Текст книги "Путь из детства. Эхо одного тире"

Автор книги: Василий Ливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Между партами по рядам начинает ходить худенький мальчик, носатый, с очень светлыми волосами, которые разлетаются по обе стороны головы, словно два птичьих крыла. В руках у него образуется стопка тетрадей.

Вот он останавливается около меня, заглядывает в мою тетрадь.

– Мы уже давно в одну клеточку пишем, – обращается ко мне носатый и добавляет: – Идиот!

Этот носатый и светловолосый станет моим самым близким другом на всю жизнь. И прославится как великий композитор Геннадий Гладков.

В отрочестве необычайно привлекательным и востребованным становится жанр приключенческой литературы. Советской литературы такого рода в школьных программах вообще не было, зато в домашних библиотеках сохранились с довоенного времени книги А. Дюма, Майн Рида, Фенимора Купера.

Мы, мальчишки, горячо сопереживали нашему ровеснику, герою «Острова сокровищ» Стивенсона, или пятнадцатилетнему капитану Ж. Верна. Но подражать удачливым мушкетерам можно было только фехтуя на выструганных палках – дальше сходство не шло. Майн Рид требовал лихой скачки на лошадях, герои Стивенсона и Жюля Верна – морских путешествий, а вот Фенимор Купер пришелся весьма кстати.

Быть благородным, неустрашимым индейцем – для этого не требовалось особенных жизненных условий.

В одной популярной советской песне были такие слова: «Шагай вперед, комсомольское племя». Не было бы ошибкой, если вместо «комсомольское» написали «пионерское». Здесь главное, ключевое слово «племя». И в нашем пятом классе под влиянием «Последнего из Могикан» образовалось свое племя Пиликанов.

Племя было названо по имени вождя – старосты класса и председателя совета пионерской дружины Геньки Гладкова, уже носившего прозвище «Пеликан» по причине выдающегося носа и белых волос – крыльев.

Остальным членам племени по индейскому обычаю были присвоены разные имена: Лешка Иванников – Круглая голова, Витька Нурик – Тушкан, шепелявый Олег Тихомиров – Змей, Олег Ряженцев – Мартышка, Митя Урнов – постоянно говоривший о лошадях, естественно, Лошадь, я – Кот (прозвище образовалось от моего имени Васька) и так далее, всех не упомню. Один из наших товарищей поступил в школу под именем Павел, но вскоре прознали, что его домашние называют Павла – Буба, и в племени он остался с этим именем.

В год образования племени нам стали преподавать английский язык, и вскоре некоторые имена испытали английское влияние: Пеликан получил ударение на первый слог и стал звучать как Пиликан, Змей стал Снейком, а Мартышка сначала преобразовался в Манки, а потом сократился – Мани.

Сейчас я думаю, что каждый школьный класс мужеской школы можно было бы, даже без игры в индейцев, безошибочно уподобить отдельному племени, самостоятельно формирующему свои собственные поведенческие правила и систему взаимоотношений.

Предполагаю, что и в женских школах было так же, только с оговоркой на девичий образ жизни школьниц. Имелся свой «племенной» вождь или свои вожди, что-то вроде «совета племени», свои мудрецы, удачливые охотники до озорства и круглые неудачники, по учительскому определению «отстающие».

А общеплеменная установка в нашем классе была такая: учиться по возможности хорошо, желательно без двоек, можешь даже выскочить в отличники, но при этом обязательно иметь еще и хулиганистую репутацию. Эта репутация обозначалась обязательным участием в общеплеменных нарушениях школьной дисциплины или личное отличие в озорстве.

В зимние месяцы, особенно в младших классах, многие приходили в школу в валенках. Ногам в такой обуви было просторно, и я изобрел такой трюк: когда меня вызывали к доске отвечать урок, я начинал постепенно подниматься внутри валенок на цыпочки, медленно вырастать. Учителя если и замечали что-то странное, то оставляли это без внимания. Скорее всего думали, что это им померещилось: сами-то валенки своего положения на полу не меняли! Такое клоунское озорство, не разоблаченное учителями, пользовалось у моих одноклассников неизменным успехом.

И, кроме этого, школьная жизнь предполагала обязательную драчливость. Ударить ребром ладони значило применить «томагавк». Дрались очень часто, даже по каким-то пустяковым поводам. Такой способ самоутверждения, проверки на смелость. Называлось это – «стыкаться». За школой был пустырь, где драчуны сходились один на один, окруженные сборищем одноклассников. Драки были «до первой крови» – такое правило. «Лежачего не бить» – еще одно правило. У кого был слабый нос, обычно оставался в проигрыше. И ногами драться нельзя.

Упаси господи, если родители узнают, с кем ты подрался, и придут в школу выяснять обстоятельства. Сам, только сам – это тоже такое правило.

Дома удивятся:

– Что это у тебя нос распух?

– Да вот нагнулся достать сумку из парты, ударился о крышку.

Или: «Почему у тебя синяк под глазом?»

«Хотел подсмотреть в замочную скважину, что в соседнем классе делается, а тут дверь распахнули, и меня ударило дверной ручкой».

Это ложь во спасение от учительских неприятностей. Иногда вранье придумывали сообща с пострадавшим.

И хотя в племени Пиликана состояло всего около трети всех учеников в классе, учрежденные племенем неписаные правила распространились на весь класс. И примерным воплощением этих правил был сам вождь, Генька Гладков – круглый отличник и опасный драчун с «колючим» кулаком.

И еще о Гладкове – Пиликане, в просторечии Пини. Я и сейчас так его иногда называю по старой памяти – Пиня.

Один из наших одноклассников, Володя Студеникин, он же Студень, серьезно занимался спортивным бегом. Даже был призером каких-то районных соревнований. Естественно, он этим очень гордился.

Между школами – мужской 170-й и женской 635-й был небольшой пустырь. Вот на этом пустыре наш спортсмен нередко тренировался в беге. Делал он это обычно в начале учебного года, в сентябре. Место подходящее: родная школа рядом, да еще и девочки из окон своей школы смотрят.

Вот и бегал он по пустырю кругами, легко одетый и в спортивной обуви.

Мы, одноклассники, нередко за его тренировками наблюдали, что доставляло бегуну явное удовольствие.

Однажды, когда он в очередной раз пробегал мимо, Пиня крикнул:

– Студень, а я тебя обгоню!

Такой легкой возможности отличиться на глазах у всех спортсмен, конечно, не ожидал. Условились, что станут рядом и на счет «три» пробегут полный круг.

– Раз, два… три!!!

Я и сейчас вижу их обоих. Студень бежит, слегка пригнувшись, ритмично выбрасывая вперед ступни.

А Пиня, вопреки всем известным правилам бега, несется, всем телом отклонившись назад, едва не падая на спину, с бешеной быстротой перебирая ногами, словно гоня перед собой колесо. При этом надо заметить, что, в отличие от Студня, Пиня был в пальто и ботинках, а надвинутая на глаза кепка раздулась на бегу пузырем.

Не знаю, может быть, тогда Гладковым был открыт никогда и никем еще не испробованный способ бега?

Но нашего чемпиона он обогнал! Почему это случилось, так и осталось для всех загадкой. Наверное, характер, как сказал бы мой дед Николай Александрович.

Что касается деятельности нашей пионерской дружины, то ничего не запомнил, кроме спортивных соревнований на первенство школы среди пионеров и очень тоскливых пионерских собраний, на которых разбирались наши успеваемость и поведение.

Сохранился дневник, нет, не школьный с отметками, а тот оригинальный, который, начиная с шестого класса, стал вести Мани – Олег Ряшенцев.

Вот записанное Мани одно из выступлений нашего одноклассника на собрании пионерской дружины:

«Я несерьезно относился к учебе, и в результате получилось, что я получил много нежелательных отметок. Я решил, что нужно обращать внимание только на эти предметы, и в результате получил еще много нежелательных отметок…»

К шестому классу мы, ученики, обратили внимание на то, что наш классный руководитель, преподаватель литературы Антонина Николаевна Бурова… как бы это сказать… В общем, Мани стал записывать в свой дневник некоторые ее высказывания:

– Воспитывайте в себе культуру: встретишь что-нибудь – запиши.

– Каждый кричит, орет, давит друг друга и готов стать преступником, чтобы только получить свое пальто. (После наблюдений в гардеробе.)

– То, с чем боролись лучшие люди России, вы должны жадно впитывать.

– Вы вредно политически настроены, вы проводите вредную политическую линию. Вы – политические преступники.

– Комсомольцы наседают на Менделевича и что-то делают.

– Ты представляешь из себя ужас при появлении в обществе!

– Сказать подлость – надо знать, где сказать и когда сказать.

– Я была занята, а вы встали на путь отсталых малышей.

– По почерку определяется внутреннее содержание человека. По твоему почерку можно определить, что ты – не человек.

– Болеешь часто – значит, нужно что-то сделать.

– Вы выйдете в жизнь, прицепитесь за что-нибудь и сорветесь…

– Всякую полученную двойку нужно использовать, как большое вдохновение для достижения лучшего!

– В буржуазном обществе женщина – предмет наслаждений, а у нас – товарищ по работе.

Тем не менее за годы учебы мы свыклись с Антониной Николаевной, а перечитывая ее высказывания, я не стал бы сегодня их комментировать.

В нашу первую школьную зиму здание плохо отапливалось, мы сидели за партами, не снимая верхней одежды. Некоторые ученики ждали блаженной минуты, когда раздадут школьный завтрак: упругий, как резина, бублик и круглую, почему-то всегда слякотно-мокрую конфету, эдакий леденец со сладкой начинкой.

В классе были ребята, которым этот бублик с конфетой заменял обед. И первые четыре года наш класс вел всего один учитель – наша Антонина Николаевна.

Учительское дело – обоюдоострое.

Не только учителя следят за успехами и поведением своих учеников, но и ученики придирчиво наблюдают за манерой поведения учителя во время урока, отслеживая каждое слово, и по-своему реагируют на учительские просчеты.

Авторитет учителя – здание хрупкое.

Начиная с пятого класса мы стали изучать иностранный язык – английский.

Наша новая учительница, высокая, тощая дама с брезгливой гримасой на лице, принялась обучать нас разбираться в отсчете времени по-английски. И первый ее урок прошел бы тихо, мирно, если бы она несколько раз не произнесла слово «циферблат», которое у нее прозвучало как «цифербляд».

Она закончила урок, очевидно мучаясь в догадках, отчего английские слова вызывают в классе такое нервное оживление. На следующем уроке реакция на действительно комичный просчет учительницы не заставила себя ждать.

Стремясь как-то утихомирить класс, англичанка сменила тактику. Она дала нам задание переписывать из учебника столбцы английских слов и обозначать против каждого слова русский перевод. Пока ученики корпели над тетрадками, англичанка, выйдя из-за учительского стола, молча простаивала, глядя в окно.

Учительский стол примыкал вплотную к среднему ряду парт. Стоя у окна, учительница сначала не обратила внимания, что парты среднего ряда одновременно подвинулись вперед, переместив стол в направлении классной доски. После второго перемещения она, повернувшись, внимательно всматривалась в обстановку и, видя, что ученики прилежно трудятся, а перемещение стола ей, очевидно, померещилось, опять отвернулась к окну.

В третий раз коллективный рывок был самым энергичным, учительский стол накренился и упал бы, но уперся вместе со стулом в классную доску.

Скандал с участием классной руководительницы и директора школы был большой, но лично никто не пострадал, просто ученикам из среднего ряда, всем, без исключения, поставили по поведению тройки за четверть.

В шестом классе ввели новый предмет – физику.

Учитель был очень пожилой человек в потертом костюме. Если вызываемый к доске ученик начинал путаться в ответе, то физик говорил: «Умен, как дядя Семен» – и безжалостно влеплял двойку в журнал.

У нас в классе было двое однофамильцев – Комаровых, Вова и Саша, и сидели они рядом на задней парте. Вова был спортивного склада, а Саша – вялый и мечтательный. Их прозвали Самец и Самочка.

На одном из уроков физики, воспользовавшись удаленностью своей парты от учительского стола, Комаровы поставили на сиденье шахматную доску и принялись за скрытую игру. Но опытный учитель заметил их хитроумное безобразие и вдруг, выскочив из-за стола с быстротой, в нем совершенно неожиданной, оказался над партой Комаровых, стал сгребать шахматные фигуры и засовывать их себе в карманы пиджака.

Забыв с перепугу имя-отчество учителя, Самец и Самочка слезливо повторяли: «Не надо, дяденька… Дяденька, не надо…» А весь класс трясся от смеха.

С этим учителем произошла еще одна незабываемая история.

Перед одним из уроков нам объявили, что наш учитель физики за выслугу лет награжден орденом «Знак почета».

Когда физик вошел в класс, мы встретили его бурными аплодисментами и овацией.

Учитель, на лацкане пиджака которого красовался орден, искренне растрогался.

Весь урок он рассказывал нам, где, когда, кто и как вручал ему орден. На это ушло все время урока.

Следующий урок физики начался тоже с аплодисментов и овации. Физик попытался успокоить класс, но ему объяснили, что на прошлом уроке в классе не все ученики присутствовали, а теперь все в сборе и хотят еще раз услышать историю вручения ордена. Польщенный физик сдался и повторил всю историю до самого звонка.

А вот когда и третий урок начался с аплодисментов и овации, учитель, осознав подвох, пришел в ярость и выскочил из класса, хлопнув дверью.

Через некоторое время в классе появилась наша Антонина Николаевна и, объявив нам, что мы «жалкие, ничтожные людишки», добавила, что мы довели физика до слез, потому что он, когда бежал из нашего класса в учительскую, потерял орден.

Мы всем классом бросились искать и обнаружили учительскую награду где-то в углу, у стены, с краю лестничной ступеньки. За что были прощены, и дальнейшие уроки физики проходили нормально, с нередкими повторениями «умен, как дядя Семен».

Вообще, классу иногда удавалось воплощать на уроках одну хитрую затею. Жертвой становилась наша классная руководительница, учитель литературы Антонина Николаевна.

Митя Урнов, он же Лошадь, рос в семье профессора Михаила Васильевича Урнова, литературоведа и известного переводчика английской художественной литературы. В литературном плане Митя смолоду был хорошо эрудирован.

Если урок литературы требовалось сорвать, то в действие включалась Митина эрудиция. Он поднимал руку в самом начале урока и задавал Антонине Николаевне какой-нибудь заковыристый вопрос по какой-нибудь запутанной литературной проблеме.

Наша учительница по литературе не очень-то разбиралась в проблемах, выходящих за рамки школьной программы. Она начинала путаться, отвечая на вопросы своего ученика, щеки ее начинали пылать неестественным румянцем, а Митя наизусть сыпал цитатами, чем только усугублял ее неловкость. В такой незапланированный дискуссии проходило все время до звонка.

И кто не готовил домашнее задание, могли быть совершенно спокойны.

Одного из наших одноклассников звали Витя Сапунов. У него первого в классе появились очки в роговой оправе, прорезался бас, и выглядел он старше своих ровесников. За ним закрепилось прозвище «Папа» и числились два неповторимых «подвига».

На дорожке от улицы к школе, очевидно, когда-то был забор с металлическими решетчатыми воротами. Забор снесли, а ворота почему-то остались. Створы ворот косо висели на покосившихся столбах-трубах. Когда дорожку заасфальтировали, то эти покосившиеся створы нижней частью ушли в асфальт. Между их кривыми рамами тютелька-в-тютельку проходил велосипедный руль. Так вот, Витя Сапунов, не снижая скорости, проскакивал через этот узкий пролет на велосипеде. Это во-первых. А во-вторых, однажды, подойдя к школе, Витя увидел, как на ее крыльце подпрыгивает шустрый воробей. Снял кепку, метнул ее и – представьте – воробья этого накрыл.

Когда мы с Гладковым, окончив семилетку, ушли из нашей школы – Гладков в химический техникум, я в школу художественную, – «племя Пиликана» прекратило свое существование. Началась новая игра во всевластие «Папы». Всевластие заключалось в том, что Коля Копченов, по прозвищу Кёка, писал от имени Папы приказы по классу, а Папа эти приказы удостоверял, приложив палец, испачканный чернилами.

Например, приказ о публичном наказании волейбольной команды нашего класса, проигравшей на школьных соревнованиях. Наказание сводилось к загибанию «салазок». Каждого из шести проигравших поочередно на переменке положили на спину на учительский стол, загнули ноги так, что коленки касались ушей, и Папа лично дал «оттяжку», т. е. расслабленной рукой сверху вниз нанес удар по заднице провинившегося.

Унизительно, больно и поучительно. Ничего не поделаешь, такие вот нравы, школа-то мужская.

Было еще одно дикое развлечение: тетрадный листок складывался в бумажного «голубя». Узкий бумажный носик обмакивался в чернильницу и пускался в полет над партами. Это могло происходить во время урока, когда класс корпел над какой-нибудь контрольной. Естественно, бумажная «птичка» совершенно непредсказуемо снижалась на кого-нибудь из учеников. Урон, причиненный чернильным носиком, очевиден. Бумажный голубь назывался «птица Рух» – что-то из индийских сказок. Такая птичка запускалась, если учитель на несколько минут выходил из класса. Звучал предупреждающий клич: «Птица Рух поднимет дух!» – и, если успеешь, можно было изготовиться к обороне.

Об этих нововведениях мы с Гладковым узнавали, когда приходили навещать в школе наших бывших одноклассников.

Очень не хотелось бы, чтобы создалось впечатление, будто мы, ученики нашей мужской школы, были сборищем подростков, всегда настроенных устраивать какие-то безобразия.

Вовсе нет. В классе было два или три человека, упорно пробовавших себя в искусстве стихосложения. Олег Тихомиров, он же Снейк, склонялся к написанию прозы и впоследствии стал детским писателем. Гена Гладков, сын высокопрофессионального музыканта-исполнителя, уже в шестом классе стал знакомить нас с сочиненной им музыкой. При этом он уверенно играл на различных музыкальных инструментах: на рояле, аккордеоне, гитаре. Я и Олег Ряшенцев – Мани – постоянно рисовали, часто на уроках, украдкой, шаржированные портреты своих одноклассников и учителей, сценки из нашей школьной жизни. Еще мне нравилось в рисунках, тоже шаржированно, передавать свои впечатления от разных исторических событий, как бы иллюстрируя услышанное на уроках по истории. Митя Урнов приобщал нас к мировой классической литературе. Делал это исключительно наглядно.

В школе был актовый зал. В довольно просторной комнате часть помещения занимал невысокий сценический помост. Был и занавес, раскрывать и задергивать который надо было, протаскивая вдоль сцены руками.

Перед сценой умещались четыре или пять рядов тесно поставленных стульев.

Вот на этой самой сцене Митя Урнов впервые выступил перед нами в инсценировке «Холстомера» Льва Толстого. Самой был не только автором инсценировки, но и единственным исполнителем, если не считать Гладкова, который по ходу представления время от времени проигрывал какие-то русские мелодии на старом, дребезжащем пианино, постоянно стоящем на сцене.

В этом представлении Митя выступал от имени очеловеченной писателем лошади – Холстомера, полностью подтвердив свое школьное прозвище. Холстомер исполнителя был уже стар, что подчеркивалось в его одежде: ветхая растянутая шерстяная кофта, растоптанные, ободранные туфли, что-то вроде академической шапочки на голове. Лицо было загримировано клочковатой сивой бородой.

Прошли годы, но эмоциональное впечатление от этого представления незабываемо. На волне безусловного успеха Митя решил потрясти нас, воплотив на этой же сцене финальный монолог Отелло из одноименной пьесы Шекспира.

Наша Антонина Николаевна решила, что будет вполне уместно пригласить на это новое представление девочек из параллельного класса соседней женской школы.

В общем, намечалось что-то небывалое. Но все мероприятие чуть не сорвалось.

Для воплощения шекспировских страстей требовалась Дездемона, которую в финале Отелло должен был душить. А вот исполнять роль Дездемоны все в нашем классе категорически отказывались. Наконец Мите все-таки удалось уговорить Владика Крючкова, тихого застенчивого паренька, очевидно стеснявшегося своего разговорного заикания.

Митя объяснил Владику, что на сцене ему почти не придется говорить и даже ничего делать. Он будет лежать на раскладушке, полностью закрытый белой простыней, из-под которой будут видны только его волосы на подушке. И в самом конце сцены он скажет всего два слова. Всего два! Владик, скрепя сердце, согласился.

И вот стулья в зрительном зале заполнились кучно сидящими девочками и нашими одноклассниками.

Не помню, кто оттащил в сторону занавес, и Митя предстал перед нами в образе мавра Отелло. От природы он был курчав и темноволос, а теперь густо вымазал лицо жженой пробкой, ею же намазал и тыльные стороны ладоней, и вот вам, пожалуйста, – самый натуральный мавр. Владик лежал под простыней совершенно недвижимо. Отелло начал «рвать страсти в клочки» в лучших традициях провинциального театра прошлого века. Зрители сидели, не дыша. Накатил финал. Отелло бросился душить Дездемону и невольно сдвинул простыню к горлу Владика. На глазах изумленных зрителей из-под простыни вдруг показались две крупноразмерные мужские ступни, не очень чистые, потому что «Дездемона» перед тем, как улечься, ходил по пыльной сцене босыми ногами. И раздался хриплый баритон, произнесший с заиканием:

– Я не-ви-ви-нна!

Наверное, это был единственный случай в истории мировых шекспировских представлений, когда трагическая развязка вызвала взрыв хохота в зрительном зале.

И, конечно, мы были благодарными кинозрителями. Наших фильмов тогда выходило немного, но мы их смотрели по несколько раз. А в американском фильме «Сестра его дворецкого» невозможно забыть очаровательную юную Дину Дурбин, в которую все мы, юнцы, были поголовно влюблены.

А когда появился «Подвиг разведчика», то прогулы в школах увеличились многократно. Реплики из этого фильма любой мальчишка знал наизусть. Потом на экранах пошли английские и трофейные картины: «Багдадский вор», «Приключения Тарзана». Были фильмы с участием Марлен Дитрих и Марики Рокк, но это для публики после 16 лет.

Случались коллективные посещения театров. Эти посещения не оставили у меня никаких воспоминаний, скорее всего потому, что я, пользуясь родством, пробирался лет с 12 на спектакли Московского Художественного театра, где играл мой отец Борис Ливанов. О подлинном чуде искусства, воплощенном в спектаклях этого великого театра, я надеюсь рассказать в своей следующей книге.

На пути из моего детства нельзя не вспомнить о футболе. Игра в футбол была нашей истинной страстью. В каждом московском дворе образовывалось что-то вроде футбольной команды. Играли в любом составе: трое-на-трое, пятеро-на-пятерых…

В глубине Советской (теперь Тверской) площади расположен двухъярусный скверик, который завершается мрачноватым черно-серым зданием Института марксизма-ленинизма. Он там находится и по сей день. Перед зданием – памятник сидящему Ленину (назывался «Ленин на горшке»), кстати, работы скульптора С. Меркурова, того самого.

На верхнем ярусе круглый фонтан и балюстрада. А под этой балюстрадой еще один фонтан, прямоугольный. Когда, года через два после войны, в этот фонтан пустили воду, мы, окрестные ребята, стали летом в нем купаться. Вода была мутная, в ней плавали окурки папирос, но это нас нисколько не смущало. Искупавшись, целой оравой бежали к зданию института и выколачивали отжатые трусы о нагретые солнцем пористые камни фасада. Представьте себе зрелище: фасад института, остекленные дубовые двери входа, черная доска с надписью золотыми буквами «Всесоюзный научный институт марксизма-ленинизма», а по обе стороны от этой доски ряды голых мальчишеских задниц. Временами из дверей выскакивали какие-то люди, и тогда мы улепетывали, не всегда успев надеть трусы.

Но вернемся к футболу. Между круглым фонтаном и площадью – довольно просторная площадка. Это было наше первое футбольное поле.

Футбол для меня, восьмилетнего, начался зимой. Никаких мячей у нас не было. Мячом служила обыкновенная ледышка покрепче. Вот ее и гоняли после школы футболисты в валенках. Длина ворот, небольшая, отмечалась школьными сумками. Вратарей не было. Домой шли, когда заметно стемнеет. Матч обычно заканчивался не с футбольным, а с баскетбольным счетом, скажем, 32: 18, или что-то в этом роде. Если мяч-ледышка во время игры трескалась, ей быстро находили замену. Весело!

Потом появился первый мяч, помню, теннисный. Со временем стали приносить детские резиновые мячи, которые у чьих-то старших братьев или сестер сохранились с довоенных времен. Купить футбольный мяч было невозможно – не продавались. А когда появились настоящие мячи, площадка на скверике для игры уже не годилась – футболисты подросли. Стали играть настоящим мячом на самой площади.

До этого площадь пережила два памятника.

Первый – белому генералу Скобелеву, освободителю славян от турецкого ига. Второй – монумент Свободе, работы скульптора Андреева. Но кому-то из высшего партийного начальства монумент пришелся не по вкусу, его снесли. Площадь была свободна, машины туда не заезжали.

В 1947 году, в ознаменование 800-летия Москвы, на площади водрузили здоровенный гранитный камень, означавший место будущего памятника основателю Москвы князю Юрию Долгорукому. В футбол на площади нам играть запретили.

На месте, где сейчас стоит дом № 8 по улице Тверской (быв. Горького), существовал большой пустырь, назывался Бахруша. Очень подходящее место для игры в футбол. Там частенько играли старшие парни. Они с одной стороны пустыря вогнали два деревянных столба с перекладиной – получились футбольные ворота. Вторых ворот поставить не разрешили – это был выход с пустыря в переулок между пустырем и сквериком.

Наши футбольные сражения перенеслись на Бахрушу.

Но мы открыли еще одно замечательное место!

На территории стадиона «Динамо» со стороны улицы Масловка была площадка, где одиноко стояли настоящие футбольные ворота, с полосатыми стойками и веревочной сеткой. Площадка эта была ограждена от улицы высоким забором – рядом железных пик, соединенных двумя горизонтальными полосками. Иногда в летние дни немногочисленная компания ребят с нашего двора пробиралась на эту площадку. Подсаживая друг друга, перелезали через ограждение – и вот они, настоящие ворота, и можно бить по ним настоящим мячом!

Бить по воротам называлось «стучать». Говорили: «Пойдем на «Динамо», постучим».

Думаю, в Москве тогда не было мальчишек, которых нельзя было назвать, как сейчас говорят, «фанатами» футбола. Мы знали наперечет всех игроков всех команд в лицо, по именам и фамилиям, с упоением слушали радиорепортажи спортивного обозревателя Синявского о ходе игры прямо со стадиона. Наш двор «болел», за редким исключением, за «Спартак». Но нам, в отличие от сегодняшних «фанатов», даже в голову не пришло бы побить кого-то только за то, что он «болеет» за другую команду – «Динамо» или ПДКА. Мы по-настоящему знали и любили футбол, радовались выигрышам, огорчались поражениям, а не маскировали свою глупую агрессию преданностью этой игре.

И вот однажды, когда мы «стучали» по настоящим воротам на площадке, неожиданно появились двое: нападающий «Спартака» красавец Сергей Сальников и вратарь «Динамо» Лев Яшин.

Сальников был в костюме, а Яшин в черном свитере и в кепке.

Мы прямо-таки обмерли в немом восхищении.

– Ну, футболисты, – сказал Яшин, – я займу свое место, а вы мне «постучите».

Вы понимаете, что это такое – бить по воротам не кому-нибудь, а ему, Льву Яшину? Ах, если бы вы могли понять…

Скажу только, что никакой снисходительности вратарь к нам не проявлял. Он ловил или отражал все наши старательные удары.

Что и говорить – сам Лев Яшин!

Второй раз я встретился со Львом Ивановичем на записи новогодней телепрограммы «Голубой огонек». Меня пригласили на запись в связи со всенародной популярностью фильма «Коллеги», где я сыграл главную роль.

Сколько лет прошло, а Яшин, оказывается, помнил, как он стоял в воротах, отражая удары каких-то восхищенных мальчишек. Надо же!

Судьба послала мне еще одну встречу с легендарным вратарем. С телевизионного фестиваля в Монте-Карло я улетал домой через Париж и в аэропорту, прямо перед выходом на поле, столкнулся с Яшиным. Он летел в Москву с футболистами «Динамо», где состоял в должности начальника команды.

В самолете мы сели рядом и за время полета переговорили о многом.

Я спросил Леву о его друге великом футболисте Всеволоде Боброве, который недавно скоропостижно ушел из жизни. Оказалось, что Боброва категорически не устраивала организация футбольного дела в нашей стране. Он боролся с чиновниками от спорта, горячо отстаивая свои убеждения.

Яшин пытался его образумить, говорил ему, что плетью обуха не перешибить. Но Бобров продолжал биться в глухую стенку непонимания, и сердце его не выдержало.

Мы тогда о многом переговорили «за жизнь» и радовались, что наши взгляды по многим жизненным вопросам совпадают.

Перед самым приземлением он сказал:

– Хочу тебе что-нибудь написать на память. У тебя есть, на чем?

У меня в бумажнике почему-то оказался снимок нашей дачи – маленького финского домика, который мои родители построили на берегу Москва-реки.

На оборотной стороне фотографии Лев Иванович Яшин написал: «Дом, который строил Ливанов, будет жить вечно в народе» – и расписался.

Спасибо тебе, Лева. Царство тебе небесное!

Утверждаю с полной ответственностью: большинство в моем поколении росло независимыми, свободными людьми!

Сегодня, когда у меня уже внуки подросли, объявились какие-то новоявленные «историки», которые с беззастенчивой настойчивостью пытаются представить ребят моего поколения какими-то безмозглыми куклами, примитивными роботами, которые, нацепив красные пионерские галстуки, тупо маршируют строем под надзором старших роботов, бездумно зубрят школьные задания, регулярно доносят учителям о провинностях друг на друга.

Эти обнаглевшие лгуны стараются узаконить в нашей истории свои злонамеренные спекуляции на тоталитарном характере «сталинской эпохи», и что самое отвратительное, так это их попытка провести параллели между моим, тогда подрастающим в годы войны поколением и фашистским «Гитлерюгендом».

Очень это тревожно. Особенно тревожит, что такого рода измышления, вопреки правде жизни, находят поддержку в определенном слое наших недозрелых «демократов».

Можно было бы сказать: «Боге ними, оставим это на их совести». Но вот совести у них как раз и нет, да и в Бога они не верят.