Текст книги "Лиюшка"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
А Семен Керусов даже выронил из рук журнал «Огонек» в ведро со льдом для графина с газировкой и кинулся в защиту бригадира:
– Эт тебе не Яшка твой, бывший – курить на лестницу из квартиры не вытуришь… И не совращай порядочного человека…
– Можно подумать, что я его в мужья зову. Больно надо – пол топтать… Ты б, милай, очки снял, может, слышать лучше станешь…
Семен густо покраснел и поник головой:
– А-а, свяжись!..
– Вот и я говорю, Сема, милай…
– Ну и змеища же ты, Шурка! – покачал головой Семен.
– Обласкал! Ой, цуцик ты мой… Будюдя! – Шурка сузила глаза, вытянула губы и, причмокивая, изобразила поцелуй: – М-мы…
– Перестаньте! – досадливо сказал Игорь. – Я ее вижу первый день, она меня тоже, а вы уже концерт разыграли… Посмеялись, хватит… А теперь вот что, – повернулся к Шурочке, – теть Василина завтра провожает сына в мореходку – будешь одна… Поэтому сегодня заготовьте больше магнезитового порошка…
Игорь был недоволен собой. «Тоже, начальничек! Ему явно намекают на любовь, а он краснеет, как мальчишка, и командует: порошка побольше!.. Кретин!..»
– Все набекрень! – тихо сказала Шурочка. – У человека, может, сердце загорелось, а ты готов порошком с маху засыпать… Ладно, бригадир, не бойся… Не подпалю я тебя: сам вспыхнешь… Вон гряды под огурцы сами загораются, только пригрей…
Мальчишки за шахматами фыркнули.
Игорь встал из-за стола и хлопнул дверью.
Но Шурочка его больше не изводила. Лишь иногда в обеденный перерыв за цехом, в скверике с хилыми, пыльными деревцами, в веселой потасовке, ненароком, плотно прижималась к нему и смеялась глазами, а Игорь, боясь вспугнуть ее, терялся и она это видела и знала, что может теперь уманить его за собой хоть на край белого света, но не делала этого. Может быть, поняв, что по душе ему, ждала, что придет день, время, и он насмелится, подойдет к ней и преданно заглянет в глаза, не хмуро, как теперь, а ласково о любви скажет, никогда не слышанные ею слова, и она ему расскажет о своей жизни, о тайных думах о нем… И тогда сразу же растают на его высоком лбу две резкие морщинки и вспыхнут глаза, засияют. А может быть, понимала, что это надолго и серьезно, и сама пугалась этого, и теперь уже нарочно обходила, ускользала от него и не знала, как все ее похождения и шашни мучили его, терзали.
Он долго старался внушить себе, что она всего лишь похотливая бабенка, и зачем она ему? Да к тому же вместе работают – сплетен, разговору не оберешься… Но только стоило ей подойти, как еще не сознавая того, он уже напрягался, смотрел куда-то в сторону и говорил с ней до смешного официально.
А в весенние ночи она стала сниться ему. Покорная и незлобивая приходила в его сны, раздевалась, и он долго ласкал ее, уговаривал уехать, улететь на край белого света. Иногда, в снах, он терял ее. Ездил по незнакомым городам, искал, от неудачи плакал и молил кого-то вернуть ее. И, проснувшись, еще долго чувствовал трепет сердца, разбитость и слабость в теле.
4
– Ты хоть знаешь эти места?
– Нет.
– Так куда ж мы идем?
– Куда-нибудь.
– Какая-то ты странная, Шура? То вдруг тебе захотелось остановить автобус и выйти не зная где, сейчас ведешь не знаю куда…
– Ну что ты ворчишь? – остановилась она у края картофельного поля. – Придем куда-нибудь… Может, к речке, может, к озеру. Озер здесь много… – посмотрела под ноги. – Ух ты, паслен! – бросила спальный мешок и набрала в ладошку ягод, – на!
– Не хочу я, – отвернулся Ефим.
– Если устал, так и скажи – я сама понесу рюкзак, ты спальный мешок.
– Я не устал, – буркнул Ефим, поправляя лямки рюкзака.
– Пойдем через поле, – предложила она и, не оглядываясь, шагнула вперед, к близкому сквозному, но тенистому лесу.
– А вообще-то можешь вернуться, – резко повернулась она. – Я пойду одна.
Он, шагнув, налетел на нее, опешил.
– Нет, я ничего… Я иду, – виновато сказал он, опуская ресницы от ее прищуренных, дерзко стекленеющих глаз.
– Ну, как хочешь, – и пошла уверенно, будто и нет его.
Перед тем, как войти в лес, она остановилась. Из-под ног, пискнув и пронзительно сверкнув темным глазком, ошалело метнулся в кусты суслик.
– Глупенький, ты не бойся, – сказала она, – мы люди, – и обошла свежую норку.
В прохладной тени леса Шурочка долго прислушивалась к посвисту птиц и громкому перестуку, будто вдалеке рубили топором. Она, крадучись, пошла на этот стук. В развилье плакучей березы пестрый дятел терпеливо долбил нарост коры вокруг чаги.
– Этак мы никуда не придем, – хмуро сказал подошедший Ефим. – Ты до захода солнца все будешь разглядывать хвосты у лесных пичуг, а нам еще надо выбрать место на ночлег, набрать сушняку на костер и воды…
– Ох, и скучный же ты мужик, Ефим… Ну, хорошо, иди вперед… А ночевать мы будем в какой-нибудь копешке… Найдем. Ты никогда не ночевал в копешке?
– Не приходилось.
– Ты многое потерял. Зароешься в сено до подбородка и, пожалуйста, – перед тобой все небо, все звезды. Лежишь, смотришь и слушаешь писк и шорох мышей…
– Я мышей боюсь.
– Зря, – сказала она ему в спину, – у них добрые, кричащие от вечного страха глаза. Ты видел глаза мышей?
– Тебе хочется надо мной издеваться?
– Нет. А ты глаз мышей не видел. Ты видел только мышь – серый дрожащий комочек… А, в общем, ты ничего не видел… – она помолчала. – Лежишь, смотришь в ночь, слушаешь и думаешь обо всем на свете… Потом на лицо упадет роса. А на голову невзначай сядет старая, слепая сова. Похлопает крыльями, попугает ночь. А после слетит и склюнет зазевавшегося мышонка… Ты видел сову? – засмеялась она.
– Видел… Чучело в школе.
– Считай, что тебе повезло. А ты заметил, какие у нее глаза? Высокомерные, льдистые…
– Знаешь, Шура, ты фантазерка. И ты сейчас мне несешь кукую-то дикую чушь, – остановился, снял рюкзак. – Дай спальник!
– Вот тебе на! О чем же тебе рассказывать? Об асбестовом порошке или о Василине, как она приглядывает своему сыноньке невесту. Или о том, как вчера подрались в столовой двое монтажников. Один другому насыпал соли в каску?
Ефим молча вытер рукавом спортивной майки пот над губой и, осмотревшись, чуть отошел под березу в высокую траву и расстелил там спальный мешок.
– Достань репудин! – скомандовал он.
Это ей смешным показалось.
– А винца тебе не достать?
– Сам достану.
Он зачем-то сбросил кеды и босиком, шалея, пошел на нее и скоро смял на траву. Она признавала эту силу, покорялась ей. И, чувствуя подкатывающийся сладкий жар в теле, она понимала, что после опять будет равнодушна к нему, будет открыто посмеиваться над ним, иногда презирая.
Он запрокинул голову и, ловя жарким ртом ее смеющиеся твердые губы, простонал:
– Шурка, дура ты, дура! Чего ты изводишь меня? Ну чего?.. В загс сходим…
– А ты думаешь, мне с тобой охота маяться?
Поднял Ефим голову и ослабил руки:
– Как это?
– Да просто… Молодой ты еще… Лет на семь поди моложе меня, а? Да и не поймем мы друг друга…
– Ты не темни, голубушка! Знаю я, что на Корюкина заришься. Красивый, денежный парень… Квартира есть… Увижу с ним, зашибу!
– Какие вы все эгоисты – один убью, второй зашибу… Тьфу!.. А ну, встань!..
Он нехотя поднялся, достал бутылку сухого вина и залпом выпил кружку.
– Будешь? – налил ей.
– Посмотри, как на стволе березы дрожит тень листьев, и о нее спотыкаются муравьи. Ты посмотри!
– А, чушь! На, испей этой водицы…
Лежа, она потянулась рукой, сорвала розовую макушку тысячелистника, сказала:
– Пьем вино под такой красивой березой и все обижаемся на жизнь…
– Я на жизнь не обижаюсь. Я на тебя обижаюсь. Эх, как бы мы зажили!
– А как? – спросила она.
– Хорошо.
– Ну, а как хорошо-то?
– Поработали б, а вечером в сад поехали.
– В чей сад?
– Ну, взяли б участок земли. Деревца посадили…
– А на чем бы поехали?
– У меня ведь и гараж есть, можно б подкопить на машину. А потом сел, поехал – красота! А в саду малинка, цветочки…
Она подумала: «И Яшка тоже мечтал об этом… Интересно, а как Игорь живет?..»
– О чем думаешь? – спросил он.
– Как живет Игорь, – пошевельнулась.
– Как живет? Мы-то мечтаем, а он, небось, уж дачу достраивает. А мы мечтаем…
– Мы не мечтаем. Во всяком случае я.
Он не ответил, насупился. Она удовлетворенно молчала, разглядывая лесные цветы.
Тишина. В зеленой прореди блекло-синее небо и томное бледное солнце, да далекая морзянка дятла и тонкий писк комарья напоминают, что жизнь людская не вечна…
– Я люблю тебя, – вдруг печально сказал Ефим. – Я тебя очень люблю. А ты сейчас думаешь о Корюкине… Ты уйдешь к нему. Я это предчувствую…
Она не ответила.
– Я тогда пропаду, сопьюсь… – сказал он.
Ей не хотелось видеть его неспокойные, что-то ожидающие и просящие глаза.
– Пойдем искать воду, – холодно предложила она. – Этим вином не напьешься… А в то, что кто-то пропадет от любви ко мне, я не верю…
Они поднялись и пошли.
Ефим понуро плелся за ней по лужайчатому лесу молча. Усталые, они в потемках набрели на два стожка сена. На макушку стожка взобраться у них уже не было сил, подрыли глубокую нишу с бока стожка и забрались в нее, мгновенно утонув в зыбучих волнах сна.
5
Еще не успело взойти солнце из-за далеких заводских труб и не проснулась в загончике перед окнами корова Чаенька, а Игорь, нарядившись в старые, короткие брюки Петра Алексеевича и в цветастую кофту тетки Онисьи, уже подмешивал лопатой к песку и цементу красную сырую глину.
– Игорь, а что, в ящике-то поди неудобно мешать раствор? Давайте-ка в корыте, – подоспела с ведерками воды Онисья.
– А ведь права ты, мать, – оживился Петр Алексеевич. – Пошли, вынем его из-под кровати…
Игорь мешал раствор тщательно и терпеливо, пока он не стал ровным и не цепляющимся за лопату.
После, в приготовленную под фундамент траншейку, начал укладывать один к одному фасонный мартеновский кирпич, не новый, а кое-где оплывший от шлака и побитый.
Подавая кирпич Игорю, Петр Алексеевич весело покрикивал на жену:
– Мать, ну-к пошевелись! Растворчику, растворчику… Гли-ко, мать, баня ведь будет, а! О-хо-хо, баня! Надо же!
– Ну хватит, хватит…
– Мы тут с тобой график повесим на дверь – кому первому париться. Мать, я думаю, ты нам уступишь?
– Да уступлю, уступлю, – сияла Онисья, летая от корыта с ведерком раствора. – Ты только ноги не отбей, кирпичи-то из рук валятся…
– Теть Онь, ты больно-то не усердствуй – тяжело. Можно и по полведерка носить, а то к вечеру упадешь с непривычки-то, – ловко размазывая, выравнивал угол, чуть пристукивая молоточком. – И ты, батя, тоже притормози… Я ведь что, на мне лес возить можно.
– Дак ведь завод-то поди тоже не сахар? Копоть-то и отсюда видна, – сказала Онисья грустно, не выпуская «козью ножку» изо рта и выскребая остатки раствора в корыте. – Подыши-ко ею цельную неделю – тоже сила нужна великая… Молодые все хорохорятся, а как согнет времечком – ложку поднять трудно…
– Теть Онь, кваску бы, – попросил Игорь.
– Это я счас, мигом!
– А мне, мать, махорочки, – роняя кирпич, сказал Петр Алексеевич.
– Перекур, батя,– – Игорь перешагнул через кладку будущей стены, снял рукавицы и стал замешивать новый раствор.
Солнце уже поднялось, но жаркой силы в нем еще не было.
– Батя, может, найдется две газетки? – попросил Игорь, снимая кофту. – Сделаю две панамки на головы. И будем разгуливать, как на побережье Черного моря, – и закатал до колен штанины.
У порога заскулил щенок – клюнула утка, отгоняя его от корытца с вяло плавающими в нем, в мутной воде, золотистыми карасиками.
Игорь плеснул в корытце свежей воды из ведра и поднял щенка с его мокрой кисточкой на голом брюшке. Кисточка щекотала ладонь. Погладил щенка, уговаривая:
– Не плачь, цуценька, ну не плачь! Ух она, какая зверюка! Вот полежи, погрейся на солнышке! – расстелил кофту на штабель старых досок, приготовленных для бани, и посадил щенка, удивляясь тому, как любят, понимают собаки человеческую ласку и просят ее.
– Вот квасок, холодный. Как бы не простудиться! Вот тебе, дед, махорка, – Онисья поставила в тень от досок двухлитровую банку с квасом и вытерла руки о свой желтенький безрукавый халатик. – Нести воды?
– Неси.
Скоро стены подросли вершка на три. Уже поставили коробку под дверь, и Игорь стал радоваться тому, что осталось пустяк и вот-вот можно будет отойти и полюбоваться на почти готовую баню. Сегодня же он повесит дверь, вставит оконную раму, а, может быть, еще успеет поднять стропила под крышу. А тетка Онисья сама станет заводить раствор и обмазывать стены.
Плечи и спину уже пощипывало от солнца. Игорь подумал о том, что пора бы уже съездить на озерко искупаться.
– Батя, искупаться не хочешь? Да брось ты свои одежки, солнце-то как палит! У меня вон уже ноги покраснели, а спина аж горит!
– Холодно что-то мне, Игорь. И хвори не чувствую, а холодно. Я уже и забыл, когда купался…
– Что ты, что ты, отец, купаться!? Вон охолонись из ведерка…
– Ладно, охолонусь… А ну-к, брысь отселя, – сказал он на жену и весело запел:
Ой, матаня, ты матаня,
Вся-т ты измоталася,
Посмотри-ко на себя,
Какая ты осталася…
Игорь рассмеялся и, повернувшись увидел их.
В легонькой синей кофточке и в обтягивающих спортивных трико, с хитро учесанной горкой волос на макушке, стояла Шурочка, за ней, помахивая капроновой фляжкой, нетерпеливо мялся заспанный Зюзин. У Зюзина ползли вверх и надменно гнулись брови.
Игорь, заметив какое-то ликование в лице Ефима, крепко вспыхнул, смешался и, разыскивая глазами брюки, наткнулся на ее удивленный взгляд и ляпнул:
– Ага… Проходите… Как это вы сюда забрели? – торопливо надернул брюки и снова пригласил: – Да проходите. Садитесь. Чего ж стоять-то…
– Доброе утро! – сказала Шурочка Петру Алексеевичу и Онисье.
– Здравствуйте! – сказали те вместе.
Онисья подтащила скамью, смахнула с нее глину:
– Садитесь, гостеньки, устали небось?
– Как забрели, говоришь? – повернулась Шурочка к Игорю. – Да просто. Шли, шли и вышли… Хозяюшка! – сказала Шурочка, – водицы бы нам…
– Кваску я вам… – метнулась в избу. Принесла эмалированные зеленые кружки, налила: – Пейте на здоровье!..
– И знаете, если можно, дайте щепотку соли. Забыли соль. А помидоры без соли невкусные…
– И сольцы можно – айдате в избу, нагребу…
Суетясь у посудного шкафчика, Онисья сказала:
– Игорек вон помидоры с сахаром любит, с медом…
– Уж не сын ли? – спросила Шурочка, оглядывая огромную печь, кровать с кружевным подвесом, с горкой подушек, пышные алые цветы герани и патефон на этажерке.
– Да почти сын… Родственник… – смешалась Онисья.
– А что строите?
– Баньку. Осенесь вот эту избу начали делать. Всю весну маялись.
– Дорого встала?
– Нет. За машину только да за кирпич вон для баньки… Все Игорь…
– Эй, скоро что ли? – страдая от нетерпения, позвал Ефим. – Костер-то потухнет…
– Иду, иду… Ну, спасибо за квас, – сказала Шурочка и, не взглянув на хозяйку, вышла.
Игорь понуро сидел на скамье, поигрывал со щенком.
– Приходи к нам в гости! Во-он за стожками… Угостим вином и сардельками, поджаренными на костре. Таких ты не едал – деликатес…
– Чего эт он пойдет? У нас и свое все есть… – встряла Онисья.
– Работничков-то в наше время днем с огнем искать надо. Так что вы уж не заморите человека, – отпарировала Шурочка.
Игорь не спеша поднялся, снял брюки и, не глядя на гостей, двинулся к озеру:
– Батя, я покупаюсь, – сказал он.
Игорь бежал по плахам к лодке и все не мог унять смятение от встречи и все не мог понять, отчего же он чувствует себя так потерянно, стыдно.
Следом за ним прибежал взволнованный, легонький Петр Алексеевич, но Игорь уже оттолкнул лодку, и старик, запыхавшись, успел только помахать руками, крикнуть:
– Игорь, ты там не больно-то балуйся… Ты только поплавай, отдохни… Не ныряй…
И сворачивая за тростник, Игорь еще глянул на маленького, забрызганного раствором человека и крикнул в ответ:
– Нет, нет, батя… Я тихонько…
Он быстро выгреб на середину и упал с лодки.
6
А Шурочка, придя к прогоревшему костру, села на спальники и, стараясь не видеть ликования Ефима, подобострастно суетившегося над ломким лесным сушняком, начала расстилать на потрескавшуюся от жары, короткую травку газеты. На газеты выложила свежие огурцы, помидоры, развернула соль.
«Ефим ликует, – подумала она, – отчего? Наверное, потому, что Игорь оказался не лучше его? Так же скучен, скрытен и деловит…»
– Сейчас разгорится костерчик, я выстрогаю прутики, и мы зажарим сардельки… Вкуснятина будет! – Ефим все весел, но и тревога заметна – может, оттого, что она, Шура, задумчива.
Она посмотрела на него – покрасневшее лицо, кудрявые русые волосы не чесаны, серые маленькие глаза подернулись злой дымкой, вспомнила Игоря, как поспешно он натягивал брюки, путаясь загорелыми стройными ногами в штанинах, и его пропадающий голос: «Проходите… Как это вы забрели сюда?» – и как при этом дрогнули зрачки. А лицо и шею залил крепкий румянец… Тотчас же вспыхнули в памяти слова той тетки с согнутой папироской во рту: «Да сын… почти… Осенесь начали избу делать и всю весну маялись… Игорь все…»
«Так вот он где все пропадал», – решила Шурочка и, увидев снова ликование Ефима, засмеялась.
– Смешная ты баба, Шурочка, то хмуришься, то смеешься, не знай чему… Опять надо мной что ли?
– Нет, – сказала она. – Над собой.
Он сидел на корточках перед костерком и попеременно совал обстроганные, сырые прутики с сардельками на конце в синеватый огонек. Сардельки лопались, сок капал на угли, шипел. Она встала и, раздевшись и прилепив на нос клочок газеты, тоже подсела к костерку.
– Я над собой смеюсь, Фимушка, – обхватила колени и завороженно стала смотреть, как ползет огонь по веточкам, как белеют они и трескаются, а после медленно чернеют, опадают и снова накаляются уже углем.
– Ну вот и поспели! Пойдем! – положил на газету сардельки и полез в рюкзак за вином.
– Ты будешь вино?
– Ничего я не буду.
– Будешь, – сказал он уверенно и Шурочка увидела в его глазах проснувшуюся хитринку.
«Он поди и в правду уверился, что я пойду за него замуж, в загс пойду?» – подумала она весело.
– Сейчас перекусим, чуть отдохнем и пойдем к тракту. Авось на какой-нибудь попутке доберемся до озера на нашу базу… Там хоть пиво есть, а то вышли к чахлому болоту и любуемся…
– Ешь, – сказала она и принялась за большой оранжевый помидор. Разрезала пополам и круто посыпала солью, ему протянула половинку.
После того как перекусили и сожгли в костерке газеты, она встряхнула спальный мешок, раздернула молнию, расстелила и легла навзничь, поймав взглядом жаворонка, утихла. Ефим подсел и потянулся к ней.
Увидев его большие, нескладные руки, она грубо оборвала:
– Уберись!
Он обиженно засопел и отодвинулся. Она увидела его сухие, тонкие ноги в черных курчавых волосках и с неприязнью подумала: «Зюзя, ты Зюзя!»
И представила, как там, за холмиком, внизу, высокий загорелый парень с робкими карими глазами и пухлым обидчивым ртом лепит и лепит баньку, легко и шутя постукивает кирпичи молоточком. Плечи он теперь, наверное, прикрыл каким-нибудь теткиным платком, а рядом у корытца чавкают ленивые серые утки, глотают золотистых карасиков, на скамье в тенечке у сарайчика сидит, курит махру тот маленький дядька, жена его, скорая на ногу, летает по двору с ведрами то песка, то воды…
А может быть, он сейчас и не лепит баньку, а все еще отдыхает на воде, сидит в лодке в камышах и слушает легкий шелест тростника от тихо дохнувшего, низкого ветра или шумно плавает в теплой воде, счастливо бьет ее ладонями, а то повернется на спину, раскинет руки, замрет, жмурясь от пронзительной синевы неба и жгучего солнца.
Шурочка лежит, сморенная, и ей хочется искупаться, увидеть его.
Она встала и будто ненароком посмотрела туда и увидела все поозерье и домик, поля и непашь, в серебристом колыханье воздуха далекие, ясные трубы своего завода и круглое зеркальце воды в зеленом окоеме камыша.
Ей отчаянно захотелось туда, к нему, делать что и он, лепить, подавать кирпич, воду, но только быть с ним рядом, радоваться тому же небу, зелени камышей и низко пролетевшей чайке.
Но, позавидовав той, пожилой женщине, подающей ему раствор для долгожданной баньки и считающей его своим сыном, Шурка вдруг услышала в себе ту подступающую смятенность души, после которой пронзительно, понимаешь, что что-то сделано в жизни не так, кто-то прошел мимо непонятым и неузнанным.
«Разве так много надо, чтобы сделать кому-то баньку? Или вовремя подойти, сказать доброе, нужное слово, заставить встряхнуться, поверить в себя, в жизнь? – подумала она. – Игорь, Игорь… Но как подойду я к тебе, что скажу?»
Впервые заробев, она растерянно повернулась.
Ефим стоял на коленях перед стожком и собирал рюкзак.
