Текст книги "Невские берега (СИ)"

Автор книги: Арминьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Сидел я, сидел, высадил полпачки, наверное, Сашки все не было, я взгрустнул и навострил лыжи домой. Тем более, что достойная женщина прочапала обратно, с какими-то розовыми палками, торчавшими из авоськи, вроде позвоночников. Я вспомнил, как Гонтарев обсмеял мой батон вкупе с  "Белочкой", и сам фыркнул. Под ребрами как-то кольнуло, и я решил, что проголодался. Ладно, не судьба, завтра в школе подойду. Некоторое время я развлекал себя мыслью, не нацарапать ли ему послание гвоздем на двери, но соседи ведь не одобрят, верно?

Я слез с осточертевшего подоконника и потопал к метро, время от времени сверяясь с картой Васьки, которую я втихаря выдрал из питерского атласа. А то позор, блуждать по часу среди прямых улиц. К этому времени уже стемнело и в домах позажигались окна. Р-романтика, ешкин кот.

7а.

Я возвращался от Вианыча, в голове гудело, пальцы слегка ныли  – вдохновенный мэтр загонял меня до полусмерти, демонстрируя красоты сложных ритмов. Небо хмурилось, накрапывал крохотный дождик, над Васильевским островом висела сырая мгла. Два часа занятий вымыли из меня все лишнее, осталось только блаженное ожидание ужина и сна. По Среднему синкопированно прогрохотал трамвай, я попытался просчитать его ритм, но быстро сдался. Навстречу мне, съежившись от мокрого ветра, брел по тротуару Тимур Славко собственной персоной. “Здорово, комиссар! Какими судьбами!” – удивился я. Он остановился как вкопанный, как будто перед ним не одноклассник с басухой за плечами, а ангел с огненным мечом, я не знаю...Настолько странно было здесь видеть этого пижона в легкой курточке, но я уже положил себе за правило ничему не удивляться. Особенно если дело касается Славко. “Спроси себя”, – говорит в таких случаях Вианыч. “Спроси меня и сделай наоборот”, – говорила Инка. Инка… я о ней уже сто часов не вспоминал, вот же свинья! Постепенно зажигались фонари, обожаю это время. Я до смерти устал от всяких сложностей и недомолвок. Я люблю простой честный бас, а не скрипичные эти заходы. “Как насчет кофе?” – спросил я его. “Нет, наверное, – отозвался он. – Я тут к тебе заходил… тебя не было. Маме вот твоей глаза намозолил”. Маме? Она с работы так рано никогда не возвращается! “Да брось ты, мы же от дома в двух шагах, зайдем, хоть погреешься!” – но комиссар качнул головой и остался стоять посреди тротуара. Нас обходили прохожие. Наверное, мы выглядели нелепо.

– А я к Вианычу ездил, заниматься! Ты бы сказал…

– А… – бесцветно отозвался комиссар. – Ну ладно… пойду я.

Я даже не спросил, зачем он ко мне приходил. Просто отправился его провожать. Раз уж он такой упрямец.

Уже у самого метро он внезапно посмотрел на меня и сказал: “Знаешь, я сегодня… зря на тебя наехал, в общем. Собственно, зашел извиниться”. – ”Фигня вопрос, чувак, – отозвался я. – Ты мне одно скажи: в школе к тебе лучше не подходить? Типа, не компрометировать?” – ”Дура-а-ак… – выдохнул комиссар, – ну ты дура-ак, Гонтарев!” Ну дурак, что ж. Удивил тоже. Перед лестницей мы попрощались. Я протянул ему руку, тот слегка помедлив, ответил рукопожатием. Руки у него были просто ледяные. Я вспомнил, что где-то были перчатки – мать постоянно сует их мне в карман, говорит, достали твои бронхиты. Отдал ему. “Ну… бывай, звони, не пропадай”, – просиял Славко на прощание фирменной комсомольской  улыбочкой. Да я и позвоню, если телефон оставишь. Он еще раз улыбнулся, теперь уже нормально, и взлетел по ступенькам. А я пошел домой. Что-то мне говорило, глубоко в моем сердце: слушай, не лезь ты туда! Все эти сложные отношения, недомолвки, взрывы… нафиг оно надо! Береги голову, будь проще. Но… клянусь, это было оно. Начало прекрасной дружбы.

Матери, конечно, дома не было. И времени только-только оставалось, чтобы быстро закинуться чем-нибудь малосъедобным и сделать домашку, а потом поставить картошку к ее приходу. Пельмени еще оставались, поужинаем по-человечески. Кухня пропахла тошнотворной тушеной капустой. Галина Петровна опять месит бигос, хотя бигос нужно делать на пиве и из квашеной капусты, я читал. Может, правильный он и не такой мерзкий. Я плюхнул на наши конфорки чайник и кастрюлю под пельмяши. Галина Петровна нависала над своим бигосом, как воплощенная родина-мать. Она хмуро проигнорировала мое “здрасьте” и выронила: “Ктетутодили”. “Что?” – не понял я. “Приходили к тебе, – свысока пояснила Родина. – Чернозадый какой-то…” Я внутренне заржал, потому что так полно и бескомпромиссно охарактеризовать нашу комсомольскую звезду может только Галина, и невинно спросил, давно ли приходил. “Да давно… часа три тут ошивался. Настырный, как они все. Я ему русским языком говорю – нету, и когда будет не знаю, а он лыбится как дурак. Потом еще на лестнице торчал… Ты смотри давай… с ними ухо востро надо держать”. “А то что, Галина Петровна?” – еще невиннее спросил я. “А то сам знаешь что, – вскипела Родина. – Обнесут дом – и поминай как звали!” Я представил, как Тимур Славко удирает с награбленным Гальпетровниным бигосом, хрюкнул и бегом ретировался домой, якобы за пельменями, но и за ними, конечно, тоже. За спиной Родина-мать бурчала, мешая пригорающий бигос: “То все жиденята шлялись, теперь черножопых натащит…” К этому можно относиться как угодно. Я стараюсь никак не относиться – ну как к капающему крану на кухне, хотя порой от души хочется этой коммунальной фашистке надеть на башку кастрюлю с ее тухлым бигосом. Но в глаза она никогда ничего… Ни Максу, ни, надеюсь, Тиму. Пельмени приварились ко дну кастрюли сразу и намертво, всплыли, мотая оборванными лохмотьями теста, я вывалил их в миску и понес домой. Комиссар, ты что, совсем охренел? Ты и правда три часа сидел у меня под дверью?  Только чтобы извиниться? Я бы немедленно бросился ему звонить и выяснять, что на самом деле случилось с этим чертовым партизаном. Но он так и не оставил мне свой телефон.

7т.

Перчатки он мне дал. Смешные такие, серые, вязаные. Наверное, его мама сделала. Я и правда продрог, погода стремительно портилась, а я как-то легкомысленно вырядился. Ну и голодный еще. Топал домой и с нежностью предвкушал Антонинину солянку. Хорошо, что мы поговорили! Здорово! Когда я подходил к Сенной, дождь ливанул уже как следует, и я припустил бегом. Вот ведь! Надо было подумать и взять зонт. А из лужи смотрит вдаль комсомольский секретарь, как сказал бы Сашка. Короче, вымок я до трусов, влетел в квартиру, посдирал с себя тряпки и забрался в ванну. Г-газовая колонка, мать ее. Пока вода налилась, я уже клацал зубами и крыл местную погоду.

Как следует прокипятившись, я влез в пижаму и пошел на кухню сливаться с солянкой. Как раз вернулся отец, я весело с ним поздоровался, он тоже что-то буркнул. Я стал рассказывать, как провел день, хотя он обычно не слушает.

– А что шмотки мокрые в коридоре валяются?

– Так я Василия отпустил, а зонт не взял. Ливень на улице.

– Сколько раз я тебе говорил, не езди в метро, изобьют и куртку снимут.

Ага, ему везде враги мерещатся. Что бы он сказал, интересно, увидев Сашкиного Вианыча. Начал бы креститься партбилетом, сто пудов.

Я только пожал плечами и набросился на еду, жадно заглатывая дефицитные маслины и прочую копченую свинину. Хотя с большей радостью сейчас сидел бы с Сашкой и ел его бутерброды с яичницей. Я в воскресенье пробовал такие сделать, но облажался и сжег сковородку.

Папа подозрительно смотрел на меня, крутя в пальцах ложку, я старательно вкушал пищу. Сашка мне друг, и остальное неважно! По-фи-гу! Должно быть, я сиял очень уж неприлично, потому что папа вдруг отодвинул тарелку и вышел в коридор. Я немедленно напрягся. Послышалось дребезжанье телефонного диска, потом радостно-вежливый папин голос, которым он общается с малознакомыми людьми. Ну да. Я, наверное, позеленел, а потом не дыша снял вторую трубку, стараясь, чтоб не щелкнуло.

Звонил он, конечно, Аделаиде Сигизмундовне. Мол, бла-бла-бла, как там мой сын, успевает ли? Да, конечно, успевает отлично. Не бузит ли? Нет-нет, что вы.

Меня уже тошнило от ужаса, когда папа наконец спросил, как прошло сегодняшнее занятие. Надо сказать, что милая старушка к концу допроса очевидно встревожилась и в приветливых ее интонациях проскальзывала этакая сухость. Но это только я, наверное, у людей слышу. Папе-то пофиг, он среди машин был бы броневиком. На который В.И. залезал, ага.

Трубка как-то противно заскользила в пальцах, и меня снова затрясло, а Аделаида Сигизмундовна вдруг делала маленькую паузу, а потом холодно сказала, что "мальчик сегодня прекрасно занимался, мы читали из Киплинга, ну, вы, наверное, знаете..." Я понял, что не могу больше, и положил трубку на рычажок.

Круто. Не знаю, что она там подумала, эта питерская бабушка, но завтра приду к ней с букетом, тортом и поцелую ноги.

Уроки я делать не стал, завтра на перемене быстро напишу, покидал книги в сумку, убрал мокрые вещи в корзину для белья и забрался под одеяло. Простыня отчего-то царапалась, как колючая проволока, а одеяло кололось хуже обычного. Я вертелся, пытался согреться. С улицы навязчиво светил фонарь. Я то засыпал, то опять начинал таращить глаза. Потом мне приснилось, что часы слезли с полки и оглушительно ходят. То есть они мерно топотали по полу и лязгали, в ушах у меня гремело, а потом почему-то сильно заболела голова. Я попробовал разогнуться, чтобы лечь поудобнее, не смог, часы стучали все сильнее, потом фонарь тоже вошел в комнату и сказал, что сейчас меня арестуют за то, что я ел абрикосовое варенье. Только не трогайте Гонтарева, я за него поручился, хотел сказать я, но вместо этого перегнулся через край кровати, и меня вывернуло на пол.

Вообще я осенью часто болею, но на этот раз были какие-то совсем кранты. Я добрел до ванной комнаты и сунул лицо в холодную воду, потом потрогал лоб – он был горячий даже сейчас. Перед глазами все расплывалось и ужасно тошнило. Надо бы принять что-нибудь жаропонижающее, анальгин какой-нибудь, но я, если честно, ничего не соображал и просто сидел на краю ванны, свесив руки и опустив голову, а потом сполз на резиновый коврик. Ночью на меня наткнулся папа, перепугался, обматерил и вызвал "скорую". Я прокатился в больницу, потому что докторша сказала, что похоже на менингит, после чего меня долго мучали эскулапы, тыкали толстенной  иглой в позвоночник и заодно вкатили пару уколов. К утру выяснилось, что никакого менингита у меня нет (я уже был на все готов, даже выдать тайны комсомольской ячейки, только вот меня никто не спрашивал), а есть банальная простуда, судороги из-за высокой температуры и вообще езжай-ка ты, мальчик, домой. Василий отвез меня на Сенную, сунул обратно в койку и свалил, а я остался бесславно валяться в компании трехлитровой банки компота и упаковки таблеток.

8а

Утром он не пришел в школу. Первая парта блистала отсутствием комиссара, юная фрейлина Завадская скучала и томилась. Я внутренне взвыл и стал ждать, когда скрипнет дверь и комиссар войдет, извинившись за опоздание в своей аристократической манере. Фиг там! Паршивые сорок пять минут тянулись вечность, все это время я убеждал себя, что Тим торчит на каком-нибудь собрании по комсомольской линии, или поздравляет тещу директора школы, или проповедует октябрятам… Да, черт возьми, просто машина сломалась! Наконец нас отпустили. Нам что-то диктовали, очень важное, для будущего экзамена, я не записал в тетрадь ни строчки – только покрыл синими лабиринтами пару страниц. Рванул к Нине и успел вовремя: она как раз выгнала орду пятиклашек и  намеревалась запирать кабинет и идти в учительскую. «Нина Валентиновна,  – как можно беззаботнее выпалил я, – вы не знаете, где у нас Славко? Что-то его на биологии не было!» Ниночка посмотрела на меня с некоторым удивлением, сказала, что не в курсе, но если Тимур не пришел, то, наверное, у него есть на то уважительная причина. В глазах ее ясно читалось: не то что у тебя, раздолбая и прогульщика! Я соврал какую-то дичь про обязательно книжку передать и про самодеятельность обсудить – и с замиранием сердечным спросил телефон комиссара. Ничего, конечно, не обломилось, с какой стати, Гонтарев!.. Нина подняла брови под самую прическу, будто я предложил ей пылко любиться прямо здесь, у доски, сунула мне в руки журнал пятиклашек и велела отнести его в учительскую. Это была удача! Даже такой отъявленный злодей и кощунник, каков я, имеет беспрепятственный вход в учительскую, если есть у него золотая пайцза. Её-то мне и выдали.

Мне повезло, журнал 9 «А» находился на стоечке, биологичка его аккуратно доставила. Я взял его под мышку – обычное дело – принял невинный вид и пошел к кабинету математики, а по дороге завернул в сортир, последнее прибежище негодяев. То есть предпоследнее, последнее – наш веселый парадняк. И что же? Все труды втуне – ни фига там не было. То есть там была информация обо всех учащихся, кроме загадочного комиссара Славко. Папулю его зовут Сергей Николаевич, маму – Анита Риварес-Славко, без отчества, а на месте адреса – упс… «рабочая квартира». Я отнес журнал к кабинету, положил на учительский стол и запсиховал. В голову лезли картинки одна другой страшнее, «Хижина дяди Тома» по сравнению с ними казалась журналом «Мурзилка». Однажды я затусовался у Макса с Инкой и нечаянно у них отрубился… ну да, предварительно нажрался…  Утром мать лежала с головной болью, а от сердечного приступа ее спасла умница Инка, которая ночью позвонила ей и сказала, что я жив и здоров, просто сплю. Так вот, теперь я понял, что значит мамино «я уже все мысли передумала, если б не Инночка, пошла бы по моргам звонить!» Я и сам уже был готов по моргам звонить.  Ну почему он такой дурак? Почему не остался, я же предлагал! Куда мне теперь деваться? В комсомольской комнате тоже ничего не знали, я и туда забежал. То есть у нас запросто человек может взять и пропасть – и никому до этого дела нет. Хотя кому дело, что у моего друга дома вполне узаконенный ад и застенок? Он же молчит, сука! У него же все нормально! Он же Риварес!

И тут меня осенило. После алгебры подошел к Кате Завадской и спросил, не знает ли она телефон Тимура. Катя отреагировала в точности, как Ниночка, но при этом жутко покраснела, и я возликовал. «Катюш, – начал я самым проникновенным голосом. – Слушай, я серьезно. Я просто очень волнуюсь. Вчера он твердо обещал прийти, а сегодня его нет. Я боюсь, понимаешь? За него боюсь. И не без причины». В Катином сердце бушевала буря. Дева явно чуяла какое-то западло, только не понимала, с какой стороны подстава.  Я же враг, я над ее любимым Тимурчиком стебусь с утра до ночи, у меня ж ничего святого нет. Но я говорил очень серьезно, насколько мог серьезно. И выглядел, наверное, полным идиотом, да в общем,  пофиг. «Господи, Катя, – сказал я. – Ну ты сама можешь ему позвонить? Не надо мне ничего, просто позвони и спроси, живой он там или как?» И Катя сдалась. Мы с ней пошли в канцелярию, секретарь пустила нас (на самом деле, Катю) к телефону “по важному делу”, и Завадская на память набрала номер, прикрывая диск розовыми перстами. Я стоял и молился самым натуральным образом, чтобы мне оказаться дураком, чтобы все как-нибудь нормально разрешилось. Бог меня любит – комиссар снял трубку. Катя, стесняясь и кокетничая, спросила, а чего он не в школе… ах, заболел!.. Простуда?..  Даже в больницу ездили? А то тут Гонтарев просто с ума сходит… Что? Здесь... Сейчас дам. Я взял трубку, и комиссар, живой и сонный, продиктовал мне адрес этой самой конспиративной «рабочей» квартиры. Я поцеловал Завадскую в щечку (она обомлела настолько, что даже не успела толком воспротивиться), схватил сумку и покинул школу. Куртка осталась в гардеробе – и черт с ней, повисит до утра. Два урока НВП, физика и астрономия пройдут без меня, а я мчался в сторону “Василеостровской”, как в попу раненный олень. На последнюю мелочь купил у метро апельсин. Все же к больному еду...

8т

Сашка примчался после двенадцати, наверное, сбежал с уроков. Встрепанный, глаза горят. Ну отлично. Еще когда утром Катя позвонила, до меня доперло, что я и не подумал дать ему свой телефон и адрес. Идиот. И обижаюсь, что не звонит. Ну нормально, а? Короче, Сашка притиснул меня к сердцу, сунул апельсин и начал с порога стебаться.

"Конспиративная квартирка!" – восхищался он, обходя дозором нашу непомерную трешку со свежепокрашеной лепниной. "Ух ты-ы! Я в сердце вражеской крепости". Глаза у него подозрительно поблескивали, и гнал он как-то уж совсем неуемно.

После жаропонижающего укола мне здорово полегчало, поэтому я бродил за ним по комнатам в своей синей пижаме, как щенок, и радовался, что Сашка у меня есть. Нет, ну правда. Как я раньше жил без этого дурака с бас-гитарой и Лакснессом? Непонятно.

В итоге я распотрошил холодильник и принялся потчевать гостя обкомовскими деликатесами, потому что не знал, как еще выказать безмерное счастье от его визита. Притащил свой японский кассетник и достал бутылку шампанского, а Гонтарев окончательно зашелся и сказал, что в следующий раз вместо апельсинов придет с цветами. Я засмеялся, кивнул, и сказал, что все, что ему угодно. Сидел, ел Сашкино подношение и таращился в пространство как полный псих. Наверное, у меня все-таки была температура, потому что реальность как-то подплывала.

Радость моя, правда, скоро поубавилась, потому что Сашка сказал, что зашел ненадолго – надо собак гулять. Он посидел со мной с часик, сияя и страшно глумясь над "чахоточным принцем”, выпил глоток шампуня, слопал бутерброд с икрой, дождался докторшу из местной поликлиники и сбежал.  Докторша долго меня тыркала, выслушивала, ковырялась в медкарте, а я смотрел в окно и переезжался. Если поразмыслить –  от питерского одиночества я кинулся, можно сказать, Гонтареву в распростертые объятия, прогулял репетитора, два раза наврал отцу, простыл и вообще сделал много такого, чего не надо бы делать никогда. Сегодня говорил с ним про самодеятельность и чуть было не согласился поставить на школьной сцене под Новый год «Пир во время чумы». С музыкальным сопровождением. Вот Ниночка-то обрадуется. А самое плохое – я дико по нему скучал. Аж скулы сводило. Только он за дверь вышел, так и...

Инстинкт самосохранения намекал мне, что я охуел, а логика подсказывала, что я неминуемо влечу в неприятности и большой скандал. Вот только отказаться от этой дружбы я не мог.

– ... И принимай эти капельки три раза в день, – закончила докторша, черкая в рецепте. Я благовоспитанно кивнул, и она отвалила. А я остался один на один со своей температурой и постепенно темнеющим окном. И было мне тоскливо. Я неумело помолился, чтобы все как-нибудь разрешилось к лучшему, сбился, потом понял, что уже час сижу, обняв сам себя за плечи, и раскачиваюсь. В Москве для таких, как я, есть Кащенко, а что в Питере – не знаю.

9а

Звонок защебетал, практически сразу же распахнулась новая железная дверь, и я выдохнул с облегчением и даже, кажется, на радостях его обнял. Комиссар, домашний и всклокоченный, в какой-то нелепой васильковой пижамейке стоял и буквально сиял мне навстречу. «Что, комиссар, не Мадрид у нас погодка?» – спросил я, чтобы что-то сказать. «Вообще не Мадрид! – весело согласился он. – Что, атаман, школу прогуливаем? Ну молодец!» – «У меня задание, комиссар, мне можно. Я тебе витаминку принес и пламенный привет от Катеньки!»  Он отобрал у меня апельсин и закрыл дверь на сто пятьдесят ключей, цепочек и засовов.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но дом комиссара меня сразу окатил холодным презрением – словно и вправду каземат. Он был выскоблен до блеска, холоден и неуютен, Тим выглядел там заложником. Окончательно мне стало противно, когда я заметил ментовскую черную дубинку, по-хозяйски висевшую у входа. Там и пахло как-то не по-жилому, а так, по-казенному, не то гостиницей, не то конторой.  Натурально – вражеская крепость, замок рыцаря Като. Тим сразу протащил меня в свою комнату, и я бы не удивился, если бы в углу у него валялась охапка соломы, а на стене болтались цепи, но нет, все было нормально, даже очень. Какая-то космическая модель на подоконнике, ковер, кровать… все как у людей. И та же чистота, ничего нигде не набросано, словно к ним кинохроника  через час должна приехать, снимать фильм про счастливое детство. Из книг – только учебники на полочке. Ясно, чего он такими голодными глазами смотрел на мои роскошества. И ни пылинки, ни соринки, все по струночке. Я бы в таком жилище долго не протянул, а этот вот как-то умудряется…Тим ходил за мной по пятам, и это было ну, мягко говоря, непривычно. От его герцогских повадок не осталось ни следа, а я, по чести сказать, был ужасно рад. Насколько выморочное было все кругом в этом жилище, настолько живым и настоящим был мой комиссар. И да, это была самая обычная простуда, как полагается, с кашлем и соплями, дня на четыре минимум.”Температура-то у тебя есть?” – спросил я его. “Есть, наверное, – отмахнулся он, – я не знаю, градусник вечером папа принесет, если вспомнит”. На самом деле, он весь горел, и глаза у него были красные. Ну ясно – дождь, холодно, а он в своей курточке еще сколько времени в холодном парадном просидел. Так что заболел он отчасти из-за меня.

Нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя виноватым, – вольно же быть таким пижоном и шляться в чем попало. Но он был так рад, что в его ледяную крепость пришел хоть кто-то с воли, и мне, если честно, было ужасно приятно. Когда Тим не лезет на бочку и не изображает комсомольца с плаката, он отличный чувак. Он потащил меня в кухню (еще один образцово-пустынный зал), выгрузил из холодильника всякую всячину, настрогал бутеров с парадной твердой колбасой, добыл жестяночку с красной икрой, даже шампанское откуда-то вынул, а сам сидел, вцепившись в дурацкий апельсин, как в фиал с чудодейственным бальзамом. В общем, я от души веселился, вспоминая мультик «Бобик в гостях у Барбоса», но Тимуру об этом, ясное дело, говорить не стал. Услышав, что я ненадолго, он приметно сник, но я пообещал прийти на следующий день, принести книжек каких-нибудь. «Только на сей раз давай после уроков, – наставительно заметил комсорг, – а то я обещал, что ты больше не будешь прогуливать!» Да пошел ты лесом, комиссар, вольно ж было брать на себя невыполнимые обязательства! Тим посмотрел на меня печально и сказал: «Ради всего святого, Монтрезор!..»  И я понял, что, кажется, попался. «Посмотрим, – буркнул я, – ну разве что ради твоей характеристики, зануда! Где тут у вас курят?» Не курили у них нигде. Можно было бы выскочить на улицу, но трепаться с комсоргом мне хотелось больше, чем курить. В лесах ленинградской области пачками дохли медведи. Тим валялся на кровати с фужером шампанского в руке, я сидел рядом на полу, и мы гнали, как не гнали даже на репетициях «Ондатров». Я, конечно, рассказал ему про нашу  группу “Записки ондатра”, про бесславную ее кончину и про отъезд моего лучшего друга и моей девушки. Оказалось, ни о чем об этом комсорг не подозревал, а про «тяжелую ситуацию» вставил просто так, по шаблону. Или по внезапной интуиции – кто его разберет, этого испанца. Под конец гон достиг уже гомерических пределов, и я предложил ему поставить на ближайшие праздники – ну вот хоть на 7 ноября – «Пир во время чумы», прикинь, с девками, музыкальное сопровождение свое! И ты, конечно, Вальсингам, в белой рубахе, все дела, голова алой тряпкой повязана, как у гаррибальдийца! Ты прикинь, как круто будет: гимн в честь чумы, нараспев, под басуху и грохот кружек об сцену! Комсорг посмотрел на меня смеющимися глазами, постучал пальцем по лбу и сказал, что тогда с него папа точно всю шкуру спустит. При чем тут Пушкин?  На 7 ноября, «Пир во время чумы»! Ну ты вообще, атаман, соображаешь, что несешь? И мы ржали еще минут пять, два дурака. Договорились во избежание дурных подозрений перенести постановку на Новый год, и чтоб Ниночка непременно правила телегой, в которой сидел весь педсостав и махал еловыми веночками с черными лентами, шариками и канителью. А потом мне надо было убегать к своим собачкам. Я смахнул слезу, на прощание крепко обнял больного друга и скатился по ступеням, пообещав завтра прийти проинспектировать, как он тут справляется со своей хворью.

Жужа, по обыкновению своему, сожрала на помойке какую-то гадость, но я даже толком на нее не наорал – я думал о комиссаре, и мне было ни до чего вообще.

А вечером позвонил Михалыч и сказал, что хватит уже «Ондатрам» муму пинать, а пора нам собираться и репетировать. Как минимум, обсудить репертуар, а там уже посмотрим. Установительное сборище было решено проводить у меня, в четверг, часов в семь. Я сразу же предложил ввести в программу авангардное решение гимна Вальсингама. «Чо? – не понял Михалыч. – Еще что-то новое навалял, что ли? Молоток ты, Саныч, продолжай в том же духе!» Тут только я понял, как соскучился по этим идиотам. Жизнь постепенно стала налаживаться.

9т

Остаток дня я продрых, вставать было рановато все-таки. Даже к отцу не стал выходить, правда, он все равно забыл купить градусник. Сашка нервно спросил меня насчет открытого шампуня, но я только рукой махнул – чего отец панически боится, так это того, что я сдохну от какой-нибудь простуды и он останется без наследничка. Когда я был мелкий, он вычитал где-то, что детей надо обливать при температуре ледяной водой, ну и дообливался до больницы. Так что шампанское он мне простит, я же бедненький и помираю. Звонила Катя, нацелившись развлечь меня беседой, но я, скотина такая, закашлял в трубку и быстро распрощался. Катя хорошая, скучно только с ней. Надо все-таки взять себя в руки и пообщаться с девушкой.

Ночью  я, естественно, валялся без сна, думал о Сашке и лыбился как идиот. Глаза у него сегодня... ну, светились, что ли. Серые, красиво так. Он, когда в ударе и не сидит, мрачно вперившись в доску, на рыцаря похож. Из "Смерти Артура", ага. Или на андерсеновского ангела, которого выгнали из рая за долбоебизм, опоздания и хамство старшему командному составу. Но все равно ангел. Я зажмурился и стал вспоминать, какой он и как сегодня впаривал мне про "Пир во время чумы". И впарил же ведь, зараза такая, я, кажется, для него на все согласен, даже скакать по сцене в белой рубашке и декламировать про дыханье девы-розы. Хотя какой из меня Вальсингам. А Сашка...

В общем, я довспоминался до того, что... да неважно. Перевернулся мордой в подушку и стал ждать, пока попустит. Вцепился зубами в наволочку, прямо скажем. Он, само собой, не знает. И, пожалуйста, пожалуйста, какие там боги есть, пусть и не узнает.

Назавтра Сашка прискакал только после уроков, внял гласу моления моего, паршивец. А то я уже представлял себе заголовки в школьной газете: "Комсорг Славко окончательно испортил Гонтарева", "Позор!", "Куда смотрит комсомольское собрание!"  и так далее. Я гордо выставил на стол кривые, но съедобные бутерброды с яичницей, но Сашка по обыкновению оборжал меня и сказал, что ветчина все-таки лучше. С его шуточками я уже придумал, как бороться: надо принять смиренный вид, вздохнуть и, как можно виноватее опустив голову, со всем согласиться. Поэтому я посмотрел на Гонтарева глазами раненой лани и пристроил поверх своих уродцев еще и ветчину. Если проявить комиссарскую кротость, Сашка теряется и замолкает минуты на три. Несомненная польза! Надо еще перед зеркалом потренироваться.

До вечера возились с Пушкиным: Сашка расхаживал с книгой по комнате и читал на разные лады, а я лежал на ковре, влюбленно на него таращился и подавал ценные идеи. К вечеру мы сожрали пакет "Мишек на севере", выпили литра три чаю и состряпали сценарий чудовищного действа, точнее, я бы сказал, вакханалии, на основе текста бедняги А. С. Там только  подтанцовки со скелетами не хватало и голых девок в перьях, а остальное было. Думаю, если мы это поставим к Новому году, педсостав нашей школы в полном составе хватит товарищ Кондратий.

Мне страшно не хотелось отпускать Сашку, тем более, что очертания грядущего "Пира" приняли  совсем уж демонические формы, а потом я позвонил папе на работу и спросил у Машеньки, сидит ли он еще в кабинете. Та сказала, что только что свалил, и пришлось спешно  расходиться. В дверях Гонтарев меня обнял, как у нас уже повелось, и я воровски сунулся носом ему куда-то между ухом и воротником куртки, на один быстрый вдох. Расцепил руки, попрощался, отводя взгляд, запер за ним дверь и потом долго стоял, прислонившись к стене и созерцая сияющие вспышки перед глазами. Идиот.

Скоро приехал папа, с двумя гостями  – один какой-то обкомовский функционер, лысоватый, низковатый, в черном пальто и шляпе пирожком, а второй явный кгбшник, с постной рожей, совсем коротко стриженый и, будто кол в жопу засунули, с неисправимой военной осаночкой. И правда – под плащом обнаружились полковничьи погоны. Они прошли на кухню, добыли крафтовый сверток с торчащим хвостом, два пузыря и нацелились со вкусом бухнуть, а я вежливо поздоровался и попробовал слинять к себе. Но счастье мое, очевидно, закончилось с Сашкиным уходом, потому что папа был уже поддамши и велел сидеть с гостями. Я  достал им рюмки, закуску, они разлили, и дальше понеслось: "Пусть парень тоже выпьет, привыкает мужиком быть", “Растет смена, растет”, "Что, девчонки-то есть у тебя? Ну не красней!", "Я для сына ничего не жалею, у него все есть, комната своя, водила, шмотки", "Анита? Помню, как же. Р-редкостной красоты дамочка".

Когда они стали обсуждать маму, я опять дернулся уйти, но отец уже завелся и цыкнул мне сидеть. Я вертел в пальцах холодную рюмку и кивал, иногда что-то отвечал, а сам вспоминал, как Сашка сидел с гитарой в обнимку, а еще как мы шли по Васильевскому, и он отдал мне перчатки, а еще как он хрипловато смеется и как гладит струны Анитры, чуть прижимая их ладонью. Я завидовал его гитаре.

Гости окончательно наклюкались, забили пепельницу окурками и закидали стол рыбьими костями. Я вышел будто бы отлить, подошел к телефону и долго над ним стоял, с ненавистью глядя в стену. От водки голова кружилась и подташнивало, а может, еще температура не прошла. Потом я почувствовал взгляд и обернулся. Кгбшник стоял в коридоре и внимательно меня разглядывал. Я вопросительно поднял бровь.

– Девочке звонишь? – спросил он, миролюбиво, но я почему-то заледенел. – Да брось, они все сучки, не стоит того.

Протянул руку и взъерошил мне волосы. Я знал, что не надо бы огрызаться, отец обхаживал этого чувака на предмет перевода обратно в Москву, что-то он там мог решить, но меня всего передернуло. Вид, наверное, у меня был очень нехороший, потому что чувак руку убрал и ушел обратно на кухню, с безразличным видом. Даже засвистел что-то. Я вернулся к себе, в который раз пожалел, что на двери нет задвижки, потом саданул кулаком по стене. Из-за водки больно не было, поэтому я ударил еще и еще, представляя, что это рожа того, в погонах. Или папина. Или, наверное, моя собственная.