Текст книги "Невские берега (СИ)"

Автор книги: Арминьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

В Твери дождь нас нагнал с удвоенной силой. Начинало смеркаться – уж очень качественно висели мы под Волочком. Я посмотрел на дорогу, на часы, на Чуду и предложил дойти до вокзала и отправиться уже на электричке. Сколько-то еще мы добирались до вокзала, сколько-то ждали поезда, а потом зеленая змея потащила нас в брюхе до Москвы.

Потом мы довольно долго разбирались с метрополитеном, ехали куда-то с  пересадками, кругом стоял молчаливый и угрюмый московский народ.  Нас не то чтобы сторонились, но Чуда в своих ярких бусах с колокольчиками и немыслимом шарфе смотрелась среди них, как экзотическая птичка в стае галок.  Если честно, мне был удивителен уже сам факт, что я в Москве. Названия станций «Павелецкая», «Сокольники», «Таганская» странно отзывались в голове – ночи, полные огня… Ленин и дети… наши годы длинные, мы друзья старинные…  И ведь наверняка примерно так же ходил по Питеру Тим, оглядываясь и удивляясь – вот он, Достоевский, а вот Гоголь. Хотя Тим о классике как-то не особенно распространялся, Достоевский – это вам не комиссар в пыльном шлеме. Наконец, мы добрались до нужной станции, где-то в новостройках, дома стояли, как скалы. Чуда, хоть и была тут раньше, испуганно повертела головой, но все же сориентировалась,  долго ныряла по каким-то дворам, сверяясь с планом, начерченным на бумажке, наконец остановилась у высоченного дома, подъездов в 6, не меньше.  В затертом и покореженном лифте мы добрались до 12 этажа, позвонили в дверь.  Нам открыла толстая герла в косынке и цыганских ярких юбках. «Мэри!» – «Чуда! Какими судьбами!» – «Ой, Мэри, это Сэн, мы с трассы…» Так я попал на первую в своей жизни московскую  вписку.

Честно сказать, я запомнил очень мало что: народу в доме было порядочно, как раз тогда подвалили два воронежских стопщика, да на самой вписке у Мэри жили пятеро,  по дому ходили коты, не то три, не то четыре штуки, один бесцеремонно обнюхал меня и вспрыгнул на рюкзак. Не сказать, что нам были особенно рады, но зависать я тут и не собирался.  Чуда с Мэри пошли на кухню, а мы с  Алексом, здешним обитателем, отправились в ближайший магазин за едой («и не только» – хмыкнул Алекс). Мы быстро добежали до подвального гастронома, почти под закрытие, но успели схватить стандартный набор – макароны, какую-то сайру в масле, плавленых сырков и пакет пряников. Бухло Алекс покупал отдельно, я ограничился хавкой.

Пока девчонки варили кашу из макарон, муж Мэри мне подробно объяснил, как добраться до этой самой Мозжинки. Потом был вечер с гитарой и бухлом, но я почти не принимал участия, спел пару песен и тупо вырубился в углу. Потому что завтра с утра я продолжаю свой крестовый поход. Ау, комиссар! Держись там! Я иду. Это была моя последняя мысль, а через минуту заорал будильник, я встал и двинул в сторону “Белоруской”.

***

В пятницу я снова уехал на дачу, даже не заходя домой, в школьной форме и с сумкой. Там тихо, вечером вообще никого нет, только редкие старушки с детьми гуляют по кольцевой дороге. Я шел по подмокшему от дождя асфальту и думал о том, что этот поселок никогда не изменится. Наверное, пройдут десятилетия, а тут осенью будет так же тихо, просторно, и памятник ВИ так же будет стоять в конце аллейки, засыпанный пожухлыми листьями. Ну, может, машин прибавится. На самом деле, я понимал, что надо бы остаться на выходные в Москве, как-то себя отвлечь, а то так и свихнуться недолго. Куда-то делся прежний несгибаемый комиссар, я чувствовал себя будто треснувшим, и в эти трещины каплями втекала осенняя тоска. В Мозжинке никто не разводит огороды, и колхозных полей нет, но пока я ехал в электричке, то видел, как жгут темные кучи сушняка по обочинам железной дороги, ботву, что ли, или ветки. Пахло дымом, ржавой водой, подступающей зимой. Мир раскрывался для холода, деревья сбрасывали листья, на крохотных делянках у насыпи возились бабки, в залитых колеях ковырялись вороны. Среди всей этой древнерусской тоски одному-единственному испанцу как-то не было места. Вот совсем не было.

У наших ворот меня ждал пес, как будто бы я уехал только вчера, а не отсутствовал неделю. Усатый-бородатый, и репьев в шкуре прибавилось. Я отдал ему сверток с мясными обрезками, которые купил в магазинчике на станции. Человек бы их есть, наверное, побоялся – что-то такое бледное, с синими печатями, а  псу было нормально, он вильнул хвостом, положил подношение на землю и терпеливо ждал, пока я возился с замком на воротах. Желал поужинать в пределах человеческого жилья, очевидно.

Я пустил его на территорию и ушел в дом. Свечерело, я согрел себе чаю, вышел на террасу и забрался в старое кресло. В моем детстве оно часто играло роль то кита, то слона – этакая потрепанная кожаная туша. Сосна, высившаяся рядом, в сумраке казалась синей, серой. Пахло хвоей, на фонарь летели желтые иглы, а насекомые уже спали или умерли. Я замерз даже в куртке, но в дом упорно не хотел идти, сидел, грыз овсяное печенье, ждал чего-то. Окончательно стемнело, на железке тоскливо завыл поезд. Я думал обо всем на свете, кроме Сашки, запретил себе о нем думать, плеснул в чай коньяку, чтобы согреться. Его сказка была такая, ну, однозначная. Окончательная. Чай кончился, а коньяк еще оставался, поэтому холода я не чувствовал. Пес, укрывшись под столом, глодал свою говяду, деликатно покашливал. У меня перед глазами все плыло, зато ком в горле рассосался, в груди согрелось, и я подумал, что если останусь жить, то, наверное, сопьюсь.

– Да, не крепок ты, Риварес, – сказал у меня в голове Сашкин голос. – А я вот собираюсь в Израиль, к своему настоящему другу.

Он говорил еще что-то, издевательское, смеялся, повторял, то, что сказал тогда Серега, потом меня замутило, я, кажется, уронил бутылку, она загремела. Пошел в дом, поднялся сразу в отцову комнату, там на стене над кроватью висело ружье, подарочная "тулка" с взводными курками, с красивым травлением. Патроны тоже были. Я их просыпал, долго ползал по полу, подбирая, потом никак не мог сообразить, где у них донце, наконец зарядил. Задумался, поможет ли картечь в моей беде, и по всему выходило, что поможет. У меня всегда все отлично получается. Как в сказке. Я рассмеялся. Пес проник за мной, я видно спьяну не закрыл дверь, наблюдал за моими ковыряниями, может решил, что завтра пойдем на охоту? Одобрительно постукивал хвостом. Я сел на кровать и уткнулся лбом в  холодный ствол, худо мне было – не передать. Бутылку я точно всю опростал. В глазах то и дело темнело, тошнило, руки тряслись и потом я, наверное, отключился. Сидел в забытьи, опираясь на это долбаное ружье. Очнулся от звона железа по полу, вздрогнул, огляделся. Горела люстра, я был весь липкий, взмок и страшно замерз. "Тулка" лежала на полу, среди разбросанных картонных патронов. Я тупо посмотрел на нее, потом, как был, в одежде, не снимая ботинок, рухнул на кровать, натянул на себя покрывало и провалился в сон.

Утром мне было худо, у-уу! В доме похолодало, даже батареи не справлялись, потому что дверь я вчера действительно не закрыл. Пес куда-то отвалил, по своим делам. Я попытался припомнить, что вчера было, самому от себя стало стыдно. Собрал патроны, воровато припрятал коробку обратно, ружье положил на стол. Идиот идиотский. Еще бы на сосне повесился. С веревки смотрит вдаль… комсомольский секретарь. Алкоголик, к тому же.

Злость на меня подействовала плодотворно, я зажег газовую колонку, умыл рожу, переоделся в дачную одежку и вышел в сад. Пес ждал около садового стола, покрытого старой клеенкой, видимо, взял меня под опеку.

– Ну вот такой у тебя приятель, чувак, – сказал я ему покаянно. – Мог бы и получше себе найти, а?

Вместо ответа он снова приволок мой старый мяч, набитый паклей, надорванный с краю, и мы долго играли в него, а потом в березовую ветку. Отлично день провели – ходили на реку, потом я сварил макарон с тушенкой, и мы их вдвоем слопали. Остаток дня я провалялся с "Туманностью Андромеды", к коньяку больше не притрагивался, брр, ну нафиг. У людей бывает всякое, ну я не знаю, голову взрывом оторвало, или дом сгорел, а у меня всего-то разбитое сердце. Я прислушался – оно уже почти и не ныло, склеивается, стало быть. А мог бы разнести себе башку картечью, придурок. Жизнь налаживалась, вот только заснуть ночью я все равно долго не мог. Со стен моей комнаты смотрели засушенные бабочки в стеклянных витринках, это я в детстве увлекался, как положено приличному мальчику. Латинские подписи, аккуратно расправленные крылышки. Потом заснул конечно, куда я денусь. Наскреб где-то силы воли.

Утром в воскресенье я пошел сгребать листья с дорожки и увидел Сашку.

Он стоял себе рядом с нашими облупленными воротами и щурился на табличку с номером. Такой, как был – со светлыми своими лохмами, в старенькой брезентухе, свитере навыпуск, сером, крупной вязки. Мне бы побежать к нему, но я просто стоял на месте, улыбался, как полный придурок, и не сводил с него глаз. Парашютная сумка. Ботинки...да, черт знает какие ботинки. Сэн...Сэнушка... Пес гавкнул и кинулся к воротам, а я наконец отмер и пошел за ним следом.

***

Чем ближе была Мозжинка, тем больше меня разрывало напополам. Одна половина рвалась вперед и чуть не повизгивала от нетерпения. Другая малодушно помышляла о побеге. Вернуться на вписку, повертеться там до вечера, потом на вокзал – и в Питер. Ну… не срослось. Чего я буду навязываться? Но я же, черт меня дери, не для того пер сюда трассой, чтобы сейчас тупо слиться, когда до Мозжинки рукой подать. “Следующая остановка – Звенигород”. Я подхватил сумку и вышел. Накрапывал дождик. И никакими птичьими голосами Звенигород не звенел.

Примерно через час я уже крутился по несчастной этой Мозжинке. Поселок был пуст и безвиден. Яблоки висели в садах, последние астры чахли, ну обычная нежизнь благоустроенного короедства перед наступлением зимы. В воздухе пахло холодом и листвой, где-то что-то жгли. Как было найти моего комиссара в царстве выморочных дач? Я шел и шел, стараясь не думать, что будет, когда стемнеет и из овагов полезут призраки в панамах и шлепанцах… ну то есть вообще старался не думать, что все зазря, а потом поднял глаза... А за голубовато-серой сеткой мой комиссар шаркал веерными граблями. Самый обычный Риварес, в затертой куртке, поношенных джинсах. Рядом с ним тусовался лохматый пес. Пес подбежал к воротам и весело гавкнул – типа пришел? проходи давай, поиграем. А на меня глядел Тим, и я отчего-то не рванул к нему навстречу, а пошел к воротам вразвалочку, будто нарочно тормозя. Он открыл мне свои дурацкие скрипучие ворота, и я брякнул первое, что в голову пришло: “Чувак, я замерз, как жопа, и не жрал с утра ничего. У тебя еда есть?” Не рыдать же нам друг у друга на плече…

***

Ну я что, пожал плечами и пошел кормить этого бродягу макаронами с тушенкой, вчерашними, я с какого-то перепугу огромную кастрюлю сварганил. Сашка был здорово голодный, но глаза блестели. Он орудовал вилкой, заглатывал огромные куски бутерброда с колбасой, запивал все это сладким чаем и рассказывал, как добирался. Я слушал и половину пропускал мимо ушей, просто смотрел на него, не отводя глаз, вид у меня, наверное, был самый дурацкий.

– Комиссар...комиссарище! – сиял Сэн и поглощал макароны, как пылесос. – Комиссарина!

– Ну я за него. И что?

– Да ничего. Здорово!

– Я тут без тебя чуть не застрелился, – покаялся я, но Сэн наверное решил, что это так, говоря метафорически, и рассмеялся.

– Ты надолго?

Он пожал плечами и ничего не ответил. Да  это и неважно, наверное. Приехал, лис-путешественник. Стопом, офигеть. Я чувствовал себя идиотом, но счастливым идиотом, честно. У этой истории все-таки намечался хороший конец.

– Сэн...

– М? – он вскинул на меня серые глаза.

– Здорово!

А что я ему должен был сказать? Стихи читать, что ли. Гонтарев вздохнул и взял меня за руку. Я закрыл глаза, сидел, держал его теплые пальцы, гладил мозольки от струн.  Сердце колотилось где-то в горле. Я знал, что он на меня смотрит, ласково и понимающе, и пусть. Мой мир рухнул еще в Питере, не знаю, вырастет ли новый, или мы так и останемся в этой осени, на пустой даче. Мне было пятнадцать лет и я любил его запретной любовью. Сэн... Мой Сэн.

Мы целовались на кухне, неумело и поспешно обнимаясь, на моей рубашке отлетела пуговица. Переглянулись, я неловко рассмеялся.

– Да снимай ее, ладно, – сказал Сашка.

Я ничего не пил, но был все равно, как пьяный. Пальцы не слушались, дрожали. К черту, не важно. Я ничего так не хотел, как обнять его. Просто обнять. И потом вспоминать этот день, как самое драгоценное. Все дни с ним, как самое драгоценное. Как сундук сокровищ.

– И что, и в койку?

– В нее, родимую. Я с ног падаю, честно.

Ну да. Я отлепился от Сашки и пошел показывать, где можно залечь. Почему-то не хотелось в мою комнату, где дохлые бабочки по стенам, мы поднялись на второй этаж, я тащил его за руку, на лестнице мы надолго застряли и целовались снова, как два полных психа. Крыша покосилась непоправимо. Сашка... у него чуть проступающие под рубашкой ребра, чуткие руки, на шее бьется жилка, которую можно прижать губами и замереть. Он лучше всех.

В отцовой комнате мы раскидали одеяла и заползли под них, на холодные простыни. Сашка бросил джинсы на пол, не глядя. Я уже ни черта не соображал, черт, да я дал бы ему не хуже всякой девки, с радостью, но мы тогда были два пятнадцатилетних придурка и поэтому просто вцепились друг в друга руками. Я ткнулся лбом ему в плечо, а он гладил меня меж лопаток, шептал на ухо, что скучал, и какой же я моральный урод, и что я мог бы хотя бы адрес оставить, а я кусал губы и не отвечал ничего. Что бы я мог ему ответить. Обнять и держать, до боли, чтобы вышибло дыхание.

– Тим...комиссарище...

Я выдохнул ему в плечо и тут меня унесло напрочь. Не знаю, что это было. До сих пор не знаю. Я словно выпал из тела и смотрел на нас со стороны, на двух склеившихся накрепко подростков в пустой комнате, в пустом доме. Сильно шумели сосны.

Когда в глазах перестало сверкать, я кое-как вздохнул, разлепил ресницы и посмотрел Сашке в глаза.

– Что? – спросил он одними губами. – Тим?

Я покачал головой и провалился то ли в сон, то ли в забытье. В ровный стук сердца, в дыхание, в медленный ток крови. В посвистывание ветра за окном. Сэн сунулся мне носом в волосы и задремал рядом. Это было лучше и правильнее всего на свете. Рядом, в тепле, соединив руки, навсегда. Навсегда, даже если завтра все кончится.

Разбудило меня щелканье курков.

Я открыл глаза. У кровати стоял папа, в руках у него было ружье. Свет бил из-за спины, поэтому лица не разглядеть. Уже настала ночь. Мы долго спали.

Зря я днем не разрядил.

Я некоторое время смотрел на него, перебирая, что сказать.Ничего не придумал. Потом неторопливо откинул одеяло и поднялся.

В трусах и майке человек слаб и жалок, Сашка прав. Только это мне было все равно.

Отец молчал и смотрел на меня пустым взглядом, и еще на меня смотрели два круглых черных глаза "тулки".

Гонтарева тут даже никто искать не будет. Никто не знает, что он сюда поехал.

Он спал, я не видел его, стоял спиной, но знал, что Сашка спит и сон его был для меня важнее всего на свете. Важнее жизни.

Я сделал очень маленький шаг и уперся в ствол. Я уже как-то сдружился с этой тварью. Отец ничего не сказал.

Мы поворачивались, будто в странном танце, я чувствовал ключицами холод железа, и все отходил, становясь так, чтобы он не мог попасть в Сашку, даже если у него дрогнет рука.

Мне было упоительно все равно.

Абсолютно.

Мы долго так стояли, отец хрипло дышал, я заметил, что у него намокла лысина. Я подождал немного, потом медленно поднял руку и отвел ствол от себя. Посмотрел отцу в глаза.

Я его не боялся.

Ни чуточки.

– Поставь на место, – сказал я беззвучно.– Уходи.

Когда внизу хлопнула  дверь, я машинально разрядил "тулку" и аккуратно убрал два картонных столбика в коробку. Прислушался – заурчал мотор, значит с Василием приезжал. Потеряли меня, что ли? Василий и тело помог бы спрятать, он такой. Очень предан папе.

Сашка пошевелился под одеялом и сонно позвал меня по имени. Я сказал, что иду. Ночь еще не кончилась, а ведь все люди ночью спят. Такие дела.

***

Где-то далеко загудела электричка, и я проснулся. Комиссар лежал на спине, глядел в деревянный потолок и чему-то улыбался, безмятежный, как боливийский партизан. Наверное, это и называется счастьем: неяркий, уже совсем осенний свет, холодное утро на чужой даче и лучший друг рядом. Друг, которого  мне так чертовски не хватало все это гребаное время. Я не знал, хорошо или плохо то, что мы тут валяемся, мне просто хотелось никогда не вставать с этого дивана. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

«Комиссар, – спросил я его, – слушай-ка, а что, ночью кто-то приходил? Или мне приснилось?» – «Приходил, – спокойно ответил Тим. – Пиздец к тебе приходил. Я сказал, чтоб нахуй шел». – «А он?» – «Ну и пошел!» И мы опять заржали, как ненормальные.

В этот понедельник наши школы, моя и комиссарова, понесли тяжелую утрату. Мы забили на них самым неприличным образом.  Ближе к полудню все-таки встали, убрали кровать и прошлись по даче трудовым десантом. Я подмел пол, Тим вымыл посуду и свалил остатки макарон дремучей поселковой псине… Отлепиться друг от друга мы просто не могли, так и ходили, как два идиота, то и дело переглядываясь и улыбаясь. Тут у него тоже было полно моделек – всякие ракеты, луноходы и прочая космическая хрень. «Эх ты, Риварес, – сказал я ему, – не мог что путное собрать, пулемет хотя бы. Пиночет придет, а ты ему что? Луноход?»  «Не придет, – широко улыбнулся Тим. – Венсеремос, чувак!»

Были три мысли, которые меня очень неприятно грызли. Первое: не сойдет ли с ума моя матушка, потому что ясно, что сегодня я никаким боком в Питере не окажусь.  Второе – не сильно ли вломят Тиму за прогул. Ну и третье – хорошо бы, конечно, все-таки купить билет, хотя бы на завтра, пока деньги остались. А еще на ночь Мэри обещала меня точно впустить.  Все это я довольно сбивчиво изложил Тиму, тот недобро и как-то криво усмехнулся и пообещал, что все будет хорошо. И с ним, и со мной, и вообще. Так что я могу расслабиться, сейчас доберемся до Москвы, купим этот чертов билет – а нет, так он меня на самолете отправит – раз мне так невтерпеж.  Я бы, конечно, предпочел, чтобы билетов было два и комиссар вернулся со мною вместе… Но кто ж меня спросит, когда МГИМО и все прочее.

Билеты оказались только на завтра. И отлично, и слава богу! Я позвонил матери на работу по межгороду, сказал, что опоздал на поезд, что со мной все ок, ну и люблю-целую, скоро буду.  А потом мы шлялись с Тимом по Москве весь остаток дня, на каком-то бесконечном бульваре курили одну сигарету на двоих, наплевав на условности, где-то пили кофе, а вечером я его уговорил поехать к Мэри вместе со мной. Комиссар посмотрел на меня, как на полного придурка, и… согласился. Еще бы не согласился – я вообще не представлял, как это возможно – проститься и разойтись в разные стороны, мы с комсоргом будто намертво схлопнулись, срослись – не хуже платоновских двухголовых людей. Мы поехали вместе, захватив по дороге бухла, хлеба и сыра, Чуда с обожанием вилась вокруг того самого легендарного комсорга, а потом  мы спали вповалку на каких-то пенках-спальниках. И всю ночь я прижимал к себе этого психа, но да будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно! А утром Тим проводил меня на вокзал, посадил в сидячку и улыбаясь отсалютовал в окошко. «Венсеремос, камрад!» Я уехал с одной-единственной мыслью, что вечером он мне позвонит, а на следующие выходные будет в Питере. Но он не приехал.  Что-то не вышло у него. Я еще пару раз приезжал в Москву… А потом перестал.

17.

В следующий раз я увидел его спустя много лет. Развалился Советский Союз, республики разбежались в разные стороны, комсомол упразднили за неимением комсомольцев, партия и народ категорически перестали быть едины. Папенька мой успел основать недурную  фирму на стыренные капиталы, я закончил МГИМО и работал у него пиарщиком. И заодно организовывал избирательную кампанию. Потом папенька получил пулю в тыкву, Василий достался мне по наследству (лихие девяностые, чо). После похорон я нанял хорошего коммерческого директора, взял отпуск  и месяц пил без просыпу. Очнулся в пустой квартире, в распахнутые окна надрывно гудела весенняя Москва. Мы давно перехали на Кутузовский, после нашего тихого переулка я с трудом привыкал, а потом все время было ни до чего, работал сутками, вываливался ночью из машины и падал рожей в койку. Мать загорала в своей Испании и не думала возвращаться, у нее завелся там какой-то мачо-мучачо, с лихими кавалерийскими усами. Художник, вроде. Ну, хер бы с ним. Я поднялся со смятой постели, подошел к окну, прикрыл фрамугу. Кутузовский был исчерчен огнями, мелькающими машинными и неподвижными – фонарей, вечерело. Жажда мучала неимоверно, я порылся в баре, нашел бутылку боржоми, выпил ее залпом. Сидеть в пустой квартире не хотелось, пить я уже не мог, поэтому умылся, надел джинсы, старую пилотскую куртку и поплелся на улицу, погулять, типа. Мобильный включать не стал, сто лет без меня обходились и еще обойдутся.

Оказалось, за тот месяц, что я просидел дома взаперти, в город прочно пришла весна. Ветер был теплым, влажным, на газонах пробивалась новая трава. Снега нигде не осталось, дороги высохли. Я разулыбался, сам не зная, чему, отросшие волосы растрепались. Я их обычно в хвост завязываю, а тут поленился, заправил за уши.

Жалко, что теперь уж недостаточно запаха весны, чтобы все стало хорошо. Время – потешная штука.

Знакомое название смотрело на меня с подмокшей и завернувшейся афиши. Она была отпечатана кое-как, наверное реклама какого-нибудь мелкого полуподвального клуба, их сейчас много развелось. “Ондатры”, ну да. С флаером скидка.

Флаера у меня никакого не было, иначе я бы знал, что это такое. Я перечел надпись, порылся по карманам куртки, нашел какую-то мелочь и пошел добывать себе билет. Сам не знаю, зачем.

В клубе было тесно, накурено, толклись странные, дурно одетые люди. Сцена пустая, торчат микрофоны, ударная установка. Я притырился за стойку, взял себе еще минералки с кофе и закурил. Концерт все не начинался, я высадил еще две сигареты, колупал коричневую кожу рукава, потом махнул на все и спросил коньяку. Наверняка “Ондатры” поменяли солиста, времени прошло много. Можно было бы спросить у бармена, но я не решился, сидел, как приклеенный и ждал чего-то. Очередная сигарета погасла и я закурил новую, потом нашарил в кармане зажим, собрал лохмы в хвост. Потом распустил. Понял, что веду себя, как девка, покраснел, выпил залпом вполне годный Мартель, устыдился еще сильнее. Хорошо, что сел в углу. Надо, конечно, встать и уйти. Не позориться. Что я ему скажу. Еще пять минут и пойду.

Тут Сашка вышел на сцену, включился белый яркий свет и все захлопали.

Он постригся. И как-то подрос что ли. Пять лет прошло. Или шесть. Футболка с ондатром, кожаные штаны, морда глумливая и вдохновенная. Я чуть не ломанулся на сцену, но опомнился. Потом наверное был концерт, я не очень помню. Что-то они там пели, играли. После первого отделения надо было идти здороваться, я понял, что прилип к стулу и ничего не могу. Гонтарев непринужденно трепался в микрофон, шутил с залом. Я в конце концов додумался, спросил еще коньяку, распотрошил ежедневник. написал записку и послал на сцену. Может, он меня не помнит. Пять лет. Или шесть. Долгий же срок.

***

Вообще я люблю Москву. По сравнению с Питером, здесь зелено, просторно и просто. Московские девки куда отвязнее питерских, все же чувствуется отсутствие достоевщинки и постоянной нордической психопатии, портящей самых милых жителей моего города. Ну и снобов здесь поменьше. Мы всегда с радостью срывались с места, если нас звали поиграть в Москве, сорвались и сейчас.

Первый раз, когда я приехал сюда… после всего... мне было не то чтобы тяжело… Сказать по чести, вся эта история к тому времени как-то забылась, заросла, возможно, я слишком убился во время внезапного первого бегства комиссара, и второй раз уже как-то легче сошло. Ну и выросли мы, конечно, столько воды утекло, жизнь сменилась полностью. У меня уже был за спиной институт, заканчивалась ординатура, раза два или три мое сердце было покорено, потом сокрушено… но до честного создания семьи так дело и не дошло ни разу. Зато сколотилась крепкая банда, костяк ее составляли старые добрые “Ондатры”, мы даже получили определенную известность в узких кругах. В общем, играли уже не только себе в убыток, но умудрялись как-то окупать затраты на репетиционные базы, на инструменты и на пиво после сейшенов. Вианычу бы, наверное, понравилось то, во что мы выросли, но Вианыч уже года четыре как завязал со всем этим делом, отошел от тусовки, по слухам, женился-остепенился, а на прощание сказал мне, своему ученику: “Знаешь, Сэн, на самом деле все, чему я тебя тут учил, – такая хуйня! Вырастешь, вспомнишь мои слова”. Я вырос, слов его не забыл, но басуху не бросил. И вот уже в который раз нас позвали посейшенить в Москве. Концертов обещали даже два: мы влетели в сет-лист какого-то очередного фестиваля с очередным забойным названием – не то “Рок против наркотиков”, не то “Лето против зимы” – в общем, что-то против чего-то. Судя по всему, устраивали его провокаторы и штирлицы, пробравшиеся в Комитет по делам молодежи и тихонько разбазаривавшие казенные денежки, потому что нам оплатили билеты, обеспечили полный райдер и даже обещали какие-то бонусы. А победителя этого фестиваля ждал главный приз – бесплатная запись диска чуть ли не на “Мелодии”. В общем, конечно, мы подорвались я даже ради этого специально менялся сменами. Вдобавок нам удалось замутить сольничек в подвальном клубе “Ф.” – и это было очень хорошо, ведь билеты нам и так купили. Глупо, конечно, до седых волос ходить в “молодых и перспективных”, но такова уж специфика этих проплаченных фестов: совсем уж детей они ставить боятся, а на “старперов” обычно не хватает денег и понтов. В общем-то, парни мои тоже любили выезды “в пампасы”, тем более что по прериям Москвы бегало немало хорошеньких козочек, так что музыканты вовсю чувствовали себя рок-звездами и ни в чем себе не отказывали. А мне просто нравилось гулять по Москве. Никаким образом мне бы не удалось сейчас найти ту самую вписку, куда притащила меня Чуда, я даже не знаю, что там было дальше с ее лучезарными хозяевами, может, они и заглядывали на наши сейшена, но никак не объявлялись. А Тим исчез, исчез совсем. Как сон, как утренний туман, в буквальном смысле слова. По старой памяти, я вспоминал мой первый приезд в Первопристойную, но уже без фанатизма и нервов, так что когда вагон остановился и мы вывалились на перрон, все, что меня волновало, – это не забыл ли кто из “Ондатров” по пьяни паспорт в вагоне и встретят ли нас на вокзале девушки Летневы. У сестричек Летневых, наших преданных фанаток, мы и вписывались раз за разом, привозя им из Питера коробки суворовского печенья и оставляя после отъезда горы стеклянной тары.

Мы отлабали этот фест, ясное дело, не снискали первого приза – да и не ждали его. Нашим призом были билеты в плацкартном вагоне, а это значило, что весь прайс за сольник доставался нам, за вычетом доли клуба. Это грело душу и сердце, тем более что Женечка Летнева уже три дня висела на телефоне и обзванивала пол-Москвы, сзывая публику на концерт. Какой-то народ, очарованный нашей гениальной группой,  подвалил с феста, сарафанное радио работало, – в итоге клубик “Ф” мы набили практически под завязку. Михалыч радостно потирал живот и выбивал на настройке чистую пионерскую дробь, что с ним случалось, только если ему все нравилось. На дверях клуба висела афиша с залихватским ондатром,  нас узнавали в лицо пиплы, безыдейно шлявшиеся возле  клуба, весна уже практически началась, и жизнь обещала быть привольной и вальяжной.

На втором отделении, когда мы, раздухарившись, отваляли всю положенную и открученную программу, был объявлен московский концерт по заявкам. Мы пели и пели – пипл одобрительно шумел, топал, подпевал и подхлопывал, все было отлично… пока внезапно на крошечной сцене не появилась записка, обернутая вокруг рюмки с коньяком. Фундаментальность подхода должна была насторожить сама по себе. На желтоватом листочке из ежедневника четким почерком было написано два слова – “Комсомольское сердце”. Коньяк я выпил машинально. Может быть, сама по себе записка ничего бы и не значила. Всякое бывает, вдруг кому и в Москве был известен этот древний раритет. Но послать на сцену коньяк могло прийти в голову только одному человеку. Одному, мать его, чертову человеку. В рожу шпарил софит. Вернее, целых три: белый, красный  и зеленый. Зал тонул в темном мареве, перед глазами плыли пятна, жарко от этой цветомузыки было просто как в аду, я ровным счетом ничего не видел в этой чертовой яме за пределом подсветки. Ясное дело, никто из моих этого старья не помнил – чудо, что текст всплыл в памяти. Я снял басуху, одолжил у Геннадия гитару и сказал в микрофон: “Тим, мать твою, никуда не уходи после сейшена”. После этого спел “Комсомольское сердце”, Михалыч оживился, стал постукивать палочками по ободу, а потом устроил цыганочку с выходом – и весь конец песни у нас пошел под самую что ни на есть дробь, типа той, под которую белогвардейцы расстреливали комсомольцев в фильмах про кровавые ужасы гражданской войны. Зал, ясное дело, лежал, но мне уже как-то было не до зала. Мы играли еще полчаса, пока наше время не вышло, а потом еще пару песен на бис, а у меня в голове торчала гвоздем лишь одна мысль: свалит он или останется. К концу я был практически уверен, что никакого Тима тут уже, конечно, нет.

***

Никуда я, конечно, не свалил. Сидел, ждал, черкал в ежедневнике. Концерт закончился, Сашка, кажется, даже «Комсомолькое сердце» спел. Неважно. Я вообще музыку не очень. Так и не привык.

Тим – это имя я не слышал сто лет. Тимур Сергеевич, это да.

Я не хотел подходить, играл сам с собой в идиотскую игру "узнает-не узнает". Хотя мою испанскую рожу сложно не узнать. Смотрел в стол. Сэн методично обошел зал, разговаривая и пересмеиваясь с набежавшими почитателями, узнал, отодвинул стул, сел напротив.

– Здорово, комиссар! – неизбежное, да.

Я улыбнулся, тряхнул головой, отбрасывая прошедшее время, как что-то незначительное. Протянул ему руку.

– Здорово, Гонтарев! А я иду – смотрю, афиша. Дай, думаю, зайду.

Мы помолчали. На Гонтарева напрыгнула какая-то щебечущая герла, он отмахнулся.

– Ага! – он тоже улыбался, а глаза смотрели настороженно. Не улыбались как-то. – А я играю – смотрю, записка, коньяк. Ничего себе, думаю…