Текст книги "Упущенные Возможности (СИ)"

Автор книги: Ande

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 14

На следующий день, ко мне в закуток примчалась Ирка Розенгольц. Боб, позволь мне стихи на твоей машинке перепечатать?

На логичный вопрос, тебе что, печатать негде, пожаловалась. В машбюро ее со стихами промел Двинский( это заместитель Поскребышева), и спустил на нее всех собак. Пришлось убегать.

А ей, всего на пол– дня, дали почитать стихи нового, молодого поэта Константина Симонова. Его еще мало знают. Но – жуткий талант. В воскресенье он выступал в ' Кафе Поэтов'. Одна девочка его выступление записала прямо там. Такие стихи замечательные!

Думала перепечатать, для себя и знакомых, а тут Двинский. Пустишь меня, Боб? Ну, Ромочка, ну пажаааалуйста. Пожал плечами и вылез из за стола.

Мою вчерашнюю эскападу просто не заметили. Ни вчера, ни сегодня, у меня совершенно никто не поинтересовался, что это за якутские алмазы.

Размышляя об этом, я пришел к выводу, что близость к вождям сыграла со мной злую шутку. Хотя, не я первый, ни я последний.

Множество раз я наблюдал это у других. Какой либо деятель, чаще всего – журналист, рассказывал публике, что вот он как то беседовал с президентом, или еще каким вождем, и они решили, что нужно бы страну повернуть немного в другую сторону.

Говоривший это, как правило, искренне верил, в то что говорит.

Но мне вполне наглядно продемонстрировали, что высший руководитель сам знает и решает, что и когда ему нужно знать, делать, и иметь ввиду.

Я даже испытал легкое чувство вины. Тут, понимаешь, человек, под предлогам недостатка средств, авиаотрасль в три ряда строит. А тут я, с какой то неведомой херней лезу.

Только теперь я сообразил, что у меня, по сути, почти нет возможности донести до вождей хоть какую-то информацию.

В самом лучшем случае, меня вежливо выслушают, пропустив все мимо ушей. А так… могут и выгнать нафиг, чтоб не лез куда не нужно, и не надоедал.

Не то чтоб я держусь за этот стул со столом. Но работа непыльная, жилье опять же. Поди знай, что меня ждет, если я отсюда вылечу.

Ирка, тем временем, с комсомольской непосредственностью залезла ко мне в стол. Поменяла в машинке ленту, переложила бумагу новой копиркой, вставила в машинку и застрочила с немыслимой для меня скоростью, заглядывая в лежащий на столе рукописный текст.

Подошёл сзади и заглянул через плечо. Константин Симонов вспоминается мне как военный автор трогательного стиха ' Жди Меня'. И, кажется, он сочинил суровый текст «Убей Его!». А вообще, он вроде бы писатель.

Но тут были, вполне лиричные стихи, про женщину, что ушла, и еще какие то. Насколько я понял – вполне зрелые и красивые.

Не прекращая трещать машинкой, лишь изредка заглядывая в текст, Розенгольц рассказывала, что в воскресенье, она и Мишка, решили не идти слушать поэтов. Ходили в сад «Эрмитаж». Там, на танцах, играет оркестр Дунаевского. Так жаль, Боб!

По Иркиным ответам, на мои ленивые, поначалу, расспросы, я понял, что и здесь есть, что-то типо «Бродячей Собаки». Там тусуются поэты, и презентуют со сцены свои нетленки, коллегам по цеху и праздной публике, заглянувшей на огонек.

Увидев мой неподдельный интерес, не сходя с места, она предложила туда сходить сегодня же вечером.

– Позову Мишку и кого –нибудь из девчонок, что бы тебе не скучно было. И пошли. Давай?

На мой кивок, она выдернула бумажки из пишмашинки, аккуратно сложила копирку, исполнила мне в щеку чмок благодарности, и пообещала позвонить через час, чтоб условится о точном времени и месте. И умчалась.

Дальше день тянулся как обычно. Разве что, я сходил в библиотеку, и попросил Отто Яновича, старого большевика – архивариуса Особой Папки, сделать мне справку по Ягоде Генриху Генриховичу. Я постоянно прошу у него самого разного рода справки для Калинина, так что он не удивился. Пообещал к завтрашнему дню подготовить…

Калинин отбыл во МХАТ около семи. Вежливо кивнул мне на прощание, так и не сказав ни слова. Проводив взглядом ордер, я, не заходя обратно, прошел Кремлем. Вышел к Манежной, перешел снимаемые трамвайные пути, мимо гостиницы «Москва», вышел на угол Тверской и Охотного Ряда. Ирка, с женихом и подружкой, должны вот-вот быть.

Иркин парень, улыбчивый вихрастый здоровяк, с ямочками на щеках, подал мне руку, представившись Мишей, лекальщиком второго разряда. А увидев ее подругу, я испытал мрачный восторг, пополам с тоской.

Это оказалась молодая красавица – помощница Крупской.

И я мгновенно понял две вещи. Во-первых, это она попросила Розенгольц нас познакомить.

А во– вторых, мы этой же ночью будем трахаться. С одним важнейшим уточнением. Если только не поубиваем друг друга до этого.

Еще не было произнесено ни слова, я даже еще не сделал шага в их сторону. Но все было понятно.

К шестидесяти годам любой мужик уже понимает закономерности своих отношений с противоположным полом. И я не исключение. Рядом со мной всю жизнь были женщины двух типов – милые домашние курицы, желающие сделать меня счастливым во что бы то ни стало, и не считаясь с моим желанием. И ехидно– саркастичные, бритвенно– умные красавицы, выводящие меня из себя на раз, и охотно это делающие. Став зрелым и практичным, я много раз пытался избежать общения с такими. Но секс с ними был волшебным, и мне с ними никогда не было скучно.

Эталон женщин второго типа, мне представили как Александру Воронцову.

– Графиня? – сам того не желая, тут же стал язвить я.

– Да, папа граф – ничуть не снижая легкой надменности лица пояснила она – но бывший. Сейчас он председатель колхоза «Марфинский», в Ростокино. Один из первых кавалеров «Ордена Трудового Красного Знамени».

Я, наверное, никогда не перестану окуевать этой реальностью.

– Меня зовут Роман – вздохнул я – но друзья и знакомые называют меня Боб.

Только теперь я заметил, что она выглядит по нынешней моде. Юбка выше красивых коленок, короткая стрижка-каре, клатч подмышкой, вся хрупкая и беззащитная.

Она, тем временем, хозяйски взяла меня под руку, дав почувствовать троечку, и снова выведя меня из равновесия, и мы пошли вверх по Тверской.

– А вы, правда американец? – беззаботно сделала вид что и не думала прижиматься.

– Ответ на этот вопрос зависит от того, что я хочу от девушки. Если мне хочется затащить ее в постель, то – да. А если нет -то я из Ростова.

– Даааа?..Как интересно! Я вся трепещу, и готова слушать про Америку. Ваши потуги наверняка выглядят забавно.

– Я из Ростова.

– Тогда попробуйте не облизываться, разглядывая меня.

– Хочу такое самомнение. Ходишь ты себе, никому ненужный. Но в уверенности, что все тебя вожделеют. Правда, ни вздыхателей, ни охраны…

– Моей охраной занимается секретная служба, ее так просто не заметишь. Они разогнали вздыхателей. Вот и гуляю с подругами.

– Это что же, за нами наблюдают?

– В подзорную трубу.

– Им нравится подсматривать⁈

– Подзорная труба прикреплена к ружью.

– С ума сойти! С чего такое внимание⁈

– Открою вам секрет полишинеля. На самом деле я – внебрачная дочь Ленина и одной из Великих Княжон. Судя по вашему идиотскому лицу, Ирка даже не подумала поставить вас в известность.

– Нет, это мое обычное выражение лица. Я же меркантильный американец.

– Хотите сказать, что вам заплатили за свидание со мной? Все так плохо?

– О! За это еще и платят? Хотя – я взглянул на нее, такую очаровательную – ну да. Кто же с вами по своей воле, по Тверской гулять станет.

– Я всего лишь сказала, что американцы – это тупицы, которые ничего не делают задаром! А не просила плоско шутить.

– Ну послушайте, Саша, как тупица вообще может шутить⁈ Что видит, то и говорит.

– Слишком логично и тонко для тупицы, Боб. И поэтому – неудачная тупость, не спорь.

Так и обмениваясь с ней шпильками, под ржание и хихикание Миши с Иркой, позади нас наслаждающихся бесплатным цирком, мы пришли к кафе в Настасьинском переулке.

«Кафе Поэтов» мне понравилось с первого взгляда. Огромный, глубокий подвал деревянного дома, в который ты спускаешься по деревянной лестнице. Высоченные потолки, небольшая эстрада с микрофонами в дальнем торце. На ней как раз читал стихи какой то парень, иногда раскланиваясь вспыхивающим аплодисментам. В общем, эта особенная атмосфера места тусовок творческих людей, и всякой богемы.

С поправкой на время, я почувствовал себя как в ' Жан-Жаке' или каком нибудь «Жон Жоли», забитом протестно – революционной публикой самого разного толка.

Когда мы прошли в зал и уселись за заказанный Иркой столик, она пояснила– позже будет играть оркестр, можно будет потанцевать. А потом опять будут выступать поэты.

Улыбчивый официант, на просьбу накормить после рабочего дня, лишь кивнул, и поинтересовался напитками. Мы с Гриценко переглянулись и попросили графин водки. А дамы остановились на портвейне три семерки.

Чокнувшись со знакомством, уминая вкуснейшее мясо по– французски, и перебрасываясь с ребятами шутками, я в пол– уха слушал поэтов, и очарование несколько подувяло.

И поэты и публика отчетливо делились на две страты. Часть этой публики считает, что СССР, вслед за Империей, так и остался тюрьмой народов, застрявшей на пути к демократии. А другая часть присутствующих, мечтает покончить наконец с гнилым либерализмом и навести наконец настоящий коммунистический порядок. Да и мир, пора уже освободить от гнета капитала. И все готовятся к войне.

Как это выглядит в реальности, они все представляют плохо, но уж это их, и не волнует.

Здесь и сейчас, царил тот же бодрый, шапкозакидательский ура-патриотизм, что и в двадцатых, двадцать первого. Ну, вот это, пусть и не артикулируемое – «от победы к победе», «могучим броском, за две недели…» с проснувшимся у меня безнадежным ощущением вечного колеса насилия, с которого не спрыгнуть.

Хотя, когда начал выступать поэт Михаил Кузьмин, я было решил что мне показалось. Кузьмин был очевидным педиком, и читал вполне жеманные стихи, героиней которых была женщина.

Его сменил и вовсе некий Пространственный Пьеро, сообщивший что «стебель тверд поутру, и прозрачная капля, украшает бутон…».

Их встретили, и проводили, вполне благожелательно посмеиваясь и аплодируя.

Но потом понеслась. Пафос и победы, война и смерть, стальная поступь, и отдать жизнь во имя…звучало крепкое словцо, принимаемое, как само собой разумеющееся…

А меня еще и всячески дразнила и высмеивала Воронцова. В результате я пил очищенную, раз в пятнадцать минут решая не связываться, а потом передумывая.

А поэты, тем временем совсем съехали с катушек, воспевая войну, битвы и героизм:

Будет буря,

будет бой,

битва забушует,

Я услышу за собой

девочку большую.

Надвигается война,

а когда – не знаю.

А следующий поэт и вовсе не парился:

И гармонист из сил последних

Поет во весь зубастый рот,

И двух в пальто в овраг соседний

Конвой расстреливать ведет.

Даже совсем простой рабочий «Серпа и Молота», Миша Гриценко, чувствовал, что как-то перебор.

Заступившись, впрочем, за воспевателей, заявив, что мотивирующая поэзия – тоже важно. Да и пропаганда нужна.

Но я не согласился:

– Понимаешь, Мишань… одно дело быть готовым к войне. И другое дело, ее призывать и мечтать о ней.

– Ты хочешь сказать, что о подвигах не нужно говорить?

– Я хочу сказать, что не стоит представлять войну, насмотревшись кинофильмов или наслушавшись этих поэтов.

– Фильм, не отменяет сам факт подвига!

– Конечно, Миша – согласился я,– только в фильме…

Я замялся пытаясь, при дамах, подобрать слова, что бы объяснить. Что, в частности, в фильмах не бывает запаха. Что война, кроме всего прочего – это вонь. Самый натуральный тяжелый запах крови, взрывчатки, дерьма, отработки дизельных моторов, и, зачастую, мозгов и внутренностей. Чего в кино, просто не передать.

– В любом фильме, Миша, ты – второстепенный персонаж, и умираешь в течение первых пяти минут фильма. И больше о тебе никто не вспомнит – неожиданно сказала Саша Воронцова.– но об этом, говорить совершенно не принято. А здесь – особенно.

Ирка нам пояснила, что в рабочий день ждать чего то выдающегося не стоит.

– Ты же сказал, Рома, что хочешь представлять уровень нынешней поэзии? Ну, вот это – нижняя граница – засмеялась она.

А со сцены раздавалось:

– все погибнем, пускай,

Но в грядущем,

о нас еще вспомнят потомки.

Я просто заржал:

– Откуда потомки, если все погибнут?

Все тоже начали фыркать. А Воронцова повернулась ко мне и сказала:

– Боже мой! Какая самодовольная, пафосная и унылая муть! Скулы сводит. Так хочется наговорить им всякого! Боб! Устрой скандал, а? Я же вижу, ты хочешь…

Даже не знаю, что меня сподвигло. То ли, ехидная Воронцова с ее ироничным прищуром. То ли медиаторы, что я вдруг нащупал в кармане пиджака, когда вытаскивал сигареты и зажигалку, то ли то, что и мне и вправду очень хотелось сказать этим всем…

Еще устраиваясь за столиком, я обратил внимание на серьезные звуковые колонки по краям сцены. Большущий шильдик «КИНАП» было трудно не заметить. Проследив взглядом, увидел и мощный ламповый усилитель. Возле него сидел важный деятель, исполненный причастности к таинству звука. Говоря языком двадцать первого века– звукооператор. Вот к нему я пошел, махнув еще один стаканчик особой.

Всего за десять рублей, парень-звукач, переговорил с конферансье, гитаристом оркестра, и принес мне гитару. Потом я объяснил конферансье, как меня представить публике. Он, дождавшись окончания очередной унылой серии стихов про «… багрово-алая заря, с утра освЕтит беспощадность…», подошёл к микрофону и сказал:

– А теперь, инженер Борисов, споет и сыграет нам, самую сейчас модную, еще не звучавшую в нашей стране музыку североамериканских негров, под названием блюз. Просим!

Пока радиомастер подтаскивал второй микрофон для гитары, я начал говорить в микрофон, стоящий предомной:

– Привет! Я приехал из Америки, посмотреть на государство рабочих и крестьян. Скажу честно, я потрясен. Огромной стройкой, в которую превратилась вся страна. Тем, что у каждого здесь есть работа и крыша над головой. Но больше всего, меня изумляет недовольство властью у вас, тех кто здесь собрался. Господин Калинин, может быть, и небольшого ума человек. Но он сделал так, что вся страна уверена в завтрашнем дне, и смело смотрит вперед. Я так понял, именно это вас так раздражает.

Звукооператор дал знак, чтоб я проверил гитарный микрофон. Провел медиатором по струнам – ни фига.

– Смотрю я на вас, и мне противно. – продолжил я свой спич – Вам ненавистна реальность. Вас просто бесит, что страна стала настолько паршивой, что здесь можно спокойно жить и работать. Зачем была нужна революция, если никто не страдает и не гибнет в битвах? Так, да? А все просто. У всех вас, лютое отвращение ко всякому труду, оборачивающееся мечтами о подвигах. Вон вас сколько, знатоков устройства благополучия народов! Вот только на вопрос «когда?», вы, в лучшем случае, обещаете «последний и решительный бой», что почему-то повторяется раз за разом, и все время– предпоследний.

Накинул ремень гитары на плечо, плевать, и так поору. Эта вся шушера меня и вправду злит.

– Вы замечаете хотя бы, какое громадное место занимают война и смерть в вашем и без того крохотном существовании? – о! Вроде бы второй микрофон заработал – День и ночь живёте в оргии битв и смерти. И всё во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака. И вы мечтаете о насилии, призываете к насилию, воспеваете насилие. Вы все, сладострастно и безмозгло вожделеете безжалостного насилия государства.

Оба микрофона поймали резонанс и нестерпимо засвистели. Ну, если б этого не было, то даж не знаю, что это за выступление то?

– Вы все, пытаетесь демонстрировать благородное безумие, пламенную одержимость всеобщим счастьем, священную ярость… Огорчу вас, у вас этого всего нет. Вы просто долбоебы. – я снова провел медиатором по струнам, и поднимающийся исподволь возмущенный гул публики, мгновенно придавило мощным ми-мажором.

– Все, что будет, осуществись ваши мечты, это потери и страдания. А то и обнищание людей. – чет я разговорился, кажется, меня здорово развезло – будь по вашему – вы первые, кто и сгинет, если только, еще раньше, вас не шлепнут в каком – нибудь подвале. Но вслед за сбычей ваших мечт, придет череда бед и лишений к тому самому пролетариату, о котором вы так пафосно страдаете. Так вот, о вас и будет мой блюз!

И я вдарил по струнам. Рифф совсем не сложный. В этой акустике он зазвучал особенно мощно. А мой голос перекрыл все усиливающийся ор недовольных, с криками, «пошел вон» и «долой»:

– Стоя по стойке смирно,

Танцуя старательный дэнс,

Мечтая, что ты генерал,

Мечтая, что ты экстрасенс,

Зная, что ты воплощение

Вековечной мечты,

Весь мир – декорация,

Когда появляешься ты,

Козлы, Козлы…

Мои слова не особенно вежливы,

Но и не слишком злы,

Я констатирую факт. Козлы!

В кружке Унылые Руки,

Все говорят, как есть,

Но кому от этого радость,

Кому от этого честь?

Чем более ты скажешь,

Тем более ты в цене,

В постели вы, как в проруби,

В работе вы, как на войне;

Козлы, Козлы…

Увязшие в собственной правоте,

Завязанные в узлы.

Я тоже такой, только хуже

И я говорю, что я знаю. Козлы.©

Еще после первого куплета, от столика у стены, к сцене, где я жег аккордом, бросились два вскочивших крепыша в гимнастерках без знаков и отметок. Но из-за стола, поднялся, преградив им путь, поэт– педик Кузьмин. Его попытались отшвырнуть с дороги, но, к моему полнейшему изумлению, педрила красивым и мощным прямым с правой, отправил на пол одного и повернулся ко второму.

Тут вскочили все, завизжали дамы, и спустя пару мгновений в кабаке полыхал полноценный махач поэтов.

Я не останавливался, наконец то почувствовав себя рок– звездой.

Лишь краем глаза замечая, как Миша Гриценко умело отмахивается от какого то долговязого урода, которому Ирка тут же разбила о голову тарелку. А стервоза Воронцова, невозмутимо стоит у стены, держа в руке бутылку за горлышко.

Закончив второй куплет, я увидел, как на сцену запрыгнули двое давешних крепышей. Я резко оборвал песнь, аккуратно отставил гитару, развернулся к мудилам, и встретил прямым с левой, ближнего ко мне.

– Ха! Я – мега маг, и сейчас буду вас пи@дить долго и больно. – злорадно подумал я.

Но, сначала мне прилетело кулаком в левый глаз, а потом стул, с каким то звонким треском, врезался мне в макушку, и рассыпался.

Это почему это⁈ Это была последняя мысль, что у меня мелькнула, прежде чем я потерял сознание.

Глава 15

Запах был настолько резкий и мерзкий, что я рывком сел, и открыл глаза. У моего носа водил вонючей ваткой пожилой мужик, с длинными седыми волосами, одетый в черное. Я отшатнулся, прижавшись спиной к стене, и огляделся.

Тусклая лампа, забранная решеткой, зарешеченное оконце под потолком, да и седой мужик сидел напротив меня на шконке, присобаченной к стене. Как и я.

Старик увидев, что я полностью очнулся, некоторое время меня пристально разглядывал. Потом усмехнулся, встал, прошел в угол, и выкинул аммиачную ватку в парашу. Вернулся, и уселся снова напротив. Несмотря на полутьму, я его узнал, и воскликнул:

– Профессор Гершензон! Где это мы?

– Отдел Милиции на Большой Дмитровке – ответил профессор, продолжая меня изучать взглядом.

Я вспомнил, как мне прилетело стулом по голове, и не удивился. Но вот присутствие профессора, со значком депутата, сильно диссонировало с вонючей камерой.

– А вы что здесь делаете?

– В твоих документах, Смайли, стоит отметка спецучета. О всех происшествиях с носителями этого литера, немедленно докладывают в мой департамент.

– Зачем?

– Дело в том, Боб… я могу тебя так называть?

– Конечно, профессор.

– В твоем случае, в мой департамент пришло сообщение, что «м» -одаренный, с даром, исключающим любое агрессивное воздействие, избит до потери сознания.

– Ну, не то чтоб прямо избит…– я подвигал рукой челюсть, и прислушался к себе. Болел затылок, но, с учетом того, что именно по нему прилетело стулом, не так уж и болел. Еще, кажется, под левым глазом у меня будет синяк. Но самочувствие, вполне сносное, ващет.

– Я вижу – снова усмехнулся старик – но твои должностные обязанности в НКВД, определены исходя именно из твоей одаренности. И я обязан понять, что произошло. И, по необходимости, принять меры.

– И какие же меры теперь нужно ожидать?

– Да никаких – пожал Гершензон плечами – все с тобой, и твоей одаренностью в порядке. Просто нужно меньше пить.

– Это как?

– Это так, что стоит тебе напиться, и твоя одаренность идет вразнос. Сама решает, что есть агрессивное воздействие, а что нет.

– То есть, когда Ваня Петрухин, получил от меня коленом по яйцам– он был бухой? – я вспомнил, как меня испытывали на полигоне НКВД методом обстрелов и взрывов, и поежился.

Иван Петрухин, – тот самый могучий сотрудник охраны, один из немногих, о чьей одаренности я знал. Что то типа «каменная кожа» из комиксов, ничем не пробивается. Про остальных мог лишь гадать, не сталкиваясь лично. А спрашивать – это вроде как не приветствовалось.

– Везде своя специфика, Боб – профессор вздохнул – Петрухин тебя зафиксировал, и решил что ты безопасен. Вот так это у него работает.

Он встал, я тоже. И мы пошли к выходу из камеры.

– А ты куда собрался? – спросил меня Гершензон.

– А что мне здесь делать? – удивился я.

– Боб, ты доставлен в отделение милиции, после участия в драке, в центре Москвы. Драки, которую ты, как я понял, сам и спровоцировал. Так что жди, когда милиция и суд решат, что с тобой делать.

– Вы серьезно⁈ Сотрудника Первого Отдела ГУГБ, будут судить⁈

– Ты нарушил закон, Боб. И это требует правовой оценки и принятия мер.

– А если бы это были вы?

– И меня бы судили – пожал плечами он – только наказание, вступило бы в силу по истечение депутатских полномочий. Закон один для всех.

– Обалдеть…– эта реальность меня изумляет все больше.

– Не переживай, Смайли. Я не думаю, что тебе сунут реальный срок.

– Срок?!!!

– Ну, на какого судью нарвешься. Но, я думаю, изолировать от общества тебя нет смысла.– он похлопал ладонью по железной двери камеры. Она тут же открылась.

– До встречи, Боб – он надел шляпу, и вышел. А я уселся обратно на шконку…

Человек в ботинках без шнурков, выглядит откровенным сбродом.

Меня повели к дознавателю спустя минут пятнадцать, после ухода Гершензона. Я успел лишь понять, что где-то остались мои шляпа, галстук и пиджак. На мне лишь брюки, ботинки без шнурков, и рубашка.

Но не успел я толком начать упорядочивать кашу в голове, как меня повели на допрос. Выводящий, на мои заложенные за спину руки, сообщил, что можно не напрягаться, да и вообще, был скорее добродушен.

Из подвального коридора с железными дверьми по сторонам, мы поднялись на первый этаж. С уже солидными деревянными дверями. В одну из них мы и вошли.

Парень за столом, лицо имел не сильно обезображенное интеллектом. Впрочем, я чувствовал, что у меня наливается синяк под глазом. Так что, мы вполне соответствовали друг другу.

– Борисов! – воскликнул он, – наконец то.

Словно я где то загулял, пока он грыз ногти, меня ожидая.

– Садись,Борисов – он кивнул на стул у своего стола – Я лейтенант Сидоров, дознаватель отдела. Сейчас мы тебя быстренько опросим, и покончим уже с этой дракой.

– Покончим? – я не очень понимал, что происходит, и как себя вести.

Большой кабинет тонул во мраке, лишь мы с Сидоровым, сидели в круге света от настольной лампы.

– Остальных судья уже отоварила. Ты последний остался.– лейтенант Сидоров всем своим видом выражал удовлетворение сделанной работой. Выдернул из пишмашинки лист бумаги – на вот, ознакомься. Если есть возражения, или уточнения, вот тебе листок, вот ручка, пиши. А я чайку соображу. Ты будешь?

– Не откажусь. Быстро тут увас.

– А чего тянуть? – он воткнул в розетку вилку электрочайника, и снял с настенной полки две кружки, сахарницу… Тут я увидел, лежащие чуть в сторонке свою ксиву, пропуск в Кремль, и паспорт.

– А вдруг я у психиатра наблюдаюсь? Или болею чем, сознание вот теряю.

– Дежурный психиатр, профессор Гершензон, всех освидетельствовал. Среди задержанных нет больных, психов и невменяемых. А ты напился, и стулом по башке получил, вот и сомлел. Ты читай давай, и так с ерундой весь вечер вожусь.

Документ называется ' Обвинительное Заключение'. Я поморщился. Дознаватель⁈ И обвинительное заключение⁈ В остальном – обычный милицейский протокол.

Гражданин Борисов Р. О., находясь в пьяном виде, в кафе по адресу… со сцены оскорблял посетителей, и пел про них оскорбительные песни. Чем спровоцировал драку, в которой принял участие. В процессе драки, нанес легкие побои гр. Пуляеву П. С… действия Борисова подпадают под ст…Исходя из вышеизложенного – передать дело в суд.

– Все верно написано, – сказал я– у меня пара вопросов.

– Давай – Сидоров налил кипятку в кружки, сыпанув в них же по щепотке чая и по две ложки сахару.

– Со мной девушки были, они здесь?

– Сдурел что ли? Кто же женщин за драку закроет?

Эвона как у них!

– А где они, не знаешь?

– Их мой напарник опрашивал, ушли наверное– лейтенант пожал плечами, и отхлебнул одуряюще пахнущего чая. – они, поди уже дома спят. Ты часа три в отключке валялся.

– А я-то как здесь оказался? – чай оказался вполне себе дарджилинг.

– Администратор кафе наряд вызвал. Ну, они и приехали, с дружинниками. Всех построили и загнали в автобус. И тебя привезли.

– Со мной еще парень был, Гриценко. Его тоже закрыли?

– Во-первых, все свидетели, показали, что он лишь защищался. Вдабавок, он рабочий. Так что, он наверное, девушек твоих по домам и отвел.

– И что же мне светит?

– Остальные получили по году. Только эти двое – он глянул в список, что лежал отдельно – Пуляев, и Федоров, что тебя стулом отходили, на полтора года присядут. Вот же, бля! На них пахать можно, а туда же, – поэты! Так что, можешь уже морально готовится.

– А ничего что я, типа потерпевший?

– Если бы ты только отбивался, то и разговора не было. Пятнадцать суток, и гуляй. Но ты активно участвовал в драке, которую и спровоцировал. Так что – поедешь вслед за ними, лес валить.

– И что, так запросто коллегу к зекам кинешь?

– Да какой ты коллега? Носишь за руководством тапочки. Тебе бы выехать хоть раз в адрес, на бытовуху. Тогда б еще… А так… в тепле, сыт, пьян и нос в табаке. Даже драки устраиваешь. Совсем вы там, в ГБ берега потеряли. Милиции что, заняться нечем, по-твоему?

Так дальше и перебрасываясь фразами, мы попили чаю, и он сказал:

– Ну что, напился? – спросив это, он складывал в картонную папку бумаги, мои документы, и подписанное мной Заключение.

– Да, было вкусно – поблагодарил я.

В кабинет зашел выводящий, что меня сюда привел. Сидоров протянул ему папку с документами, и напутствовал:

– Ну, удачи.

– Куда меня?

– К судье, она поди заждалась – пожал плечами лейтенант. –бывай.

Длинный коридор, с солидными, двустворчатыми дверьми по обеим сторонам, упирается в стену, и сворачивает налево. Выводящий, или как тут его называют?, был флегматичен, и шел не за спиной, а рядом. Я мысленно чесал репу, и размышлял о том, что как не крути, но срок мне, похоже, впаяют. Условный, ясно дело. Гершензон зря болтать не будет. Но социалистическое правосудие мне нравилось. Набуровил? Пожальте бриться. Невзирая, и вопреки.

Тем временем, мы свернули в коридор, ведущий к залу суда. И я подумал, что пожалуй, лучше бы мне получить реальный срок.

На скамейке у высокой двустворчатой двери, с табличкой «Судья», сидела Александра Илларионовна Воронцова, собственной персоной. Длинные ноги трогательно поджаты под скамейку, прямая спина, хрупкие плечи, нежная шея и гордый поворот головы, с заложенной за левое ухо тяжелой прядью волос. Увидев нас она встала, и уставилась на меня. Потом нахмурилась, и сказала:

– Я просила скандал, а не оскорбления и драку, Борисов.

Точно. Нужно садится реально, мелькнула у меня мысль. Иначе наверняка пришибу я ее. От немедленного осуществления, меня удержало присутствие мощного выводящего рядом. Еще мелькнула мысль, что это молодое туловище, что мне досталось, набито всей этой молодой хренью, что так подстегивает эмоции. Сам-то я, уже давно не реагировал на такие вещи так бурно. Хотя и злился, конечно.

– Я, товарищ Воронцова, и подумать не мог, что у суровых борцов и воинов, души трепетных ланей.

– Вы, это – заговорил мент– сопровождающий – подождите, я щас.

И собрался толкнуть высокую дверь.

– Не боишься, что сбегу? – все же удивился я.

– Зачем⁈ – тоже удивился он – только, потом весь суд, будешь сидеть в наручниках. Оно надо?

И он скрылся за дверью.

– Ты то что здесь забыла? – меня немного отпустило. Я не ожидал ее здесь увидеть.– решила позлорадствовать?

– Я свидетель – задрала Сашка нос – мои показания будут небесполезны суду.

– Боже мой, ну и обороты ты используешь. Расслабься, так ты вернее сформулируешь суду мой преступный облик…

Мы чуть было не начали выяснять отношения немедленно. И чем бы это закончилось– кто знает?

Но дверь открылась, показался мент, и сказал:

– Заходите.