Текст книги "Родственные души (СИ)"

Автор книги: anatta707

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

И Дхана Нанд увидел, как на очистившейся от ран коже Чандры медленно, но всё чётче и ярче проступает долгожданная надпись: «Дхана НАНД, Солнце Магадхи».

– Есть! – закричал царь, хватая Чандру в охапку. – Есть! Осталось проверить мою метку… – он почти уже развязал дхоти, забыв, где находится, но, услышав многозначительное покашливание сестры, пробормотал невнятные извинения и ретировался, торопливо завернув голого Чандру в оторванный кусок от балдахина Дурдхары и утаскивая за собой.

Охранницы покоев проводили телохранителя своей госпожи, закутанного в обрывки шёлка, удивлёнными взглядами, но не посмели ничего сказать, поскольку рядом с этим взъерошенным, покрасневшим от смущения парнем вышагивал самрадж.

Оставшись одна, Дурдхара медленно опустилась на разбросанное ложе. Личико её было искажено досадой. Девушка нервно прикусила нижнюю губу.

– А ведь было так близко! – с негодованием воскликнула она и ударила кулачком по колену. – Он мне понравился, за него выйти замуж я была бы не против! Кого теперь искать? И главное – где? Вдруг моя настоящая родственная душа окажется не такой привлекательной? – и Дурдхара с досадой бросилась навзничь на постель.

Некоторое время она лежала молча, переживая глубокое разочарование, а потом вдруг проговорила, но уже совсем другим тоном:

– Зато брату повезло. Уж лучше пусть с ним будет Чандра, чем тот псих, – и она инстинктивно вздрогнула, вспомнив брамина Чанакью с его безумным блеском в глазах. – Нет-нет, с Чандрой мой брат обретёт счастье, – и подумав об этом, Дурдхара наконец смогла унять свою горечь, и мысленно пожелать Дхана Нанду и его вновь обретённой родственной душе счастья и благополучия.

– Давай поглядим, – втащив Чандру в свои покои, Дхана Нанд встал посреди опочивальни и, недолго думая, развязал дхоти. Широко расставив ноги, он указал юноше на своё правое бедро. – Скажи, что там написано?

– «Чандрагупта Маурья, наглец», – радостно прочитал Чандра и покраснел, потому что над меткой возвышалось нечто, привлекавшее внимание куда больше, чем судьбоносная надпись, сообщившая ему, наконец, к какому роду он принадлежит. Чандра сглотнул, чувствуя неодолимый порыв подарить нежное прикосновение этой великолепной части тела, так сильно притягивавшей взгляд. Тем более, что на картине в тайном хранилище, куда он несколько раз бегал, чтобы успокоить бунтующую плоть, изображение было явно не столь детализированным и красочным.

– Почему смущаешься, прие? – услышал он лукавый голос над собой. – Будто я не понимаю, о чём ты думаешь! – Дхана Нанд негромко рассмеялся. – Я теперь полностью твой, можешь прикасаться к любой части моего тела, потому что, поверь, мы оба хотим одного и того же.

И, притянув к себе юношу, Дхана Нанд сдёрнул с плеч Чандры более не нужные обрывки балдахина Дурдхары и со стоном наслаждения снова завладел его губами…

– Вчера самрадж был сильно расстроен и не мог принимать посетителей, – негодовал Ракшас, сдвинув брови, – а сегодня что? Ему пора вставать, солнце давно взошло!

Кайварта и Панду стояли на пороге покоев аматьи, пытаясь удержать деятельного первого министра от попыток разбудить императора.

– А сегодня самрадж отдыхает после вчерашнего упадка чувств, – как-то неубедительно улыбался Кайварта. – Вам лучше пойти в сабху одному. Император явится чуть позже. Мы сами его разбудим.

– Вы что-то скрываете! – изловчившись, Ракшас проскочил между царевичами, но тут же столкнулся с Говишанакой, перегородившим выход, словно неподвижная гора. – Мне надо пройти! – сурово процедил советник.

– Нет, не надо, – отрицательно покачал головой Гови. – Вот поверьте на слово, – и он приложил обе руки к груди. – Не надо, аматья. Себе хуже сделаете.

Неожиданно для Гови Ракшас рухнул навзничь и змеёй прополз меж его сандалий, а потом быстро вскочил и помчался по коридору, словно за ним гналась стая волков.

– Что теперь бу-удет! – протянул Гови, провожая аматью задумчивым взглядом, и, достав из-за пазухи спрятанную лепёшку, принялся её жевать.

– Самрадж, вы проспали, солнце уже высоко! – запыхавшийся Ракшас ворвался в покои своего господина, расшвыряв локтями охранников, посмевших почему-то вопреки обычаю его не впускать, но тут же потерял и дар речи, и дар мысли.

Его взору открылось невиданное зрелище: полностью обнажённый царь сладко спал, раскинувшись посреди ложа, улыбаясь и обнимая прижавшегося к нему абсолютно голого телохранителя Дурдхары – проклятого Чандру, с которым они на протяжении двух лун играли в непонятные Ракшасу переглядки. Теперь-то всё прояснилось! На смуглой заднице наглого соблазнителя, покрытой свежими отметинами жаркой страсти, слева красовалась крупная метка, которую даже издалека можно было увидеть невооружённым глазом: «Дхана НАНД, Солнце Магадхи».

Полностью проявленная метка родственных душ на теле воспитанника вайшьи стала последней каплей. Аматья Ракшас громко застонал и, как подстреленный олень, рухнул там, где стоял.

====== Глава 8. Егоза ======

– А я предупреждал, что не надо вламываться без разрешения, – Гови увидел распростёртого у порога Ракшаса и сокрушённо покачал головой. – Какой вы упёртый, аматья! Лекаря!!! – закричал царевич, выглянув из покоев. Заметив, что Чандра и Дхана Нанд зашевелились на ложе, недоумевая спросонья, почему в опочивальне такой шум, Гови поднял вверх руку с недоеденнной лепёшкой и успокоил младшего брата. – Спокойствие, всё под контролем! И да, вы оба меня не стесняйтесь, я уже взрослый и не такое видел, – добавил он, заметив, как царь и Чандра залились краской, заметив его присутствие.

Почти мгновенно примчались лекарь с помощником, и бесчувственного аматью перенесли в его покои.

– Знаешь, прие, мне сегодня никак нельзя не явиться в сабху, – Дхана Нанд погладил Чандру по щеке. – Вчера аматья уже замещал меня, когда мне было плохо, а сегодня, как видишь, первому министру стало нехорошо, потому замещать его буду я. Давай договоримся так: спросим у астролога про ближайшую благоприятную дату, и я устрою праздник в честь нашего воссоединения. На том празднике я официально объявлю всем, что ты – моя родственная душа, чтобы больше никакие безумцы не отравляли нам жизнь. Согласен?

Как он мог не согласиться? Чандра до сих пор смотрел в это прекрасное лицо и не верил собственному счастью! Никто не посмеет назвать его испорченным, не надо больше ни от кого, включая себя, скрывать свои чувства… Самрадж отныне всегда будет рядом!

Однако оставшись в одиночестве в покоях Дхана Нанда, Чандра вдруг вспомнил про Чанакью и похолодел. Что делать? Чанакья потребовал, чтобы Дурдхара была соблазнена к сегодняшнему дню, а тут такое… Внезапно лицо юноши озарила довольная улыбка. А пусть! Нечего бояться. Он пойдёт к Чанакье и расскажет всё, как есть. Теперь этот брамин бессилен что-либо изменить после того, как метки проявились. Пусть ищет своего «Дха», который будет его нещадно пороть, хотя, надо признать, и самрадж делает это неплохо. Чандра невольно почесал зажившую спину, которую изрядно иссекли двумя золотыми поясами несколько часов назад. Он и сейчас, отойдя от шока и боли, не сердился на самраджа, потому что прекрасно понимал причину его гнева. Сам Чандра поступил бы так же, если бы застал осквернителя в опочивальне Субхады, пусть дочь Сукхдэва и не сестра ему, но он бы убил её обидчика, несомненно!

Вот и Дхана решил, будто Чандра обманом овладел Дурдхарой. Как было не разъяриться?

А ещё Чандра вспомнил, как трогательно самрадж просил прощения этой ночью, когда первый порыв их взаимной страсти утих.

– Держи, – Дхана Нанд протянул свой оборванный пояс с сапфиром Чандре. – Я повернусь спиной, а ты ударишь меня ровно столько раз, сколько я ударил тебя в опочивальне Дурдхары. И не щади! Я-то лупил изо всех сил, и ты не сдерживайся.

Некоторое время Чандра молчал, неверяще глядя на своего возлюбленного, а потом отбросил сапфировый пояс в сторону и бросился к царю на грудь, целуя его шею, плечи, лицо.

– С ума сошёл? Как я могу ранить тебя, зная, что ты невиновен?

– Ещё как виновен. Исполосовал ни за что… Дурдхара просила остановиться, а я не желал её слушать! Как вспомню, во что превратил твою спину, – Дхана Нанд скрипнул зубами и отвернулся. – Когда я в гневе, то вообще не соображаю, куда бью, и мои удары сильны и болезненны. Это отлично помогает на поле боя, но никуда не годится в отношениях с тобой. Я разрешаю наказать меня прямо здесь. Пока никто не видит, и мой царский авторитет не будет уничтожен, а ты получишь удовлетворение.

– Я не испытаю удовольствия, причинив боль тебе! И вообще… Тех ран уже нет, забудь, – Чандра поцеловал пальцы Дхана Нанда, поднеся их к губам. – Я верю в карму. Может, не в этой, так в другой жизни я чем-то провинился перед тобой, и то, что ты сделал в порыве гнева, было моим наказанием. Я его пережил, искупление свершилось. Теперь я хочу наслаждаться твоей любовью. Это возможно?

Тёмные глаза смотрели всё так же призывно и соблазнительно, как и в день их первой встречи.

– Ляг на спину, – мягко прошептал царь. – И позволь мне исполнить твоё желание.

– Ты оторвал меня от медитации, – услышав громкое приветствие Чандры, брамин Чанакья недовольно приоткрыл один глаз, по-прежнему сидя под развесистым баньяном в позе лотоса. – Надеюсь, у тебя хорошие новости, иначе я рассержусь, что ты испортил моё вхождение в сатори, придя раньше, чем условлено. Я ждал тебя ночью, но не сейчас.

– Новости у меня отличные, лучше не придумать! – широко ухмыльнулся наглый воспитанник Лубдхака. – И вы должны увидеть это при свете дня, а то ночью факел зажигать придётся, да и вообще неудобно.

– И что я должен видеть? – скептически изогнул бровь Вишнугупта. – Пергамент с официально назначенной датой твоего бракосочетания?

– Во! – без долгих предисловий Чандра стащил с себя дхоти, ибо ему за прошедшие дни было уже не привыкать, и без малейшего стыда повернулся к брамину спиной. – Читайте!

Некоторое время позади него царила такая тишина, что Чандра перепугался, жив ли ещё Чанакья, а потом внезапно раздался протяжный, тоскливый вой, напомнивший юноше волчьи песни при полной луне.

– Не может быть!!! – перестав выть, горестно завопил Вишнугупта. – Самрадж не может принадлежать никому, кроме меня!!! И такому юному засранцу я его точно не отдам!!!

Чандра оглянулся очень вовремя, чтобы успеть уклониться от свистнувшего над головой лезвия меча, вытащенного из фальшивой трости, служившей, как теперь выяснилось, ножнами.

– Э! Э! – быстро натянув дхоти, Чандра прыжками удалился на безопасное расстояние от неудовлетворённого брамина. – Вы полегче, отец! Я просто пришёл сказать, что наш уговор, который дороже жизни, расторгается. Я не буду вам помогать залезать в постель к моей с такими трудами найденной родственной душе, которая, как видите, точно моя, но не ваша. Написанное на этой левой ягодице и на правом бедре самраджа даже чакрой Вишну не отчекрыжить, имейте в виду! Поэтому, уважаемый, вы уж там ищите, кто должен вас сечь и вами повелевать, а я возвращаюсь к Дхане. И только посмейте причинить боль Субхаде и друзьям! Лубдхака тоже трогать нельзя, а иначе будете иметь дело не только со мной, но и с императором Магадхи, а он суров в гневе. Сечёт не хуже вашего загадочного «Дха», которого вам ещё предстоит обрести!

И, договорив это, Чандра бегом бросился обратно через лес, стараясь не слышать, как вслед ему несутся страшные проклятия.

Оставшись один, Чанакья некоторое время пребывал в отчаянии, раскачиваясь с полным горя сердцем под баньяном, а потом его посетил новый план, и злая улыбка зазмеилась на губах.

– Ты ещё не выиграл, наглый мальчишка, – прошептал он. – Я проберусь ночью во дворец и убью вас обоих. Хотя нет… Вы недостойны умереть от меча, это слишком почётная смерть. Я приготовлю вам худшую судьбу. Я отлично знаю, кто готовит еду для самраджа. Это дэви Дайма! Она лично раскладывает угощение по тарелкам и сама относит его в царские покои… Мои верные ученики разведали это. Я проберусь во дворец под видом нищего и отравлю пищу, когда дэви Дайма отвлечётся. Вы оба умрёте, заплатив за моё унижение, – и Чанакья радостно засмеялся.

– Да не стоит беспокойства, – притворно кряхтел переодетый Чанакья, изображая дряхлого старца, – я уже ухожу. Пятидесяти пан подаяния мне вполне достаточно!

– Нет-нет, отец! – Дайма с настойчивой вежливостью вцепилась в руку нищего, случайно отловленного на заднем дворе возле сточной канавы, куда няня ходила выливать грязную воду. Теперь она тащила за собой старика на кухню, мечтая разобраться, кто он и за каким бхутом шастал там, где приличные нищие не ходят. – Я не успокоюсь, пока не накормлю вас досыта! – щебетала она, изображая радушие. – Виданное ли дело, чтобы вершители суровых аскез возвращались в лес голодными?

Чанакья притворно кашлял и спотыкался на каждом шагу, изо всех сил изображая немощь и проклиная тот миг, когда попался на глаза не кому-то из слуг, а самой дэви Дайме, встречи с которой усиленно пытался избежать. А ещё он никак не мог понять, почему метка на руке, прикрытой слоями грязной ткани, отчаянно горит и чешется. Такого с ним не случалось прежде никогда.

«Видно, блохи кусают, – в сердцах подумал Чанакья. – Всё-таки эти бхутовы тряпки надо иногда стирать, а то так и помереть от настоящей болезни недолго!»

– А потом я накормлю вас ладду и напою свежим молоком! – не умолкала Дайма, пронзая нищего внимательным взором. У Чанакьи, встретившегося с Даймой взглядом, неожиданно окреп лингам.

«Это ещё что?» – Чанакья остановился посреди коридора, вызвав сочувственную улыбку Даймы.

– Какие-то трудности, отец?

– Н-ничего, – пропыхтел Чанакья.

Лингам казался свинцовым. Или бронзовым. «И это после стольких лет вегетарианского питания и медитаций, – огорчённо подумал Чанакья. – Я так никогда не достигну нирваны!»

Даже ночные фантазии о плотском единении с самраджем, не вызывали столь бурной реакции. Как идти-то? Вишнугупта вдруг осознал, что если бы не боялся быть обезглавленным снующими вокруг слугами, то повалил бы эту приземистую, немолодую и не слишком привлекательную женщину на пол коридора, содрал с неё сари и овладел ею.

Чанакья встряхнулся. С ним явно творилось неладное! Будь перед ним крутобёдрая девица с пышной грудью или симпатичный юноша, подобный тому смуглому засранцу с упругим задом, ещё можно было бы понять столь сильное желание. Но тут? Вишнугупта не понимал решительно ничего.

Дайма тоже ощутила некоторое волнение. Груди внезапно налились изнутри, будто она снова стала матерью и собиралась кормить младенца. Соски, упершись в ткань сари, подозрительно отвердели. Влага меж ног дала понять Дайме, что дела совсем плохи. Она никогда не желала ни мужа, ни любого другого мужчину. Она вообще не знала, что такое плотское желание, ибо её выдали замуж не по любви, а по сговору отца. Утехи по ночам, столь сладостные мужу, были для Даймы чем-то вроде неизбежного мучения, с которым надо стерпеться. Грех сказать, она обрадовалась, когда Хариш наконец отправился в иные миры, попав под копыта взбесившегося жеребца. Обряда сати или ссылки ко вдовам она не боялась – знала, что самрадж заступится. Так и вышло. Дайму оставили при дворе на том же самом положении, которое она занимала до смерти супруга, однако единственным наслаждением, которое она получала в течение жизни так и осталась порка преступников в пыточной. И вот какой-то дряхлый дед, еле передвигающий ноги, вызвал в ней прилив похоти, столь несвойственной Дайме даже в юные годы.

«Сумасшествие, – Дайма мысленно дала себе пощёчину. – Как меня может привлекать нищий, которому уже перевалило, наверное, за восьмой десяток?»

– Садитесь, отец! – сквозь зубы пробормотала она, затащив деда на кухню и ткнув в угол между потухшим запасным очагом, на котором в обычные дни никто не готовил, и корзиной с испорченным луком, по непонятной причине ещё не опустошённой слугами. – Кушайте! – злясь на себя саму за свою непонятную реакцию на этого нищего, Дайма сунула старику под нос кхир, чечевичную похлёбку и свежие пури, а на другом блюде поставила обещанные ладду и тёплое молоко.

Неожиданно старик схватил еду и начал пожирать её так стремительно, что у Даймы от удивления приоткрылся рот. Нищий почему-то больше не трясся и не кашлял, а держал пищу вполне себе твёрдыми руками, словно был лет на сорок моложе того возраста, на который хотел выглядеть.

«Шпион проклятый, – догадалась Дайма, и её глаза опасно сверкнули. – Ну он у меня попляшет! Живым не выпущу!»

– У вас аппетит, скажу вам, как у моего покойного супруга Хариша, – будто невзначай сообщила Дайма, присев напротив нищего и подперев голову рукой. – Вот так же приходил он сюда на кухню, подковав коней самраджа или починив колесницу, ставила я перед ним еду и смотрела, как он насыщается!

– Фы наферное очень любфили егхо, – пробубнил Чанакья сквозь набитый рот, искренне недоумевая, почему сейчас наполняет брюхо едой с такой жадностью, словно настал последний день его жизни, и он мечтает наесться разом до следующего воплощения. Однако и похлёбка, и хлеб, и кхир казались невероятно вкусными. Таких ароматных блюд не умела готовить в детстве даже его мать, а её Чанакья считал самым умелым поваром на свете.

– Любила? – Дайма хмыкнула. – Нет, – вдруг честно призналась она. – Меня выдали замуж против воли, но отец сказал, что если я откажусь, то меня утопят, как котёнка. И он мог это сделать, уж я-то знала! Пришлось согласиться. Этот жених ничего не хотел от моего отца, только меня саму. И отцу было очень выгодно отдать свою дочь тому, кто совсем не требовал денег за свадьбу.

Чанакья проглотил ещё одно пури и с сочувствием, которого сам от себя не ожидал, поглядел на Дайму.

– А потом? – спросил он с искренним интересом, напрочь забыв, зачем пробрался во дворец.

Дайма повела плечом и снова посмотрела на Чанакью в упор, отчего брамин почувствовал, что лингам просто разрывается от желания, а сидящая напротив немолодая женщина кажется ему самым прекрасным созданием на свете.

– А что – потом? Прожила я с Харишем двадцать лет, родила ему шестерых детей, но выжили только двое: сын Бхадрасал, он сейчас генерал армии самраджа, да дочь Шипра, она сейчас близкая подруга и любимая служанка царевны Дурдхары. Помер супруг, когда мне тридцать пять лет было, почитай, вечность тому назад, а я живу.

– И у вас никогда не было… возлюбленного?

Чанакья сам не понял, зачем это спросил, и приготовился получить тапой по лбу, но Дайма неожиданно печально вздохнула и как-то странно поглядела на него.

– Ты безумный? – и сама себе ответила. – Точно безумный! – потом неожиданно приоткрыла часть своей груди, и Чанакья едва не захлебнулся чечевичной похлёбкой, увидев мелкую надпись на пышном возвышении: «Ну», «На», «Таксильский маньяк (шибко учёный)». – Как думаешь, кому я нужна с такой меткой? Да меня с детства порченной прозвали. Отец и мать не чаяли, кому бы меня сбагрить, как только эта гадость на мне проявилась, – внезапно Дайма запахнула тёмную ткань сари и больно ударила Чанакью по щеке так, что у того одновременно полыхнуло огнём и лицо, и страдающий от вожделения лингам. – Отвернись и сделай вид, будто не видел! Я проявила непозволительную слабость, а ты как приличный мужчина не имел права смотреть.

– Да я и не смотрел, – Чанакья уже не знал, как сесть, чтобы привести нижнюю часть тела в удобное положение. – Просто хочу сказать, действительно, с такой меткой жить трудно!

– Не просто трудно – невозможно, – разоткровенничалась Дайма, – до такой степени, что отец и мать решили позабыть, каким именем меня нарекли при рождении. Когда я родилась, то носила имя Дхамини. Но в детстве родные, любя, прозвали меня егозой. Так я и осталась потом навсегда Даймой, – няня самраджа посуровела и насупилась. – Родители сказали, что бхутов маньяк из Таксилы, даже если явится в Магадху в поисках меня, то скорее пишача отыщет в наших лесах, чем поймёт, что я – его судьба, ведь у меня теперь другое имя!

– Да уж… Я бы тоже не нашёл, – понимающе покивал Чанакья. – Как найти, если имя изменилось? – он торопливо дожевал ладду, выхлебал молоко и, сложив руки перед грудью, вежливо произнёс. – Ну, хозяюшка, спасибо за гостеприимство, благодарю за вкусный обед, а теперь я, пожалуй, отправлюсь совершать аскезы дальше…

Внезапно острие кинжала упёрлось ему в кадык, и Чанакья на миг перестал дышать.

– Куда собрался? – ледяным тоном вопросила Дайма. – Ты теперь так просто от меня не отделаешься. Погубить самраджа надумал, шпион поганый? Я таких, как ты, нутром чую! Быстро скидывай свои фальшивые лохмотья. Дхоти, так и быть, можешь оставить, а остальное – долой!

– З-зачем? – перепугался Чанакья.

– Быстро, я сказала! А зачем – скоро узнаешь, – и Дайма зловеще улыбнулась.

====== Глава 9. Любовная пытка ======

Сбежать не удалось. На пути Чанакьи, юркнувшего к дверям кухни, бесшумно выросли два ухмыляющихся мордоворота, которых Дайма представила как глухонемых близнецов-сирот – Раху и Яму. Братья, по признанию Даймы, являлись некогда лучшими учениками покойного Хариша. Они помогали объезжать строптивых коней, сдирать кожу с овец, ломать хребты кабанам и вколачивать столбы в землю.

Чанакья судорожно сглотнул, выслушав краткое описание трудовых подвигов сирот, и окончательно пал духом. Он понял, что против этих представителей низшей варны долго не устоит. Придётся раздеваться, подчинившись требованию Даймы, скрестившей руки на пышной груди и хмуро наблюдавшей за ним. Оставалось надеяться лишь на многочисленные защитные слои глины, тщательно нанесённые на кожу. Учитывая то количество грязи, которое он намазал на себя, опознать в нём опального брамина, некогда получившего царской стопой под зад и выпнутого за пределы дворца, Дайма не сможет. По крайней мере, так подумал Чанакья. А вот видимость горба на спине будет сохранить труднее, но Вишнугупта решил справляться с проблемами по мере их возникновения.

Под убийственным взглядом Даймы, хмуро наблюдавшей за его неловким раздеванием, Чанакья почувствовал себя провинившимся мальчиком, которого собрались пороть. Руки тряслись, тряпки нищего, в которые он себя замотал, никак не желали сниматься.

– Быстрее, – сухо процедила Дайма. – Мне тут целый день ждать, пока ты соизволишь разоблачиться?

Горб ещё не был до конца снят, но тут внезапно что-то выкатилось из-под пояса и слабо стукнуло об пол. Лицо няни расплылось нехорошей улыбкой. Она вразвалочку приблизилась к упавшему предмету, подобрала его, не отрывая взгляда от брамина, покрывшегося холодной испариной. Повертев в руках поднятое, Дайма развязала замусоленную тряпку и увидела внутри небольшой глиняный сосуд. Открыв пробку, отодвинула свою находку подальше от лица и тщательно принюхалась.

– Сок олеандра, плоды чёточника, вытяжка из вёха и бешеной вишни. Хм, сама такое не готовлю, но отрава знатная, – лицо её побагровело. – В пыточную!!! – заорала Дайма так, что Чанакье показалось, будто над его ухом затрубил бешеный слон.

Сироты подхватили брамина за руки и за ноги и потащили куда-то. Оставшиеся неснятыми одеяния, кроме заляпанных сажей дхоти, сами собой свалились по пути, как и фальшивый горб.

– Погодите!!! – вопил Чанакья, вырываясь из последних сил. – Это не моё!!! Мне подбросили!!!

– Все так говорят, я привыкла, – злорадно улыбаясь, Дайма шла следом за своей жертвой, барахтающейся в крепких руках двух заколачивателей столбов. – Вот сейчас поработаю с тобой немного, так узнаю, кто ты и зачем явился, шпион проклятый! – и Дайма радостно потёрла руки в предвкушении любимого занятия.

Его притащили в сырую камеру, грубо швырнув на каменный пол и попинав для острастки деревянными сандалиями. Затем рука Даймы вцепилась в его длинную косу, после чего няня от души оттаскала свою жертву, наделяя брамина нелицеприятными прозвищами и награждая после каждого обидного слова звонкой оплеухой.

Раху и Яма терпеливо ждали, когда их госпоже надоест браниться и мозолить ладони. После того, как Дайма, наконец, выпустила косу Чанакьи из рук, сироты подошли к жертве и сковали его запястья металлическими кольцами, свисающими на цепях с потолка темницы.

Раху тяжело хлопнул Чанакью по плечу и, отвратительно заухав, словно старый филин, вышел из подземелья. Яма на прощание извернулся и ущипнул брамина за зад, да так больно, что Чанакья не утерпел и взвыл.

– Начнём, – прошипела Дайма, пропуская хвосты кожаной плётки сквозь пальцы и хищно глядя на Чанакью.

Вишнугупта даже не успел заметить, в какой момент его мучительница замахнулась. Это произошло молниеносно. Несостоявший отравитель осознал, что уже получил удар, когда обжигающей болью полыхнула не только спина, а всё тело с головы до пят, и сверкающие «звёздочки» закружились перед глазами. Дальше удары посыпались один за другим – хлёсткие, болезненные. Чанакья сначала считал их про себя, а потом сбился со счёта и только молчаливо вздрагивал. Ему рисовалось в воображении, словно кожи на спине уже нет, будто плётка содрала мясо до костей. Брамин не рисковал спрашивать, убьют ли его или пощадят. Да и на вопросы Даймы о том, кому предназначался яд в сосуде, намеренно не отвечал, быстро догадавшись, что пытка всё равно не прекратится – уж слишком большое наслаждение его мучительница получала от этой порки.

– Молчишь, негодный? – шипела раздосадованная Дайма. – Ну, молчи. Запомни одно: я не позволю никому навредить самраджу! – это было последнее, что услышал Чанакья сквозь наплывающую дурноту, а потом его сознание растворилось в блаженном ничто.

Правда, счастливое забытье не продлилось долго. Ледяная вода хлынула потоком, вырывая его из объятий приближавшейся смерти. Кашляя, Чанакья затрясся, беспорядочно суча ногами по соломе, а руками безуспешно пытаясь оттолкнуть от себя струи воды.

– Надо же, – разлепив ресницы, брамин увидел, что Дайма склонилась над ним и с интересом разглядывает надпись на предплечье, появившуюся после того, как вода смыла глину и грязь с его тела. – «Дха», «сечь, повелевать», – няня призадумалась, потирая ладонью подбородок. – Где-то я слышала про такую надпись! – губы её искривились в улыбке, полной сладчайшего яда. – Самрадж говорил, у одного безумного брамина, возомнившего себя его родственной душой, есть такая. Только вот одна проблема, – она вдруг перестала улыбаться, а голос стал злым и холодным, как вылитая только что вода. – Самрадж вчера обрёл свою родственную душу! Его метка полностью проявилась. Да, мальчишка, конечно, самоуверенный и уже почуял себя хозяином, что, определённо, мне не нравится, однако… Всё лучше, чем ты! Твоя же метка наверняка фальшивая, можно даже не сомневаться, – с презрением вымолвила она.

Более ничего не боясь, поскольку терять было нечего, Чанакья с вызовом посмотрел на свою мучительницу, и вдруг они оба замерли, не отводя друг от друга взглядов, от которых несомненно загорелась бы солома, лежащая на полу, будь она сухой. Избитый до полусмерти брамин, валяющийся у ног той, которая пыталась плёткой выбить из него признание в преступлении, сейчас испытывал смесь самых противоречивых чувств: восхищения, сжигающего плотского желания и искренней ненависти.

Дайма же, отмыв от грязи и крови гадкого шпиона и посмотрев на него вблизи, обнаружила, что мужчина этот вовсе не стар и довольно хорош собой. И если бы не его злодейские помыслы, из него мог бы выйти толк… «Я хочу его, – поняла Дайма. – Мне нужен этот подлец в постели, а ещё лучше прямо тут, в темнице».

Осознание такого ужасного желания далось ей непросто. Дайма искренне боролась со своим неуместным влечением к преступнику, но совладать не смогла, склонилась и вцепилась в губы проклятого шпиона поцелуем, больше напоминающим укус дикой кошки.

Чанакья и рад был бы заорать, но, поскольку рот его был запечатан, он мог только мычать. Неожиданно он ощутил, как израненная спина, которую всё это время выкручивало от боли, перестаёт гореть. Жгучая боль уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в лёгкое пощипывание и не исчезла совсем. Зато предплечье стало припекать так, словно его присыпали перцем.

Кое-как оторвавшись от губ явно обезумевшей женщины, Чанакья бросил быстрый взгляд на свою надпись и обомлел: «Дхамини», – гласило проявленное до конца имя. Всё остальное осталось прежним. Испуганный брамин перевёл взгляд на Дайму, которая тоже успела проверить свою грудь и убедиться, что метка проявилась полностью. Однако взгляд женщины ничуть не потеплел. Он стал ещё более зловещим, чем прежде.

– Так-так, – промолвила Дайма, глядя на Чанакью, как на свою законную собственность, – выходит, вот почему я столь странно среагировала на тебя! Ты и есть таксильский маньяк, предназначенный мне судьбой. И раны, гляжу, зажили. Стало быть, ты.

– Нет, не я, – слабо попытался отрицать очевидное Чанакья, быстро отползая в угол темницы и прижимаясь спиной к стене в попытке слиться с фоном. – Я не маньяк, я трактаты пишу! Социально-философские. И ещё это... обличаю безнравственность!

– Яд не твой. Метка не твоя. Сам не маньяк, – медленно продолжала Дайма, наступая на него и сладострастно облизывая губы. – Ещё, скажешь, не твой лингам сейчас указывает в потолок, приглашая нас обоих взмыть в небеса?

Брамин скосил глаза вниз и залился краской. Позорная часть тела, как и водится, жила самостоятельной жизнью и подчинялась велению бхутовой метки, но не приказам разума.

– А мы сейчас снимем твою мокрую тряпочку, – нежно проворковала Дайма, подбираясь ближе к Чанакье и низко склоняясь над ним, – и проверим, действительно ли ты маньяк, как мне было обещано? Да и вообще, – ещё ласковее добавила она ему на ухо, сочувственно поцокав языком, – такой холодной водой, наверное, и самое ценное застудить недолго! Ничего, сейчас я тебя согрею, – разомлев от обманчиво мягкого голоса, Вишнугупта охотно начал разматывать мокрую ткань, предвкушая ласки, однако, когда он разделся донага, его вдруг вздёрнули за косу вверх, волоком подтащили к центру узилища и снова приковали к кольцам, свисающим с цепей. – Но сначала – наказание!

– Теперь-то за что?! – завопил Чанакья, чувствуя, что разрывается от ужаса, смешанного с желанием.

– За то, что не признался сразу, кто ты и откуда! – рявкнула Дайма, снова берясь за плеть. – За то, что я потеряла уйму времени, прежде чем наши метки проявились! Ух, как я сейчас оторвусь! Тем более, мне теперь известно, что всего один поцелуй любви, и ты опять будешь, как новенький. Отныне я могу тебя пороть днями и ночами, а потом соединяться днями и ночами в божественном экстазе!

– Так кто из нас маньяк?! – кричал несчастный Чанакья, выслушав такие страшные речи от своей вновь обретённой родственной души.