Текст книги "Путь из детства. Эхо одного тире"

Автор книги: Василий Ливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

А вот забавное воспоминание, рассказанное мне моей мамой. Она обратила внимание, что, когда поздние вечерние застолья в нашем доме с участием Чкалова затягивались на всю ночь, Валерий Павлович начинал очень странно гримасничать, жмурить один глаз и, приоткрыв рот, дергать подбородком.

Мама решила, что у него какой-то нервный тик, но спрашивать поначалу не решалась, а когда все-таки полюбопытствовала, то услышала в ответ:

– Да что вы, Женя, какой тик… Сапоги снимаю!

Оказалось, что Чкалов, устав от неподвижного сидения, стягивал под столом сапоги, с усилием надавливая одной ногой на пятку другой.

И делал это украдкой, чтобы не отвлекать внимания от застольного общения.

Личность Чкалова с неожиданной стороны, по-моему, раскрывается всего в нескольких словах, о которых вспоминал его друг, мой отец:

«Валерий однажды сказал:

– Вот мне все говорят: «Ты – первый! Ты – первый!» А я хочу быть не первым, а лучшим. А лучший, я думаю, это Мишка Громов».

Вот написал «Громов», и воспоминание перебросило совсем в другое время, «после войны».

Я, одиннадцатилетний мальчишка, сижу с родителями на открытой террасе дачи Михаила Михайловича Громова.

Хозяин очень красив мужественной классической красотой. Прямой нос с выразительно очерченными ноздрями, волевой подбородок, очень светлые глаза, так много повидавшие в его героической жизни.

Михаил Михайлович рассказывает.

На даче у него стоит маленькая машинка, трофейный опель «Кадет». На нем Громов ездит с дачи на железнодорожную станцию, чтобы купить в ларьке папиросы.

Как-то едет по шоссе, а на краю дороги «голосуют» двое: какой-то высокий мужчина и молодая женщина. Оба нарядно одеты, а Громов сидит за рулем в спортивной майке без рукавов. Останавливает машину.

– До станции подвезешь? – спрашивает мужчина.

– Садитесь.

Когда доехали до станции, мужчина протягивает Громову 50 рублей.

Громов отказывается брать деньги.

– Да бери, бери, – говорит мужчина. – Не обеднею. Я – полковник авиации.

– А я, – говорит Громов, – генерал-полковник авиации.

– И тут он меня узнал, – хохоча, заканчивает свой рассказ Михаил Михайлович. – Видели бы вы его лицо в тот момент! Умора…

Одно из самых главных событий детства, определивших мою веру, – это мое святое крещение.

И прежде чем коснуться этого события, надо поведать о происхождении моей мамы, рассказать о ее предках, а значит, и о моих.

В Европе они назывались норманны (люди Севера), на Руси их звали варягами. Себя они именовали викингами. В русском «Энциклопедическом словаре» издания 1910 г. о викингах сказано кратко: «Предводители скандинавских морских разбойников, опустошающих Европу в Средние века». Я уже упоминал ушкуйников – речных разбойников, а тут – морские. Как заметил один мой добрый приятель, увлеченный геральдическими изысканиями: «Как начнешь проникать в глубь веков, изучая чью-нибудь родословную, обязательно наткнешься на разбойника».

Обязательно не обязательно, но предков мы не выбираем.

Изначально среди викингов было распространено многобожье. Главным, верховным богом был Один. Власть этого бога распространялась на самые разные стороны жизни викингов, в частности на военные действия, хотя никакая война не могла вестись без покровительства Тора – бога войны. А всякого рода войны были постоянным промыслом викингов. Захватив в X веке Сицилию и северо-западные земли Франции, норманны утвердили в истории понятие «эры Норманнов». Этому, конечно, способствовало завоевание ими англосаксов, в результате которого на английский престол сел норманн Вильгельм, получивший прозвище Завоеватель.

В Средневековье Европу раздирали многочисленные междоусобные войны. Затевавшим такие войны владетельным герцогам, баронам и прочим властителям требовалось обзаводиться военной силой. Так в Европе возникло целое сословие рыцарей, нанимавшихся на военную службу. Рыцари из викингов, для которых военное дело – суть, образ их жизни, были в те поры особенно в чести.

И, наверное, среди них были такие, на щитах которых красовался герб «Правдзиц».

В кино мне довелось сыграть такого наемника – рыцаря Бенедиктуса в фильме «Ярославна – королева Франции», снятого по талантливому сценарию Вл. Валуцкого. Рыцарь этот сопровождает епископа Роже, посланного на Русь французским королем Генрихом за его невестой, дочерью киевского князя Ярослава.

В первой же сцене фильма, въезжая в Киев, я сказал своему вооруженному отряду: «Вперед, не торопясь». Я отдал рыцарю Бенедиктусу девиз рода Правдзиц-Филиповичей.

Девичья фамилия моей мамы – Правдзиц-Филипович (с одним «п» по латинскому написанию).

Среди гербов польского дворянства (шляхты) герб «Правдзиц» хорошо известен. «Преданья старины глубокой» говорят о том, что родоначальником фамилии Филипович был викинг Филип Правдивый и его прозвище дало название самому гербу. Правдзиц – значит «Правда». Но это «дела давно минувших дней».

Замечу только, что окончание фамилии потомков Филипа на «ич» является свидетельством того, что сам Филип мог быть среди тех викингов, которые в незапамятные времена на своих длинных крепких ладьях-дракарах, увешанных вдоль бортов круглыми боевыми щитами, доплыли до устья Немана и поначалу обосновались на нынешних белорусских землях. Отсюда: Филипович.

Слава богу, рыцари герба «Правдзиц» не принимали участия в походе Лжедмитрия на Москву, т. к. были враждебно настроены к польскому королю-авантюристу Сигизмунду III, не желавшему признавать безземельную юго-восточную шляхту истинно польским дворянством.

В Польше мне говорили, что герб «Правдзиц» известен с XI века. А это время Первого крестового похода. Впрочем, подтверждения этой версии я нигде не нашел. На щите герба – на голубом фоне лев, изображенный в профиль, возникает над зубцами крепостной стены и держит в правой лапе золотое кольцо, символизирующее понятие «Правда». Крепостная стена обозначает, что рыцари этого герба участвовали в обороне или взятии крепостей. Над львом рыцарский шлем, который венчает корона, и снова повторяется уменьшенное изображение того же льва с кольцом.

В прекрасно изданной современной энциклопедии «Геральдика» в материалах о Польше можно прочесть: «Титулы, такие как граф или барон, у поляков были не приняты. Только после разделения Польши с ее соседями в XVIII и XIX столетиях поляки стали принимать иностранные титулы, хотя это считалось непатриотичным».

Корона в гербе, венчающая рыцарский шлем, дает графское достоинство. Но Правдзиц-Филиповичи дворянских титулов никогда не носили, так как не состояли на службе у других государств.

И в наполеоновском походе на Россию не участвовали: к концу XVIII века Филиповичи отошли от военных дел.

Среди разнообразных легенд, дошедших до нас из Средневековья, есть и такая: какой-то доблестный рыцарь, оказавшись с крестоносцами в Египте, был ранен и скрылся в пещере, где залечивал свою рану. Однажды к нему в пещеру заполз лев с изувеченной лапой. Рыцарь не только вылечился сам, но и оказал помощь раненому льву. Якобы отсюда в гербе появился лев, а кольцо – «правда» подтверждает правдивость этой истории. Сюжет, вполне подходящий для рыцарских романов, которыми зачитывался сеньор Дон Кихот.

И как эта легенда связывается с изображением крепостной стены? Известно, что крестоносцы во время своего похода на Иерусалим взяли немало крепостей. Можно было бы, конечно, предполагать… Но это будут только ни на чем не основанные предположения.

В серьезных геральдических изданиях указывается, что герб «Правдзиц» известен с XIV века. Причем к этому гербу приписано несколько десятков дворянских фамилий, целое рыцарское войско.

Но я не стану блуждать в потемках минувших столетий, а вернусь в Польшу в город Краков, на улицу Гродзкая, к дому № 32.

Это семейный дом Филиповичей, сохранившийся по сию пору. В нише над въездными воротами красуется родовой герб – бронзовое изображение льва, который тянет за кольцо выступающий под его лапами полукруглый край Земли.

Такая вот вольная художественная интерпретация традиционного герба, выполненная неизвестным мне скульптором.

В этом доме жил мой пра-пра-прадед Максимилиан, что подтверждено историческими документами. У Максимилиана было двое сыновей: Карл-Эмилиан-Теодор и Артур-Александр-Ян. Все они значатся в списках Дворян Царства Вельможного, издания 1851 года. Старший – Карл.

Как я уже отметил, Филиповичи очень давно отошли от военной службы. Мой прадед Генрих, сын Карла, был художником, причем художником очень одаренным, высокопрофессиональным.

И вот мы подходим все ближе и ближе к событиям, имеющим прямое отношение к моему появлению на свет.

После III раздела Польши Западные земли стали прусскими. Краков оказался на территории Австрийской империи. А Варшава оставалась под властью империи Российской. Но поляки все же относительно свободно передвигались внутри польских земель.

Скорее всего, мой прадед Генрих обучался искусству живописи в Венской художественной академии. В его чудом уцелевших работах видна явная академическая школа.

В Варшаве судьба свела его с юной варшавянкой Изабеллой Млынарской. Девушка была не только красива и умна, но и талантлива. Она имела музыкальное образование и увлекалась живописью. Молодые люди полюбили друг друга и вскоре обвенчались. Это произошло накануне известного польского восстания 1863 года. Восстание, начавшееся на подвластных России территориях, было направлено против российского владычества. И мой прадед Генрих, 26-летний художник, оказался среди его участников.

Через год восстание, как и все предыдущие польские восстания, было подавлено, а его участники, по свидетельству историков, многие тысячи человек, были угнаны в Сибирь, кто на каторгу, а кто на поселение.

И здесь я просто обязан рассказать о странном возникновении моего прадеда Генриха в моей молодой жизни.

Это произошло в 1949 году, когда я, четырнадцатилетний юнец, оказался на загородном банкете, который устроил под Киевом полновластный хозяин Украины Никита Сергеевич Хрущев для гастролирующей в театре имени Леси Украинки труппы Московского Художественного академического театра. Когда я очутился в банкетном зале и едва только успел разглядеть своих родителей в многоликом застолье, я заметил рядом с моей мамой какую-то незнакомую мне женщину, которая, указывая на меня, что-то говорила моей маме. Потом эта женщина торопливо встала со своего места, быстро обошла длинный гостевой стол, приблизилась ко мне и… встала на колени!

Кто эта женщина, почему она подошла ко мне и почему встала на колени?

Моему смятению не было предела.

Через несколько минут, когда мы с ней вернулись к местам моих родителей, все объяснилось.

Эта женщина оказалась знаменитой советской писательницей Вандой Василевской. Ее деда, участника восстания 1863 года, гнали по этапу в Сибирь вместе с моим прадедом Генрихом. На каком-то переходе через безграничные земли дед Ванды упал, сломал ногу, не мог не то чтобы идти дальше, подняться не мог. В таком безнадежном положении каторжника конвой мог бы просто пристрелить. Мой прадед Генрих взвалил его на плечи и нес на себе до следующего привала, где пострадавшему все же оказали помощь. А Генрих ушел дальше по этапу.

Дед Ванды, выживший после ссылки, завещал своим детям, а они его внукам, разыскать кого-нибудь из мужчин Правдзиц-Филиповичей, и если отыщут, то встать перед ними на колени в память о его спасении.

В застолье Василевская и моя мама, обе польки, стали вспоминать своих родителей, а когда моя мама назвала свою девичью фамилию, да еще и я тут появился, все и произошло.

Сказать тут можно только одно: «Неисповедимы пути Твои, Господи!»

В 1881 году государь-император Александр III, заняв российский престол, дал полякам, восставшим в 1963 году, амнистию. Но им запрещено было возвращаться в Польшу или селиться в столицах – Москве и Петербурге. У Л. Н. Толстого есть рассказ «За что?», где описана трагическая участь одной амнистированной польской семьи.

Поляков разделили на группы и расселили по разным городам России. Мой прадед оказался в группе польских художников, которую возглавлял художник Зданевич. Этой группе для нового поселения был назначен Тифлис (современный Тбилиси).

Кстати, именно Зданевичу с товарищами принадлежит честь «открытия» Нико Пиросмани как великого художника. Ведь на его родине, в Грузии, Пиросмани, до своей всемирной славы, считался просто талантливым маляром, пьяницей, который за бутылку вина и закуску мог удачно намалевать веселые вывески для местных ресторанчиков.

Думаю, что мой прадед Генрих, проведший в Сибири 17 лет, был там определен на поселение. Такого срока на каторге он бы просто не выдержал.

Изабелле, дочери Антония Млынарского, представителя польского аристократического рода, удалось через 8 лет после высылки Генриха добиться Высочайшего соизволения российского императора Александра II на свидание со своим сосланным мужем.

Так что у наших русских жен декабристов были и польские последовательницы. Вернувшись в Варшаву после свидания с Генрихом, Изабелла в 1873 году родила сына Казимира, моего будущего деда.

Честь и слава им, моим польским предкам, пронесшим через годы испытаний свою Веру, Надежду и Любовь!

Если я не ошибся в подсчетах, то когда они счастливо соединились в Тифлисе, Генриху было 43 года, Изабелле шел 34-й, а сыну Казимиру 9-й год.

Очевидно, Генрих Карлович (так его стали звать в России) кроме живописи увлекался фотографией еще в Польше. Поэтому, оказавшись в Тифлисе, он присмотрел себе помещение и открыл свое фотоателье.

В те времена фотограф обязательно должен был быть художником. Портретные фотографии снимались на фонах, написанных живописцем. Художник-фотограф должен был уметь ставить нужное освещение, советовал, какой костюм или какое платье и какой головной убор лучше всего подойдет для желающих сфотографироваться.

Необходимое ретуширование фотографий тоже требовало художественного умения.

Жизнь на грузинской земле протекала счастливо.

Со временем Казимир окончил в Тифлисе гимназию, часто носил национальный грузинский костюм, свободно говорил по-грузински и по-русски, и, само собой, по-польски. Генрих тоже свободно говорил по-русски: годы, проведенные в Сибири, научили его русской речи. Изабелла старалась мужу и сыну, по возможности, соответствовать.

Я испытываю к Грузии и грузинам чувства, похожие на родственные. И у меня много грузинских друзей, и я всегда находил в них душевный отклик.

Вообще о грузинских связях семьи Ливановых нужно писать отдельно, а сейчас мне хотелось бы вспомнить всего один… нет, два эпизода на тему русско-грузинской дружбы.

Резо Табукашвили как-то внезапно возник в моей жизни, и мне тут же стало казаться, что мы знакомы давным-давно.

Невысокий, худенький мужчина с большой лобастой, лысой головой, неуемно энергичный и искрометно талантливый, Резо был одержим кинематографом. Но и кинематограф Резо понимал исключительно по-своему. То, что называется искусством кино – создание художественных образов, пластическое выстраивание сюжета, Резо абсолютно не волновало.

Кино для Резо было только наиболее подходящим техническим способом для выражения собственных впечатлений, всегда неожиданных и ярких, которыми необходимо охарактеризовать окружающий самого Табукашвили мир.

Резо был счастливым мужем счастливой жены, известной грузинской актрисы, красавицы Медеи Джепаридзе (не путать с Верико Анджепаридзе).

Во время путешествия по Италии Виталий Соломин и я, вместе с нашими женами, поздно вечером оказались в Риме, где туристической группе Малого театра была предоставлена гостиница.

Не успел я войти в номер, как раздался телефонный звонок.

– Говорит полковник Табукашвили (почему в тот момент ему захотелось представиться полковником – неизвестно). Немедленно на выход! Мы с Медеей ждем.

Я ответил, что мы с Леной тут вместе с нашими друзьями Соломиными.

– И они пусть тоже выходят. – И Резо повесил трубку.

Ночь началась дивно. Мы ужинали на какой-то римской площади, уставленной круглыми ресторанными столиками, а на сооруженной здесь же эстраде пел итальянский тенор.

После ужина Резо объявил, что сейчас покажет нам старый Рим, который никогда не показывают никаким туристам. Дело в том, что Резо, кроме своей Медеи, был беззаветно влюблен в Рим. Советское Госкино денег на то, чтобы запечатлеть любовь Табукашвили к столице Италии, разумеется, не давало, но Резо все-таки добыл какие-то средства, которых хватило на покупку билетов, оплату пленки и аренды двух кинокамер. При этом образовалось два оператора-энтузиаста и бессребреника. Так как в деньгах постоянно нуждались, жили в Риме впроголодь, ночевали на скамейках в парках, но сняли три короткометражных фильма, которые заслужили престижные итальянские, и не только итальянские, кинопремии и были приобретены телевидением, что восполнило понесенные утраты.

И теперь Резо вел нас по узким, плохо освещенным улочкам и без умолку говорил, размахивал руками.

Соломины и моя Лена, теснясь, сопровождали новоявленного гида. Мы с Медеей заметно поотстали. Медея повисла у меня на руке и завела странный разговор.

– Скажи, Васико, – спрашивала Медея, – а что, грузином быть плохо?

– Да почему – плохо? С чего это ты взяла?

– Вот твой друг Резо – грузин. Я – грузинка. У тебя же много друзей грузин?

– Да, и я их люблю.

– Скажи, Васико, почему ты не хочешь нам признаться, что ты тоже грузин?

– Я?! Медея, что ты выдумываешь, я – русский.

– Э-э, Васико, мы с Резо тебя хорошо знаем. Таких русских мужчин не бывает. Ты – типичный грузин!

– Ну с чего это ты решила? Потому, что я усы ношу?

– При чем тут усы-шмусы? По твоему поведению видно.

– А какое мое поведение?

– Грузинское.

– Не понимаю… Предки моей матери, действительно, какое-то время жили в Тбилиси…

– Вот-вот! Вот ты и попался.

– Но они были поляки!

– Не ври мне, пожалуйста! С какой стати поляки будут жить в Тбилиси? Ты – грузин, и это скрыть невозможно!

Хорошо, что рассвело и наступило время попрощаться. Признаюсь, на обратном пути в гостиницу я себя чувствовал немножко грузином. А почему бы и нет?

Еще один памятный разговор произошел много позже. И не с Медеей, а с Серго Параджановым. Когда у меня родился младший сын Николай, мне неожиданно позвонил из Тбилиси Сергей Параджанов.

– Васико, поздравляем! Мы тут с твоими друзьями отмечаем рождение Нико.

– Спасибо, спасибо… Как вы узнали про Нико?

– Друзья должны всё знать друг о друге. Слушай, мы решили в складчину купить тебе дом в Тбилиси, старый такой домик на берегу Куры. Мы поможем тебе его отремонтировать, и ты будешь жить в Тбилиси, как твои предки.

– Сережа, спасибо вам большое! Но я никогда не смогу жить в Тбилиси постоянно, ты же понимаешь. А жить в Москве и думать, что там с моим домом в Тбилиси, – это сплошная головная боль. Я очень всем вам благодарен, я тронут… Спасибо за такую дружескую заботу, но прошу вас от всего сердца: не покупайте мне никакого дома!

Слава Богу, отговорил.

В 1940 году к территории Советского Союза отошла часть земель Западной Украины, до этого принадлежавшая Польше.

Город Черновцы, в основном населенный поляками, стал советским. По распоряжению Сталина в Черновцы был направлен коллектив, собранный из выдающихся деятелей советской культуры и искусства. Так различные артисты Большого, Малого, Московского Художественно театров давали в Черновцах сводные концерты с целью убедить оккупированное население в высоком гуманизме новой власти.

Поскольку поездка в Черновцы представлялась мирной и дружеской и время было летнее, родители взяли с собой меня.

Этот политический ход использовался и в Прибалтике, в таких городах, как Таллин, Вильнюс и Рига. Кстати, вспомнилась забавная шутка моего отца.

Накануне отъезда Московского Художественного театра в Ригу перед актерами выступил главный прокурор СССР Вышинский. Кратко описав политическую обстановку, он попросил задавать ему вопросы.

– Андрей Енуарович, – обратилась к Вышинскому одна из ведущих актрис театра, – концерты – это понятно. Но в свободное время мы будем знакомиться с Ригой, гулять по улицам, заходить в магазины. Как вы нам посоветуете одеваться?

Вышинский ответил:

– Я посоветую всем, особенно дамам, надевать то, что им больше всего к лицу.

– Тогда мне – латы! – заявил Борис Ливанов.

Латы действительно были ему к лицу. В рыцарских латах он уже с успехом сыграл на сцене театра шекспировского Кассио.

А юмор в том, что еще бытующие в Риге латвийские деньги тоже назывались «латы».

Труппа и даже прокурор не могли удержаться от смеха.

А этот комический случай произошел с мхатовскими актерами уже в Риге.

Прямая парковая дорожка тянулась вдоль берега пруда, в котором плавали лебеди. С другой стороны дорожки стояли парковые скамейки, заполненные неподвижно сидящими людьми – рижанами. Люди в молчании разглядывали двух мхатовских актеров – Ливанова и Топоркова, медленно шедших между скамейками и краем воды. Топорков бросил недокуренную папиросу на дорожку. Ливанов остановился.

– Василь Осич, – вполголоса обратился он к Топоркову. – Смотри, какая тут чистота, как в аптеке. А ты… Что о нас эти люди подумают?

– Я папиросу не бросал, – нашелся Топорков. – Я ее просто уронил. Вот, пожалуйста…

Топорков поспешно нагнулся, поднял окурок и сунул папиросу в рот. Да не тем концом! Тлеющий окурок обжег губы.

Топорков, дико вскрикнув, швырнул папиросу в пруд. Окурок не успел долететь до воды, его проворно подхватил лебедь и поплыл с дымящейся папиросой в клюве.

Сидящие на скамейках люди дружно повалились друг на друга, взорвавшись хохотом.

В Черновцах нас поселили в доме известного в городе врача-гинеколога.

В памяти отчетливо проявляется грузная фигура этого врача, пожилого человека, в чесучовом сюртуке, седого, с коротко остриженной головой и пышными рыжеватыми усами.

Он стоит на крыльце, намереваясь войти в дом, и, повернув голову, смотрит на меня изучающим взглядом. Высокий воротник белой рубашки подпирает дряблую щеку.

Когда уже взрослым я прочитал «Собачье сердце» Булгакова, то сразу же вспомнил об этом человеке.

Такой польский вариант профессора Преображенского, и тоже известный врач-гинеколог. И, надеюсь, чекистское руководство его так же пощадило, как и булгаковского героя. Очень полезный врач для прославленного своим неразборчивым любвеобилием чекистского начальства тех лет.

Дом, небольшой особняк, был окружен садом, отгороженным от улиц каменными стенами. По саду бродили павлины и время от времени неожиданно вскрикивали резкими пронзительными голосами. В доме врача было несколько человек обслуги, и у меня образовалась временная няня – молодая полька, сносно говорившая по-русски.

Отец постоянно был занят на репетициях и выступлениях, мама часто отсутствовала вместе с ним, и я, таким образом, находился в полном распоряжении своей няни. Мы с ней ходили гулять по городу, и однажды няня привела меня в небольшое белое здание – костел Девы Марии.

Думаю, она узнала, что моя мама – родовитая полька, что я в пять лет еще не крещенный, и решила меня окрестить. И, наверное, все заранее оговорила с ксендзом. Думаю, моя мама тоже об этом знала.

Деталей самого обряда я совершенно не запомнил. В памяти остался только жар горящих свечей, сладковатый запах тающего воска и размытое в качающемся воздухе лицо моей няни, светлые, волнистые пряди ее волос по сторонам лица и близко-близко бирюзовые глаза ее, глядящие на меня с любовью.

Она надевает мне через голову крестик на тонкой цепочке и говорит:

– Запомни, паныч, теперь у тебя есть еще одно имя… это так полагается.

И называет имя. Это красивое нерусское имя. Я запомнил, няня, и никогда не произносил его вслух, тем более не стану записывать. Пусть это имя останется между Девой Марией, тобой и мной. И, если я когда-нибудь сподоблюсь увидеть своего ангела-хранителя, я уверен – у него будут бирюзовые любящие глаза моей молодой польской няни, имя которой я не могу вспомнить.

В 1973 году мы с моей женой Леной путешествовали на машине в Болгарию и заночевали в Черновцах. А утром отыскали костел Девы Марии. Увы, он был закрыт на ремонт. «По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращаться в прежние места», – писал мой друг поэт Гена Шпаликов.

И еще о Черновцах. Ночью, просыпаясь, я улавливал отдаленный непонятный стон, который волнами колебался в темноте.

Прошло много лет. Я часами сидел у постели моего смертельно больного отца. Мы разговаривали, перескакивали с темы на тему. Отец рассказал мне, что тогда в Черновцах по ночам солдаты войск НКВД ходили от дома к дому и арестовывали всех поляков без разбора, даже стариков, женщин и детей. Под конвоем их свозили на вокзал, чтобы рассадить по теплушкам, готовым к отправлению в Сибирь.

– Знаешь, – сказал отец, – найдутся люди, которые станут очень плохо отзываться о Сереже Михалкове. Я хочу, чтобы ты знал: по ночам в Черновцах я, Сережа и кинорежиссер Леня Луков, прикрутив на пиджаки свои ордена, мотались по вокзальному перрону и орали на коменданта, стараясь, по возможности, соединять польские семьи. Мы знали, что для нас это может плохо кончиться. Но мы рисковали. И Сережа рисковал больше всех.

– Почему больше всех? – спросил я.

– Потому, что он из столбовых дворян Михалковых.

Из Черновиц возвращались поездом. Мы с мамой в одном купе с двумя актрисами. Отец – в соседнем. Его попутчиками оказались три пожилых поляка. Мужчины выпили «за знакомство», и отец, стремясь наладить доверительный контакт, сказал, что его жена – полька, и назвал ее девичью фамилию. Поляки молча переглянулись.

– Очень интересно, – сказал старший после паузы. – Особенно для вашей ЧеКа.

Мы с женой Еленой, прожив в браке почти 25 лет, к этой четвертьвековой дате решили обвенчаться.

Заехали в одну из церквей. Священник, выслушав нас, спросил о нашем крещении. Узнав, что я крещен в католичество, строго сказал мне:

– Обвенчать я могу вас только тогда, когда вы примете православную веру. А если ваша православная жена захочет принять католичество – это не ко мне.

Мы, конечно, были огорчены.

Для меня принять православную веру значило изменить памяти о моих польских предках, перечеркнуть дорогое мне воспоминание о моем крещении.

И тут, я в этом уверен, вмешался промысел Божий. Я оказался одним из многочисленных делегатов Советского Комитета защиты мира, направленных в Париж с миротворческой миссией. В делегацию входила целая группа выдающихся иерархов Русской православной церкви.

Был и молодой протоиерей, знакомый мне в прошлом как актер Леша Зотов. Узнав о моих переживаниях, он посоветовал мне обратиться к высшим духовным лицам с моей непростой проблемой.

Я обратился, и вот что мне было разъяснено: священник, призывающий меня сменить веру, не прав. Во-первых, потому, что крестили меня пятилетним дитятей, не осознававшим, к какой из христианских конфессий я стану принадлежать. Отсюда в моей неосознанности можно усмотреть волю Божью.

Во-вторых, православная и католическая церкви – суть церкви апостольские, и в этом они едины. Будь я протестантом, англиканином, лютеранином – тогда дело другое. И, в-третьих, я могу с чистой душой молиться и в костеле, и в православном храме. И венчаться могу, не изменяя веры.

Нас с Еленой обвенчали в церкви Николая Чудотворца, что в селе Аксиньино, где мы уже крестили наших сыновей Бориса и Николая. И венчал нас протоиерей отец Алексей Гостев, наш духовник и друг.

Мне ничего, или почти ничего, не известно о судьбе моего прапрадеда Карла, отца моего прадеда Генриха. Но есть отдельные факты, дающие возможность хотя бы узнать что-то из его жизни. Репрессии, которым подверглись восставшие, его наверняка не коснулись: ведь он проживал в Кракове, на территории Австрии. Изабелла и ее семья в Варшаве тоже не пострадали. Русский царизм, изображавшийся большевиками кровавым чудовищем, не додумался до такой бесчеловечной глупости, как ярлык «жена врага народа».

Но то, что Карл, как и сама Изабелла, знали об участи, постигшей Генриха, – это безусловно.

Думаю, что деньги, которые Изабелла привезла в Тифлис, и дали возможность приобрести помещение для фотоателье, и вообще обустроиться, были посланы сыну именно Карлом. Бывшим участникам восстания было запрещено возвращение в Польшу, и, наверное, переписка тоже запрещалась. Но, может быть, Изабелла могла переписываться со своими близкими? И вот к началу 1900-х годов, когда его сын Казимир стал уже взрослым человеком, Генрих скрытно покинул Тифлис и тайными контрабандистскими тропами ушел в Турцию. Спрашивается, зачем?

Когда мне пришлось побывать в Турции, то я с высокого берега, за синевой знаменитой бухты Золотой Рог, увидел, как выступают в туманной дали острые шпили католических костелов.

Неужели померещилось? Вовсе нет. Там, вдали виднелось обширное польское поселение на турецкой земле. Еще со времени первых восстаний в Польше беглые польские эмигранты образовали свою общину.

Лидер первой польской волны эмигрантов, с единственной целью защитить своих соотечественников, сменил веру и принял мусульманство, а вскоре – подумать только! – сделался визирем турецкого султана. Польские восстания вспыхивали, их подавляли, польская диаспора в Турции разрасталась. Отношение турецких властей к полякам установилось как доброжелательное.

Мне думается, что тайный уход Генриха в Турцию можно объяснить только присутствием на турецкой земле его отца Карла. Карл был уже очень пожилым человеком, и можно себе представить, что его обуревало пронесенное через долгие годы разлуки желание повидаться со своим единственным, любимым сыном. Несмотря на то что Генрих жил в Тифлисе свободно, тем не менее он находился под негласным надзором полиции, ему было запрещено покидать город или принимать любых польских визитеров.

Таким образом, место встречи могло быть только одно – в Турции, на территории польской диаспоры.

Карлу, конечно же, удалось каким-то образом известить сына о задуманной им встрече, и Генрих решился отправиться в это отчаянное путешествие, требующее немалой смелости и веры в благополучный исход.

Когда Генрих был признан в Тифлисе «пропавшим без вести», Изабелла и Казимир, имевшие право на свободное передвижение, перебрались на жительство в город Орел. Они арендовали квартиру в доме, принадлежавшем еврейскому семейству Фабисовичей. Не знаю, чем жила семья Фабисовичей, но люди они были состоятельные. Детей у них было шестеро – мал мала меньше. Старшая дочь, красавица Раиса, прямо-таки библейская Юдифь, без памяти влюбилась в привлекательного молодого поляка.

Но он предпочел другую.

В Орле Казимир стал заниматься фотографией, брать частные заказы на живописные портреты. Когда его репутация успешного фотографа и живописца утвердилась, городские власти заказали ему большую копию известного репинского полотна «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» для украшения здания железнодорожного вокзала.