Текст книги "Цена свободы"
Автор книги: Proba Pera
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Annotation 
Цена свободы
Направленность: Слэш
Автор: Proba Pera
Фэндом: Ориджиналы
Пейринг или персонажи: Алексей/Мефодий
Рейтинг: NC-17
Жанры: Ангст, Драма, Hurt/comfort, AU, Учебные заведения, Исторические эпохи, Первый раз, Дружба
Предупреждения: OOC, Насилие, ОМП, ОЖП
Размер: Макси, 80 страниц
Кол-во частей: 13
Статус: закончен
Публикация на других ресурсах: Уточнять у автора/переводчика
Примечания автора: Образы и часть сюжета взяла из фильма «Черная курица или подземные жители» 1980 г. https://pp.userapi.com/c633729/v633729352/31d8d/LiqPwBQe2D4.jpg СОБЫТИЯ В ФАНФИКЕ, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЕ ТЕКУЩИМ, ВЫДЕЛЕНЫ ОСОБЫМ ШРИФТОМ!!! В ПОПУЛЯРНОМ: 29.05.2016 **№6 в жанре «Исторические эпохи»**
Описание: – Мефодий, это же я, Ланской! Ты что, не узнаешь меня?! Мы же с тобой в Санкт-Петербуржском пансионе вместе учились! – Обознались, видать, барин, – не глядя тому в глаза процедил Трегубов, – я кузнец да конюх местный.
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 1
По проселочной дороге почтового тракта Москва – Санкт-Петербург неспешно катила груженая карета, запряженная четверкой лошадей. Сей транспорт был нанят статным и благородным мужчиной лет сорока – Павлом Сергеевичем Ланским из знатного дворянского рода, который в данный момент находился внутри салона и, глядя в открытое окно кареты, обмахивался огромным листом лопуха от мух и духоты. На козлах восседал возница, мастерски задавая коням темп, еще шестеро слуг на резвых лошадях скакали по бокам от кареты и позади нее, вынужденные глотать дорожную пыль.
Лето 1827 года от рождества Христова выдалось жарким и засушливым, некогда сочная трава выгорела и покрылась пылью. Деревья, что могли бы дать такую необходимую тень и прохладу, встречались редко. Одно было хорошо, дорога была твердой и не размытой осадками, и доверху груженый экипаж не застревал на ухабах и колдобинах.
Впереди, в четверти мили от процессии, на резвом скакуне восседал двадцатидвухлетний племянник Павла Сергеевича, Алексей Ланской. Дорога путешественников пролегала в направлении Санкт-Петербурга, через деревню Трегубово, где старший Ланской собирался купить имение для своего племянника, а сам, спустя время, должен был отправиться в Кронштадт на борт фрегата «Меркурий», который вскоре должен был отплыть в очередную экспедицию, в членский состав которой и входил Павел Сергеевич.
Для Алексея Ланского путешествие в Санкт-Петербург было не первым в его жизни. В последний раз в этих краях он был годков двенадцать тому назад. Когда ему минуло десять лет, его отец Петр Сергеевич решил отдать его в мужской пансион господина Бергера, расположенный в окрестностях Санкт-Петербурга.
– Хватит вам, сударь, за маменькину юбку держаться. Пора послужить отечеству и вкусить жизни, какой она есть, – мягко сетовал отец, глядя сыну в глаза.
Как Лёша ни молил, ни уговаривал и ни убеждал отца в своей боязни быть одному так далеко от дома, семьи, среди незнакомых людей ему, десятилетнему отроку, папенька был непреклонен.
– Стыдитесь, сударь, вы получили достойное воспитание и не должны срамить славного имени Ланских. Ступайте, слуги помогут собрать ваши вещи. Завтра с утренней зарей вы отправитесь в путь– дорогу дальнюю.
Алёша почти до самых петухов проплакал на груди у маменьки, не желая лишать себя ее ласкового расположения, теплоты, заботы, уюта и безопасности. Как всякого отрока, взращенного в подобной среде, его страшило одиночество и неизвестность перед будущим. Но он прежде всего мужчина, потомок знатного рода, и никоим образом не может посрамить отца с матерью своим малодушием.
Напоследок крепко обняв отца с матерью, Алёша пообещал им быть прилежным, покладистым и терпеливым, взамен попросив их, чтобы слали ему весточки и изредка наведывались в пансион, где он должен будет обучаться несколько лет.
– Ни о чем не волнуйся, Лёшенька, – заверила его матушка, целуя сына на прощанье, – твой папенька Петр Сергеевич внес деньги в заведение господина Бергера на несколько лет вперед. Мы приедем к тебе, как только сможем, – с придыханием ответила женщина, покосившись на своего супруга.
Мальчик долго глядел в небольшое оконце заснеженной кареты, не зная о том, что видит маменьку и папеньку последний раз в жизни.
И вот, одним зимним днем, после рождественских святок, юный Алёша Ланской появился на пороге мужского пансиона, которым управлял Карл Иванович Бергер, немец по происхождению.
– Проходите, сударь, знакомьтесь, это ваш класс, – добродушно говорил Бергер, представляя Алёшу девятнадцати учащимся, смешно проговаривая букву «в» через звук «эф».
К своим десяти годам Ланской был самым маленьким по росту в классе. Учащиеся с ним отроки видели перед собой голубоглазого ангела с мягкими светлыми локонами волос, отросших до ключиц, более походившего на девчонку, нежели на юношу.
– Кисейная барышня, – бросил кто-то из учащихся, и по классу прокатился смешок.
Алёша со страхом глянул на окружающих своими огромными глазами-озерами, больно прикусив пухлую губу, чтобы и в самом деле не разреветься, как баба.
– Довольно пересудов! – повысил голос Бергер. – Ну-с, Алёша, идите, садитесь на свободное место, и будем начинать урок.
Недолго думая, новенький сел за парту к сидевшему в одиночестве рослому пареньку лет двенадцати.
– Гляньте-ка, господа, байстрюк и кисейная барышня, – очередная реплика в спину и нестройный смешок.
Рядом сидевший юноша резко развернулся и влепил шутнику, сидевшему на задней парте, звонкую затрещину.
– Не обращай внимания на этого фигляра балаганного, – прошептал он Алёше, обернувшись, – Мефодий Трегубов, – представился он, предлагая ладонь для пожатия.
– Ланской Алексей, – в ответ прошептал юноша, неуверенно вкладывая свою маленькую и хрупкую ладонь в руку сидевшего рядом ученика. Тот подмигнул ему и доверительно прошептал:
– Не боись! Со мной не пропадешь!
Алёша слыхивал, что байстрюком называли нагулянного, внебрачного ребенка барина от своей крепостной. Как правило, такой отпрыск не мог унаследовать титул или права наследования имущества отца или его ближайших родственников.
Впоследствии, по желанию хозяина, младенца и мать могли взять в барские хоромы на особое довольствование, предоставить средства на его обучение наравне с отпрысками из благородных семей. Ежели господину было угодно, он мог пожаловать своему отпрыску и его матери вольную грамоту, что автоматически переводило его из крепостных в ранг вольнонаемных работников.
Мефодий нравился Алексею своей простотой и открытостью. Он разговаривал не вычурно, как большинство учащихся, чинно расшаркиваясь и кичась друг перед другом своим знатным происхождением, а имел мягкий говор с нотками властности и неповиновения.
Ланской трепетно хранил в душе то чувство единения и крепкой дружбы, что у них возникло в процессе пребывания в пансионе бок о бок. Алёша помогал Мефодию с теми предметами, что легко и просто ему давались, но никак не лезли ни в толк, ни впрок его другу.
Он изо дня в день терпеливо объяснял Трегубову тот или иной материал, в то время как сам юноша, будучи крепким, вертким и решительным был для Лёши защитником от колкостей учеников и вторым учителем фехтования, после господина Коровкина, преподававшего строевую подготовку и военное дело.
В один из месяцев лета, когда его родители в очередной раз не смогли оторваться от дел чрезвычайной государственной важности, он вместе с Мефодием провел время в имении его отца.
Местный помещик Трегубов Кирилл Карпович и мать Мефодия, Трина, встретили дворянского сына как дорогого гостя, но просто и душевно по меркам того места и времени. На сие событие из соседней деревни пожаловал младший брат помещика, Николай Карпович, со своею законною супругой, женщиной чопорной и набожной, Натальей Дмитриевной, и их отпрыском лет одиннадцати, прыщавым, напомаженным и надменным, как павлин, сынком Антошей.
В их компании, исключая трех последних персон, юный Ланской неплохо проводил время, радуясь относительной тишине, местным забавам и деревенскому свежему воздуху. Там, в Трегубово, Алёша впервые сел на коня, и Кирилл Карпович с Мефодием научили его держаться в седле и следовать несложным правилам и командам верховой езды.
Юный дворянин очнулся от своих воспоминаний, чуть не пропустив указатель и поворот на Трегубово, где он был всего однажды. Он притормозил своего скакуна, пропуская вперед одного из своих верных слуг, чтобы тот, скача во весь опор, известил нынешних господ о прибытии важных гостей.
Когда его дядя, Павел Сергеевич, уведомил о том, что имение вместе с крепостными с недавних пор выставлено на продажу, Алексей, не имея возможности распоряжаться имуществом, оставленным после смерти родителей до своего двадцатипятилетия, упросил старшего Ланского оформить купчую от его имени.
«И чего это Кириллу Карповичу вздумалось продавать имение? – задавался вопросом младший Ланской, направляя жеребца к подъездным воротам. – Неужто у них с Триной и Мефодием так плохи дела, что возникла нужда лишаться родового гнезда? Интересно, каким стал сам Мефодий? Должно быть, статный красавец, да и здесь ли он?»
Не тот человек Трегубов, друг дней его младых и суровых, чтобы вести оседлый образ жизни. Алексей вспомнил, как в свободное от учебы и муштры время они с Мефодием пробирались на задворки пансиона, что находился на окраине Санкт-Петербурга, деревянные стены и ворота коего глядели в степь широкую.
– Вот она, воля-волюшка, Ланской! – с гордостью говорил Трегубов. – Убегу я, Лёшка! Вот те крест, убегу! Батька искать станет, а как отыщет, выпорет, строгий он у меня, – серьезно говорил Мефодий, вгрызаясь глазами в бескрайнюю заснеженную степь. – А моя сердобольная матушка, с горькою слезой будет меня жалеть и корить за непутевый и своевольный нрав. Меня вернут, а я опять сбегу! Только не домой, а куда глаза глядят!
Так Трегубов и поступал. Убегал, потом возвращался с отцом либо его поверенным, абсолютно не догадываясь, что своими мытарствами и многочисленными побегами ввергал Ланского в жерло жравших его поедом грусти, тоски и боязни одиночества.
Въезжая на территорию усадьбы и слыша позади себя топот копыт и скрип кареты, Алексей стал оглядывать снующую по двору челядь, пытаясь отыскать знакомые лица. Бросив взгляд на некогда величественное двухэтажное здание с колоннами, являвшееся резиденцией Трегубовых, Ланской нашел его слегка обветшалым и нуждающимся в побелке и починке.
На крыльцо высыпало человек десять, но ни Кирилла Карповича, ни Трины, ни уж тем более Мефодия нигде не было видно. Во главе встречающих он с трудом узнал младшего брата хозяина поместья Николая, который за двенадцать лет отрастил пузо, да такое, что на нем парадный сюртук еле сходился. Его жену, Наталью Дмитриевну, раздавшуюся в талии и ставшую счастливой обладательницей двойного подбородка, и, как он мог догадаться, третьим из этой чопорной и напыщенной троицы, окруженной слугами, был их сынок Антоша, слегка полноватый молодой человек с побитым оспой лицом.
– Ваша милость, Павел Сергеевич, Алексей Петрович, – залебезил Николай Трегубов, – добро пожаловать в нашу скромную обитель! – поприветствовал он гостей, засеменив по ступеням лестницы к подъехавшему Алексею и карете, из которой уже выбирался его дядюшка.
Юноша стал отряхивать пыльный камзол и спешно спрыгивать с коня, как увидел идущего в его сторону друга детства, коего не видел двенадцать лет. К нему шел плечистый, среднего роста молодой мужчина с растрепанными, влажными от пота отросшими волосами и слегка небритым подбородком.
– Мефодий! – воскликнул Ланской-младший, кидая поводья и бросаясь оторопелому Трегубову в объятия. Не сразу заметил Алексей, что на друге простая, чуть влажноватая холщовая рубаха, испачканная сажей, видавшие виды штаны и стертые до неприличия сапоги.
Молодой мужчина как можно мягче высвободился из рук Ланского, одарив того таким знакомым, но повзрослевшим взглядом, после чего уставился в землю.
– Алексей Петрович, голубчик, неужто особе вашего положения пристало якшаться с крепостной челядью? – в недоумении спросил Николай Трегубов, делая вид, будто не признает в стоявшем рядом с Алексеем молодом мужчине сына своего старшего брата.
Не слушая напыщенного помещика, юноша опять обратился к стоявшему рядом человеку:
– Мефодий, это же я, Ланской! Ты что, не узнаешь меня?! Мы же с тобой в Санкт-Петербуржском пансионе вместе учились!
– Обознались, видать, барин, – не глядя тому в глаза, процедил Трегубов, – я кузнец да конюх местный.
– Так что же ты стал столбом?! – рявкнул Николай Карпович. – Прими у его милости лошадь да определи ее в наши конюшни! То же самое сделай с каретой Павла Сергеевича, ступай! Трина, Дуня, – позвал он служанок, одной из которых оказалась мать Мефодия, – покажите нашим достопочтенным гостям их апартаменты. Им бы умыться и отдохнуть с дороги! Кваску холодного не желаете? – с елейной улыбкой услужливо предложил помещик.
– Премного благодарен! – устало ответил Ланской-старший, следуя за служанкой в просторный особняк.
– Что здесь происходит?! Где Кирилл Карпович?! – спрашивал Алексей, в недоумении глядя как его возмужавший, но бедно одетый друг, бросив на него короткий взгляд, смиренно повел жеребца в сторону конюшни.
– Не хотелось бы вас огорчать, сударь, – скорчив постную мину, изрек Трегубов, приглашая Алексея в дом, – но мой достопочтенный старший брат Кирилл Карпович вот уже шесть годков как преставился, храни Господь его грешную душу.
Глава 2
«Лёшка, каким же ты стал! – со скрытым восхищением думал Мефодий, пока вел его жеребца на конюшни. – Статный, возмужавший и такой же красивый, как ангел небесный. А еще скромный и простодушный, что совсем не под стать его положению».
Трегубов не мог не заметить, что Ланской искренне рад был его видеть. После того, как они расстались, Мефодий так и не обзавелся настоящим другом, каким был Алексей. То недолгое время, что они провели вместе, было самым лучшим и светлым в жизни Трегубова. Воспоминания дней отрочества и юности стали проноситься перед глазами местного конюха, как странички альбома с иллюстрациями, с различными тонами и оттенками цветовой палитры.
Ну не хотел Мефодий ехать в этот чертов пансион. Нипочем не хотел. Хотя Санкт-Петербург, по которому отец возил его целый день, ему понравился. А под вечер он привез его в заведение господина Бергера и сдал со всеми потрохами, щедро заплатив немцу звонкой монетой.
– Я здесь не останусь, – процедил двенадцатилетний Мефодий, бросив беглый взгляд на обстановку и расфуфыренных молодых франтов, которые мерили его надменным взглядом. Он долго и молча сверлил отца глазами, пока тот давал Бергеру и Коровкину последние наставления касаемо его сына. Потом Кирилл Карпович воротился к нему, чтобы попрощаться.
– Я здесь не останусь! – с нажимом повторил Трегубов-младший, глядя исподлобья. – Сбегу, и поминай как звали!
– Дурень ты, дурень, – молвил отец с суровою улыбкой, ощутимо потрепав сына по затылку, – не каждому в жизни выпадает шанс стать просвещенным и выбиться в люди. Знаешь ли ты, сколькие пожелали бы оказаться на твоем месте, да средств и возможностей для этого не имеют. Человек грамотный и образованный может быть вхож в любые двери, весь мир для него будет как раскрытая книга, бери, пользуйся, ищи то, что тебе по сердцу. Так что, Мефодий, дерзай, изо всех сил грызи гранит науки, чтобы мне не было за тебя стыдно. Учись придворному этикету, изучай языки, морское и военное дело, и помяни мое слово – будущее за просвещением. Будь прилежным и усердным, не обижай малых и слабых, да дерзость свою держи в узде. Помни, рука у меня тяжелая.
И началась в жизни Мефодия Трегубова каторга-неволя. Муштра, придворное расшаркивание, куча предметов, «Отче наш» один раз перед сном и трижды перед едой.
Кормили и одевали всех воспитанников одинаково, так, чтобы на первый взгляд никто не выделялся. Против атласа, батиста и хорошего дорогого сукна Мефодий ничего не имел. Правда, кружева, что выглядывали из обшлага рукава камзола, частенько бывали в чернилах, да перья для письма все время ломались, так как писал он с нажимом, стараясь реже макать их в чернила.
А еще был парик из овчины с буклями, с черным шелковым бантом на конце, дань чертовой моде. От него потела и немилосердно чесалась вся голова, хотя в зимнее время на улице, во время муштры, в нем было тепло и комфортно.
Весть о том, что он байстрюк, разлетелась среди учащихся очень быстро. Его стали задевать, он отвечал. С ним никто не хотел сидеть за одной партой, да флаг вам в руки. У него не было друга, плевать. Ему никто и нужен-то не был, пока в один прекрасный день в учебном заведении Бергера не появилось голубоглазое чудо по имени Алёша Ланской.
И этот ангел сидел теперь рядом с ним. Продолжал сидеть и не воротил от него нос, узнав, что Трегубов не дворянин и даже не помещик, а обыкновенный байстрюк, незаконнорожденный.
Даже когда Дефорж, учитель французского языка, похвалил его за достаточно высокий уровень знаний по его предмету, предложив занять место среди лучших учеников, Ланской скромно попросился сесть на прежнее место, вернувшись к Трегубову.
– Кисейная барышня, – слышал Мефодий насмешку в адрес новенького, когда тот проходил мимо, – ты кринолин свой по дороге потерял, пока летел на учебу, как угорелый? Тебе не сюда, тебе в институт благородных девиц надобно, – сыпали шуточками некоторые учащиеся.
– Рты позакрывали, холуи! – прикрикивал на них Трегубов, панибратски обнимая щуплого Алексея за плечи. – Идем, Ланской, нам не место среди этих напыщенных индюков.
Малый и слабый, именно таким и был на данный момент его новый приятель, помогавший ему с уроками. А еще добрый, наивный и попервах нескладный. Оберегать его стало для Мефодия само собою разумеющимся.
Как-то раз, сев с учениками за общий стол отужинать, этот чудак пролил все свое молоко на деревянный стол. Господин Коровкин, сидевший во главе стола, так на него зыркнул, что Ланской чуть под стол не спрятался. Быстро схватив свой стакан, Мефодий отлил приятелю три четверти, оставив себе всего пару глотков, после чего, стянув с колен салфетку, стал быстро промакивать молочное пятно.
Коровкин, по приезде Алёши в пансион, сетовал на то, что не имел чести знать его батюшку, но сразу стал вводить юношу в курс дела.
– Дисциплина и порядок, молодой человек, – строго говаривал он, – четкое выполнение команд и никакой самодеятельности.
Свои слова он подчеркивал действиями. Достав из клетки синицу, он посадил ее сперва на указательный палец, после чего приказал птичке послушно перескочить на шпицрутен, служивший для Коровкина как указкой, так и средством наказания нерадивых учеников. Учитель повторил сей трюк несколько раз.
Потом, подойдя к крохотному оконцу, что было открыто, а на улице зима лютует, выпустил синицу на волю, добродушно заметив:
– Интересно, вернется желтобокая пичужка или нет?
Спустя недолгое время воротилась птичка, залетев в другое окошко.
– Видите, Ланской, глупо покидать теплое и насиженное местечко, – говорил учитель, глядя при этом на стоявшего рядом хмурого Мефодия. – Надеюсь, вы поняли мой намек? – спросил он обоих.
И вот, одним весенним днем, на уроке фехтования в просторном классе Коровкина, пока сам учитель вместе с отроками отрабатывал защиту и туше, Ланской, скуки ради, смотрел в окно на резвящихся птиц, перелетавших с ветки на ветку.
Потом, взглянул на клетку с синицей, решительно открыл дверцу, аккуратно достал желтобокую пичужку и, поднеся к открытому окну, отпустил на волю.
Шибко рассерчав от такой вольности, господин Коровкин тут же схватился за шпицрутен и уже занес его над оглянувшимся и вмиг сжавшимся в комок Алёшей.
– Не смейте! – услышал Мефодий свой собственный голос.
Ну как позволить Коровкину, да кому бы то ни было еще, причинить боль Ланскому? Этому щуплому и низкорослому мальчишке-ангелу с бездонными глазами-озерами, которые заволокло страхом вперемежку со слезами.
Его нежная кожа, скорее всего, никогда не знавала порки, а сам Алёша – следующих за ней боли и унижения, так как экзекуция проводилась прилюдно, дабы другим неповадно было. Ни розги, ни шпицрутен еще не оставляли на хрупком теле приятеля характерных красных полос, что спустя время ставали фиолетовыми, затем коричневыми и, в конце концов, сходили на нет.
А Мефодию доводилось пройти через все вышеперечисленное, и не единожды. Быстро взглянув в глаза Ланского, ради которых в данный момент можно было бы и жизнь отдать, Трегубов, глянув на Коровкина, сказал чуть громче:
– Не смейте!
Господина учителя чуть кондрашка не хватила от столь открытого неповиновения и наглости. Мефодий твердо смотрел тому в глаза, а не держал очи долу, как положено отроку. Кликнув дюжего конюха Егора, Коровкин велел отвести смутьяна на конюшню, а всем ученикам приказал следовать за ним и присутствовать при наказании, которое он собирался учинить персонально.
Раздевшись догола, Мефодий сам лег ничком на широкую скамью, прикусив зубами лошадиные вожжи. Коровкин аж взмок, пока охаживал розгами тело Трегубова, в то время как с уст самого паренька и звука не сорвалось. Тот лишь изредка вздрагивал, до побелевших костяшек цепляясь руками за края деревянной лавки, да тверже вгрызался в кожаные ремни.
Когда все закончилось, Коровкин отошел от избитого, но живого Мефодия, пытаясь непослушными пальцами ослабить узел шейного платка, дабы перевести дух.
– Вы – нехороший человек! – бросили ему в спину.
Рот Ланского был до крови искусан, а глаза, в которых стояли непролитые слезы, полыхали вызовом, обидой и такой жгучей ненавистью, что Коровкин аж отшатнулся. В конюшне повисла мертвая тишина.
– Можете расходиться, – выдавил учитель, первым покидая место экзекуции, сдергивая с шеи ненавистную батистовую удавку.
Спустя неделю, маленько оклемавшись, Трегубов совершил свой первый побег.
Все эти воспоминания вихрем пронеслись в голове конюха Мефодия, пока он заботился о жеребце Ланского и лошадях кареты Павла Сергеевича. Трегубову с трудом удалось скрыть шок от неожиданной встречи с бывшим соучеником и другом спустя десять лет. И никто даже не удосужился оповестить его, кто именно пожаловал. Зачем же? Достопочтенное семейство дядюшки просто спит и видит, каким бы еще способом поизмываться над незаконнорожденным племянником, унизив его дальше некуда.
Мефодий пребывал в Москве по поручению отца, когда из имения Трегубово пришла печальная новость. Кирилл Карпович трагически погиб на охоте, несчастный случай, как утверждал его театрально рыдавший брат.
Трагедия для самого юноши заключалась еще и в том, что ближайшим часом отец собирался дать ему и матери вольную, а сам подумывал о женитьбе на Трине и возможности сделать Мефодия законным наследником.
Сперва дядюшка и его семейство выражали искреннюю печаль о безвременной кончине Кирилла Карповича, организовав ему пышные похороны и заупокойную панихиду, а спустя время скинули личину скорби, явив Мефодию и остальным истинное лицо.
Трегубов был лишен всех средств и возможностей вольной жизни, в один прекрасный день оказавшись на конюшне, а его мать, исключительно по доброте душевной, определили личной горничной Натальи Дмитриевны, новой хозяйки и барыни поместья.
Трина, как могла, держалась, выполняя любые поручения господ. Трудилась наравне со всей челядью до седьмого пота. Лишь короткими ночами Мефодий слышал ее тихие рыдания от потери любимого человека и теперешнего опального положения, в котором оказалась она и ее сын.
– Лихие для нас наступили времена, сынок, – тихо говорила она сквозь слезы, – крепись. – Николай Карпович с Натальей Дмитриевной никого тут за людей не считают, это не твой батюшка. Не проходит и дня, чтобы барыня на меня косо не взглянула и не наградила бранными словами, называя блудницей Вавилонской, а ее супруг допускает вольность прижать меня в темном закоулке дома, облапать всю, словно девку портовую, а потом отшить, сказав, что не нуждается в братовых объедках.
Терпел Мефодий недолго. Улучив момент, когда все дружное семейство приехало с прогулки, он напрямую обратился к дядюшке.
– Кирилл Карпович обещал нам с матерью дать вольную! – возбужденно начал он, глядя на ненавистных ему зажравшихся тварей. – У вас и так челяди хватает, отпустите нас, и мы уйдем!
– Как смеешь ты, сучий ублюдок, так дерзко со своим барином разговаривать?! – подала голос Наталья Дмитриевна, покосившись на мужа.
– Ты думал, что тебе все с рук сойдет? – надменно вопрошал Николай Карпович, глядя на Мефодия как на грязь под ногтями. – Тебе, твоей блуднице-матери и моему нерадивому братцу, которому волею судеб посчастливилось родиться первым?
– Пока ты, байстрюк, учился в Санкт-Петербурге и получал достойное образование, наравне с представителями благородных семей, наш законный отпрыск учился в местной церковно-приходской школе! – чуть ли не визжала Наталья Дмитриевна.
– Пока мой братец роскошествовал и возил тебя за границу, я влачил чуть ли не нищенское существование, управляя двумя поместьями! – в тон ей чеканил дядюшка. – Пора тебе и Трине все это с лихвой отработать! Ступай на конюшню, холоп, навоз чистить! – не допускающим возражений тоном приказал Николай Карпович, собираясь проследовать со своей раскрасневшейся супругой в дом.
– Оставьте в покое мою мать! – не унимался Мефодий. – Она достаточно настрадалась, потеряв Кирилла Карповича!
И все это на глазах у собравшейся во дворе челяди.
– Еще слово поперек скажешь, пащенок, и я тебя насмерть запороть велю! – прикрикнул дядюшка, взглядом велев двум дюжим крепостным заломить Мефодию руки.
Видя, как юноша притих, но все еще гневно на него взирал, помещик Трегубов приблизил свое лицо совсем близко к Мефодию и, обдавая его смрадным дыханием, с нажимом произнес:
– Нет никаких вольных грамот, и никогда не было. Я теперь здесь хозяин, и такова будет воля моя. Брось свои барские замашки и с почтением относись к теперешним владельцам поместья, иначе я тебя выпорю. Попробуешь сбежать, я велю до смерти высечь твою мать. Помни, пакость какую задумаешь или не будешь знать свое место, холоп, страдать в первую очередь будет Трина. И упаси тебя Бог на будущее так непочтительно разговаривать со мной либо членами моей семьи, да еще на глазах у всей челяди.
– Что стоите, рты разинули?! Работы, что ли, у вас нет?! – рявкнула Наталья Дмитриевна на слуг. – Пошли все вон!
Все стали поспешно расходиться, лишь поникший Мефодий так и остался стоять посреди двора, проедая потухшим взглядом землю. Барский сынок Антоша, засеменивший было вместе с родителями, воротился, желая нанести решающий удар по сломленной гордости Трегубова.
– Ступай на конюшню, холоп. Там твое место. Ишь ты, защитник выискался. Ну просто рыцарь в сверкающих доспехах на белом коне.
– Рыцарь на белом коне, – тихо изрек Мефодий, выныривая из своих печальных воспоминаний, заканчивая обтирать жеребца его милости и остальных лошадок. Затем он повел их в пустовавшие стойла, дал напиться, задав в общую кормушку отборного овса.
Рыцарь в сверкающих доспехах. Именно так изредка называл его Ланской после возвращения Трегубова обратно в пансион Бергера. Пока Мефодий был в бегах, а учащиеся и большинство учителей на каникулах, Алексей был предоставлен самому себе. Находясь в отдаленном Архангельске либо в экспедиции, его родители так и не смогли навестить Алёшу, и юноша шибко тосковал, особенно по вечерам, когда лежал один в опустевшей спальне. Единственными его друзьями на тот момент стали книги.
А когда Мефодий все-таки вернулся, Ланской с искрившимися в свете свечи глазами волнительно рассказал ему увлекательную историю о приключениях Ланселота Озерного, рыцаря в сверкающих доспехах, мчащегося на белом коне.
– Ты был тем рыцарем, Мефодий, – тихо сказал Алёша, откидываясь на мягкие подушки, собираясь спать.
Их кровати стояли совсем рядом, и, положив свою ладонь на край постели друга, Трегубов, глядя в бревенчатый потолок, с улыбкой произнес:
– А давай убежим, Ланской! Убежим вместе!
– Давай, – доверительно прошептал Алёша, вложив свою ладонь в руку Мефодия.
И в тот момент Трегубов со всей ясностью осознал, что окончательно и бесповоротно пропал.
Глава 3
– Как вы, Тринушка? – заботливо поинтересовался Алексей, когда женщина с еще одной служанкой вошла в его покои, принеся кувшин с водой, холодный квас и легкую закуску.
– Благодарствую, ваша милость, божьими молитвами, – тихо ответила мать Мефодия, наливая воду в медный таз, – извольте умыться, барин.
Когда вторая служанка, оставив поднос с едой, неслышно выскользнула за дверь, Ланской стянул камзол, шейный платок и батистовую сорочку, обнажившись до пояса. С шеи до середины груди свисал тонкий шнурок, на котором в виде медальона поблескивал золотой империал, подарок матушки.
– До чего же вы стали статным и подтянутым, раздались в плечах и выросли! – щебетала Трина, невольно восхищаясь стройным и поджарым телом Алексея. – А мне помнится, ваша милость, были совсем тощим и росточку невысокого.
Быстро умывшись, Ланской потянулся за белоснежным льняным полотенцем, любезно протянутым женщиной.
– Непривычно от вас слышать "барин" да "ваша милость", – заметил юноша, вытирая руки, лицо, шею и торс. – Кличьте меня, как и раньше, Алёшенькой.
– Христос с вами, Алексей Петрович, я не смею, – оглядываясь на дверь, тихо молвила Трина. – Как Кирилла Карповича не стало, мы с Мефодием у новых господ стали не в чести. Его на конюшню определили, а меня личной горничной Натальи Дмитриевны, а барыня меня не жалует и относится хуже, чем к собаке приблудной.
– Мне нужно с Мефодием с глазу на глаз переговорить, – обратился к ней Ланской, доставая из принесенного слугой саквояжа чистую сорочку. – Он так холодно меня принял, будто и не узнал вовсе.
– Уж и не знаю, чем вам помочь? Уверена, он рад, что вы приехали, просто гнева барского боится. Если бы не я – давно бы он сбежал, да Николай Карпович грозились меня насмерть засечь. Однако, заболталась я, – молвила Трина, вновь с опаской глянув на дверь, как бы кто из слуг не подслушивал. – Я передам Мефодию вашу просьбу, будьте покойны. Пойду я, – засуетилась женщина, – ежели что, кличьте Трифона или Дуняшу. Желаете еще что-нибудь, Алексей Петрович? – любезно поинтересовалась мать его друга.
– Пока это все, Тринушка. Ступайте, – мягко ответил Ланской, одаривая женщину понимающей улыбкой.
За ужином он поинтересовался у хозяина дома, по какой такой надобности тот решил выставить на продажу имение Трегубово?
