чай вот зеленый пью.

* * *

Всякая странная идея, приходящая в голову, примерно, как бревно в лоб или как томагавк, хороша уже своей нетривиальностью. В конце концов, мир куда более разнообразен, чем мы можем себе представить. Этому нас учит А. Брем, “Детская энциклопедия” и сказка “Колобок”. И в какой-то решительный час тебе остается только сказать”да” или “нет, чур меня, Господи, пронеси”. Но уж раз сказав, потом не удивляйся, что все вокруг начинает стремительно меняться. Потому я так и оторопел, когда наконец услышал от Тима про “давай поженимся”. Как-то на шутника он не был похож совершенно. И шутка была не в его стиле. Я сидел и тупо соображал, как это все теперь совместить с обычной моей жизнью. Что я скажу маме и друзьям, меня, по большому счету, не волновало. Ну… не потребуют же от меня брачного контракта. Жизнь моя все равно вольная, ничейная. А с другой стороны… я знаю его до ногтей. Он совершенный псих. Занимается черт знает чем, но явно не делами милосердия и не клумбы розами засаживает. А теперь еще и кокаин… Нужен ли ему хоть кто-то, кроме няньки и камердинера для особых поручений? И, мать его, он вообще понимает, что несет? Я подумал. Хорошо подумал. Потом подумал еще лучше. И сказал: “А давай”.

Тим в это время как раз заваривал что-то жемчужно-обезьянье в прозрачном чайничке (ненавижу эту гадость, к слову). В кипятке скукоженные обсевочки распускались в пышные ктулху-хризантемы. Он непонимающе на меня глянул и переспросил, что конкретно он должен мне “давать”? “Ты сказал, что давай поженимся. Ну давай, коль не шутишь. Я не против. Как дальше-то будем, ты ко мне или я к тебе?”  Так я, Сэн Гонтарев, убежденный гетеросексуал, авантюрист и анестезиолог, в первый раз в жизни получил предложение руки и сердца или, иными словами, довыеживался. Мир определенно сошел с ума. “Только ты погоди малехо, мне еще ребят в Питер отвезти, у меня там сейшен забит на послезавтра, ну и с работой надо что-то решать, если ты, конечно, не согласен в культурную столицу перебираться. Вот такие дела, комиссарище. Я на полном серьезе, если что”.

***

Сашка, наверное, думал, что я сольюсь. В его стиле, довести ситуацию до края и смотреть, что будет. Наверное, за то я его и люблю. Я невозмутимо долил горячую воду в чайник, посмотрел, как распускается зеленая роза, освобождая пузырьки воздуха, потом улыбнулся.

– Взять билеты? В какую-нибудь страну, где это разрешено?

Сашка в свою очередь не дрогнул, но сообщил, что у него нет заграна. Не дрогнул и я – вот телефон, сюда можно позвонить и все порешать, или хочешь я сам кого-нибудь напрягу. Сашка опять не дрогнул и осведомился, кто к кому переедет. Я сказал, что места тут хватит и можно поменять питерскую практику на московскую. Короче, слово за слово, х.ем по столу, мы вовсю обсуждали что и как, куда поедем, да как будем жить. Свадебное путешествие? Хорошо, куда ты предпочитаешь. Дети? Нет, спасибо, может, как-нибудь потом. Брачный контракт – нет, спасибо уже со стороны Сашки.

Я вел себя страшно естественно, он тоже, хотя ясно было, что уедет в Питер и еще на пять лет с концами. Но помечтать-то можно?

Я, конечно, понимал, что все это фигня и треп, он ведь даже за руку меня не возьмет, если я сам не буду напрашиваться. А если буду – то конечно, почему нет, смотрите, какой у нас Сэн весь незамутненный и непредвзятый. Но на самом деле ему девочки нравятся, я расспросил тихонько, конечно, в институте у него были романы, и не с такими, как я. Блондинка, брюнетка и рыженькая. Он вообще удручающе нормален. Стабильная психика, что. Я уже понял, что шутка зашла слишком далеко, что так нельзя, что ночью я буду выть в подушку, а завтра понедельник и планерка, и так папины подельники уже посматривают косо. Слава идолам, есть объяснение – переживаю, типа, потерял близкого родственника. Но портить игру не хотел, кивал, смеялся и вообще был лапочкой. А сам думал – ну что-то же должно... ну не зря же он со мной возится. Хотя, это все, конечно, в голове. Типа, надо, это по человечески, и врачебный долг велит. И я был благодарен, не поверите.

Мелькнула сумасшедшая мысль, что вот потребуй я доказательств хм… любви, немедленных и страстных, как Сашка будет выворачиваться? Скажет, что до свадьбы ни за что? Я извинился, ушел в ванную и некоторое время стоял там, глядя в зеркало. Потом сказал сам себе – Тим, не дури. У тебя есть друг, такой, что готов играть в твои идиотские игры, возиться с тобой, когда ты валяешься с сердечным приступом, и вообще подает тебе руку хотя бы. Не будь уже сукой. Поэтому я подышал, умылся и вернулся на кухню. На самом деле, мы отлично провели день. Трепались обо всем на свете, потом пошли гулять в центр, посидели в какой-то кафешке. Я был счастлив и не хотел, чтобы кто-нибудь отобрал у меня этот день. Вишни уже цвели, примулы какие-то. То есть это Сашка сказал, что примулы, торчало из земли что-то желтенькое. Время от времени реальность становилась какой-то уж совсем стеклянной и начинала звенеть, тогда я зажмуривался и украдкой тряс головой. Но с другой стороны, не помню, сколько я вчера вынюхал. Пару раз точно было, а потом... не помню.

Вечером я отвез его на вокзал, к "Ондатрам", думал слинять по-тихому, чего я им... Общаться, знакомиться, очень надо. Но Сашка – он же псих. То есть я никогда не думал, что он такой псих. Я думал, он нормальный. “Привет, народ! – жизнерадостно сказал он, глядя в малость опухшие физиономии своих музыкантов. – А я вот женюсь, поздравляйте”.

Я оцепенел и попробовал слиться с ближайшей стеной вместе со своей щегольской рубашкой и начищенными ботинками. Ребята весело хмыкнули и поинтересовались, кто та счастливица, что станет жить на зарплату музыканта и врача и родит Гонтареву пухленьких детишек? – Да вот же! Мы с Тимом решили... в общем, такие дела.

Последовала минута молчания. Я выматерился про себя, истратив все свое самообладание на то, чтобы не закрыть лицо руками. Но лучше смерть, чем позор, поэтому я выпрямился и приветливо оглядел застывшие ряды гонтаревских друзей.

– Добрый день. Очень приятно.

Друзья пробурчали что-то невразумительное. Меня уже понесло, я ослепительно улыбнулся и взял Сашку за руку. Музыканты же должны тренировать непредвзятое отношение к жизни, да?

– Кстати, отличный вискарь тут имеется! Ну что, многая лета счастливой нетрадиционной семье! – продолжил мой нареченный, добывая из рюкзака всунутую мной  "на дорожку" бутылку “Лафройга”. – По глотку. В вагоне продолжим!

Бутылка, пошатываясь, пошла по рукам. Я стоял и офигевал. Сашка не то что отважнее меня, его отвага граничит с безумием, я только сейчас это понял. Драгоценный островной напиток убывал, я разглядывал смущенные и обескураженные лица и улыбался, как змея. У меня даже губы заболели. Мне было хорошо. Вискарь дошел до какого-то бородатого кренделя, в глазах которого читалось что-то вроде что-то вроде "охренел ты в корягу, Гонтарев. Обкурился что ли?"

– Ну что, Михалыч, – как ни в чем не бывало сказал Сашка. – Приложишься? Или за пидоров не пьем?

Бородатый поколебался, потом молча выпил, вернул бутылку, Сашка тоже приложился.

– Вот и ладно. Давай, Тим, пока. Я скоро приеду. А тебе все равно нельзя, ты за рулем!

Я посмотрел на него, в серых глазах плясали черти, улыбка до ушей. На плече рюкзак, на рюкзаке – лисий хвост. Кожаные штаны все в каком-то дерьме. Любовь моя.

Как его было не поцеловать. Плевать, что смотрят.

У поцелуя был вкус соли, дегтя, морских водорослей, железа и крови. “Лафройг” – очень хороший виски.

Домой я ехал осторожно. Обычно гоняю под сто двадцать, откупаясь от ментов подачками, на пустом шоссе машина и больше дает. Но теперь я соблюдал все правила. Все. Гребаные. Правила. Впервые за много-много лет я хотел жить.