Текст книги "Невские берега (СИ)"

Автор книги: Арминьо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

А потом мы наскоро вымыли посуду и с гоготом и свистом выкатились из дома. Впереди было два чудесных дня. По Большому ехал троллейбус, мы вскочили в него и рванули на Невский. Тимур, в куртке, висящей по-гусарски на одном плече, в белой рубашке (он, интересно, другие-то носит?), с комсомольским значком на лацкане школьного пиджака и с сияющими глазами буквально олицетворял комсомольскую молодость и оптимизм будущего строителя коммунизма. На Невском мы покинули общественный транспорт, страха ради общественного контроля, и пошли себе фланировать, этакие два лощеные хмыря по Пикадилли. Пикантность ситуации состояла в том, что шли мы не куда-нибудь, а в “Сайгон”. Я не был там сто лет, и мне хотелось показать моему другу все-все тайные закоулки моего королевства. Ну и друга моего тоже представить, а как же. Возможно, это и  граничило с некоторой провокацией, может, даже на грани пристойного – ну как, к примеру, юную маргаритку тащить в бордель, но я-то знал, что ежели маргаритка в тонусе, то скорее борделю несдобровать, чем нежному цветочку. И все же я и представить не мог, как обернется дело!

12т

Кончилось тем, что я выпросил у Сашки томик Платона и припрятал в сумку. Правда, сумку я в итоге бросил у него, а потом мы ехали в троллейбусе и он с пятого на десятое что-то мне пересказывал, но я не особо понял. Потом прочту глазами, так проще. Круто, что у него был такой знакомый дядька. Я только один раз общался с психиатром, мама меня тайком отвела, когда поймала за тем, что я сунул руку под кран, в кипяток и терпел. Кожа вся слезла, а тому чуваку я объяснил, что воспитывал волю. Как Муций Сцевола. Но отцу не сказали, и вообще это был какой-то знакомый знакомых. Мне было лет тринадцать, что ли. Слово “гомосексуализм” мне тогда было незнакомо, но я уже понимал, что со мной что-то здорово не так. Ешкин кот, да со мной всю жизнь было что-то не так. Сашка говорит, что я, наверное, оттого такой упертый активист и святоша. Не знаю, может быть. В Средневековье я, наверное, колдунов бы жег или в крестовые походы ходил.

Солнце светило как ненормальное, мы доехали до какой-то остановки и потопали вдоль Невского, я, наверное, был в ударе, потому что рассказывал Гонтареву что-то про БАМ, конный спорт и кубинских революционеров. Потом мы немного поорали про "Слышишь чеканный шаг! Это идут барбудос!". Сашка смеялся и подпевал, река Мойка так и искрилась, по ней ходила рябь и солнечные блики, ветер пах свежестью и немного осенью. Совсем чуть-чуть, а так будто бы снова лето вернулось.

Я себя чувствовал примерно как глупый белый мальчик, которого добрые гаитянцы взяли на оргии вуду, или как там у них... Мы поржали еще и над этим, потом Сашка продекламировал мне про коня, я и это одобрил. В “Сайгон”? Да легко! На антисоветский слет? Да пожалуйста. КГБшные машины переворачивать? С удовольствием.

Есть упоение в бою, так сказать. И у “Сайгона” на краю. Я шел рядом со своим другом, который только что подарил мне огромную жизнь, и радовался, как радуются, наверное, только в райских чертогах.

А потом мы пришли к огромному храму, такой второй Исаакий, с открыток и конфетных коробок, как-то географически называется, и там было... мда. Вобщем, я, если честно, мало помню. Они все были одеты кое-как, по какой-то странной своей моде – длинные волосы, и у парней тоже, на руках браслетики-фенечки. Столько неподшитой и откровенно драной одежды я даже на фотографиях из беднейших кварталов Нью-Йорка не видел. Я чуть было не почувствовал себя неловко в своем комсомольском прикиде, но меня видно уже понесло и я так сиял, да еще рядом был неформальный и в доску для них свой Гонтарев… короче, первым делом ко мне подвалила какая-то дева с белокурыми косами чуть не до пояса, в клешах и с такой сумочкой на шее, осияла глазищами и мурлыкнула, что мол “смело… круто! Комсомольский значок, вот это да… это протест! Школьная форма! Чуваки-и-и, как вы смотритесь!”

А мы что, мы да, смотрелись. Вольнолюбимый мой атаман, с растрепанным светлым хайром до плеч, парашютной сумкой за спиной и с совершенно лисьей ухмылкой, и я, блин, гребаная краса и гордость Испании. Я оценил диспозицию, снял куртку совсем, небрежно закинул ее на плечо и испробовал на белокурой девице лучшую комсомольскую улыбку. Знаете что? Среди сайгонских девок она тоже отлично работает. Они там какие-то все немного унылые или задумчивые. Комсоргов им явно не показывали. Сашка меня быстро познакомил с какими-то патлатыми темными личностями, к которым я раньше и на километр бы не подошел. Потом ему сунули в руки гитару и посадили на ступеньках “работать”. Он хмыкнул, посмотрел на меня и перебрал струны. Я только сейчас понял, что никогда толком не слышал, как он играет. Не было случая. Так я впервые услышал “Дорзов” и узнал, кто такой Джим Моррисон. Я с ним вообще много чего впервые узнал. Как жить, например. Как не умереть.

Я машинально отпихивал от себя блондинистую  Джейн в бахроме и пацификах (интересно, как ее на самом деле зовут? Дашенька? Машенька?), которая норовила обвиться вокруг меня лианой, игнорируя светлое комсомольское прошлое, и слушал, как завороженый. Постоял-постоял и сел рядом с Сашкой на ступеньки. Заднице было холодновато, хотя солнце и пригревало сверху. Как они тут целыми днями сидят?

“People are strange when you’re a stranger, faces look ugly when you’re alone...”  Черт, да это же просто про меня. Как я раньше не слышал эту песню. “Women seem wicked when you’re unwanted, streets are uneven when you’re down…”  Елки, да я сам бы ее написал, если бы умел. Но я не умею.

А потом… ну в общем потом случилось это. То есть дальше я правда не очень помню, а Сашка отказывается подробно рассказывать и ржет.

13а

Ни до какого “Сайгона” мы не добрались. Стремительная несудьба настигла нас, как сказал бы Вианыч. Несудьбу звали Джейн, мы столкнулись на Казани, она мне приходилась какой-то сложной системной родней – не то бабушка, не то двоюродная сестренка, она кинулась мне на шею, и вдруг из-под портика свистнула золотая стрела и пронзила грудь бедняжки. Темнокудрый ангел в белой рубахе и синем школьном пиджаке задумчиво стоял, потупив карие очи, и знать не знал ни о какой Джейн. Рубиновое знамя полыхало на синем его лацкане, и золотая голова Вождя хрипло вещала с эмалевого полотнища. Я бы честно сказал: сестренка, пожалей свое доброе сердечко, даже не смотри в ту сторону, – но меня уже увлекли на ступени. Несмотря на холод, упорные пиплы продолжали летние традиции, Черный Скальд притащился с гитарой, мне втиснули ее в руки – и чо, полетели. На Джиме Морисоне комиссар окончательно растворился в небесном сиянии, а бедная девочка только что не заплеталась возле него в мелкие кольца – и все безрезультатно. Но это же Джейн, белокурая бестия! И выждав некоторое количество песен, всласть налюбовавшись на романтичного красавца Тима, она лукаво шепнула мне, мол, отойдем, Сэн, дело есть. Дело было довольно важное, туго забитое в “беломорину”, одного такого дела на троих хватило с избытком. Добрая Джейн мастерски пустила нам по паровозу, особенно длительный достался комиссару, я даже испугался: сколько можно выдыхать? Пуская паровоз, Джейн едва не касалась вожделенных Тимовых губ и, ясное дело, желала бы остановить сие прекрасное мгновение. Я обнаружил в сумке сколько-то заблудившихся конфет, подарил их нашей прекрасной даме, подательнице зеленого блага, и мы вернулись обратно под портик. Голубое небо сияло незамутненной чистотой. Стеклянный глобус Дома Книги обрисовывался на нем чисто и резко. Я опять взялся за гитару – и нам с ней было хорошо.

Но, по ходу, комиссару было еще лучше. Не знаю, пробовал ли он раньше, я как-то не поинтересовался, но комиссар явно справлял свой личный праздник непослушания и не нуждался в няньках. Он сидел на ступенях и смотрел на садик Герцовника, я плыл на мягких волнах золотистых аккордов, а Матильда, герла Скальда, попросила меня спеть «Любовь дурака». Ну я и запел – жалко мне, что ли?

Жил да был дурак, жил в стране дураков.

Было дураку жить вольготно да легко.

Было у него все, что нужно для него,

А и нужно-то ему было вовсе ничего.

Только дудочка в руках,

Только солнце в облаках,

Только земляника-ягода на солнечных полях,

Только синяя река,

Только птица в рукаве,

Только ветер, что свистит в его дурацкой голове.

Шел себе дурак по дороге любви,

Сбил себе дурак ноги до крови,

Впереди обрыв, позади стена,

И куда теперь идти не ясно ни хрена.

Стихла дудочка в руках,

Скрылось солнце в облаках,

Не мелькает земляника в голых сумрачных полях,

Стала серою река,

Плачет птица в рукаве,

Только ветер все свистит в его дурацкой голове…

Но допеть мне было не суждено, потому что со стороны ступенек вдруг поднялся Тим и со словами «атаман, что за херню ты несешь?» навсегда вошел в историю питерской Системы. Он встал, опасно балансируя на краю сознания, обвел всех сияющим взглядом и разразился речью. Убей меня Бог, эту речь я не забуду никогда, и все, кто там были, не забудут тоже. Тим обрушился на меня за то, что я профанирую и проституирую понятие любви, коль скоро допускаю туда серый цвет и полное крушение надежды, а любовь – это великая етическая сила и она, ебена Матрена, никогда не бывает безнадежной, или это не любовь. Потом он заговорил о великом освобождении, о том, что любовью и только ею одной можно очистить мир от говна и ебаной грусти, что в Боливии был явлен миру живой святой – и это Че, который и мятежник, и солдат, и врач, и, по ходу, он умер, превратившись в огромный факел любви, – и вот это называется любовь, а не слюнявая херня, когда все плохо и надо мазать мир соплями, – это не любовь, а срам свинячий, блядь, атаман, неужели ты не понимаешь! Любовь – это действие, действие и еще раз действие! Это дуэнде! Это когда ты смело подходишь и делаешь все, что в голову придет: лезешь на баррикаду, едешь в Боливию, целуешь первого встречного, да хоть тебя, атаман!..  Потому что ты это можешь, потому что ты уже не ты, а святая сила любви в тебе, и даже поделенная на все твое говно и нерешительность, она сжигает тебя дочиста! И ты зовешь меня комиссаром – но комсомол – это тоже было о любви, атаман, о любви, и о войне, и о свободе, мать вашу! После чего он покачнулся и упал мне на грудь.

Пипл стоял как громом пораженный. Пламенная проповедь Тима пришибла буквально всех. Скальд очнулся первый: «Ебать! – выдохнул он, – а чувак-то прав! Откуда ты его выкопал, Сэн? Он же гений, в натуре!» И обернувшись к Матильде, слился с ней в чем-то среднем между поцелуем и урборосом. Джейн всхлипнула и повисла на каком-то мэне, потому что Тим был уже недосягаем – на том небе, где сейчас парил комиссар, находились только господь бог и Че Гевара. Мы с комиссаром сидели на ступеньках, а вокруг нас плыла золотая осень, и хиппи смотрели на Тима как... как Джейн. “Джейн, – сказал я, когда она наконец подошла к нам, отлепившись от своего избранника, – скажи, голубка, а у тебя еще такая трава есть? И что нам делать с этим златоустом? Он сейчас не то что ходить, сидеть разучится. Я его до дома точно не дотащу”. “Говно вопрос, – улыбнулась Джейн с торжеством Феи Морганы. – пошли ко мне, я тут рядышком живу!” Мы кое-как уговорили Тима подняться на ноги, по дороге отрезали хвост – какая-то юная пионерочка собралась пойти с нами, пожирая комиссара пламенным взглядом, – и повлеклись в сторону дома Джейн, а пипл смотрели нам вслед и охреневали. Потом мне кто-то, кого там не было, рассказывал, как однажды на Сайг пришел какой-то чувак с комсомольским значком и задвинул такую мощнейшую речь про фрилав и анархию, что три герлы на месте залетели, и это был прям Че Гевара на Вудстоке, в натуре!

Джейн и вправду жила в двух шагах. Я, честно говоря, и представить не мог, что она не шутит. Вдоль канала мы прошли совсем чуть-чуть, потом поднялись на третий этаж, Джейн открыла деревянную дверь, за ней тянулся типичный питерский коридор, а потом мы протащили Тима еще чуть-чуть  и оказались в комнате сумасшедшей хиппушки. Это был самый настоящий флэт, с рисунками на стенах, с солнцем и слоником, намалеванными гуашью прямо на обоях, с люстры свисали колокольчики и зеленые пластмассовые стрекозки из магазина “Охота и рыболовство”, в углу стояли огромные стенные часы прошлого века и зеркало-трюмо, в окно весело лился осенний светлый день. Я осмотрелся, скинул с ног кеды и проволок комиссара до дивана. Он немного помогал мне, но, кажется, ему уже было все равно. Джейн посмотрела на меня несколько испуганно. Ее саму, конечно, тоже накрыло, не без того, но мы уже были вполне в норме, а вот с Тимом творилось что-то непонятное. Как-то слишком долго и крепко его держало с пустякового, в общем-то, количества. “Он у нас тут кони не двинет?” – робко спросила дева. Я честно пообещал ей, что ничего такого, просто чувак несколько ослаб после болезни, ну и вообще довольно нервный тип. Так что надо просто дать ему поспать. И кстати, мы твои планы никакие не путаем? Ой, не было у Джейн никаких планов, ну так… побродить, потусоваться, может, в Ротонду заглянуть. Но вообще так тоже ништяк! Слушай, откуда он взялся? Я его раньше никогда не видела. Я честно сказал всю правду: что это наш комсорг, он типа взял надо мной шефство, помешал выпереть меня из школы и все такое. А про остальное ты его сама спроси, когда очухается. Джейн не поверила ни одному моему слову, но пошла и поставила чайник. Я спросил, есть ли в доме хавчик или надо бы притащить, дома были макароны, и пока Джейни караулила блаженно посапывавшего Тима, я быстренько домчался до булочной, а потом до гастронома.

Если говорить откровенно, я почти был готов, что мой уход будет воспринят как сигнал к практическому осмыслению Тимуровой лекции и беспомощное состояние комиссара помехой не станет. Но когда я вернулся, чайник свистел на весь коридор, аж с лестницы было слышно, а Джейн так и застыла в позе Наташи Ростовой над койкой князя Андрея. Никаких нескромных мыслей или жестов, одно нежное благоговение. Видно, неожиданный дебют комиссара поразил девушку, и она удоволилась уж тем, что гишпанский гранд валялся на ее диване. Мы пили чай с бубликами, как подобает петербургским жителям нашего разбора, трепались ни о чем, между делом Джейн рассказала, что живет с бабушкой, бабушка не мешает внучке сходить с ума, лишь бы та училась нормально. Учится она в медицинском, на медсестру, там скучища, конечно, но ничего, жить можно. Хотела бросить и свалить куда-нибудь, ее один мэн звал по трассе в Крым, но что-то ее заломало, и бабушка бы волновалась… Ну еще успеется. Ой, Сэн, а с ним точно все будет в порядке? Он какой-то бледный… Я подошел к Тиму, укрыл его пижонской курткой, благо теплая, посмотрел на него внимательно: нормальный комиссар. Дышит ровно, будить не стоит. И вообще, кто тут медсестра? Потом Джейн зевнула, пробормотала что-то про давление, прилегла рядом с комиссаром – и вскоре на диване спали уже двое ангелочков. А я сидел рядом с ними на полу, благо вязаных ковриков было в избытке, и читал, что Бог послал.

13 т

Я спал и мне снилось что-то яркое и звенящее, словно облако, от которого исходило теплое млечное сияние. Я плыл в этом облаке и кажется, вот-вот был готов понять самое главное. "Caballito, yo te amo", из немыслимого далека произнес голос матери. Почти за гранью слышимости звякала посуда, серебро о фарфор, лилась вода. Алый значок на моей груди стал тяжел и протек сквозь ребра каплей ртути. Это было не больно, но я дернулся и проснулся.

Незнакомая койка, незнакомая страшно захламленная комната. Пахло свежим хлебом, немного пылью, еще какими-то сладкими духами. Под боком у меня прикорнула незнакомая девица, в ее косы были вплетены бубенчики, они, наверное, и звякали во сне. Я осторожно огляделся, увидел Сашку, сидящего на полу с чашкой чая и книгой в руках, успокоился и попытался вспомнить, что сегодня такое было. День раздробился на части, и многие из этих частей потерялись. Адски хотелось пить, в сортир, и потом слопать все, что есть в холодильнике. От запаха лежащих на столе бубликов желудок просто в узлы завязывался.

Так, мы вроде дунули... А потом-то что было?

"Саш… – шепотом позвал я, стараясь не разбудить спящую деву. – Мы вообще где?"

Мой друг отожил книгу и внимательно меня оглядел.

– Очухался? Комиссарище…

Я сполз с дивана на пол, помотал головой, потом отобрал у Гонтарева чашку с остывшим чаем и присосался. Стало полегче.

– Ну ты отжег, – в Сашкином голосе сквозило восхищение. – Ну ты там всем задвинул! Войдешь в историю, чувак.

Я снова покопался в памяти, но на месте дневных событий нашлись только яркое пятно и чувство общего удовлетворения. Видимо, в конопляном угаре мне удалось толкнуть действительно захватывающую речугу. Профессионализм, блин, не прокуришь.

– Ты бы сказал, что раньше не курил.

– Да курил я.. только не так. И не то.

Тут я вспомнил, что эту хипповскую мадонну, почивающую на диване, зовут вроде Джейни...  Меня совершенно отпустило, еще и выспался, но есть хотелось неимоверно. Я сцапал бублик и вгрызся. Потом подозрительно оглядел деву, но она была одетая, еще проверил молнию на штанах,  все ли застегнуто. Сашка заметил мои манипуляции и сделал страшные глаза.

– Теперь придется на ней жениться, Че Гевара хренов. Что ты тут вытворял, страшно вспомнить! Я уже никогда не стану прежним.

– Верю, камрад, что ты берег мой сон и мою невинность, – беззлобно ответил я и откусил от второго бублика сразу половину.

Короче, я там съел все, что нашел, запил крепким сладким чаем и несколько попустился. Мы старались не шуметь, и хиппушка Джейн, по доброте давшая приют двум странникам, безмятежно спала.

– Вернемся на Ваську? – спросил я. Перспектива ночевать на узком диване с неизвестной девицей совсем меня не прельщала. В конце концов, это безнравственно!

Гонтарев пожал плечами и сказал, что скоро разведут мосты и теперь придется сидеть тут до утра. Ну не то чтобы скоро, но влом же сейчас куда-то идти. Я пригорюнился, но он предложил выбраться на крышу, взяв с собой пузырь и пачку сигарет.

Крыша была треугольная, скатом, кое-где проржавленная. Шаткая оградка предохраняла таких вот придурков, как мы, от падения вниз. Мы вылезли через маленькое окно и уселись на облупившейся жести. Край солнца еще виднелся над изломанной линией питерской застройки, и окна кое-где отблескивали алым и золотым. Я достал пачку, закурил и сунул сигарету Сашке, а он протянул мне откупоренную бутылку. Я сделал глоток, обнаружил внутри крепкое портвейноподобное пойло и порадовался, что хоть не замерзнем.

На трубе курлыкали и возились голуби, Сашка беззаботно засвистел незнакомую мелодию, я бездумно смотрел на заходящее солнце. Мне было хорошо, я привалился к Сашкиному плечу, он меня обнял, а в другой руке держал тлеющую сигарету и что-то там себе думал, посвистывая.

– Гляди, вон там твой дом, – вдруг сказал он, махнув сигаретой. На меня отлетела частичка пепла.

Я пригляделся и сообразил, что мы действительно где-то рядом с Сенной.

– Вот уж куда мне совсем не хочется, – честно ответил я.

Я подумал, что в жизни бывают такие моменты, которые стоит сохранить, как в янтаре, припрятать получше, чтобы потом, в черные дни, доставать их и радоваться. Я хотел оставить себе этот темнеющий город со светящимися прямоугольниками окон, морозный запах питерской осени, теплое плечо рядом. Я повернул голову и поцеловал Сашку в краешек губ, просто так, чтобы запомнить. Он ничего не сказал, только небрежно запустил пальцы мне в волосы, и мы довольно долго сидели на этой гремящей крыше, передавая друг другу целительный портвейн. Разговора не получилось, мы просто слушали  звуки вечернего города и молчали. Потом нас увидела из окна какая-то тетка, раскричалась, что сейчас вызовет милицию и что на крыше сидеть запрещается, мы и ушли.

14а

Все было прекрасно, лучше не придумаешь.Тетка спугнула нас крайне вовремя, так что мы вполне мирно спустились на три этажа, сонная Джейн открыла нам дверь, мы (ну ладно, я, на правах старшего родственника) поцеловали ее в щечку и свалили, чтоб не злоупотреблять добротой милой крошки. Субботний день пошел наперекосяк – и в самом деле, что хорошего: выключились с одного косяка на троих, как пионеры, эти двое весь день продрыхли, я до одури навтыкался в какого-то макулатурного Дрюона – и теперь в голове дикая каша, все друг друга жрут и травят в красивом антураже… Но почему-то я был дико рад, как все сложилось: и речугу Тим толкнул потрясающую, и  вообще день получился отличный, а в “Сайгон” завтра сходим, отчего бы двум благородным донам… а теперь мы летели по ступеням вниз и ржали – да что-то мы все время только и делаем, что ржем, когда не спим. Метро было совсем рядом – ну буквально Невский перейти. То есть мы бы прекрасно успели и до “Площади Мира” доскакать, только  один из наших  не захотел лишний раз оказываться в тех местах. Вечерний Невский сиял фонарями и красотой, но в смысле пожрать или закупиться какой-нибудь едой был для нас совершенно бесполезен. В пустом метро мы и вовсе не стеснялись условностями – катались по полу, гонялись друг за дружкой, опять орали про  El pueblo unido, вообще вели себя вызывающе. А потом, вытряхнувшись на пронизанный всеми ветрами Васильевский остров, горько сокрушались, что не дал нам господь мозга и не взяли мы «топоров» на вечер, так и придется помирать от скуки всухую. «Тебе что, со мной скучно? Может, я домой пойду?» – вскинулся Тим, но быстро опомнился и прекратил валять дурака... вернее продолжил. А то бы я точно кого-нибудь проклял, как магистр Жак де Моле одного короля, который тоже был красавчик и в амбицию не дурак вломиться.

Мы шли по Ваське, и я внезапно подумал, что как-то очень естественно – идти с комиссаром по городу, возвращаться откуда-нибудь, а завалимся домой – будем трепаться, курить, да мало ли чем можно заняться. И как же я соскучился по этому чудесному ощущению, что есть на свете такой же чокнутый, как ты, и более того – вот он, рядом, идет себе и курит. «Отдай цыгарку, комсомол, ты мне должен подавать хороший пример, а сам смолишь напропалую!» Комиссар бровью не повел, зато разразился очередной речью, как все познается в сравнении и для меня, хипоты и асоциального элемента, полезно узнать, что сигарета может и обязана быть без наркотика, а, как ей и положено, состоять из говна и табачной пыли. Это типа тебе хороший пример. «Сейчас ты умрешь, лошадь!» – пригрозил я ему, но комиссар встряхнул отросшей гривой и удрал вперед с буйным ржанием.

Дома было душно, тепло, пахло горелой капустой, мать дала нам общий втык за то, что не предупредили, что заявимся после десяти, а она тут нервничай! И да, Тимур, вас тоже дома потеряли. Я сказала, что вы с Сашей где-то бродите и, скорее всего, останетесь у нас, но папа вас настоятельно просил перезвонить.

У меня резко упало настроение. Что еще могло случиться? Комиссар сразу же двинул к телефону, а я остро пожалел, что не могу силой мысли пережечь сраный провод.  Ничего хорошего с той стороны я не ждал.

Ничего хорошего и не было. После короткого телефонного разговора он вошел в комнату, поискал глазами сумку, сухо простился и сказал, что за ним уже приехали. Я бросился на лестницу, проклиная осеннюю слякоть и чертовы шнурки на ботинках, – пусто. Когда я выскочил на улицу, никого там уже не было. Но не было и шума отъезжающей машины, и вообще никаких машин: тишина стояла мертвая. От грохота двери в нашем подъезде проснулись пять соседних линий, не иначе. Ни одна душа не нарушала мертвенного геометрического единообразия, спрятаться просто невозможно. Оставался только наш двор – или ловить его потом по всему Ваське. Но тут Бог решил надо мной смилостивиться. Тим сидел на земле, под тополем, его было практически не видно в ночной темноте, он задумчиво курил и, судя по всему, если бы сейчас весь мир взорвался и исчез, комиссару было бы безразлично. Я не знал, что конкретно у него случилось, но ясно понимал: беда.

Я упал с ним рядом, он не шелохнулся. «Тим, что случилось? – шепотом заорал я. – Ты сдурел совсем? Что произошло?» Комиссар продолжал курить. И тогда я схватил его в охапку, прижал к себе, прекрасно зная, что он не сможет меня оттолкнуть. Да черт с ним со всем, я все что угодно готов был сделать, лишь бы он прекратил сидеть как каменный и бесстрастно молчать в пространство. Дурак несчастный!

Подействовало, конечно. «Саш…  я уезжаю, так надо… отца переводят… – безучастно сказал комиссар. – На той неделе в Москву...» Честно? Я чуть не заржал в голос. Москва, тоже трагедия, далеко – страсть! Ну что ж ты, комиссар, в самом деле! Это разве горе – а я-то уж невесть что себе накрутил. Да сдернешь ты нафиг из этой Москвы, это же всего ночь езды, ну или день по трассе. Это не Боливия какая, не заграница, не… не рак, в конце концов! Вставай, хватит тут сидеть! Пойдем домой уже!

Он, конечно, встал и пошел. Он вообще довольно покладистый, если в мелочах. Да и глупо было дальше торчать в сыром дворе, под дурацким тополем: когда первый ахуй прошел, это стало ясно. «Сварить кофе?» – спросил я. Тим кивнул и добавил: «А можно шоколада лучше? Ты извини, я тут останусь, ничего?» Я пошел на кухню, а он лег и отвернулся к стене.

Я держал над огнем джезву и думал, как бы спасти комиссара. Всегда же можно что-нибудь придумать? Попросить мать, чтоб он пока пожил у нас, ну типа чего мотаться из школы в школу? А насчет прокормиться – что-нибудь придумаем, заработал же я себе на Анитру, да нам много и не надо! А если мать будет против… В конце концов, надо же продержаться только полтора года, в сущности, мелочь. По впискам? А что, вполне реально! Я прямо с ходу найду на ближайший месяц, а там глядишь – и устаканится. Тем более что по родному дому Тим явно скучать не станет. Того, что он мне урывками и обмолвками успел рассказать, хватило бы, чтоб три раза это гнездышко сжечь, а землю перепахать с солью. Я принес ему чашку с шоколадом  – «без перца? О! отлично!» – и изложил свои соображения по поводу аболиционизма и подпольной железной дороги. Ясное дело, что вписываться мы станем вместе, не бросать же его. А может, и комнату снимем, как чуть-чуть отдышимся! Тим посмотрел на меня безнадежно и как-то… как на несмышленого, и заметил, что не отпустят его никогда. А если он рискнет сбежать, то через десять минут его с ментами и вертолетами доставят из любой точки мира. И приютившим его, знаешь, тоже хорошо не будет. Ты не понимаешь, атаман, это и вправду совсем другая жизнь. Чего я, по-твоему, так впахиваю, характеристику эту заслуживаю, только не на цырлах хожу? Ради Ниночки, что ли? Да у меня только одна возможность свалить – поступить в МГИМО это сраное. А был бы девкой – вообще труба, так бы и сидел на привязи, пока замуж не выдадут за кого-нибудь полезного.

Я слушал и охреневал. Вот уж и вправду – два мира, два детства. И как он умудрился вырасти человеком, при таком пиздеце, да еще и я тут на его пути… будто мало горя…

«Знаешь, – сказал под конец Тим, – ты как хочешь, а я спать. И тебе советую!» – «Хорошо, – ответил я. – Спать – это правильно, утро вечера мудренее. Даром, что ты сегодня весь день продрых… но ничего, больному можно. Я на кровати или на пол пойду?» Комиссар коротко взглянул на меня и обронил: «Очень смешно!»

14т.

Я лежал в Сашкиной койке и думал. За день наспался, поэтому никак не мог отключиться. Черт, как я только умудрился записную книжку дома оставить. Отец, конечно, позвонил по всем питерским номерам и меня нашел. А так я ничего не знал бы до воскресенья, потом как-нибудь повыл дома один, очухался и в понедельник пришел с готовым планом действий. Сашка сгоряча предложил мне какой-то идиотский побег и жизнь по впискам (выпивка и наркотики прилагаются, очевидно) потом мы долго шептались в кровати, накрывшись одним одеялом, он меня даже поцеловал пару раз, видимо, чтобы утешить. В какой другой день я обосрался бы от счастья, но не сегодня. Сегодня мне как-то хватило переживаний, поэтому я просто таращился в ставший подозрительно знакомым облупленный потолок, размеренно дышал и перебирал в голове всякие варианты. Есть отличные идеи, одна другой страшнее, как сказала бы одна моя московская знакомая.

Сашка давно уже спал сном ангела, а я все скручивал в себе раскрутившуюся пружину и, должно быть, обледеневал на глазах. Никакие любовь и дружба не стоят разрушенной жизни. Побаловался и хватит.

Ну Москва. Ну я же туда хотел. Ну летом увидимся.

Ты сам-то веришь? – спросил я себя, улыбнулся потолку и начал дышать еще размереннее. Это  всегда помогает. Из форточки дуло, слепил фонарь. Я еще немного порассказывал себе, как приеду на Кропоткинскую и мы пойдем, скажем, с Серегой Моргуновым в бассейн, а потом завалимся ко мне и выпьем чаю. И никаких этих питерских заебов больше не будет в моей жизни, а все будет ясно и просто. Я буду клеить модели космических кораблей, читать книги исключительно из библиотеки и заниматься комсомольской работой. В 91 у меня авторитет, давно завоеванные позиции. Сашка во сне пнул меня коленкой, и я отодвинулся еще дальше к стене.

Короче, я долежался часов до пяти утра, еще темно было, потом встал, стараясь не шуметь, оделся, сцапал свою сумку. Подумал, что ему написать, потому что западло так совсем без всего уходить. Нацарапал на тетрадном листе, что-то типа “пока, спасибо за все. У меня все хорошо, не беспокойся. Уехал собираться. Тимур", оставил записку на его захламленной тумбочке, прижал томиком Платона, которого так и не открыл, зашнуровал ботинки и свалил. Дверь у них захлопывается, что обычно неудобно, а сейчас было удобно – меньше всего я хотел кого-нибудь разбудить. Метро еще не открылось, я потусовался немного у входа, дождался, пока начнут пускать внутрь, и поехал к себе домой. В голове в кои-то веки было ясно и полный порядок.

Дверь открыл своим ключом, папа еще спал, конечно. Я тоже рухнул в койку и уснул, мыслей не было ну никаких. Проснулся к завтраку, солнце так и фигачило в окно. Папа был оживлен, все время шутил, видно, достал его этот Питер хуже горькой редьки. Я порадовался вместе с ним, потом сказал, что никакой мочи нет ждать и что я отстаю по программе с каждым днем все сильнее, несмотря на Аделаиду, поэтому нельзя ль мне сегодня отвалить впереди паровоза. Папа удивился, но я так подольщался и вертел хвостом, что он в итоге позвонил куда-то, поговорил пять минут и днем Василий увез меня в Пулково. Я только сумку взял. Сидел в салоне рядом со своим безмолвным стражем, читал “Похитителей бриллиантов” и все время думал – ну и отлично. Повезло. Пока я окончательно не рехнулся.