Текст книги "Невские берега (СИ)"

Автор книги: Арминьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

15а

Я ждал звонка весь день. Иногда срывался и звонил сам – в пустоту. Слушал длинные безнадежные гудки и кусал губы. Вешал трубку и возвращался в комнату. Пару раз мне позвонили, а я сворачивал трепотню на полуслове, потом на телефон села мадам Денисова, а я стоял под дверью и только что не рычал от раздражения, представляя, как комиссар в это время пытается пробиться сквозь наглухо занятую линию.

К вечеру я представлял собой крайне плачевное зрелище. Наконец уже решил было ехать на Сенную и выяснять все лично, но тут трубку внезапно сняли. Сергей Николаевич Славко, весьма навеселе и в отличном расположении духа, поделился радостью: уезжают они, а Тимур… он уже в Москве давно. Днем улетел. Сказал, учиться ему надо, давай, папка, билет мне… на самолет… ну прально, он вообще у меня сообража-ет, по-ни-ма-ет в жизни. Так что все, пацан, вычеркивай номерок… я недослушал. И вообще что-то с трудом соображал. Все, что мне осталось, – это дурацкая записка с благодарностью. «Уехал собираться»… Учиться ему надо…И мне, наверное, тоже учиться надо, на собственном дурацком опыте. Прямо скажу, чувствовал я себя как оплеванный.

В понедельник в школе было скучно, пыльно и как-то безыдейно. Катя

Завадская – вот кого жаль – на третьем уроке сидела с заплаканными глазами, очевидно, сбегала к Ниночке и узнала новые наши новости. Интересно, он хоть ей-то  позвонил? Хоть с девкой-то можно было попрощаться по-человечески?  Видимо, нет… Я запретил себе об этом думать, старался сосредоточиться на чем угодно: на алгебре, на солнце за окном, на раздолбанной парте с ее бесконечными чернильными поездами – «кто сидит на этой парте, нарисуй вагончик»  – и внутри висела серая пустота. А потом я разозлился, да еще как. Значит, так, да? Ну и отлично! В конце концов, жил я как-то без этого мудака, и неплохо жил. У меня, между прочим, есть «Ондатры», и Вианыч, и мать, между прочим, тоже есть. А в субботу завалюсь в “Сайгон”, возобновлю старые знакомства – меня же отлично помнят там. И даже очень хорошо, что все так херово, – я когда злюсь, пишу злые песни, а нам надо репертуар менять. Группа же не собирается бездарно развалиться только потому, что… некоторые мудаки берут и уезжают.

День прошел обычным образом: собаки, переодеться, взять Анитру, поехать к Вианычу. Вианыч был несколько не в духе, наехал на меня за то, что я мало занимаюсь и лоботрясничаю, но узнав, что «Ондатры» возрождаются, сменил гнев на милость и даже пообещал, если мы сумеем его позабавить, замолвить за нас словечко какому-то имяреку, глядишь, толк и выйдет. Ну так, года через два. «Если не доживу, Вианыч», – горестно вздохнул я и огреб целую панамку комплиментов из которых «ебаный Надсон» был наимягчайшим. После занятий – а почему нет? – я прошел вперед, до Владимирского, а там и до «Сайгона». Вообще Вианыч меня неоднократно предупреждал, чтоб я с инструментом туда не закатывался – ну мало ли что. Знакомых никого не было, поэтому я взял стандартный «маленький двойной» и сел на подоконник. Сидел, аристократично тянул горькую жижу, вокруг кипела какая-то жизнь – не в «Сайге», конечно, а так… БАМ строился, в Америке негры играли на трубе, по Владимирскому ехал красный трамвай. Ко мне подтянулась какая-то юница в обтрепанной по подолу юбке-шлюпке. Она спросила, нет ли у меня сигареты, потом обрадовалась, ой, говорит, Сэн, это ты? А где твой чокнутый друг?  Я пожал плечами и сказал, что друг уехал. В Боливию, ага. Отвоевывать у неверных руку и сердце команданте Че. Слово за слово, и вот мы уже курили на улице, в теплом и сыром питерском полумраке. Девку звали Чудо, она была старше меня на год (никогда не умел определять возраст на глаз, я был уверен, что она классе в седьмом), на Сайгон пришла месяц назад, никого тут не знает, ну вот только… и дальше пошел бесконечный счет родством и знакомствами, как всегда бывает между пионерами. «Чудо, сестренка, – сказал я, – может, тебе кофе взять?» Чудо помялась, согласилась, а когда я принес ей кофе и колечко с орехами, она уже стряхнула с тощей лапки фенечку и держала ее в ладошке. Белую фенечку с синими и черными косыми полосками. «Сестренка, – восхитился я, – ну ты знаешь, что дарить в черную минуту! Ночь-день и вечное небо над ними!», – и полез в сумку, в надежде выудить там хоть что-нибудь. Повезло, нашел стеклянный шарик. «Белый-синий-черный, – сказала Чудо. – Это надежда. Видишь, она с одного бока чуть поехала… когда порвется, будет тебе счастье, Сэн».

Мы допили кофе и расстались, даже телефонами не обменявшись. Чудо встретила кого-то из своей многочисленной родни и осталась хвастаться стеклянным шариком, а я потопал на «Гостиный», домой. Анитра нежно вибрировала легкими струнами, на руке у меня осыпалась белым бисером фенечка девочки Чуды, и…

Поздним вечером зазвонил телефон. Межгород. Я бросился к нему, как к Граалю. В трубке был шорох, щелканье, а потом прорвался голос. «Сэн! Сашка! Сашка, черт, ты живой там вообще?..» В первый момент я не понял, кто это. А во второй – буквально задохнулся. Макс! Максище! Медведь чертов, окаянный Гриншпун… Конечно, я живой! Не дождетесь!!! Мы протрепали, наверное, чертову уймищу денег, сперва с Максом, потом с Инкой, потом они кричали в трубку вдвоем… Галина вылезла из своей берлоги на шум в коридоре и недовольно сморщилась, но мне было покласть на Галину. У меня был друг. Настоящий друг. Я вернулся в свою комнату, которая за эту неделю вся насквозь была пронизана Тимом, его сигаретами, его словами, его заебами, и понял, что эти фенечки – чертовски сильная магия. Просто чертовски! Кстати, она вполне крепко держалась. Поэтому я содрал ее с руки, подтянул разошедшуюся леску и заплавил узелок. Против всех законов жанра, я его не пережег, и фенька не порвалась в самый патетический момент. Говорю же – сильная магия!

15т

В Москве я продержался три дня. В понедельник сразу же пошел в школу, меня встретили ликующие дружбаны. Уру-ру, Тимур Фрунзе вернулся! Вечером мы толпой гуляли мимо парящего бассейна, сворачивали на Гоголевский, листья уже вовсю сыпались, но погода была не как в Питере, солнечная, теплая. Серега собрал новую модель парового двигателя, крохотную такую, но работает на денатурате. По улицам, по растрескавшемуся сухому асфальту валялись тополиные ветки. Еще я зашел в Пушкинский, погулял среди полотен вел. мастеров, съел в буфете невкусный бутерброд с колбасой. Мама пропадала в своем Доме литераторов, возвращалась поздно, я сунулся в шкаф в ее спальне, по-детски зарылся лицом в  шелковые платья, неизменно пахнущие «Клима», вдохнул, постоял. Наша квартира была пустой, огромной, ночью по стенам гуляли свет и тени проезжающих мимо машин. Что-то проворачивалось во мне, как осколок стекла, саднило и не давало толком спать.

В среду я заснул на математике, меня отвели к медсестре, Танечка даже не разозлилась, а скорее удивилась. "Тимур, ты здоров?"

Я был нездоров. Точнее... А, елки, да не знаю я. Вечером я сел и написал Гонтареву короткое путаное письмо. Звонить зассал, представил, как он холодно разговаривает со мной. Скажет, что я предатель. Я и есть предатель. Так что письмо было в один конец, на деревню дедушке. Адрес я помнил наизусть.

Звенящая осенними утренниками,гремящая трамваями, стеклянная, яркая Москва была мне не в радость. В четверг после школы я открыл пачку "Невских", которые с какой-то радости валялись у нас дома, взял одно, повертел серую пластинку в руках, полоснул по ладони. Ранка тупо заныла, я поспешно сунул руку под холодную воду, потом запихал лезвия обратно в коробку, убрал подальше. Пошел делать уроки.

Стеклянные шкафы с книгами раньше казались мне чудесными оплотами порядка  и знаний. Оказывается, книги могут быть запрещенными, пыльными и валяться на полу. В них можно зарываться и искать что-нибудь. У нас рядом с полками лежал книжный каталог. Натертые полы тускло блестели. По  паркету путешествовало солнечное пятно.

Я всегда любил нашу квартиру на Маркса-Энгельса, летом там было прохладно, зимой уютно пели чугунные батареи. Анита умудрялась поддерживать порядок, просторную какую-то чистоту, не сама, конечно, но осуществляла общее руководство. На стене моей комнаты висел волошинский набросок акварелью, мама считала, что это круто и немного вызов.

Ночью я снова пошел в ванную, сгреб коробочки с "Невскими", выбросил в окно. Разрез на ладони разошелся и саднил, по краям все воспалилось. Хорошо, что не правая рука,  а то не смог бы писать. Англичанка наша обрадовалась мне как родному и заставила пол-урока трепаться о красотах города Питера. Что бы я мог рассказать классу? Санкт-Питерберг из э вери спешиал сити. Там я курил траву и спал у какой-то хипушки, между небом и землей. Целовался с одноклассником. Я мерз на его гребаных набережных и чуть не помер от простуды. Я пил "Алазань" и видел, как стеклянный воздух бьется под лучами фонарей. Я видел, как разводят мосты.  Ай хэв э вери спешиал експириэнс он май вэкэйшенс. Я, кажется, предал друга.

В пятницу по дороге в школу я кинул письмо в ящик. Ладно, Гонтарев его получит и спустит в унитаз, все лучше, чем выкашливать из себя слова извинений в телефонную трубку. Пусть ему звонят старые друзья из Израиловки. Проверенные. В выходные должен был прилетать отец, Анита прозрачно намекнула, что лучше бы мне выпереться куда-нибудь из Москвы на это время. Я, в принципе, и сам собирался, тем более что ехать недалеко. И там пусто, очень кстати, я и не хотел никого видеть.

Сколько там идет письмо? Три дня? Четыре? Я не знаю, я раньше никому не писал, если не считать зарубежных друзей.

В Мозжинку я поехал на электричке, с Белорусской очень даже удобно. Взял сумку, сунул туда пару учебников. На перроне долго стоял, глядя на блескучие линии рельсов, вдыхал запах креозота. Пропустил несколько поездов. Ай лив ин Москау. Москау из э кэпитл оф аур кантри. Сойдя с поезда и дотопав до нашего дома, я обнаружил, что забыл ключи.

Пришлось топать в правление, там был раньше клуб – красивое белое здание с колоннами и балкончиками, папа рассказывал, что при Сталине там были танцульки, обеды всякие, играли в теннис. Ну, в общем, академическая жизнь кипела. Папа как-то подсуетился и купил тут дом лет десять назад, неважно, короче. Сейчас, уже, конечно не то, все позарастало, зато сосны и Москва-река рядом. Ну, купаться уже поздно, сами понимаете. Я шел по внешнему кругу, пиная гречишные кусты, или что это тут росло, с такими темными листьями-сердечками. Из зарослей вылез пес, лохматый, бородатый, пегий какой-то, весь в репьях. В общем, такой пес. Очень собачий. Гавкнул на меня, я от нечего делать посвистал и дальше мы пошли вместе. Меня вдруг прорвало, я подкупил его бутербродом и стал рассказывать все подряд. Как мне тошно в Москве, которую я еще месяц назад нежно любил. Как хочется уйти по шпалам в Питер. Как я ненавижу эту суку Гонтарева, который свернул мне голову – и я теперь все время думаю о том, о чем люди обычно думать не должны. И что мне надо учиться и поступать, а я вместо этого временами забываю, как меня зовут. Что у меня болит сердце. Что сейчас меня не только в разведчики не возьмут, а, кажется, даже в полковые шлюхи. Что больше всего мне хочется упасть на асфальт и заорать, а потом немного покататься по дороге. Что я жалею о письме.

Не то чтобы я все это вслух сказал. Вслух я сказал только: “Эх, ну, брат, такие дела…вот ведь…”

Но могу поклясться, репейная псина меня как-то поняла. Наверное, надеялась на второй бутерброд. В правлении я раздобыл запасные ключи, и мы пошли домой.

16а

Привет, Сэн.

Я тут подумал, что надо бы извиниться. Сбежал, черканул тебе записку. Ну да, сбежал. Подумал, что не выдержу еще неделю ходить в школу и тебя видеть. Думал, лучше отрезать по живому, а потом понял, что я просто трус. В выходные, наверное, уеду в Мозжинку, никого не хочу видеть. Мне очень тебя не хватает, Сэн. Очень.

Прости меня, если можешь.

Тимур.

Адрес на конверте был какой-то странный. И почерк тоже странный. Но самое странное, конечно, было то, что я вцепился в этот чертов листочек вместо того, чтобы выбросить его нафиг. И надо же было этому письму прийти именно сейчас, когда все вроде бы начало становиться на свои места, группа репетирует, учеба худо-бедно вырисовывается, Макс и Инка прорезались из своего туманного небытия… А я иду к Вианычу, чехол лупит меня по дурной голове, словно Анитра говорит мне: перестань, дурак! Сколько можно на те же грабли! Почему он так пишет, словно ты обязан сорваться с места и нестись в эту чертову Мозжинку как пес по свистку хозяина? И почему Сэн?  Тим же никогда не называл меня системным именем. Да какое мне до этого вообще дело? Извиняйся перед Катенькой, если такой уж совестливый!

Так, злясь и ликуя попеременно, я добрался до Вианыча, чтобы отлабать свои два академические часа с перекуром, но голова моя была занята другим, совсем другим. Я не успевал переставлять пальцы, звук шел какой-то плоский, дурацкий, из нашего дуэта-дуэли на басухах, специальной педагогической фишки Вианыча, не вышло ровным счетом ничего.  Во время перекура мой ментор посмотрел на меня с некоторой рассеянной усталостью и велел либо встряхнуться, либо проспаться. И если в четверг я буду такой же, то позвонить и предупредить, он тогда чем-то более осмысленным займется, чем трахать со мной дохлую му-му. А сейчас, если я не в состоянии прекратить валять дурака, то не пойти ли мне отсюда к монаху? Раньше бы я со стыда сгорел, а теперь извинился, сослался на семейные проблемы и свалил с середины занятия. Денег он с меня тоже взял половину, раз уж у меня проблемы, но предупредил, что если еще такое повторится, то никаких отмазок, заплачу как за целое занятие. Я сказал, что это уж ясное дело, – и через пять минут брел по направлению к метро. Жить было неуютно. Чертово письмо грызло меня изнутри, я внезапно понял, что все это время только и делаю, что отвечаю Славко, нарочно подбираю самые ядовитые и ледяные фразы, чтобы с виду было бы не подкопаться, а тем не менее из общего тона ясно бы читалось, как по мне прокатился его скоропалительный отъезд. Осознал это – и сам себе изумился: надо же столько херни нагородить. Надо было как-то успокоиться. Я пошел в “Сайгон”, посидеть там, ума поднабраться, раз уж своего не завезли.

В “Сайге”, как всегда, было людно, сыро и безыдейно. А с подоконника ко мне внезапно порхнула Чудо: “Ой, Сэн! Сто лет не был – и вдруг зашел!”  Живет она здесь, что ли? Да в общем, мне было все равно – главное, чтоб хоть кто-то сейчас со мной поговорил, а то я же с ума сойду. Мы вместе встали в очередь, Чудо трещала без умолку, зато, слава Богу, не вспоминала о Славко. “Ой, смотри, Сэн, Катрин пришла! Ну вон та герла – это Катрин, которая “никто не знает, как же мне хуево”. И басист “Радужного Дзена” вон стоит… А я думала, музыканты все друг друга знают…” Я вежливо обломал ее, мы заговорили о музыкантах, очередь тянулась бесконечно, кофе-машины рычали, и вдруг Чудо улыбнулась этак мило и говорит: “Сэн... а ты по трассе давно ходишь?” Я сроду по ней не ходил. Кругом народ, если послушать, так рассекает взад и вперед по всей стране – делов-то. Но вот лично я – никогда еще. Тут наконец подошла наша очередь, мы взяли кофе и колечки и двинули к столику вдали, там как раз освободился лоскуток столешницы. И тут Чудо и говорит: “Слушай, Сэн, мне срочно надо в Москву. Давай на выходных по трассе?”. Все равно как если бы предложила выскочить покурить. Кругом гомонили, договаривались, ругались – какой-то явно нетрезвый мэн громко выкрикивал кому-то: “Ты не понимаешь! Просто не понимаешь!”  А Чудо, аккуратно прихватив горячий стаканчик краешком рукава, ждала моего ответа. Я некоторое время поизучал орешки на шестеренке песочного теста и сказал: “Да легко! У меня там тоже дела”.

Дальше все было очень весело. Она просияла, взвизгнула “Сэнушка, ты прелесть!” и развила бурную деятельность. Выяснилось, что в Москве у нее есть вписка, так что вообще все без проблем, а на собаках сейчас очень холодно – и огромные перерывы, долго будет. Пока зима не пришла, можно быстро долететь. Она уже договорилась с одной герлой из Саратова, но та внезапно зависла у Джима и как-то обломала ее с этим, а одной ей стремно, потому что… ну потому что. А у нее в Москве очень важное… личное дело. Так что мы просто супер скатаемся, в пятницу выйдем, чтоб по первой волне пойти, а в понедельник уже вернемся, ну да, со школой напряги, но школу она прогуляет, да блин, она однажды недели две просто туда не ходила, как-то так опротивело все… и ничего за это не было.  Внезапно Чудо насторожилась, подняла пальчик, мол, тише, стой тут – и нырнула куда-то вбок. Появилась она обратно, таща за собой какого-то белобрысого пацана. Я и слова сказать не успел, а тот улыбнулся и вывалил целую кучу информации – типа как нам собираться, откуда выходить, что делать, что не делать по дороге. Через какое-то время мы уже втроем пили кофе, парнишка оказался настоящим гуру трассы, я было хотел записывать, что он говорит, но заломало. По его словам выходило, что он чуть не до Байкала дошел, а будущим летом планировал махнуть в Самарканд – и дальше. Чуда сияла влюбленными глазами, а парнишка сыпал какими-то географическими названиями, километражем, байками, и вскоре мы втроем пошли курить, а потом решили еще чуть-чуть погулять, пошли провожать Чудо, она жила где-то на “Технологическом”, мы все трое обменялись телефонами и расстались уже совсем друзьями... Звали его Карычем, а так тоже Сашей.      Домой я вернулся совсем поздно, мать уже волновалась, и к тому же ей адски не понравилась идея моего внезапного вояжа куда-то в другой город. Конечно, про трассу я ей ничего не сказал, но и так хватило. Я не очень понимал, что буду делать, когда увижу комиссара, если вообще увижу. Еще сто раз не факт, что в огромной Москве он прямо так выйдет меня встречать на Красную площадь с хлебом-солью. И все же парадоксальным образом, стоило мне решить, что я все же двигаю в свой крестовый поход на Москву, тут же меня и попустило от злой тоски. Зато сам я попал в какую-то струю, жизнь вокруг обострилась, что, в сущности, меня очень устраивало. Даже солнце над Питером проглядывало сквозь октябрьскую привычную хмарь. Ниночка в школе обратила на меня милостивое внимание, задержала на большой перемене и долго говорила о том, куда я хочу поступать, да что меня в жизни привлекает, да как я вижу свое грядущее. Я отвечал в том смысле, что будущее вижу гадательно, как бы сквозь мутное стекло, а поступать хочу в… Московский университет. На русский и литературу. И даже в эти выходные еду, чтобы на месте все заранее выяснить с общагой, с подготовительными курсами. Я врал ей прямо в усталые подведённые глаза с голубыми тенями, врал и сам себе удивлялся, экий во мне Штирлиц скрывается. Или Остап Бендер? Поди узнай. А заодно испросил позволения пропустить занятия в пятницу, потому что… на субботу уже не было плацкарта, не удалось купить. Что бы я стал делать, если бы Ниночек попросил меня предъявить билет, я не знаю, но она как-то мелко суетливо закивала, конечно, Саша, конечно… А потом, смущаясь, спросила, зачем я хожу в кафе “Сайгон” на Невском? Разве это приличное место для советского школьника? Я объяснил, что туда совсем почти и не хожу, только кофе попить, когда возвращаюсь от репетиторши… Там кофе вкусный, и дешево… Она просто недалеко живет. По английскому. А то ведь надо сдавать, если в универ хочу, сами понимаете… Это мне Тимур Славко посоветовал, он у нее занимался. Аделаида Сигизмундовна, старенькая такая. “Ах так, – рассеянно протянула Ниночка, – ну да, да. Но ты все же учти, Саша, ладно? Наш разговор учти на будущее…” Я учел. В общем-то, многие говорили, что “Сайгон” караулят и, если тебя застукают, могут прилететь неприятности. Хорошо, что мы с комиссаром так до него и не добрались, а то папаша бы ему потом прописал кофейную кантату. Вечером звонила Чудо, тараторила в трубку, проверяла по списку, выданному Карычем, все ли у нас есть для похода. Не было велосипедных катафотов, чтобы нашить на рюкзаки, если задержимся на трассе до ночи. Но мы решили, что не задержимся. Еще позже меня опять позвали к телефону. Звонила Фира, дочка Ароновны. Она извинилась, что поздно и, всхлипнув, сказала, что у них горе… Альмочки не стало. Нет-нет, все хорошо, уже приехали из ветлечебницы, забрали… Мама очень вам благодарна, Саша, если мы возьмем... собачку, то очень бы хотели опять с вами сотрудничать… Но пока мама и слышать не хочет… возраст, знаете ли… Еще раз извините, и всего вам доброго…

Я вернулся в комнату. Честно говоря, даже не думал, что так расстроюсь из-за чужой собаки. Все вспоминал ее седую мордочку, одышливую походку, жирные старые бока. Она была хорошая собака. И очень жалко Елю. Отчего-то показалось, что старуха и Альма были сестрами, и вот теперь одной из них нету. Наверное, в такие моменты надо бы помолиться, и я бы непременно, если бы знал можно ли молиться за собаку. Наверное, Франциску можно, он же вроде хиппи был, ему всех тварей было жалко. Инка про него рассказывала. Телефон зазвонил опять. Я подумал, это снова Фира, что-то еще вспомнила… “Ответьте Москве”, – сказала женщина-телефонистка, и почти сразу же: “Сэн?.. Ты?.. Ты получил мое письмо?..”

В первый момент я обалдел. Потому что не сразу узнал голос, потому что не ожидал ну никак, потому что потому. И тут комиссар, не переводя духа, не дожидаясь ответа, попросил: “Сэн… скажи мне что-нибудь… ну хоть сказку расскажи?” Коммунальный облезлый коридор. Из кухни несет холодом и простывшей едой. Мне 16 лет. Я говорю по телефону с абсолютно ебанутым чуваком, который внезапно стал моим лучшим другом, который любил меня запретной любовью, а потом предал нас обоих. Я сочиняю ему сказку прямо на ходу, привязанный к телефонной трубке. “Жил был человек, у которого… все получалось. Ну вообще все. За что ни возьмется – все выходит. И вот однажды достало его, что все у него так круто, так пучком. И стало ему скучно. Захотел он тогда от тоски повеситься… И что ты думаешь? Отлично получилось!” На том конце провода раздался короткий смешок Ривареса. “Знаю я эту сказку, как ты начал рассказывать, уже знал, чем кончится”. Да на здоровье, я еду к тебе, чучело, мы выходим с Чудой на трассу, только дождись, только попробуй исчезнуть, вот специально еду дать тебе в морду за все твои выебоны… Ничего этого я сказать не успел. Где-то там в Москве его окликнули: “Ти-мур! опять на те-ле-фоне ви...сишь!” И из трубки потекли короткие гудки, он опять свалил и не оставил номера. Но у меня была эта чертова бумажка с адресом Мозжинки.

16т

В Москву я притащился в понедельник, сразу поехал в школу, домой не заходя. Меня особо никто не искал, я отсидел уроки, и мы по обыкновению пошли гулять с Серегой. Все выходные я честно просидел под облетающей березкой у нас в саду, трепался с лохматым-бородатым и время от времени кидал ему облезлый резиновый мячик, завалявшийся со времен босоногого детства. Ждал чего-то, что ли? Кругом идиот, да. На станцию лохматый-бородатый со мной не пошел, точнее, проводил до поворота, вильнул хвостом и отвалил по своим делам. Наверное, чуял, что я не могу его с собой взять.

Серега радостно сиял, обсуждал со мной последний журнал «Вокруг света» и делился планами на жизнь. Он хочет быть международным обозревателем, везде ездить. «Ты, Фрунзе, тоже мог бы, вместе мы бы дел наворотили!». Я как-то криво усмехнулся и вдруг брякнул, что вообще никем не хочу быть. Жизненный кризис, мол. Серега засмеялся, будто хорошей шутке, махнул рукой, и мы свернули с Поварской, по нашему обычному гуляльному маршруту. Я, наверное, был не в ударе, потому что Серега поглядывал на меня странновато, потом прямо спросил – какая буржуазная падла меня укусила.

Ха. Укусила. Если бы эта падла приехала и меня ногами отпиздила, я бы слова не сказал. Смотрел бы влюбленными глазами и просил еще. Но с фига ли ему тащиться из своего Питера. Кто я ему, брат, сват, любимая невеста?

На Арбате тусовались немытые и небритые хиппи в обносках, мы раньше всегда брезгливо проходили мимо, потому что нельзя, противно и наркотики, а тут у меня что-то екнуло внутри, и я сказал Сереге, чтобы он меня подождал. Ввинтился к ним, руки в карманах, комсомольский значок сияет, стрижка, то-се. «Здорово, пипл, как дела?» Они посмотрели на меня мутными глазами и к диалогу склоняться не собирались. «Может, кто из вас Сэна знает? Ну питерского».

Среди этой драной кодлы произошло некоторое шевеление, и потом одна из их девок, рыженькая такая, протянула, что видала такого, когда ездила в Питер стопом, и что песенки у него клевые. На нее зашикали, но я вел себя умильно и старался поменьше выглядеть комсомольцем. Девка  закатила очи горе и минут десять предавалась воспоминаниям, что Сэнчик, мол, «лапа и прелесть, каких свет не видывал, и на гитаре лабает охуенно, только вот молоденький еще и стервец страшный, а как подрастет – станет красой и гордостью Системы». Я дал ей немножко денег и отошел, глупо улыбаясь. Серега посмотрел на меня как на зеленого человека с Марса, прилетевшего с дружеским визитом. «Тимур, ты что, с ними разговаривал? С этими?»

Я пожал плечами и спросил, а что такого. Тоже люди. Люди задумчиво таращились мне в спину или, может, на окружающие дома и бегущих мимо розовых лосей.

«Люди? Да они же наркоманы, педерасты длинноволосые! Ты, Фрунзе, чего, в Питере своем с дуба рухнул?»

Я чего-то завелся, впрочем, мне в последнее время немного надо, и ляпнул что-то вроде того, что и педерасты, мол, тоже люди.

Ну и получил, а что я хотел? Серега, с которым мы с первого класса сидели за одной партой и в третьем мечтали быть космонавтами, а в четвертом – пионерами-героями, отстранился от меня как от чумного и немедленно прочел Лекцию. Нормальная, в принципе, реакция. Читал он мне ее шепотом, подымая светлые брови, а я стоял и охуевал. Даже как-то не представлял, что такие глубокие познания у человека могут быть. Я для него всегда был чем-то вроде сияющего комсомольского бога в венке из партбилетов… да. Под конец он перешел к каким-то тюремным подробностям, совсем уж поганым, я не знал, как заткнуть этот фонтан, поэтому спустился с божественного пъедестала и по– простецки дал ему в морду. Он постоял немного, удивленно моргая и держась за скулу, потом кинулся на меня. Растаскивал нас укуренный пипл, что-то ласково причитая, но получилось у них это не сразу. Хорошо, что милиция не набежала.  На следующий день я пришел в школу с фингалом, а Серега вовсе не явился, наверное, переживал крушение своих идеалов. Ну, к лучшему. Я взял сумку и пересел к окну, на гонтаревское место. То есть это было бы его место, если бы я был в Питере. Классная поглядывала на меня как-то странно, я соврал ей, что получил теннисным мечом на корте, и воткнулся в учебник. Ничего, я думаю, Сереженька накатает на меня докладную, будьте благонадежны. В попытке вернуть в лоно ц…то есть, тьфу, комсомольской ячейки. А я… уже и сам не знал, кто я теперь такой.

До четверга все было тихо, никто меня никуда не вызывал, наверное, друг мой бывший так обалдел, что решил все забыть. На переменах не подходил, а я упрямо сидел на Сашкином месте и таращился в окно, где проплывали по Неве баржи и маленькие катера… ладно, вру, не проплывали. Там было корявое дерево и немножко асфальта.

В четверг вечером я набрал межгород, долго стоял с трубкой в руках, ждал чего-то. На том конце провода щелкнуло, послышалось хрипловатое «алло», я чуть не залез в телефон и не телепортировался в город-герой Ленинград. А Сашка рассказал мне сказку. Тогда все, в общем, стало совершенно ясно. Стеклянно ясно.

–

Мы вышли в самую что ни на есть раннюю рань. День обещал быть без дождя, и за это уже можно было благодарить небеса. Чуда довольно быстро застопила зеленый жигуль, мы влезли в его пахучие недра – и понеслись. Первая машина, которая подбирает тебя на первой в твоей жизни трассе, как-то странным образом уносит тебя от всего прежнего. Остаешься только ты – и твоя дорога, с нуля, с чистого листа, психопомп за рулем, все мелочи полны глубочайшего смысла. Сзади остается рой всяких забот и хлопот, а ты уже не там, и впереди непонятно что. Главное – здесь и сейчас. Не знаю, что там чувствовала Чуда, она щебетала с водителем, говорили о современной молодежи… что-то такое… Потом зеленый жигуль должен был сворачивать, а нам надо было прямо, мы вышли и стали ловить новую попутку.

Довольно быстро и почти без приключений добрались мы до Вышнего Волочка – и тут сделали ошибку, о которой нас предупреждал Карыч: заехали туда вместо того, чтоб попытаться поймать кого-то на въезде. А в городе стопить было бесполезно: никто и не думал остановиться, чтоб подобрать двух зачуханных пиплов. Пришлось долго и скучно плестись через городок, протянувшийся непомерной кишкой, я забрал у Чуды ее рюкзак, в моей-то сумке валялась только книжка, блокнот и свитер, больше мне ничего было и не надо. Ну да, и фляга с водой, как советовал Карыч. Вышний Сволочок и не думал заканчиваться, нас обгоняли веселые цветные легковушки, каждая из которых, конечно, должна была стать нашей, а когда мы наконец выбрались оттуда, поток кончился, как будто тот, кто выпускал машины на трассу, запер их в гараже и ушел обедать. Мы висели, наверное, около двух часов. За это время успел покапать небольшой дождик, Чуда умудрилась отчаяться и трижды попросить у меня прощения, что втянула в этот безмазовый стоп. Я подбодрил ее, что новичкам всегда везет, ну просто наш дальнобой еще в пути, и не Карыч ли говорил, что ни один пипл еще  на трассе не остался? Потом выдал Чуде утешительную шоколадку и стал на краю пустой дороги в позе хичхакера. “Сэнчик, а тебе идет! – захихикала Чуда. – Вставай так чаще, ты сразу же такой одухотворенный делаешься!” Насчет одухотворенности не знаю, но шоферы за рулем, замечая нас на обочине, или качали головами, или показывали жестами, что им, мол, скоро сворачивать. На исходе третьего часа судьба наконец-то вспомнила, что у нее есть замерзшие и приунывшие мы. Внезапно дальнобой, проехавший мимо нас, остановился невдалеке и призывно мигнул. Мы подхватились и рванули к нему. Повезло – не то слово как. Дядька взял нас до Твери! Чуда влезла в высоченную кабину первой, я – за ней, и мы тронулись.

Все эти разговоры, что дорога меняет идущего, – в общем, они оказались правдой. Я это понял и ощутил по самое небалуйся, равно как понял, отчего Карыч такой. Дорога забрала его, пережевала и переделала под себя целиком, превратив в настоящего бродягу и Снусмумрика. В какой-то момент, глядя на мир через ветровое стекло, вознесенный над полотном дороги, я вдруг осознал, что мне пофиг все, что представлялось таким важным и мучительным до трассы. Найду ли я в Москве комиссара? Да найду, конечно! Если мы оба в ладони повелителя всех дорог, куда мы денемся? Будет ли он мне рад? И о чем мы вообще станем говорить? Вот уж полная глупость: найдем, о чем. И если мне неудержимо захочется дать ему по шее – значит, дам и дело с концом. Но коль скоро я вышел ради него в путь, значит, он мне нужен. И тогда чего метаться и глупить? “А что ж ты, парень, молчишь все? – спросил шофер. – Студент? Где учишься?”  Странно, я никогда еще толком не думал, куда пойду после школы. А тут ответил, даже не задумываясь: “В медицину хочу попробовать. Правда, туда конкурс большой…” Дальнобойщик уважительно покачал головой. “Врач – это дело, это ты молодец! А то кого ни спросишь из вашей братии – все какой-то фигней маются, кто музыкант, кто художник…” Одно другому не мешает, я вот тоже музыкант. Просто это для себя. А так вот… в хирурги, наверное. Хорошая профессия – почти военная”. Чуда смотрела на меня огромными глазами. Шофер покивал головой: это точно, хирург – он и в мирное время на передовой. Снова пошел дождь, здоровенные дворники стирали капли. Дальнобой летел по мокрой дороге, по обочинам рассыпались деревеньки, мелькали синие указатели. Чуда прикорнула на моем плече, меня тоже начало клонить в сон, но я встряхнулся – и мы с водилой заговорили о чем попало. В разговорах время пролетело незаметно. На прощание водитель выдал нам по яблоку, огромную наливную антоновку.