Текст книги "Шестой этаж пятиэтажного дома"

Автор книги: Анар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

«А теперь выслушайте некоторые сведения о нашем полете. Наш маршрут пролегает над Дагестаном, Калмыцкими степями, над Поволжьем и средней полосой России. В полете мы будем находиться три часа сорок пять минут с момента взлета. В Москву наш самолет прибывает в шестнадцать сорок пять. Время московское».

– Это же вздор, – сказал человек в очках, с худым длинным лицом. Он сидел рядом с Зауром и углубился в книгу, как только опустился в кресло. Он читал все время – пока самолет взлетал, набирал высоту; не отрываясь от книги, застегнул ремни и отказался от взлетных конфет, разносимых предупредительной стюардессой. Табло погасло, все расстегнули ремни, курили и свободно передвигались по самолету, кто в туалет, кто к знакомым в другом салоне, кто перекинуться шуткой с хорошенькими молодыми стюардессами, и лишь сосед Заура, не отвлекаясь ни на минуту, читал и читал свою книгу, аккуратно обернутую газетой, и вот на втором часу полета резко захлопнул ее, обратился к Зауру настолько уверенно, как будто они были давно знакомы, яростно о чем-то спорили и настал момент поставить точку над «и».

– Это чистейший вздор, – еще резче повторил сосед Зауру…

– Что именно? – с недоумением и не без робости спросил Заур.

– Ну, вот это самое, – брезгливо указал сосед на книгу. – Аббат Берни получил кардинальскую шапку отнюдь не за франко-австрийский договор, а чуть ли не десять лет спустя, когда находился в почетной ссылке. Сын кардинала, собственно, был позолоченной пилюлей. А в начале пятидесятых годов это был «юный министр», как назвал его Казакова. Юный министр, известный до тех пор только своим остроумием.

И Заур выслушал страстную речь соседа, рассказавшего ему подлинную историю французского королевского двора при Людовике XV и доказавшего постыдную некомпетентность авторов книги.

– Сен-Жермен наверняка был шпионом, – говорил сосед с таким видом, словно речь шла о современниках, а может быть, и людях, которых он знал лично. И Заур гадал, с кем он имеет дело – с маньяком, страдающим навязчивой идеей, с чудаком, помешанным на французской истории XVIII века, или с ученым, углубившимся в суть проблемы. В любом случае это был искренне взволнованный и глубоко возмущенный человек.

– Да вы не переживайте! Не принимайте все это так близко к сердцу, – только и смог вставить Заур, не понимая, сострил он или проявил нешуточное участие.

– Да как же не переживать? Ведь достаточно заглянуть хоть в фонвизинские «Письма из Франции», чтобы понять, что Сен-Жермен – не столько шарлатан, сколько шпион. Да вспомните вы, как он предлагал Фонвизину золотые горы только за то, чтобы тот отписал в Петербург о его проектах. А Казакова? Зачем далеко ходить? Откройте вторую главу седьмого тома! Уж он-то хорошо знал Сен-Жермена… Но бог с ним, с Сен-Жерменом. Мерзавка Помпадур…

И последовала длинная история королевских фавориток, дворцовых интриг, сокрушительного провала аббата Берни, проблем европейской и собственно французской политики, и Заур вдруг почувствовал, как, загипнотизированный темпераментом собеседника, впадает в какую-то иную историческую реальность и для него становится действительно важным – был ли граф де Сен-Жермен только гипнотизером и гадальщиком или к тому же шпионом и заговорщиком, и увидел, что для этого тщедушного человека, судя по его горящим глазам и срывающемуся от волнения голосу, это не менее важно, чем та реальная и сегодняшняя причина, которая заставляет его лететь в Москву. Уж не едет ли он восстанавливать честь аббата Берни в Москве в самых высоких инстанциях! Может быть, во французском посольстве?

– А какая у вас специальность?

– Я преподаю историю в средней школе, – ответил сосед и снова заговорил о хронологических неувязках пребывания Берни в Париже, Венеции и Риме.

– Вы преподаете в Баку?

– За городом. В Кишлах. Я точно сверил даты по французским первоисточникам.

– А в Москву – в командировку?

– Да, на курсы усовершенствования. Я утверждаю, что, если бы король один раз не послушал маркизу де Помпадур, государственным языком Америки теперь был бы французский.

«Наш самолет пошел на снижение, – раздался из динамика голос стюардессы. Прошу застегнуть ремни и воздержаться от курения».

И Заур больше не слышал ни доводов своего соседа, ни других голосов и думал лишь о том, получила ли Тахмина его телеграмму.

Уже на верхней ступеньке трапа он ощутил освежающую чистоту московского воздуха после недавно прошедшего дождя. И синева омытого дождем неба нависла над летным полем, по которому они шли к стеклянной галерее аэровокзала, а там, в конце стеклянной галереи, где проходила граница между встречающими и провожающими – с одной стороны, и улетающими и прилетающими – с другой, стояла она – Тахмина, и Заур сразу ее увидел и помахал рукой. Тахмина тоже увидела его, рванулась, но девушка в синем форменном костюме с улыбкой преградила ей путь. Тогда побежал Заур. Он не знал, как добежал эти семь-восемь метров, но уже через несколько секунд Тахмина повисла у него на шее.

– Зауричек, какой ты молодчина, что прилетел, – сказала она.

(И много-много лет спустя, до глубокой старости, вспоминая счастливые и печальные периоды своей жизни, он всегда помнил, что если у него и были счастливые годы, месяцы, недели, дни, часы и мгновения, то самым счастливым, самым-самым счастливым было вот это мгновение в стеклянной галерее Домодедовского аэродрома: он увидел ее издали среди встречающих и помахал рукой, и она увидела его среди прилетевших и хотела рвануться к нему, но ее не пустили, и тогда он побежал к ней, и она бросилась ему на шею и сказала самые простые слова: «Какой ты молодчина, что прилетел».)

– Багаж? – сказал он. – Ты смеешься, что ли? Я гол как сокол. Поехали.

– Нет, – сказала она. – Пока я тут тебя дожидалась, прошлась по лесу, тут рядом с шоссе удивительный лес. Я хочу там пройтись вместе с тобой.

Они сошли с асфальта и углубились в лес, и он хотел поцеловать ее, но Тахмина сказала:

– Подожди, послушай. Слышишь?

Это было почти неправдоподобно, но он действительно услышал. Здесь, по соседству с крупным современным аэродромом, рядом с бесконечным гулом садящихся и взлетающих самолетов, со свистом мчащихся по шоссе автомобилей – в лесу пели птицы.

– Невероятно, правда? – сказала она. – Невероятно! Поют как ни в чем не бывало. И они поют для нас с тобой, Зауричек. – Она обвила руками его шею. Зауричек, слушай! – Она теперь говорила шепотом. – Наверное, я этого не должна говорить по всем правилам игры или жизни, но я люблю тебя. Больше того, я без ума от тебя. Больше того, я не могу жить без тебя. Никто мне не нужен, кроме тебя. Правда, я всего этого не должна говорить: теперь ты загордишься и задерешь нос. Но это так.

– Тахмина, – тоже шепотом сказал Заур, – и я, наверное, тебе этого не должен говорить, но клянусь тебе – это правда: я без ума от тебя. Я не могу жить без тебя ни дня, ни часа. Я могу сейчас вот умереть от счастья. Или, если ты скажешь, я сейчас выскочу на шоссе и брошусь под машину.

– Глупый, зачем под машину? Слышишь птиц?

– Ага.

– Слышишь, их две. Одна мудрая такая, старая. Она не верит нашей любви. Она знает, что все кончится, и смеется над нами. А вот другая, слышишь, еще юна и проста. Она верит. Верит, что мы с тобой докажем всем – можно еще любить и быть счастливыми. Ведь можно, Зауричек?

Он рассказал ей о дне рождения, гостях, соседях, даже о том, что ему хотят сосватать Фирангиз. Он был настолько опьянен счастьем и верой, что чувство, переполнившее и его и ее, страхует их от всех болей и досад, что не мог представить себе, как это сообщение могло бы огорчить Тахмину. И действительно, только легкая тень пробежала по лицу Тахмины, она по-прежнему счастливо улыбалась и вместе с ним потешалась над его предполагаемой женитьбой, и целовала его, и рассказывала о своей новой работе, и о приезде в Москву, и о вчерашней передаче, и о том, как ее здесь расхвалили. Они вышли из лесу и шли по шоссе к Москве, им хотелось дойти до нее пешком, хотя они и знали, что до Москвы не менее семидесяти километров.

И Заур, уверенный в прочности их счастья, теперь, когда им обоим все стало окончательно ясно и известно и понятно про то, что их связывает, – а это самая настоящая любовь, и здесь никаких сомнений быть не может, – теперь мог расспрашивать ее о чем и о ком угодно, не опасаясь, что ее ответы или умолчания могут причинить ему боль. И он спросил о Спартаке, вернее, он рассказал, какие муки испытал из-за сплетен о ее связи со Спартаком и как он ходил по улицам и звонил ей из автоматов.»

– Глупый, – сказала она, – нашел тоже, к кому ревновать. Спартак – это же дубина. Хоть и умеет делать деньги. Что у меня могло быть с ним? С ума ты сошел, что ли? Просто он встречался с моей подругой, я же тебе говорила, и я несколько раз по ее просьбе действительно звонила к ним. Его мать, очевидно, потом узнала, что это была я, но никаких объяснений у меня с ней не было, тем более – ничего скандального. Да что ты! Стала бы я еще объясняться с ней! Невысоко же ты меня ставишь.

Ему хотелось спросить Тахмину и про других – заведующих складами, цеховщиков, директоров магазинов, о которых говорил Дадаш, но он не знал, как к этому подступиться и стоит ли осквернять такой вечер, и, как бы угадав его мысли, она сама сказала:

– Зауричек, обо мне говорят многое, а теперь именно тебе будут говорить и еще больше. Если догадаются, что мы по-настоящему счастливы, нам этого никогда не простят. И тебе всякое будут говорить. Я хочу, чтобы ты, Зауричек, запомнил: я не святая, пусть на этот счет у тебя не будет иллюзий. Но и то правда, что никого я еще не любила, как тебя, и никому не говорила этого. И потом, если нам сейчас хорошо, Зауричек, разве это не самая главная правда? Есть правда этого дня, когда я увидела тебя на галерее и ты побежал ко мне, правда этой нашей встречи, этого леса с птицами, ведь их не придумаешь нарочно, они есть. Есть вот эта дорога, по которой мы идем к Москве, этот вечер и мы. И нам хорошо как никогда. Это и есть правда. Подлинная, настоящая и единственная. Клянусь тебе, Зауричек.

Они долго шли по шоссе, и машины на бешеной скорости мчались мимо, потом, почувствовав усталость, они сели в пригородный автобус и поехали в Москву вместе с людьми, возвращавшимися с работы, прогулки, рыбалки и ничего не знавшими о том, какая счастливая пара едет с ними.

Они вышли на площади Ногина, спустились к реке и побрели по набережной.

– А вот и моя резиденция, – сказала Тахмина, указывая на освещенную громаду гостиницы «Россия», – живу на западной стороне.

Они миновали гостиницу, Кремлевские стены, прошли под Большим Каменным мостом, мимо бассейна «Москва», добрались до Крымского моста, пересекли двор дома с рекламой Аэрофлота на крыше и вышли на Садовое кольцо.

Они шли под руку и в обнимку, шалея от счастья быть вместе и ощущения свободы в большом городе, где их никто не знал и им незачем было прятаться в машине или уезжать на дальние пляжи. Они сбросили с себя груз забот, среды, условностей, чувствовали себя восемнадцатилетними озорниками, ребячились, здороваясь с незнакомыми прохожими, покупая друг другу цветы и затем даря их первой встречной паре, звонили из автоматов по бакинским номерам и, радуясь столь остроумной выдумке, набрали даже номер Дадаша, и московский абонент долго переспрашивал незнакомое кавказское имя. Они спорили, совпадают ли голоса обладателей одних и тех же телефонных номеров в разных городах. В холле гостиницы они поспорили на деньги – какой из лифтов придет первым. Лифт, на который поставила Тахмина, пришел первым, и Заур отдал ей рубль. Они выстояли очередь в киоск справочного бюро, чтобы узнать адрес самых счастливых людей в Москве, и в ответ на недоумение и раздражение девушки-«справочницы» назвали себя. Они вошли в тир, Заур стрелял и выиграл духи «Быть может», которые подарил Тахмине. Они передали привет продавщице мороженого от ее знакомого дяди Миши, дважды перешли улицу в неположенном месте и на третий раз попались. Милиционер оштрафовал их и, когда Заур покорно заплатил рубль, выписал квитанцию, и это поразило их, не привыкших к такому в своем городе, а когда Тахмина, дважды перечитав квитанцию, обнаружила там, помимо подписи старшины Трофимова, еще и дату – 27 октября, она аккуратно положила квитанцию в сумку.

– Вот и квитанция нашего самого счастливого дня, – сказала она. – Дата подтверждена подписью самого старшины Трофимова. Мы сохраним эту квитанцию на всю жизнь как документ единственной нашей вины на свете – неправильного перехода Кутузовского проспекта.

– Договорились, – сказал Заур.

– Пойдем ко мне.

– К тебе?

– Да. Я в номере одна. Где же ты будешь ночевать? Ведь устроиться в гостинице не так-то просто.

– Но ведь меня не пустят к тебе.

– Пустят, – сказала она. – Мы с дежурной уже успели подружиться. Она вчера тоже видела меня по телевизору.

Заур подумал о том, что, хотя они давно уже не были вместе, мысль о близости не приходила ему в голову все это время и даже в лесу, когда они были совершенно одни, но вот теперь, когда она позвала его в свой номер, само это предложение возбудило в нем желание, и все же где-то в глубине души его покоробила ее умелость: и ничего-то ей не стоит договориться с дежурной и пустить к себе мужика. Заглушаемое им, но не погашенное подозрение, что она это делала и до него и без него, могло отравить и весь вечер, и все счастье предстоящей ночи. И опять безошибочным чутьем угадав его мысли, Тахмина сказала:

– Ради бога, только не думай, что я уже практиковалась в этом. Просто я сегодня днем показала ей твою телеграмму и рассказала все как есть, и она меня поняла…

– Подожди, не так, ну, подожди, глупый, я сама сниму, осторожно, порвешь… Ну иди сюда, я так соскучилась по тебе… не туши света… пусть останется… Вот так, мой хороший… любимый… красавец мой, единственный мой, боже мой… с ума сойду… как хорошо, боже мой… Какой ты великолепный, Зауричек, и как ты мог без меня… я не могу без тебя, Зауричек, мой хороший, любимый… ты мое счастье, мой муж… мой хороший…

Она говорила ему самые нежные слова ночи, и самые жгучие, и самые стыдные, а из невыключенного репродуктора звучала тихая музыка и женский голос устало и грустно напевал, а потом, когда они спокойно лежали и курили, Тах-мина сказала:

– Заур, а ты знаешь, что это за музыка?

– Нет.

– Это старинная грузинская песня. Мы любим друг друга под грузинскую музыку.

Ему показалось, что это прозвучало претенциозно, и он сказал:

– А что касается маркизы де Помпадур… И впервые за весь этот день и эту ночь она сказала печально и твердо:

– Вот когда меня не станет и ты ненароком услышишь эту музыку, ты сразу вспомнишь сегодняшнюю ночь и нашу любовь.

– «Когда меня не станет», – передразнил он. – Опять ты за старое. Мы же договорились, что всегда будем вместе.

– Да, конечно. Но, знаешь, все может быть. У тебя могут быть, да и будут, если все-таки смотреть правде в глаза, другие женщины. Но ни с кем, Заур, не будет так. Ну, не может быть, чтобы все точно так повторилось с другой. И чтобы грузинская песня была. Так не бывает. И потому я спокойна.

(Она оказалась права.)

– А теперь спи, – сказала Тахмина.

В десять утра он купил билет на бакинский самолет в переходе станции метро «Маяковская». Внизу на перроне они расстались. Тахмина уехала на телестудию. У нее была репетиция днем и передача вечером.

– Встречаемся сразу же после передачи, ровни в девять, у входа на Шаболовке, – сказала она и долго махала рукой из окна вагона метро.

Он не спеша поднялся по эскалатору и вышел на площадь Маяковского. У входа в Концертный зал Чайковского висели большие афиши Греческого театра, вечера устных рассказов Ираклия Андроникова, скрипача Леонида Когана, французской органной музыки и квартета Комитаса.

Заур пошел по правой стороне улицы Горького по направлению к Центральному телеграфу. Он провел бессонную ночь, не завтракал, но не чувствовал ни голода, ни усталости. Он шел по мокрому после утреннего дождя тротуару и в эти часы без нее был так же переполнен ею, ее ночными словами, шепотом, прикосновениями, как и десять минут, час, семь, восемь часов назад. И в шуме проезжающих машин, в говоре прохожих, в выкриках продавца книжных новинок ему слышался голос Тахмины. Он вздрагивал от сходства проходящих женщин с Тахминой. Все красивые женщины осенней московской улицы казались ему чем-то похожими на Тахмину, но ни одна из них не могла идти в сравнение с ней. Он прошел весь маршрут их вчерашнего пути, пытаясь оживить в памяти вчерашние разговоры, и впервые за двадцатипятилетнюю жизнь был полон таким неомраченным, всепоглощающим счастьем. Он впервые узнал, что можно быть счастливым от одних лишь мыслей о любимой женщине, которая только что была рядом и уехала, махая рукой из вагона метро, и они непременно и точно встретятся через несколько часов, и ни с чем не сравнимой радостью станет просто самый факт их встречи. Он будет ждать ее у незнакомых дверей таинственного для него учреждения в чужом городе, и она выйдет к нему после работы, улыбнется ему одному, так же, как она улыбалась с экрана, но теперь она улыбнется не всем и не по обязанности, а только ему, Зауру. И возьмет его за руку, и одно это прикосновение будет полно нежности и счастья. Он почувствует это счастье, ощутив на своем плече ее склоненную голову, легкое щекотанье ее длинных волос, брошенных на лицо ему ветром, ее пальцы, скользящие по его руке… И будет счастье пронзительного ощущения, когда она случайно, а может быть, и не совсем случайно, прижмется к нему в давке метро, в уличной толпе. И в нем звучал ее голос, ее смех, то нервно-напряженный, то спокойно-удовлетворенный, то тихий и нежный. В нем звучали ее слова, откровенные, бесстыдные, и робкие, грустные, и ее любовное мурлыканье, и долгие разговоры, и минуты покоя в теплой ночной тишине. Сколько она наговорила ему и о себе, и о нем самом, Зауре, и о разных людях, знакомых и незнакомых, в эту долгую Московскую ночь – больше чем за время всех их летних встреч.

Больше всего она говорила о себе, о своем детстве. Перед глазами Заура вставала апшеронская дача, разноцветные пионерские линейки в последний день лагерного сезона, прощание с летними каникулами и воскресные мугамные концерты в четырнадцать ноль-ноль, когда медлительное и знойное пение растекалось над всем погрузившимся в полдневную летнюю спячку селением и побережьем, и все очарование тихих и печальных дачных вечеров с далеким стрекотанием цикад и одинокими гулкими гудками электричек.

Обо всем этом – о своем детстве, прошедшем на дачах, – она говорила как о далекой потерянной стране. Она рассказывала о сыпучих песках, раскаленных днем – ногой не ступишь, и холодных – в лунные ночи, когда она перепрыгивала между кустами винограда и боялась наступить на притаившуюся змею, серебристую под серебряным сиянием луны и слившуюся с серебристыми песками. Сколько легенд о змеях, влюбленных и преследующих жертву своей любви, наслышалась она от соседских детей! К ним она и ходила по вечерам на соседнюю дачу, к своим друзьям – девочкам и мальчикам, и они весь вечер играли в домино, в лото, в названия городов или рассказывали друг другу страшные истории, а потом, уже поздним вечером, возвращаясь к себе, она сладко замирала от страха – боялась причудливых теней летней ночи, которые и пугали, и завораживали. И на цыпочках пробиралась к своей постели под большим пологом от комаров и, стараясь не разбудить спящего отца и бабушку, еще долго лежала с открытыми глазами и смотрела на небо, усеянное крупными звездами, а издали, из Дома отдыха нефтяников, еще доносились звуки музыки и всегда напоследок заводилось танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Танго, которое именно из-за этих вот детских воспоминаний она и сейчас не может слушать спокойно… А там танцевали взрослые парни и девушки, старше ее, может быть, всего на десять двенадцать лет, но тогда эта разница (как и сейчас, но в обратном измерении) казалась ей бездной. Это был таинственный, манящий и прекрасный мир взрослых мир вальсов и танго, прогулок под луной парами в сторону моря, мир любви, встреч и расставаний, и ей было сладко от мысли, что для нее он еще впереди. И хотя никто из ее сверстников ей не нравился, она представляла себя танцующей в обнимку с неким красивым и высоким парнем, голубоглазым и непременно одетым в рубашку «апаш». Причем именно под музыку этого танго. Она представляла себе и этот танец во всех подробностях, и долгую прогулку по берегу, а потом и на парусной лодке по морю. Тахмина не помнила свою мать, но в эти летние ночи она порой и ее воображала по старым, выцветшим карточкам, хотя уже и не верила, как в раннем детстве, что произойдет чудо и окажется – мать ее не умерла, а жива и явится к ней.

Повзрослев, Тахмина поняла бесповоротность смерти матери и все же любила представлять ее живой, но уже не в будущем, а в прошлом. И ей представлялось, как мама, когда была совсем еще юной, и отец – тоже юный, только что познакомились, и танцевали на берегу это самое танго, и так же серебрилась в море лунная дорожка. И Тахмина воображала, как им должно было быть хорошо и счастливо вместе в летние звездные ночи, и сердце ее сжималось не своей, а чужой тоской, и она не умом и логикой, а ранней догадкой сердца понимала горе отца, который так рано потерял любимую жену. Об этом маленькая Тахмина никогда особенно не задумывалась, она скорее чувствовала печаль, вызванную тем, что они сами – танцующие – сознавали обреченность этого танго, этой летней ночи, обреченность в бы строп р входящем времени.

Она, конечно, тогда не понимала и не могла бы объяснить свои ощущения, но в этой чужой тоске, гложущей ее, была своя сладкая истома – ожидание собственного счастья, и бег времени, неумолимо отсчитывающий для других быстротечность их счастья, для нее означал влекущую даль будущего.

«У меня, в общем, всегда была дурацкая, как я сейчас понимаю, способность переживать ощущения других людей, – говорила Тахмина. – Пойми меня правильно, я не говорю о понимании чувств других людей, не о чуткости к другим, а именно о том, что в меня как бы вселялись их чувства и ощущения. И это сохранилось до сих пор. Я, например, могу видеть сны других людей. Не других людей во сне, а сны других людей. И я, представь себе, оказывается, способна отдавать свои сны другим. Об этой своей способности я узнала совсем недавно. Мне часто снятся белый лиман и красные корабли, и я как-то рассказала этот свой сон одному человеку, и, представь себе, на следующее утро он мне говорит, что видел точно такой же. Ну, я бы не поверила, но он слово в слово описал именно то, что вижу я». – «Это, конечно, был мужчина?» – спросил Заур. «Ты опять за свое? При чем тут мужчина или женщина? Ты что, теперь меня и к снам будешь ревновать?»

Потом она говорила о Манафе, стараясь подчеркнуть в нем какие-то привлекательные черты, стараясь чем-то оправдать и объяснить его, и все же в каждой ее фразе чувствовались неприязнь и презрение. «Слишком много связывает нас, чтобы все так легко можно было бы порвать», – сказала она, и Заур с болью понимал, что через несколько дней она опять будет с Манафом под одной крышей, но боль от этой мысли перехлестывало ощущение счастья: зато сейчас, в эти минуты, они с Тахминой вместе, совсем одни и совсем рядом, и есть еще завтрашний день и завтрашняя ночь.

Тахмина говорила о своей соседке Медине, и Заур ревновал к другой ее жизни, неизвестной ему, к ее общению с соседями, с незнакомым ему кругом людей, к тому, что у нее есть близкий человек – Медина, о которой она говорит с таким теплом, с которой она делится самым сокровенным, не опасаясь, что та может «предать меня, как множество других женщин, да и мужчин», которые лишь прикидываются друзьями, а норовят нанести удар в спину. Он ревновал ее даже к Медине, которую видел лишь раз, в день своего рождения, когда она принесла ему подарок Тахмины, но и это мгновенное чувство захлестывалось ощущением счастья, оттого что даже близкая подруга, способная заменить ей всех друзей, не может заменить Заура и что он, Заур, знает о Тахмине больше, чем знает даже такая близкая подруга.

Разговор переходил на сослуживцев по издательству и по телевидению, говорили о Дадаше, о том, какой это все-таки неприятный и скользкий человек, о Неймате, который всегда казался таким тихим и безликим, но однажды чуть не в четыре часа утра позвонил ей, Тахмине, – нет, нет, отнюдь не для объяснения в любви, а чтобы излить душу, – нет, нет, он не был пьян, просто накипело у человека, и вообще никогда не следует судить о людях по внешним, поверхностным впечатлениям.

Говорили и о Спартаке. О том, что Спартак, конечно, прикрывается именем, авторитетом, заслугами отца, чтобы выходить сухим из воды, но обделывает свои делишки сам и в результате настолько богат, что может содержать и отца, и мать, и даже сестрицу-красавицу с ее будущим мужем и детьми. «Кстати, у тебя есть шанс, женившись на его сестрице, безбедно прожить всю свою будущую жизнь. Ну, хорошо, хорошо, не злись, я пошутила. Во всяком случае приданое он за ней даст что надо, а в будущем станет одаривать своих племянников и племянниц по-царски. А кто у него будет – племянник или племянница? Кого ты хочешь мальчика, девочку? Ну, хорошо, хорошо, молчу, больше ни слова. Ты-то ревнуешь меня ко всем, а я не могу раз в жизни поревновать к твоей нареченной, к твоей будущей семье, детям. Хорошо, все, все, ни слова, молчу, молчу… А Спартак, он так обнахалился, что открыто сорит деньгами направо и налево. Когда он приезжает в Москву, то занимает в гостинице обязательно «люкс» и однажды очень разозлился, когда узнал, что никак не может остановиться в своем любимом пятикомнатном «люксе» с двумя ванными, так как в это время там проживал архиепископ Макариос». – «А откуда ты все это знаешь?» – «Сам рассказывал. Конечно, он ужасный брехун и все преувеличивает, но нет дыма без огня. Ты вот, например, можешь без командировки, без блата, без знакомств получить номер в московской гостинице? Нет! А он может! А все отчего? Деньги, милый мой, деньги!» – «А откуда у него столько денег?» – «Я же тебе говорила: он цеховик». – «Ну, знаешь ли, все они плохо кончают». – «Верно, он тоже попадется рано или поздно. Но у него и на этот счет есть своя философия. Да, да, представь себе, философия: пока я молод, надо жить, веселиться, иметь побольше денег, костюмов и баб. А там – хоть потоп». – «Не слишком свежая мысль». – «А я разве говорю, что свежая? Все это старо как мир и потому, наверное, как мир, долговечно. И еще он говорит – это уж его собственный афоризм, – что у мужчины должны быть две заботы: как завести новую любовницу и как избавиться от старой…» – «А ты, я вижу, довольно подробно осведомлена о его образе жизни и образе мыслей». – «Зауричек, – сказала она удивленно, – ну неужели ты настолько глуп, что можешь ревновать меня к нему?» – «Нет, я просто не могу поверить, что в отношении к такой красивой женщине, как ты, он не проявил одну из этих двух своих забот». – «Спасибо. Ты даже допускаешь, что он заботился о том, как избавиться от меня?» – «Нет, надеюсь, в отношении к тебе у него была иная забота. Не могу поверить, что он не бегал за тобой». – «Ну конечно же бегал, да еще как. Чего только не обещал! Но какой он ни есть, а скоро понял, что я – не тот случай и меня всем этим не возьмешь. Кольца, серьги, шубы – разумеется, все это обещалось – не произвели на меня впечатления. Тогда… О боже мой, она расхохоталась, – он вздумал читать мне стихи. Спартак – и стихи… Вот умора! Но это было, конечно, незабываемое впечатление…» – «Ну, и?» – «Что ну и…? Результат был тот же. И когда он понял, что ничего не выходит, он стал просто волочиться за мной везде и всюду. Старается почаще попадаться на глаза и ждет своего часа. Не знаю, каким образом он узнаёт, когда Манаф в отъезде. Подкатывает к нашему дому и оставляет свою машину прямо у парадного. И машина стоит там иногда до поздней ночи, иногда – до утра. А сам уходит неизвестно куда. Может, домой, спать. Знаешь, как в известном анекдоте о гареме: владелец гарема каждой из своих сорока жен говорит, что он у другой, а сам уходит к себе и спокойно ложится спать в одиночестве». – «А зачем?» – «Что зачем? Зачем владелец гарема это делает?» – «Нет, зачем Спартак оставляет машину у твоего дома?» – «А очень просто, он же довольно-таки известная личность в городе, и машину его знают. И меня знают. Знают, где я живу. Вот, пожалуйста, его машину видят у моего подъезда, да к тому же когда мужа нет. Пусть думают кто что хочет, он ни при чем, не он распускает слухи!» – «А почему ты не прекратишь это, не скажешь ему?» – «Я тебе уже говорила, Зауричек, мне наплевать на все, что обо мне болтают. Я считаю, что у человека должна быть своя мораль и ответственность перед ней. А он просто дурачок. Тешится, ну и пусть…» – «И ты, несмотря на это, поддерживаешь с ним отношения?» – «Ну, какие отношения, просто иногда он бывает полезен: достанет что-нибудь… Например, эту твою зажигалку достал он».

Заур вспомнил, как на дне рождения Спартак глядел на зажигалку, и лишь теперь понял, в чем было дело. Его передернуло.

«Если бы я знал…» – «Только, пожалуйста, без благородного негодования! Он достал, а я заплатила за нее свои кровные деньги. Хотя он и не хотел брать денег. Вообще справедливости ради надо сказать, что он не скуп». «Еще бы, подумал Заур, – когда имеешь столько дурных денег, можно не скупиться, особенно для хорошенькой женщины». Все-таки его раздражало и их знакомство, и то, что о нем, о его дурных деньгах и широте замашек она говорила без возмущения. Заур знал, что никогда не сможет, да и не захочет быть таким, но ему хотелось тоже быть богатым и щедрым и делать дорогие подарки Тахмине. Он думал и о том, что, в отличие от Спартака, всецело зависит от родителей и не сможет противопоставить его эффектным жестам ничего, кроме постылых трюизмов о честности, порядочности… И при этом он был счастлив, что ни вся эта мишура, ни возможность удовлетворить любую прихоть женщины, ни «люкс» архиепископа Макариоса, ни шуба, ни кольца, ни даже стихи не принесли Спартаку успеха у Тахмины и Тахмина любит его, Заура, ничем не примечательного и такого заурядного. И он мысленно отметил, что даже имя его присутствует в слове «заурядность».

Об этом своем открытии он хотел сказать Тахмине, но она уже говорила о Мухтаре Магеррамове, режиссере телевидения, замечательном человеке и настоящем друге, и, в ответ на скептические реплики Заура, требовала, чтобы, ради бога, он не ревновал к нему, потому что тут действительно ничего нет, хотя и там, со Спартаком, ничего нет и не могло быть, но там, по крайней мере, были поползновения с его, Спартака, стороны, а Мухтар никогда даже намеком не выказывал ей каких-либо чувств, кроме чисто дружеских, а впрочем, чужая душа потемки, и, может, он втайне и влюблен в нее. Во всяком случае, Мухтар большая умница и очень одаренный человек, и она Заура обязательно с ним познакомит, кстати, ведь он сейчас здесь, в Москве. Это настоящий друг и в беде, и в радости. Друг, который по первому зову примчится в любой час дня и ночи, на любое расстояние, чтобы помочь. У него, правда, и свои проблемы: он не смог вполне проявить себя, хотя и довольно известен. Вот даже здесь, в Москве, она видела, как к нему относятся, знают его, уважают, зовут на настоящую работу. Удивительно способный человек.