Текст книги "Шестой этаж пятиэтажного дома"

Автор книги: Анар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Заур думал о том, что вот его, Заура, никто, кроме друзей, соседей, родственников, сослуживцев и парикмахера Самсона, не знает ни в Баку, ни тем более здесь, в Москве… И не талантлив он решительно ни в чем, не только в искусстве, но даже и в своей профессии, и как это, в сущности, обидно: вот ведь с каким восхищением Тахмина говорит об этом Мухтаре Магеррамове… И все-таки он, Заур, несмотря на бездарность, счастливее Мухтара Магеррамова, потому что именно его, Заура, а не Мухтара Магеррамова с его тайной молчаливой любовью и не какую-либо другую знаменитость полюбила Тахмина.

А Тахмина все щебетала; она говорила о людях, всем известных, малоизвестных и вовсе неизвестных, но заслуживающих известности, о талантливых и умных, упорных и трудолюбивых, занимающих большие посты, и ловких и умелых, она говорила о людях, добившихся всего самостоятельно и независимых во всем, а Заур не принадлежал ни к одной из этих категорий, и каждый пример был уколом его самолюбию, – и все-таки он был счастлив, когда после всех этих разговоров Тахмина закрывала глаза и шептала ему: «Ты мой любимый… милый… ты лучше всех… ты самый хороший…»

И ему хотелось сейчас, после пяти часов бесцельного хождения по Москве с постоянным ощущением в себе Тах-мины, ее голоса, рук, неповторимого запаха, рассказать кому-нибудь о своем счастье, о своей любви, о ней, Тахмине. Ему остро хотелось поделиться своим ощущением счастья. Ему казалось, что после того, как он узнал силу своей любви, он может рассказать о ней даже матери и отцу, и они его поймут, ибо чувство такого накала не может не найти отклика. Они поймут, что он счастлив, а это самое главное, и мешать этому грех. Ему даже хотелось (правда, он подумал об этом не без иронии) поделиться своей радостью с семьей Муртузовых – с Алией-ханум, с самим Муртузом Балаеви-чем – и рассеять, как ему казалось, искреннее заблуждение Алии-ханум о Тахмине и ее отношениях со Спартаком. Даже о Спартаке сейчас он думал снисходительно-добродушно: черт с ним, пусть у него было и будет сколько угодно денег и баб, только не Тахмина. Заур с нежностью думал и о Фирангиз, о том, какая она в сущности славная девушка, и он даже женился бы на ней, хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие ее семье, а может быть, и ей самой, но так уж получилось, что он любит другую, которая старше и Фирангиз, и его самого, и, быть может, не так чиста, но только с ней одной он может быть счастлив…

В девять вечера он был на Шаболовке и прохаживался у телестудии, куда беспрестанно входили и откуда лишь изредка выходили люди. Все они спешили, суетились и о чем-то оживленно спорили. Прождав минут пятнадцать, Заур вошел в здание. В обширном фойе тоже сновали люди, но пройти они могли, лишь предъявив удостоверение. Зауру оставалось только ждать и тоскливо вглядываться в проход откуда должна была появиться Тахмина. В фойе был» страшно накурено, а в углу даже висела табличка «Мест для курения». Под табличкой на полу стояла круглая цинковая коробка из-под пленок, полная окурков. Время от времени к этой коробке подходили судорожно и торопливо затягивающиеся курильщики. Погасив сигарету о стенку, отчего стена была испещрена черно-серыми круглыми пятнами, они бросали окурки в направлении цинкового круга и так же быстро куда-то исчезали.

– Старик, тракт отменяется, главный перенес все на завтра, на десять утра, начальство изъявило желание смотреть, – говорил высокий молодой парень с длинными свисающими усами другому такому же высокому парню с такими же свисающими усами.

Худая девушка, в черном свитере и узких серых брюках, в наброшенной на плечи шубке, выскочила на улицу, кого-то окликнула и вернулась обратно. Другая девушка, в зеленом пальто и в очках, пыталась кому-то дозвониться по установленному здесь телефону.

– Пожалуйста, молодежную редакцию, будьте любезны.

Видимо, в молодежной редакции никто не ответил, потому что, прождав довольно долго, девушка в очках удрученно опустила трубку.

– Вот, пожалуйста, заявки на актеров, – сказала девушка в черном свитере хрипловатым голосом заядлого курильщика, оставляя пропуск у дежурного. – Сейчас подойдут четверо, пусть поднимутся на второй этаж в третью студию.

– Жень, – окликнули девушку в черном свитере из дальнего конца длинного коридора, – срочно в репетиционную!

Девушка в очках снова набрала номер, вновь в фойе выбежал парень с длинными усами и обрадовано бросился к только что вошедшему молодому человеку в меховой куртке:

– Привет, старина, дай сигарету. Какие у тебя?

– «БТ», – ответил молодой человек, протянув пачку, и спросил: – Ну, как тебе?

– Что?

– Феллини.

– Старик, грандиозно. Я очумел, старик. Сцена в туннеле – блистательно по режиссуре.

– Да, конечно, старик, класс. Но все же, знаешь, на мой взгляд, Феллини от барокко пришел к рококо, – сказал молодой человек в меховой куртке, и Зауру от этой последней фразы стало почему-то безумно смешно.

Девушка в очках наконец дозвонилась до молодежной редакции:

– Ир, это я, Юлька! Битый час я здесь торчу, не могу дозвониться до тебя!

И тут он увидел Тахмину. Она шла по длинному коридору, в длинном вечернем платье, в сопровождении трех мужчин и белокурой девушки, которая показалась Зауру удивительно знакомой. Чуть позже он вспомнил, что знает ее по экрану: она была диктором Центрального телевидения. Из мужчин двое, по-видимому, были москвичами, а о третьем, смуглом человеке в коричневой замшевой куртке, он догадался, хотя ни разу не видел его, что это вне всякого сомнения и есть Мухтар Магеррамов.

В вечернем длинном платье Тахмина была ослепительно хороша. Она увидела Заура и ласково, хотя, как ему показалось, несколько сдержанно и даже чуть смущенно помахала ему. Все пятеро остановились у прохода и довольно долго и оживленно болтали. Один из москвичей, видимо, острил, и все громко смеялись его шуткам – Тахмина и девушка-диктор буквально заливались, смеялся и другой москвич, а Мухтар Магеррамов лишь слегка улыбался. Ревниво и пытливо вглядываясь в Мухтара, Заур еще издали увидел в его умных глазах усталость и печаль. Мухтар был довольно молод, хотя и с сильной проседью в волосах и с абсолютно седыми висками. Его плотная фигура была несколько мешковатой. Может, из-за его одежды, чуть ли не намеренно небрежной и неаккуратной: брюки, обвисшие на коленях, замшевая куртка с засаленными рукавами и воротником, кое-как повязанный и съехавший набок галстук.

Лицо у Мухтара было выразительным, даже красивым, но каким-то изможденным. Это не было усталостью одного перенасыщенного работой дня, скорее печатью частых и привычных разочарований. Разочарований не столько острых, сколько неизбежных.

Мухтар Магеррамов, очевидно, принадлежал к тому типу людей, которых ничем не удивишь, – и если, к сожалению, ничем не обрадуешь, то, к счастью, ничем по-настоящему не огорчишь. Люди седеют по-разному: бывает седина как первый снег, бывает и как плесень. Седина Мухтара была пепельной, и, казалось, пепел покрывал не только его волосы, но и лицо с темными кругами под глазами, с глубокими морщинами на лбу и у рта. У него была тонкая линия темных усов, которые очень шли к его белозубой улыбке – получались две параллельно-контрастные линии белого и черного.

Тахмина еще раз, а потом еще раз бегло взглянула в сторону Заура и даже ухитрилась улыбнуться ему, но продолжала стоять в той группе, будто и не думая прощаться. В фойе входили люди, сразу начинавшие протирать запотевшие стекла очков, вносившие на шапках и пальто тонкую пелену холода – морозное дыхание осенней улицы. Они показывали удостоверения и проходили туда, где стояла Тахмина и ее компания и куда не имел доступа Заур. «Тракт, монитор, ПТС, Феллини, Хуциев, Хессин, Главный», – то и дело слышал Заур и терпеливо ждал, когда Тахмина отделится от этого чужого ему мира, который так быстро освоила, подойдет к нему и они опять пойдут по улицам Москвы, по первому снегу, вместе со своим огромным чувством, принадлежащим только им двоим и не доступным никому другому, какие бы удостоверения кто ни предъявлял.

Наконец Тахмина, видимо, решилась. Она стала прощаться, и мужчины поцеловали ей руку, потом обнялась и расцеловалась с белокурой дикторшей и, помахав им, пошла к выходу. Вместе с ней, попрощавшись с москвичами, шел Мухтар.

Они шли к нему, и Заур растерялся от этого непредвиденного и неизбежного знакомства.

– Познакомьтесь, – сказала Тахмина, – Заур, Мухтар. Я каждому из вас столько наговорила друг о друге, что особенно представлять вас, по-моему, не стоит.

– Очень рад, – сдержанно сказал Мухтар, протягивая руку Зауру.

– Я тоже рад, – учтиво ответил Заур.

– Пойдем, – сказала Тахмина и, когда они вышли на площадь, оказалась между ними и обоих взяла под руки.

– Ну, какие у нас планы, куда путь держим? Неизвестно, кому из двоих предназначался вопрос, но первым ответил Мухтар:

– Куда пожелаешь.

– Заур, – сказала Тахмина, и Заур мысленно отметил, что она назвала его полным именем, а не ласкательным, как обычно, – Мухтар приглашает нас на ужин. Ты против этого похвального намерения ничего не имеешь?

Заур что-то буркнул, с трудом скрывая раздражение. Ему так хотелось повторить вчерашний вечер – пошататься по Москве вдвоем. Но это, по-видимому, исключалось, и последний вечер в Москве он должен терпеть присутствие человека, скорее неприятного ему, чем безразличного, да к тому же Тахмина от его имени приглашает Заура ужинать, хотя он сам и молчит об этом. Впрочем, Мухтар сразу же отозвался:

– Да, если у вас никаких дел нет, Заур, давайте посидим где-нибудь.

Что за странная постановка вопроса «если у вас нет никаких дел»?! Какие у него могут быть здесь дела, кроме Тахмины? Неужели Мухтар не знает и не догадывается об их с Тахминой отношениях? Неужели Тахмина ему ничем не намекнула, когда говорила с ним о Зауре? А может, и он, Заур, не знает и не догадывается об их – Мухтара и Тахмины – истинных отношениях?

Но при этом Заур злился не на Мухтара, а на Тахмину, и у него возникло желание сослаться на занятость и уйти. Но смутный страх, что Тахмина может запросто отпустить его, чтобы проучить либо самоутвердиться в глазах Мухтара, сковал его, и он ответил:

– Нет, я не занят.

– Прекрасно, – сказал Мухтар. – Тогда поедем в Дом кино.

Они сели в такси: Мухтар рядом с водителем, а Тахмина и Заур сзади.

В машине он молчал. Говорили Тахмина и Мухтар. Говорили о только что прошедшей передаче, которая прошла, по их словам, весьма успешно, и вообще их программа получила здесь отличную оценку. И Заур с завистью думал о том, что связывало этих двоих дело, которое они вместе готовили и вместе осуществили, а теперь вот едут отмечать свой успех. И в какой-то миг Заур почувствовал себя совершенно лишним, но голова Тахмины лежала на его плече, и ее волосы щекотали его лицо, и ее неповторимый запах обволакивал и дурманил, и Заур знал, что не сможет остаться без нее, каких бы унижений это ему ни стоило.

Но Зауру снова стало неприятно, когда Мухтар расплачивался с водителем, хотя он и понимал, что сейчас ему, Зауру, лезть с платой за такси просто смешно. А расплатиться за ужин, даже скромный, у него не было никакой возможности.

Мухтар показал в дверях свой членский билет и добавил: «Мои гости», – и они втроем вошли в Дом кино.

Уже на лестнице Мухтар встретил каких-то знакомых. Он обнимался, целовался и о чем-то долго болтал с ними, не представив Тахмину и Заура. Тахмина прошла к большому зеркалу и поправляла волосы, а Заур не знал, куда себя деть, и боялся закурить, ибо не знал, можно ли курить именно здесь, в фойе, а вдруг нет, ему не хотелось попасть впросак, и он переминался с ноги на ногу.

О нем как будто забыли: Мухтар – в беседе еще с какими-то знакомыми, которые шумно подошли к нему, а Тахмина – сосредоточенно прихорашиваясь перед зеркалом.

Странно, Заур всех проходящих по фойе людей видел впервые, и в то же время многие из них казались ему знакомыми. Он знал их по экрану, но оттого, что эхо были не самые известные киноартисты, а актеры и актрисы менее известные, но все же снявшиеся во многих фильмах, он теперь узнавал их, но не мог припомнить, где же их видел, однако угадывал, что вот эту модно одетую женщину он видел в облике простой русской крестьянки, а вон того парня в клетчатом пиджаке – в мундире немецкого офицера.

– Ты что, Зауричек, скучаешь? – сказала, подойдя к нему, Тахмина, и Заур отметил, что в отсутствие, Мухтара она снова назвала его ласкательно. – Или разглядываешь кинозвезд?

– Извините, друзья, – сказал Мухтар, подходя, но тут же увидел еще кого-то, спешащего к нему с распростертыми объятиями. – Привет, старина, сколько лет, сколько зим? – И, снова извинившись, он отошел.

– Удивительный человек, – сказала Тахмина. – Вот и на телевидении то же самое. Все его просто обожают. Ты что такой мрачный, Зауричек?

– Ничего, – сказал Заур и с внезапным страхом, чувствуя себя заброшенным и несчастным, спросил: – Ты меня не разлюбила?

Она улыбнулась.

– Нет, нет, не разлюбила. Я скучала по тебе целый день, – тихо сказала она. – А ты что делал?

Заур не успел ответить, вернулся Мухтар, и Тахмина обратилась уже к нему:

– Мухтар, а кто вон та женщина с веером? Мухтар назвал.

– А это ее муж рядом?

– Бывший муж. А тот, который подходит к ним с чашечкой кофе, ее теперешний муж. Ну что, пошли ужинать?

Они вошли в ресторан, который, к удивлению Заура, был почти пуст. Судя по оживленному фойе, он думал, что и в ресторане не найдется свободного места, но в большом зале было занято всего три-четыре столика. Они сели в углу, у окна: Тахмина и Заур рядом, а Мухтар напротив, и тут же к ним подошел официант с красочно и забавно оформленным меню. Он раскрыл меню перед Тахминой; Заур краем глаза пробежал названия блюд, и ему показалось, что меню вкусно пахнет. Только тут он сообразил, что почти ничего не ел последние двое суток.

– Понятия не имею, – сказала Тахмина, передавая меню Мухтару. – Выбирай сам.

Официант, записав заказ, удалился. Прежде чем наступило бы тягостное молчание, Мухтар сказал:

– Вы обратили внимание, какие у него печальные глаза? У официанта…

Заур удивился его словам, потому что сам только что подумал так о глазах Мухтара.

– Я заметил, – продолжал Мухтар, – что у многих официантов печальные глаза. Печальные и мудрые. Видимо, это что-то сугубо профессиональное. Они печальны и мудры, как бог, – улыбнулся он.

– А ты видел бога, что уверен, будто он печален и мудр? – сказала Тахмина. – Ну, мудр – еще бог с ним, с богом, а вот почему он должен быть печален?

– А потому же, почему и официанты печальны. Они – и бог, и официанты слишком хорошо знают людей, вернее, слабости людские.

– Во многой мудрости много печали, – улыбнулась Тахмина. – Так сказано в Библии?

Зауру тоже хотелось сказать что-нибудь подобное и при этом непременно возразить Мухтару, но он не знал, что сказать, как возразить, чтобы это было и умно, и весело, и занимательно, и чтобы Тахмина оценила его находчивость… Он был странным образом парализован и никак не мог попасть в тон разговору, и от этого смущался еще больше и чувствовал, как весь наливается свинцовой тяжестью и даже его движения становятся неестественными: он боялся что-нибудь уронить, опрокинуть, не знал, куда и как положить салфетку, куда деть руки. Ему казалось, что эту его неловкость чувствуют и Тахмина, и Мухтар, особенно Мухтар, который пытливо, хотя и неназойливо приглядывался к нему, оценивал и видел насквозь. И, видя его, Заура, насквозь, он, Мухтар, относился к нему если и не высокомерно, то не без легкой иронии.

Официант принес закуску, разлил по рюмкам коньяк. И Мухтар, прежде чем приступить к еде, не провозглашая никаких тостов, не чокаясь, пригубил коньяк. Потом он некоторое время согревал рюмку в ладонях и вновь пил маленькими глотками. Зауру тоже хотелось выпить, но он не знал, как поступить: выпить ли молча, подражая Мухтару, или что-нибудь сказать. Он не привык пить без тостов в компании.

– Положи, пожалуйста, мне немножко салата, – сказала Тахмина.

Заур с неприятным ощущением положил ей закуску, которая будет оплачена не им. Потом он поднял рюмку и сказал:

– За тебя, Тахмина, будь здорова.

– Спасибо, дорогой, – сказала Тахмина и сделала глоток.

Мухтар улыбнулся Тахмине глазами, тоже сделал глоток и произнес:

– Коньяк, надо сказать, отменный.

– Да, – подтвердил Заур.

– А чем вы занимаетесь? – неожиданно обратился Мухтар к Зауру.

– Я геолог, – ответил Заур после некоторого замешательства. – Но сейчас работаю в издательстве. Вот с Тахминой вместе работали, пока она не ушла к вам.

– Ах да, конечно, Тахмина же говорила. Геолог. Да, это романтическая профессия. Конечно, если работаешь по специальности.

Заур вспыхнул – это было его больное место. Он стыдился, что из всего выпуска он один работает не по специальности. В издательство он пошел по настоянию матери, чтобы иметь стаж, необходимый для поступления в аспирантуру. И хотя в аспирантуру он так и не поступил, став (опять-таки по настоянию матери) соискателем, то есть самостоятельно работая над диссертационной темой, в издательстве он торчал уже третий год. И он не знал, нарочно ли Мухтар спросил об этом или нечаянно, но Тахмине-то была известна эта его слабость! Однако она никак не реагировала на слова Мухтара, и Заур обратился к нему с некоторым вызовом:

– А у вас какая профессия?

Мухтар усмехнулся, тщательно прожевал маслину и ответил:

– Я режиссер телевидения, но тоже работаю не по специальности. По образованию я режиссер. В свое время окончил ВГИК. Но это – долгая история.

Тон, каким это было сказано, означал, что Заур попал в какую-то уязвимую точку и они как бы сравнялись. И тут вмешалась Тахмина.

– У нас в Баку разве умеют ценить людей? – сказала она. – Мухтара же оставляли после ВГИКа здесь, на «Мосфильме». И напрасно ты не остался. Давно бы уже снял несколько полнометражных картин.

– Не в метраже дело, Тахмина, милая, – сказал Мухтар. – Все и сложнее, и проще. Есть в жизни какой-то незримый рубеж. Вам – тебе и Зауру – до него еще далеко, поэтому я могу говорить смело. Так вот, я его уже перешел. До этого рубежа – все впереди, а после него будь ты хоть долгожителем – как этот наш, как его? Ширали-баба! – все позади, все только сожаления о неосуществленном и несбывшемся…

Он выпил и доверительно обратился уже к одному Зауру:

– Понимаете, Заур, пленка – великое дело. Пленка – она остается. Неважно, полный метраж, короткий, но если отснято хорошо – грамотно, по крайней мере, она останется: кинофильм ли, телефильм ли, неважно… А у меня вот – печальное занятие: режиссер телевизионных игровых передач. Сделал передачу, прошла она в эфир и – все, фьють – и нет ее. Будто ничего и не было. Будто ничего и не сделано. Понимаете?

Вместо Заура ответила Тахмина:

– Как я. Ушла с экрана, и все: нет меня.

– Да, – сказал Мухтар, – действительно грустно. Сколько усилий, нервов, стараний, ну, таланта, если он есть или был, черт его побери, ну, не таланта каких-то способностей, ну, пусть умения, сноровки, – о таланте он говорил с бесконечными оговорками, – ну опыта, наконец. Что-то важное для тебя, свое, кровное вкладываешь во все… А прошло это в эфир, и – как одуванчик сдунуло, будто ничего и не было. Печальная профессия.

– Как профессия официанта? – вспомнил Заур.

– Но и бога, – парировала Тахмина.

– Без их мудрости, – улыбнулся Мухтар.

– Мухтарчик, давай-ка сделаем с тобой кино. Давай вообще хоть раз в жизни что-нибудь вместе с тобой сделаем, – не без двусмысленности, как показалось Зауру, сказала Тахмина.

– Я давно тебе это предлагаю, – уже явно двусмысленно ответил Мухтар.

Тахмина заметила тень, пробежавшую по лицу Заура, и добавила:

– Серьезно, ты не можешь добиться, чтобы тебе дали постановку фильма? У тебя ведь есть и формальное право, и вообще… Ну, почему ты этого не добиваешься? Ну, ради меня хотя бы. Я снимусь у тебя в главной роли.

– Поздно менять жизнь, – сказал Мухтар. – Да и тебе поздно. Ты уже обвисла вся как-то.

– Бессовестный, – сказала Тахмина. – И как у тебя язык повернулся сказать мне такое! А я умираю, так хочу сняться в фильме. Пусть хоть что-нибудь от меня останется, когда я умру. И хочу, чтобы это было сейчас, а не потом, когда я и в самом деле обвисну, как ты изящно выразился. Это, наверное, стыдно – да? – так говорить, но я хотела бы, чтобы сверкали юпитеры, вспыхивали лампочки, суетились фотографы, снимая меня в разных ракурсах, чтобы меня интервьюировали…

– Душа хотела б быть звездой! – продекламировал Мухтар.

А она начала говорить, гримасничая:

– Любимый мой цвет – голубой, любимые композиторы – Бах и Стравинский, мое хобби… А какое у меня, в самом деле, хобби?

– Менять наряды, – сказал Мухтар.

– И ни черта вы не понимаете, – вдруг разочарованно сказала Тахмина. – Вы не понимаете, что красивая женщина – такая же ценность, как хотя бы полезные ископаемые. Как редкие деревья, живописные пейзажи, как целебные источники или памятники старины. Это валюта, понимаете? Надо снимать красавицу в кино, писать с нее портреты, фотографировать ее на рекламные проспекты и выносить на мировой рынок.

– Ах, вот какие у тебя замашки! – сказал Мухтар. – Да ты бизнесменка!

– Бизнесменка-неудачница, – сказала она, вдруг сникнув. – Неудавшаяся актриса, неудавшаяся красавица. Такой и умру, наверное.

– Во всяком случае, не от скромности.

– Что?

– От скромности, говорю, не умрешь, это уж точно, – сказал Мухтар. – Извини, пожалуйста, за маленькое уточнение: ты была красивой. И очень. Но – была. Учти это.

– Вот хам! – сказала Тахмина и шутливо погрозила ему пальцем. – А я-то клялась-божилась, что ты джентльмен. Зауричек, будь рыцарем, защити меня от этого зарвавшегося мужлана.

Но прежде чем Заур открыл рот, Мухтар сказал:

– Это тебе за твою коммерцию и валюту.

– Ну, неужели ты перестал понимать шутки, Мухтар?

– А ты? – сказал Мухтар. – Неужели ты могла подумать, что я всерьез стану говорить о твоей красоте в прошедшем времени? Заур чувствовал, что за шутливой пикировкой Мухтара и Тахмины кроется понятная им одним система условностей, долгое и, наверное, сложное общее прошлое, весь тот неведомый ему мир их чувств, о котором – теперь он в этом был убежден – Тахмина если и не солгала ему, то и не сказала всей правды, лишь обрисовала его внешние и поэтому ничего не значащие приметы.

Официант принес горячее, они пили еще и еще, без тостов и «несинхронно», как определил Заур, прибегнув к словечку, которое слышал сегодня несчетное число раз. И по мере г того как коньяк растворял подозрительность и настороженность, он убеждался в том, что Мухтар очень дорог Тахмине, и в том, что между ними никогда не было и не будет того, чего он так боялся. И если это последнее успокаивало его, то первое будоражило, и он пытался понять, чем же ей так дорог этот человек, к которому она относилась явно с большей бережностью, чем к Зауру, с которым была так близка, как только могут быть близки мужчина и женщина. Напрашивалось сравнение, и Заур глазами Тахмины смотрел на обоих – на себя и Мухтара, отмечая все преимущества Мухтара: его тонкость, артистичность и даже легкую, изысканную печаль. В сравнении с ним Заур казался себе неотесанным, тяжеловесным, неповоротливым, и даже спортивность, которой он всегда гордился, теперь коробила его, и он думал, что, наверное, и в глазах Тахмины он всего лишь воплощение грубой мужской силы, и не это ли (вернее, не только ли это?) привлекало к нему Тахмину?

А Мухтар все говорил и говорил. Коньяк, погрузивший Заура в мрачную меланхолию, развязал язык Мухтару, как бы освободив от обычной его сдержанности, и он говорил. Говорил с упоением о своей профессии, о том, что он не променял бы ее ни на какую другую. Говорил о том, что это же чудо мысль, возникшая в чьей-то голове в часы ночной тишины и одиночества, сперва переносится на бумагу, потом становится сценой, наглядно зримым кусочком жизни, и эта чужая, вымышленная жизнь, созданная трудом, мастерством разных людей, делается достоянием сотен тысяч, миллионов, входит в дома, в семьи, заселяет города… – и все это, в общем-то, организует, творит и держит в кулаке он, режиссер. Ну и что, если это потом исчезнет как сон и назавтра забудется. А что вечно? Впечатление от прекрасного сна, в котором мы испытали восторг, не менее истинно и ценно, чем любое другое – и материально выраженное – воздействие. Потом он говорил о своих замыслах, о том, какие фильмы ему хотелось бы снять, причем он говорил не о цельном сюжете, не о теме фильма, а о каких-то обрывках, сценках, видениях, о том, что из всего неосуществленного больше всего он жалеет об одном эпизоде.

– Я хотел бы закончить фильм этим эпизодом. Плоские крыши бакинской Крепости – вы ведь помните, какие они? – громоздятся друг на друге и рядом друг с другом на разных уровнях, а дальше виден краешек моря. Так вот, я снял бы кадр – эти крыши, а на одной из крыш девушка – тонкая, стройная, высокая и, самое главное, с чистым-чистым юным лицом – ну, скажем, какой была Тахмина когда-то – он тут же наклонился и с улыбкой поцеловал руку Тахмины, – шучу, шучу… Так вот, она развешивает белье. Белоснежные простыни. Я много раз видел все это в детстве, и на всю жизнь мне это запомнилось. Танец девушки в черном платье, движение белых простыней на крыше на фоне синего летнего неба. И легкий ветер. А вдали море, синее небо, и, когда ветер вздувает простыню, она выглядит как парус. И крыша – это палуба, и дома Крепости словно плывут в море… То есть, понимаете, это образ чисто пластический, я его вижу, стоит закрыть глаза. Но он для меня и многозначен: порой мы паруса делаем простынями, а я хочу показать, как простыни становятся парусами! Помню, я даже стихи когда-то написал – давно, в молодости:

 
Что снится простыням,
Грязным, залежалым простыням?
Что они паруса в далеком южном море.
 

«Тени южных морей» – был такой фильм. Прекрасное название…

– Давай выпьем за тебя, Мухтар, – вдруг прервала его монолог Тахмина. – Хоть мы и пьем без тостов, я все же хочу выпить за тебя. Я много говорила о тебе Зауру. Заур тоже для меня близкий и родной человек. («Тоже», – отметил про себя Заур.) Так вот, Зауричек… («Зауричек»?!) Мухтар – это такой человек, который и в трудный час твоей жизни придет тебе на помощь, придет бескорыстно, ничего не требуя взамен, никак не подчеркивая своего благородства…

– Ну, хватит, перестань, – сказал Мухтар. – Что за елей! Еще неизвестно, насколько я бескорыстен. Давайте-ка лучше выпьем.

– Нет, – сказала Тахмина с хмельной настойчивостью. – Я хочу еще два слова сказать, и не перебивай меня, пожалуйста. Бывают друзья – они рядом только в хорошие твои дни – грош им цена. Бывают друзья, которые познаются в беде, – это настоящие друзья, бесценные друзья. Но если друг познается только в беде, а в радости его не видать, по-моему, это тоже какая-то однобокая, хмурая дружба. Истинный друг тот, кто не оставит тебя в беде, но и в радости твоей он не посторонний, а тем более – не завистник. Нет, он способен разделить твою радость, он радуется за тебя и с тобой. Если это и не его личная радость, а твоя радость его радует, ты – его радость. Его радость – это… Что-то я запуталась. Видимо, перебрала. Словом, за тебя, Мухтарчик!

Потом Мухтар куда-то вышел, и Тахмина сказала:

– Ну, ты сегодня на себя не похож – грустный, не в духе что-то. Чем ты удручен, Зауричек?

– Странно, – сказал Заур. – И ты, и я выпили и не очень-то контролируем свои слова. Но ты железно контролируешь себя в одном: при Мухтаре называешь меня Зауром, а как он на минутку отлучается, так опять «Зауричек».

– Ой, боже мой, Зауричек, – расхохоталась Тахмина, – как ты глуп!

– Да уж я не мудр, как боги, официанты и рассуждающие режиссеры.

– О, сколько яду! Глупеныш, ты опять меня ревнуешь. Ну, неужели к Мухтару? Ну хочешь, я при нем поцелую тебя, брошусь тебе на шею и буду называть тебя не только Зауричек, но и Заурченок и еще как тебе угодно.

– Хочу, – сказал Заур. – Давай уйдем отсюда.

– Знакомьтесь, – раздался голос прямо над ними, – это Саша, это Лена, а это мои друзья Тахмина и Заур. Впрочем, вряд ли стоит представлять Сашу и Лену, добавил он.

Это и вправду были очень известные киноактеры – муж и жена. Они уже где-то выпили.

– Очень рад, мадам, – обратился Саша к Тахмине, – вы не возражаете, если я сяду рядом с вами?

– Нет, конечно, прошу вас.

– А вы тоже актриса?

– Нет, я диктор телевидения.

– Ах да, я же видела вас вчера, – сказала Лена. – Нет, кажется, это было позавчера.

– А почему вы не актриса? – спросил Саша.

– Не знаю, – сказала Тахмина. – Об этом надо у режиссера спросить, у Мухтара, в частности.

– Позволь сперва мне спросить, – сказал Мухтар. – Что вы будете пить?

– Да теперь все один хрен, – сказал Саша. – Ну, давай водки.

Принесли водку, Мухтар разлил.

– Вы пьете коньяк, мы водку. Какая-то анархия получается у нас за столом, сказал Саша.

– У нас за столом монархия, – сказал Мухтар, – поскольку есть королева. Даже две королевы.

– О, что значит восточная галантность! – сказала Лена.

– Ну, за знакомство! – сказал Саша. – И за прекрасных женщин Востока в лице моей очаровательной соседки. За прекрасных женщин Востока, сбросивших паранджу и пьющих коньяк. – Он выпил. – Вы носили паранджу? – обратился он затем к Тахмине.

– У нас вообще никогда и никто не носил паранджу, – ответила Тахмина.

– У нас это называется чадрой, это немного другое, – пояснил Мухтар.

– А я знаю, – сказала Лена. – Паранджа – это Узбекистан. Я была в Ташкенте. Там готовят изумительный плов.

– Наш плов лучше, – сказал Заур для того, чтобы его молчаливость не привлекла внимания, но Саша тем не менее уловил этот маневр:

– Ого, сфинкс заговорил. Вы молчали долго и загадочно и наконец раскрыли уста, чтобы защитить честь национальной кухни. Браво! Ну, хорошо. Вздрогнули! – сказал он и опрокинул рюмку. – А вы все-таки не сказали, почему вы такая красавица и не снимаетесь в кино? И куда только смотрят азербайджанские режиссеры?

– Пригласите к себе, сниматься здесь, – сказала Тахмина.

– С удовольствием, только нам надо обменяться адресами и телефонами, – и он, пошарив в карманах, протянул ей визитную карточку.

«Даст Тахмина адрес и телефон?» – думал Заур беспокойно, хоть и понимал, что этот пьяный разговор живущих в разных городах людей ничего не значит.

– Меня можно найти через Мухтара.

– Он что, ваш любовник, этот чертов персюк? – спросил Саша.

– Нет, – сказала Тахмина сухо.

– А кто же ваш любовник?

– У меня нет любовника, – сказала Тахмина. – У меня есть муж.

– А кто же ваш муж?