Текст книги "Бедная Лиза (СИ)"

Автор книги: АНОНИМYС

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Из-за двери раздался осторожный голос:

– Кто там?

– Откройте, полиция, – отвечали снаружи.

– Одну секундочку, – заторопился голос, – я сейчас.

Однако открывать почему-то не торопились. Спустя полминуты снаружи нетерпеливо загрохотали кулаками.

– Открывайте, мсье, или вы вышибем дверь!

– Да-да, уже сейчас, – и спустя мгновение дверь все-таки открылась. На пороге стоял невысокий испуганный итальянец с темными волосами, крупными ушами, небольшими пушистыми усами под носом – и голый по пояс, в одних только кальсонах. В глазах его отражалось беспокойство.

– В чем дело, синьоры? – забормотал он, переводя взгляд с сержанта на нижних чинов и обратно. – Я законопослушный человек, все документы у меня в порядке.

– Почему вы так долго не открывали? – спросил сержант, чьи усы брезгливо зашевелились при виде хилого торса синьора Перуджи. – Вы что-то прятали?

– Я? Что я мог прятать? Я мылся, – отвечал тот испуганно.

– Вот как, – сказал полицейский, переступая через ведро для физиологических отправлений, стоявшее опасно близко к двери. – У вас, похоже, нет туалета, но есть ванная?

Перуджа отвечал, что ванной у него нет, но он моется в тазу. Все дело в том, что он патологически чистоплотен и в отличие от многих других, которые не моются годами, он моется раз в неделю, а иногда даже и два. И действительно, торс Перуджи был влажным, а на кровати у него лежало небольшое застиранное полотенце.

– Заходите, – велел сержант, и в комнату вошли два нижних чина, а следом за ними – и одноглазый синьор Коста.

– Здорово, Винченцо, – проговорил он с неприятной ухмылкой. – Поди, не ожидал меня увидеть?

Перуджа поморщился, видно было, что этот визит ему неприятен.

– Энрике, – проговорил он вяло, – что ты здесь делаешь?

Одноглазый хохотнул. Тут синьоры из полиции интересовались скромной персоной Перуджи, вот он и решил их проводить, оказать, так сказать, помощь следствию. Он, Коста, не такой, как другие, у кого дырявая память. Он все помнит, и ничего не забывает – ни хорошего, ни плохого.

Помрачневший Перуджа отвернулся от него, мимоходом подвинув влево от себя ведро с отправлениями. Полицейские тем временем оглядывали его жилище, хоть и небогатое, но обставленное гораздо лучше, чем артистические соты в «Улье». Железная кровать, буфет и даже поцарапанный, но вполне пригодный к использованию светло-коричневый комод. Корзина для белья, ящик с инструментами. Мольберт, кисти, краски. В глубине квартиры стояла керогазовая плита, стол с большой разделочной доской на нем, на столе лежало несколько грязных кухонных приборов и испачканный в сале нож. Вообще, в комнате было грязновато и, видимо, по этой причине полицейские не спешили браться за обыск.

– Вы бы оделись, – заметил ему сержант, – все-таки вам тут не дом терпимости.

– Да-да, конечно, – он растерянно забегал из стороны в сторону, потом стал напяливать на себя штаны и сорочку. – Так чем могу служить, господа?

Сержант поморщился: клиент бы ему явно не по душе. Конечно, если бы можно было выбирать, полицейские Парижа имели бы дело исключительно с танцовщицами Мулен Руж. Но выбирать, к несчастью, не приходилось.

– Сержант Дюбуа, – представился он, затем вытащил из кармана записную книжку, и начал ее листать. Листал он ее неторопливо, с каким-то особенным удовольствием, наконец остановился и хмыкнул, не поднимая глаз на хозяина дома.

– Вы – Винченцо Перуджа, итальянский гражданин. Все верно?

– Точно так, мсье ажан, – льстиво закивал Перуджа.

– С какой целью вы явились во Францию?

– С какой целью явился? – в глазах Перуджи зажегся тревожный огонек. – Я ни с какой ни целью, я просто искал работу…

– Это и есть цель, – пробурчал сержант. – Ладно, идем дальше. Вы входили в состав бригады, которая по заказу директора Лувра создавала защитные приспособления для музейных картин?

Они оба покосились на одноглазого Косту, который все еще стоял на пороге.

– Все верно, мсье ажан, именно туда я входил, – Перуджа торопился, проглатывая окончания. – Я думал, что все по закону, я не знал, что нельзя с ними сотрудничать.

– С кем нельзя сотрудничать? – прищурился сержант.

– С ними, с Лувром. А ведь моя итальянская мама меня предупреждала, она говорила: французы все жулики, положишь им палец в рот, откусят всю руку…

– Мсье, я француз, – прервал его сержант.

Перуджа испуганно заморгал. Какое удивительное совпадение! Но господин полицейский не должен обижаться, его мама с ним даже не знакома, она имела в виду совсем других французов.

– Этот макаронник, кажется, круглый дурак, – негромко заметил один из нижних чинов, тот, который пониже.

Сержант бросил на него суровый взгляд: о том, кто тут дурак, а кто нет, будет судить он, как старший по званию. А они покуда пусть займутся обыском.

– Как обыском? – похолодел Перуджа. – Почему обыском?

– У нас есть основания подозревать вас в преступлении, – кратко отвечал сержант.

Его? В преступлении? Да он самый законопослушный итальянец в Париже!

– Законопослушный итальянец – редкость, – заметил второй нижний чин, тот, который повыше и с небольшими усиками. – По-моему, это итальянцы придумали мафию.

Однако особенно распространяться на эту скользкую тему ему не позволил сержант.

– Хватит с вас философии, займитесь-ка лучше делом, – велел он подчиненным.

Те разошлись по комнате, Коста тоже двинулся, словно желая им помочь. Однако из-за повязки на глазу он не увидел ведра с испражнениями, которое незадолго до этого подставил ему под ногу Перуджа и опрокинул его набок, залив нечистотами пол.

– Какого черта! – заорал Дюбуа, отпрыгивая в сторону.

– Я хотел помочь, – оправдывался Коста, тряся загаженной штаниной и вызывая еще больший гнев у полицейских.

– Если хотите помочь, стойте на месте и не двигайтесь! – велел ему сержант, и Коста послушно замер, как изваяние.

Конечно, после опрокидывания ведра проводить слишком уж активный обыск никому не хотелось, и сержант по некотором размышлении решил начать с допроса.

– Послушайте, мсье, – сказал он сурово, обращаясь к Перудже, – нам нужно знать, где вы были утром в понедельник 21 августа?

Тот неожиданно заметил, что утро – понятие растяжимое. Со скольки примерно и до скольки часов длится утро по мнению господина Дюбуа?

– Ну, скажем, с семи до девяти, – уточнил сержант.

Хозяин дома наморщил лоб, так что нафабренные темные волосы опустились вниз, зашевелил пушистыми усиками и, наконец, с торжеством сообщил, что в это самое время он как раз был у себя дома, вот в этой самой квартире, в которой он сейчас имеет счастье лицезреть господ блюстителей закона.

Сержант хмыкнул: но этого, разумеется, никто не может подтвердить?

– Почему же не может? – Перуджа, кажется, обиделся, хотя в вопросе как будто ничего обидного не было. Впрочем, как известно, многое зависит от того, кто именно спрашивает. Из уст полицейского любой почти, даже самый невинный вопрос может прозвучать неприятно и даже оскорбительно. – Почему не может, очень даже может. Я был тут с мадемуазель Зизи, что работает в салоне мадам Робер. Такая чистенькая блондинка, вы наверняка ее знаете.

– Не знаю я никаких блондинок, – пробурчал сержант, покосившись на подчиненных.

– Так я вам расскажу! – обрадовался Перуджа. – Она такая, знаете, очень недурная в своем роде, тонкая талия, и все остальное тоже при ней. Вы, конечно, спросите, почему блондинка? Потому что мы, итальянцы, любим блондинок, потому что у нас в Италии много брюнеток, а блондинки, если и есть, то обычно крашеные. Да вот я сейчас вам покажу ее фотографию, у меня где-то была, и вы сразу все поймете…

– Не надо фотографий, – несколько грубовато сказал сержант, который окончательно убедился, что имеет дело с идиотом, не способным не то, что картину украсть из Лувра, но даже курицу из хлева. – Скажите только, эта ваша мадемуазель Робер может подтвердить ваше алиби?

Тот заморгал глазами. Никак нет, мадам Робер не может, он ведь не был тем утром в ее заведении. Но может мадемуазель Зизи, которая была у него дома в то утро.

– А почему вы не пошли в заведение к мадам Робер, а привели эту вашу Зизи к себе домой? – спросил сержант как бы между делом.

Перуджа снова заморгал глазами и мелко, по-тараканьи, зашевелил усами, как бы желая что-то сказать, но не решаясь по каким-то тайным причинам. Почему он не пошел к мадам Робер, спрашиваете вы? Все дело в том, что он очень стыдлив и смущается показывать себя среди множества посторонних людей. Тем более, в таком месте, как бордель. Он предпочитает приводить девушку домой, где их никто не побеспокоит. Это стоит немножко дороже, но за удобство ведь надо платить, не так ли?

Ничего не ответив на этот риторический вопрос, сержант Дюбуа спросил в свою очередь, почему он пригласил девушку в такое неурочное время – в понедельник утром? Почему не в выходной – воскресенье или субботу?

Перуджа отвечал, что для тех, кто работает с музеями, понедельник и есть выходной. Так уж сложилось исторически, и, если спросить, когда воскрес Христос, то они, безусловно, скажут, что случилось это в понедельник, потому что, как известно, случилось это в выходной, а у них выходной – в понедельник…

– Хорошо, – прервал его излияния сержант Дюбуа, – дайте нам адрес заведения этой мадам Робер.

– Адрес? – удивился Перуджа. – Я признаться, не помню адреса, да и зачем он? Тут все его знают. Вы спросите у любого, где тут заведение мадам Робер, и вам любой с радостью укажет. Вы только не говорите, что вы из полиции, потому что в заведении мадам Робер полицейских не любят. Вы притворитесь нормальным людьми, и как будто вам тоже самое нужно, что и всем…

– Довольно, – сказал сержант, поднимаясь. Стул, на котором он сидел, жалобно скрипнул. – До свиданья, мсье Перуджа.

– До свиданья, до свиданья, – с готовностью закивал Перуджа, собираясь проводить полицейских на выход. Но тут снова ввязался Коста.

– Стойте, – заорал он, выпучив глаз, – вот же она, Джоконда!

– Где? – повернулся сержант.

Одноглазый синьор Коста указывал дрожащим толстым пальцем на стену рядом с входной дверью. Там висела картина, на которой изображена была молодая, чуть полноватая женщина с улыбчивыми глазами…

Глава шестая
Загадочный алкоголик

Загорский задумчиво глядел на улицу из окна своего номера, расположенного в фешенебельном отеле «Ритц Пари». Могло показаться, что он любуется распростершейся у его ног Вандомской площадью, но это лишь казалось – прямо сейчас Нестор Васильевич был, как никогда, далек от радостей спокойного созерцания.

Следствие зашло в тупик. Альфонс Бертильон оказался виновен лишь в небрежении своими служебными обязанностями, допрошенные члены бригады, делавшей по заказу Лувра защитные короба для картин, также были не при чем. Туповатые флики, правда, арестовали их бригадира Винченцо Перуджу, обнаружив в его квартире висящую прямо на стене «Джоконду», но, добравшись до участка, во всем разобрались. Во-первых, «Джоконда» со стены оказалась всего только плохой репродукцией; во-вторых, сам Перуджа показал себя, как безусловный болван, у которого – и это уже в-третьих – есть стопроцентное алиби на то время, когда «Джоконда» была похищена из Лувра. Ни одно из этих обстоятельств в отдельности не гарантировало невиновности Перуджи, однако все три, вместе взятые, они представлялись вполне достаточными.

– Определенно, мы что-то упускаем, – сказал Загорский Ганцзалину, который разнежился в мягких креслах и всем своим видом выражал то, что итальянцы обозначают словами дольче вита, то есть сладкая жизнь.

– Определенно, – лениво согласился помощник, отпивая немного шоколадного ликера из большой рюмки, которая стояла перед ним на столе.

– Разумеется, в этом не только наша вина, – заметил действительный статский советник, переводя взгляд на внутреннее убранство их роскошного номера. По иронии судьбы, на стенах здесь висели недурные репродукции мастеров итальянского возрождения, хотя нашей бедной Лизы среди них и не было. Вообще, на взгляд Загорского, картины были соединены несколько бестолково, вне какой бы то ни было логики, пусть даже формальной. «Поцелуй Иуды» Джотто соседствовал тут с «Рождением Венеры» Ботичелли, а «Витрувианский человек» Леонардо – с «Вознесением Богородицы» Корреджо. – Под ногами все время путается французская полиция, которая ухитряется уничтожать все улики, затаптывать все следы и спугивать всех подозреваемых. Плюс бестолковщина в Лувре: администрация годами не знала, что еще лежит у нее в запасниках, а что безвозвратно украли добрые люди.

С другой стороны, по мнению Нестора Васильевича, попытки все время сваливать вину на других – последнее дело. И уж, конечно, такая тактика никак не извиняет их самих.

– Кто бы овцу ни съел, всё волка винят, – философски заметил Ганцзалин, и это был редкий случай, когда он, кажется, ухитрился не исказить пословицу.

– Именно, – согласился Загорский. – И волк в данном случае – мы сами. И мы же сами должны себя винить, в противном случае не продвинемся дальше ни на дюйм.

Он снова прошелся рассеянным взглядом по картинам.

– Меня не оставляет мысль, что вор недостаточно подготовился к похищению, – продолжал действительный статский советник. – Он действовал как-то уж слишком прямолинейно, как будто не думая о последствиях, как будто единственной его задачей было вынести картину из Лувра, а дальше хоть трава не расти.

– Худую траву с поля вон, а жирную – на поле, – согласился помощник.

Загорский поморщился. На его взгляд, пословицы тут ничего не объясняли. Тем более, пословицы, которые Ганцзалин, по своему обыкновению, опять переврал самым нещадным образом.

– Ну, хорошо, вот он украл эту злосчастную «Джоконду», – задумчиво продолжал действительный статский советник. – Он ведь должен был понимать, что ее хватятся, начнут искать, поднимут на ноги полицию, таможню. И он должен был догадаться, что это страшно затруднит дальнейшую перевозку картины.

– А, может быть, он и не собирался ее никуда везти? – вдруг сказал Ганцзалин. – Может, он коллекционер. Может, он решил себе ее оставить – для собственных нужд.

Нестор Васильевич покачал головой: это крайне маловероятно. Такого рода коллекционеры – обычно люди весьма состоятельные, они не станут рисковать своей шкурой, лично воруя картины. Но, они, конечно, могут стать заказчиками… И в этом случае, очевидно, заказчик похищения живет во Франции, потому что картину, видимо, так и не вывезли за пределы страны… Впрочем, речь сейчас не о том. Он хочет понять, почему вор вел себя так странно? В конце концов, раз уж похититель остался с картиной один на один, то мог просто попытаться подменить ее копией, после чего спокойно вывезти за границу, никуда не торопясь. Когда бы еще ее хватились… Между прочим, такие фокусы уже не раз проделывали раньше. Почему же похититель в данном случае действовал так примитивно и прямолинейно?

– Копии – это морока, – заметил Ганцзалин. – Во-первых, нужно время, чтобы заменить оригинал копией. Так он просто снял картину и выволок ее на черную лестницу, там освободил от защитного короба и рамы и был таков. А заменять оригинал копией – это долго и трудно. Тем более, что тут не холст, а доски.

– А что во-вторых? – спросил Нестор Васильевич.

– Во-вторых, копию еще нужно написать, к тому же написать хорошо. Опять же, писать пришлось бы на холсте, а не на досках, чтобы не возбуждать подозрений администрации. И, кроме того, писать пришлось бы как минимум две копии. Первую – в самом музее, на холсте, и при этом другого размера – таковы правила копирования. А после пришлось бы писать и вторую, которую пишут уже с первой копии – на досках, чтобы никто не заметил подмену.

Загорский кивнул задумчиво. Пожалуй, Ганцзалин прав. Не говоря уже о том, что в зал все время приходят другие художники, у них глаз наметанный, они могли обнаружить, что в зале висит копия, а не оригинал…

– Понял! – вдруг прервал сам себя Загорский и даже хлопнул ладонью по столу, отчего бутылка с шоколадным ликером подскочила, и Ганцзалин еле успел ее подхватить, чтобы не вылилась драгоценная жидкость. – Наша ошибка в том, что мы не допросили самого первого свидетеля!

– Кого именно? – полюбопытствовал Ганцзалин, бережно выливая остатки ликера в рюмку.

– Художника, который обнаружил пропажу, некоего Беру… – Загорский решительно надел пиджак и направился к выходу. – Нам нужно срочно задать ему несколько вопросов.

– Но его уже допрашивала полиция, – возразил помощник, с горечью глядя на недопитый ликер.

– Полиция не знала, что спрашивать. А мы знаем.

* * *

Адрес художника Загорский получил у префекта Лепэна, однако решил не идти прямо к нему в квартиру.

– С тех пор, как был изобретен телефон, людям стало гораздо проявлять деликатность и легче соблюдать ритуал, – объяснил он помощнику. – Не нужно без предупреждения вваливаться в чужой дом, достаточно телефонировать и назначить встречу где-нибудь на нейтральной территории…

Встреча была назначена в том самом «Клозери де Лила» на Монпарнасе, где Ганцзалин уже имел разговор с Бертильоном, в результате которого выяснилось, что знаменитый криминалист – человек, может быть, и честный, но недостаточно добросовестный.

– Настоящий галльский петух, – определил суть Беру Нестор Васильевич, зорким своим взглядом усмотрев немолодого уже художника, одиноко сидящего на веранде среди шумной богемы. – Впрочем, возраст берет свое, так что, надеюсь, нас этот петух клюнуть не захочет.

Подойдя к столику, за которым в гордом одиночестве сидел Беру, Загорский обаятельно улыбнулся и представился.

– Нестор Загорский, к вашим услугам. А это мой помощник Ганцзалин.

Ганцзалин оскалился, на взгляд действительного статского советника, несколько страшновато. Но, видимо, сам Беру так не считал. Он окинул Ганцзалина заинтересованным взором и воскликнул восхищенно:

– Какая физиономия! Я бы с удовольствием написал с него портрет, который можно было бы назвать: «Кошмарный азиат». Как думаете, он согласится?

Польщенный Ганцзалин, не чинясь, заулыбался уже во весь рот.

– Этот вопрос мы могли бы обсудить чуть позже, – дипломатично отвечал действительный статский советник. – А сейчас я бы хотел задать вам несколько вопросов. Первый: что вы будете пить?

– Прекрасный вопрос, – обрадовался Беру, – я вижу, с вами можно иметь дело.

– У нас в России говорят: соловья баснями не кормят, – заметил Нестор Васильевич.

Художник отвечал, что в России, очевидно, живут очень мудрые люди. Что же касается до первого вопроса мсье Загорски, то он будет бургундское.

– Итак, – сказал Загорский, когда была принесена бутылка вина и легкая закуска, и они выпили за знакомство, – перейдем к делу. Скажите, пожалуйста, как часто вы ходите в Лувр?

Беру пожал плечами – да он практически живет в Лувре, он ведь делает копии с известных картин на заказ.

– Отлично, – сказал Загорский и глаза его загорелись. – Часто ли вы бываете в салоне Карре?

– Последние полгода провожу там практически все свое время, – отвечал Беру.

Действительный статский советник даже не пытался скрыть своего удовлетворения.

– Скажите, а кроме вас там кто-нибудь появлялся? Я имею в виду ваших собратьев художников.

– Появлялись, разумеется. Было несколько человек, они тоже делали репродукции.

Так-так. А кто-нибудь из этих нескольких копировал ли «Мону Лизу»?

– Да, копировал, – отвечал Беру. Тут он слегка нахмурился и продолжал: – Причем копировал в мельчайших подробностях.

– То есть?

– Он копировал не только саму картину, но даже трещины на досках.

Загорский поднял бровь: как интересно! И часто ли копиисты проявляют такую скрупулезность?

Тут Беру задумался на миг, потом вдруг громогласно выругался:

– Тысяча чертей, мсье Загорски, вы навели меня на крайне неприятную мысль!

Действительный тайный советник молча смотрел на собеседника, в глазах у него явственно отражался вопрос: что это за мысль такая, на которую он навел почтенного мэтра Беру? Что еще за неприятная мысль?

Художник налил себе в бокал бургундского и залпом осушил его. Загорский жестом велел гарсону принести еще бутылку.

– Да, – сказал мэтр Беру. – Точнее, нет. Или даже… Одним словом, вы правы, такая тщательность используется обычно в том случае, если копиист намерен выдать свою работу за оригинал.

– Ну, в данном случае это едва ли возможно, – осторожно возразил Нестор Васильевич. – Оригинал написан на досках, а копия – на холсте.

Беру хмуро отвечал, что это ничего не значит. Копия на холсте – это всего только промежуточный вариант. Художник отнесет ее домой и уже с нее начнет писать копию на досках. И вот тут-то важно будет перенести на картину не только сам образ, но и каждый дефект, каждую трещинку.

– После чего, очевидно, можно будет продать ее уже как оригинал?

– Да, то есть, нет, конечно… Ее все равно не выдашь за настоящую Джоконду, все же знают, что оригинал находится в Лув…

Тут Беру внезапно умолк и посмотрел на Загорского выпученными глазами.

– Точнее сказать, находился, – улыбнулся действительный статский советник. – А если оригинал украден, то репродукция может обрести ценность оригинала.

– Да, – скрипуче проговорил Ганцзалин. – Тогда можно не рисковать, пытаясь вывезти и продать оригинал – достаточно продать копию под видом оригинала.

– Блестящая идея, – согласился Загорский. – Впрочем, кто помешает похитителю продать и копию, и оригинал, который выдают за копию, и получить тем самым двойную выгоду? Или даже и того чище – взять и сделать несколько копий Джоконды, и продать их разным людям как оригинал.

– Ну, это вряд ли, – усомнился мэтр Беру. – Ведь это в конце концов станет известно.

– Станет, – согласился Нестор Васильевич, – непременно станет. Но далеко не сразу. Обладатели копий, которые они считают за оригиналы, вряд ли начнут хвастаться своим приобретением налево и направо, тем более сейчас, когда картину активно ищут. А за это время похититель соберет все денежки и переберется куда-нибудь подальше от Франции, а то и просто покинет Европу.

Ганцзалина заинтересовал вопрос, сколько же это получится денег, если продавать копии.

– Предположим, что наш похититель или тот, кто заказал похищение – человек осторожный и ограничится, например, тремя копиями, – отвечал действительный статский советник. Плюс оригинал, итого выходит 4 картины. Американская «Вашингтон пост» в своем недавнем материале оценила «Джоконду» в пять миллионов долларов. Умножить на четыре – получается 20 миллионов долларов или 40 миллионов рублей. Деньги, достаточные для того, чтобы даже самый взыскательный человек чувствовал себя комфортно до конца своих дней.

Китаец задумчиво вертел в руках бокал, что-то подсчитывая.

– Это если вор сделает три копии, – сказал он наконец. – А если делать, например, сто копий? Можно получить пятьсот миллионов долларов!

Загорский улыбнулся. Он не хочет огорчать Ганцзалина, но таких денег за картины получить не удастся при всем желании. Хотя бы потому, что в мире едва ли найдется сто человек, готовых выложить за «Джоконду» по пять миллионов долларов. Нет-нет, три-четыре копии, много – пять. Однако и это такой куш, за который многие бы, не задумываясь, рискнули головой.

Ошеломленный Беру, слушая этот разговор, молча переводил взгляд с Загорского на Ганцзалина и обратно.

– М-да, – произнес Загорский задумчиво, – все это очень интересно. Однако, мэтр Беру, перейдем к делу. Знаком ли вам художник, который делал репродукцию с «Джоконды»?

Беру только головой покачал: нет, совершенно незнаком, в первый раз он увидел его в Лувре.

– Это разумно, – кивнул головой Загорский. – Привезти художника из другого города, чтобы никто его не узнал, а когда он выполнит работу, отослать назад.

– Или убить, – сказал Ганцзалин.

– Или убить, – согласился действительный статский советник. – Хотя, я думаю, наш похититель едва ли промышляет убийствами.

– Я бы на его месте убил, – сказал Ганцзалин.

– Ну, ты известен своей кровожадностью, – улыбнулся Загорский. – Но все-таки будем надеяться, что он жив, это пока единственная доступная нам нить к похитителю. Скажите, мэтр Беру, вы запомнили внешность художника, который копировал Джоконду?

Тот пожал плечами: разумеется, запомнил, он же профессионал. В таком случае, не будет ли мэтр так любезен написать для них потрет этого художника по памяти – разумеется, в реалистической манере?

Беру не стал чиниться и немедленно согласился.

– Моя такса – 100 франков за портрет карандашом и 500 – маслом.

– Маслом нам не нужно, – быстро сказал Ганцзалин. – Пишите карандашом, но чтоб похоже.

Художник посмотрел на Загорского. Тот развел руками – пусть будет карандашом, тем более, карандашом быстрее.

– Но это моя обычная такса, – тут же уточнил художник. – Учитывая срочность и обстоятельства дела, придется ее удвоить.

Такое уточнение совсем не понравилось Ганцзалину. Он сердито засопел и смерил мэтра суровым взглядом.

– Двести – это дорого, – сказал он недовольно. – Мы поищем другого художника, подешевле.

Загорский рассердился: о чем он говорит? Только мэтр Беру видел загадочного копииста, следовательно, только он может нарисовать его портрет, неважно – дорогой или дешевый. При этих словах художник встрепенулся.

– А ведь вы правы, – сказал он, – я об этом как-то не подумал. Учитывая все обстоятельства, мне следовало бы запросить пятьсот франков, или даже…

– По рукам, – быстро перебил его действительный статский советник. – Но портрет мне нужен уже сегодня до вечера.

Беру кивнул: портрет будет готов через час. Ганцзалин посмотрел на него с неожиданным уважением: почти сто семьдесят рублей за час работы! Его господин получает такие деньги за неделю трудной и опасной службы. Вероятно, у мэтра Беру кто-то из предков был китайцем, иначе чем еще объяснить его удивительную ловкость?

– Никаких китайцев в роду у меня не было, – категорически объявил Беру. – Я чистокровный француз, а французы умеют обращаться с деньгами.

Художник не обманул – спустя час он передал им карандашный портрет неизвестного, получил свои пятьсот франков, откланялся и ушел. С листа на них глядел человек лет сорока, с прямым длинным носом, безумными голубыми глазами, вздыбленной прической, оттопыренными ушами, рыжеватыми усами и рваным клочком бороды на подбородке.

– Вот, значит, каков наш живописец, – задумчиво сказал действительный статский советник, внимательно изучая портрет. – В лице видна типичная одержимость творческого человека, такой, пожалуй, может воспроизвести любую картину из существующих на земле. Ты не находишь, Ганцзалин, что он похож на Ренуара?

Помощник, который все еще переживал за пятьсот франков, которые господин отдал жуликоватому галлу, называющему себя художником, проворчал, что, по его мнению, совершенно не похож.

– Кстати, о каком Ренуаре речь? – переспросил он спустя секунду.

– О французском художнике Пьере Огюсте Ренуаре, разумеется, или тебе известны еще какие-то ренуары?

Ганцзалин обидчиво заметил, что он совершенно разочаровался во французских художниках и ни с кем из них дела иметь не желает, будь они хоть трижды ренуары, и пусть даже их родители и все их родственники будут ренуарами.

– Пожалуй, ты прав, – кивнул Загорский, сворачивая портрет в трубочку. – Ренуар будет значительно старше, ему сейчас около семидесяти. А это человек еще молодой. Кроме того, не стал бы Ренуар ввязываться в столь сомнительное предприятие. Видимо, это мастеровитый и даже талантливый портретист, но малоизвестный. Некоторые черты его лица указывают на повышенную нервозность. И это для нас очень хорошо. Человек этот, очевидно, плохо себя контролирует во всем, что не касается собственно живописи, и едва ли способен долго прятаться…

– Ну, хорошо, – перебил Ганцзалин его рассуждения, – портрет мы получили, а что теперь с ним делать?

Действительный статский советник, которого прервали на полпути, поглядел на помощника довольно хмуро. Если бы Ганцзалин дал себе труд немного подумать, он бы и сам мог ответить на этот вопрос. Сейчас они выступают как частные детективы, а в чем, по его мнению, сила частного детектива?

– Что он никому ничем не обязан? – спросил китаец.

Нет. Сила частного детектива в том, что он может использовать всю мощь бюрократической машины государства в своих интересах. Они отнесут этот портрет префекту полиции, тот велит его размножить, и его разошлют по всем городам и всем отделениям французской полиции. Этот портрет развесят на стенах и телеграфных столбах и довольно скоро кто-нибудь да узнает таинственного копииста. Может быть даже, он уже совершал какие-то правонарушения, и его отыщут в полицейской картотеке по описанию. Тому самому описанию, которое придумал для полиции Бертильон.

– Понятно, – сказал Ганцзалин. – С худого Бертильона хоть шерсти клок.

В тот же вечер они перефотографировали портрет и направили фотопластину префекту Лепэну для того, чтобы размножить изображение. Оригинал Загорский оставил у себя.

– Ну, а мы что будем делать? – спросил Ганцзалин у хозяина, когда они вернулись в гостиничный номер в отеле.

– А мы с тобой пойдем по злачным местам Парижа…

Ганцзалин заулыбался во все зубы и даже потер ладони от удовольствия.

– Развлечения, – сказал он. – Человек рождается на свет, чтобы развлекаться.

– Во-первых, не обобщай, – окоротил его Загорский. – Во-вторых, мы не развлекаться собираемся, а работать. Судя по портрету, художник, которого мы ищем – запойный пьяница. Цвет лица у него серый, кожа дряблая, нос красноватый с уклоном в синеву. Кроме того, нос этот слегка опухший, на переносице складка. Губы толстые, носогубные складки ярко выражены на фоне гладкой нижней части лица. Остальные приметы также явственно дают понять, что с выпивкой наш художник на «ты». Я бы предположил, что по окончании работы, получив положенное вознаграждение, он, как говорят у нас в России, ушел в загул. Во всяком случае, так бы сделал я, если бы был любителем зеленого змия.

– А, может быть, он отправился бы по домам терпимости, – возразил Ганцзалин. – Во всяком случае, так бы сделал я, если бы был художником.

Насчет домов терпимости Загорский сомневался: алкоголику не до радостей плоти. Впрочем, он человек еще молодой, и, возможно, пропил не все данное ему природой либидо. Так что на всякий случай публичные дома тоже можно включить в маршрут.

– Благая весть, – проговорил китаец с комическим восторгом, – но как же мы его будем искать? Прочесывать по вечерам все парижские рестораны и бордели? Сама идея мне нравится, но, мне кажется, что искать его мы будем до моржового заговенья.

– Во-первых, не моржового, а морковкина, – сурово отвечал господин. – Во-вторых, вдвоем, мы, разумеется вряд ли его найдем – объем работы почти необозримый. Однако я намерен воспользоваться методом Шерлока Холмса…