Текст книги "Лиюшка"
Автор книги: Зоя Прокопьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Розовая птица
На шестой мартеновской печи выпускали плавку. И желтое зарево вырывалось в проем боковых распахнутых ворот, освещая бытовки, плотницкую, гараж, снег и кусты, в обычное время и не кусты вовсе, а жалкие черные прутики, теперь неожиданно изменившиеся так, что тракторист Юрка Королев вдруг остановился на пол-пути и начал подбирать сравнение – так его поразило увиденное.
«Интересно, бывают или нет розовые кактусы? Нет, наверное, не бывают. И похожие на космическую растительность? Юрка Королев смотрел как-то кинокартину: прилетели на Марс земляне и увидели гигантскую траву. Трава красная, шевелится. И вроде ветра нет, а гудит, что-то стонет. Аж внутри холодно и по спине будто льдинка скользит… Не, не тот сироп… Во, нашел! Розовые кораллы! Точно кораллы!» – так размышлял Юрка Королев…
И тут он вспомнил далекое, далекое. В детстве был у него друг из-под Астрахани Дима Азиков. Дима был тоже детдомовец. Он рассказывал Юрке о розовой птице фламинго, о черных лебедях и белых цаплях, которые селились в камышистой дельте Волги. За этими птицами наблюдал до войны Димкин отец. Юрка не верил, что есть на свете розовые птицы. Он многому тогда не верил. Не верилось и в окончившуюся войну. Юрка не видел, какая она, война. Не успел. Ему только надоело есть зеленую кашу из крапивы и дикого лука. И однажды весной, когда съели остатки картофельной кожуры, Юрка – в то время еще совсем крохотный – украл в столовой детдома серую трехсотграммовую дольку хлеба. Он спрятался в дровяном сарае и торопливо проглотил хлеб, а потом от боли в животе катался на березовых поленьях. Там его и нашел Дима Азиков. Тайком принес кипятку, заставил выпить поллитровую кружку и молча повел в деревню, где променял у мельника на кусок хлеба единственную свою драгоценность – отцову зажигалку. Так же молча он привел хныкающего Юрку обратно и заставил положить хлеб на место. Ночью Юрка ревел в подушку и звал маму. А утром Дима принес ему стакан сладкого чая и два маленьких кусочка хлеба, один серый и липкий, другой белый, ноздреватый, с мукой на корочке.
Той же весной Дима Азиков заболел. Его увезли в город, и больше Юрка его не видел. Не видел он и розовую птицу фламинго.
А теперь он иногда видит во сне эту птицу. И верно, поэтому сколько он ни ездит по свету, а возвращается сюда в этот город, на этот завод, где всполохи над заводом, разливка стали и горячие шлаковики напоминают ему что-то экзотическое, невиданное и непонятное. Может быть, его несбывшаяся мечта, розовая птица? Кто знает?..
«Ишь ты, кораллы!.. Как будто эти кораллы помогут ему сейчас нацепить на трактор эту чертову стрелу и закрепить скребок, и вкалывать на ремонте первой печи, выгребая огненный шлак из шлаковиков. А что? И в этом есть что-то космическое! Гребешь такие алые куски, от них зной тропический. Надо же! Тропический! Как-будто ты был в этих самых тропиках! Ну не был. Ну и что? Не умер, ведь, а чем мыс Пицунда не тропики? Я, Юрка Королев, был там. Загорал. Валялся пузом на песке, пятками к морю. Во, житуха! На Камчатке был? Был. На Севере был – ловил рыбу. В Сибири был. С медведем здоровался. Кивнули друг другу. И разошлись. Правда, после этой встречи он, Юрка Королев, два дня и две ночи бегал в густой ельник. Подумаешь, живот – мелочи житейские..
«Деньги – мелочи жизни!» – говорил на Камчатке Клим Зайцев.
Зайцев был старше Юрки года на три. Он прикатил на Камчатку из Челябинска, думая, что на этом побережье деньги растут, как цветы. Наклонись легонько – и букет из деньжищ в руках.
– Видал я такую работу… – Зайцев кривил губы, – за копейки хлебать соленую воду…
В непогоду он не выходил с артелью. Лежал на кровати в сапогах, фуфайке и ловко, надоедливо бренчал на гитаре.
– А че мне, – говорит он, – осенью договор кончится и – аллюр два прыжка в Челябинск. Плевал я на такую деньгу – мелочь жизни. Приеду, корешу глаз выбью – напел мне про мешок денжищ, зараза… Сеструха у меня инженер. Мамке перед смертью дала обязательство – в люди меня вывести, пусть кормит.
– Туня ты! – вспыхивал Юрка. – Еще неделю полежишь, вовсе одрябнешь.
– Туня? А это что за зверь? – спрашивал Зайцев.
– Ту-не-ядец!
– А что, тоже титул, – и снова дергал струны. – Модный титул.
Цеплял на голову серую измызганную кепчонку – будто прикрывался ею от всех неприятных разговоров.
– Кретин ты! – все горячился Юрка. – Собрать бы вас таких по России да и отправить на Север – пасти белых медведей. Да чтоб сами себе жратву добывали… А здесь, что тебе – артель кормит… Ребята, может, выгоним его?
– Пропадет! – чуть подумав, говорил цепкий, маленький моторист Сашка Семушкин. – Договор кончится – сам укатит.
– Похлебки жалко, да? – вскакивал Зайцев. Ругался, пинал табуретки и убегал к морю.
Два дня работал остервенело, хватко. А после снова ложился на кровать, хмуро, тоскливо оглядывал потолок.
– Лежишь? – допытывался Юрка вечером, стягивая с себя мокрую спецовку, резиновые сапоги.
– Лежу.
– А он сало на бока наращивает. К зиме… – посмеивался Семушкин.
– Зарежу я кого-нибудь, – вздыхал Зайцев.
– А за что? – не унимался Семушкин.
Зайцев угрюмо молчал. Еще сильнее натягивал кепчонку. Быстрые черные глаза влажнели, угрюмели.
И однажды ночью он стащил у девяти человек месячный заработок. Юрка пошел с ним один на один, без свидетелей, к самому Охотскому морю. Сцепились на темно-серых камнях, топча бахилами красные цветы ирисы. Юрка вывихнул Зайцеву правую руку.
– Подо-онок! – орал Юрка, пугая чаек на всем побережье. – Ты у кого спер, а? Ты-ы… Убью, сволочь!.. – озлившись, он замахнулся на Зайцева камнем и… утих, опустил руку…
Зайцев весь трясся, вытряхивая из-под рубахи пачки троек, рублевок. Губы у него криво дергались, глаза убегали.
– У них же ребятенки, – тихо сказал тогда Юрка. – Надо тебе денег, сказал, я б дал… Эх, ты-ы, сопля комариная…
Юрка сплюнул и пошел возвращать деньги.
А Зайцев, спрятавшись в камнях, грозил:
– Зарежу! Гад буду, зарежу!..
После окончания вербовки Юрка взял расчет и укатил на Урал. Он уехал не потому, что испугался Зайцева, нет! Он всегда готов драться. Важно за что! Хоть против десятерых… Просто его снова потянуло к дорогам, а может быть, и к родному месту… Сашка Семушкин иногда пишет ему, зовет обратно на Камчатку. Но Юрку что-то держит здесь, на Урале. А что? Он пока и сам не знает…
…Юрка долго смотрел на розовые кусты, на гараж. Потом стал махать руками. Бывает же такое настроение – хочется кого-то ударить, ну и колотишь воздух, а со стороны на тебя смотрят – спятил. «Хе, а вот так хочешь? – Юрка набычился, сгорбился, подобрал к груди руки, потоптался, ткнул кулаком воздух на уровне своего лица. – Ну-ну, потише. Не лезь в карман. Плевал я на твой финяк! А вот так не хочешь? Б-бах! Хорош!»
Юрка еще раз ударил воображаемого противника.
– Ну, хватит, Королев, – сказал он себе, – пойдем трудиться. – Сунул руки в карман спецовки, оглянулся на розовые кораллы. Кусты теперь отливали синим хрусталем. Плавку разлили.
Увидел подсобниц, басом запел:
Топится, топится в огороде баня-я,
И круто, дискантом:
Не женись, не женись, мой миленок Ваня…
Девчонки кидают в него снежки, смеются. У Юрки, настроение доброе, радостное. Еще бы! Три дня праздничных гулял. Ходил с девчонкой в кино. Девчонка не ахти – кнопочка и заморыш. Носик остренький, все трет платочком. Учится в металлургическом техникуме. Юрка зовет ее Промокашкой.
Глянул на часы и заторопился. Пнул ногой дверь гаража, вырезанную в огромных железных воротах.
– А-а, Король! – Ленька Бабушкин, невысокий, круглолицый, всегда веселый – профгрупорг, а тракторист из него так себе – поставил ведро с соляркой, бросил ветошь, протянул руку: – Держи!
– Привет, власть профсоюзная! – Юрка пожал короткую и липкую от масла ладонь. – Чтой-то, Леня, у тебя глаза ясные? Видать, не шибко гульнул?
– Куда мне с язвой-то!
– Серьезно?
– Угу.
– Язва – чепуха! Спирт пей. Алоэ жуй. Знаешь, есть такой цветок из породы кактусовых. У старух на окнах топорщится. Зеленый. Сочный. Колючий. Я маленький – тетка рассказывала – всю деревню объел. Умирал от туберкулеза. Вишь, помогло!
Юрка распахнул куртку. Рубаха в клетку туго обтягивает грудь. Хлопнул себя кулаком. Под могучими мышцами глухо ухнуло…
– Леня, глянь, вот это силач!..
У ворот тужился, пыхтел над ящиком с песком Валя Смирнов, совсем еще мальчик, ученик слесаря, из технического училища.
– Подожди, куда тебе его? – подошел Юрка.
– Механик сказал в угол.
– Что же ты один? Позвал бы кого. Бабушкин давно ведь здесь.
– Ничего, я сильный. У меня еще шестеро братовьев и все сильные.
– Какой же ты, Валя, сильный! Росту-то полтора метра. А ну, отойди.
Юрка ухватил ящик, перетащил волоком.
– Что еще, Валя? Ты не стесняйся. Зови, когда тяжело. Кто обидит, тоже зови.
– Спасибо, – Валя покраснел, – я теперь сам все сделаю, плакаты повешаю «Не курить!». Да пол песком закидаю, а то упасть можно: масла поналили. Меня механик сегодня послал сюда дежурным.
– Говоришь, братьев шестеро? Большие?
– У-у, большущие. Два брата в армии. Один, который за мной, конюхом в совхозе. Два брата в школе и один еще совсем голыш… А отец летом от рака умер…
– А мать-то есть?
– Здесь. В больнице лежит. Сегодня вот побегу на свиданку…
Юрка погрустнел. Задумался.
– А ты давно пришел на завод?
– Да всего еще два месяца.
– А как у тебя отчество, Валя?
– Тимофеевич. А зачем вам?
– Ну, ты ж теперь глава семьи. Домой-то ездишь?
– А тут всего двадцать пять километров. Каждую пятницу уезжаю на субботу-воскресенье…
– В общем, мы договорились: кто обидит – позови.
– Да что вы, кто меня обидит?
– Ну ладно, Валентин Тимофеевич, вешай свои плакатики. А сам-то куришь?
– Нет.
– Вообще-то поучись. Какой же мужчина – курить не умеешь?
– Попробую, – снова покраснел Валя, опуская несмелые, светлые глаза на свои серые залатанные валенки.
Юрка пошел меж машин:
– Леня, эй, власть профсоюзная! Где ты? Пойдем, поможешь мне закрепить скребок на стреле.
– Рано же еще, – отозвался Бабушкин из кабины своего разобранного трактора.
– Давай, давай, не рано!.. Слушай, Леня, в нашей профгруппе кому-нибудь оказывали денежную помощь.
– У нас все малосемейные и неплохо получают.
– Прям все?
– Все.
– Вон тому мальчику, Леня, надо помочь. У него два брата в армии. Мать лежит в больнице, а дома еще ребятишек навалом. Он старший… Мнешься… Думаешь, каждый может подойти и сказать: помогите мне? Э, нет. А кому больше бы надо помощи – стесняются…
– Так не дадут. Он у нас не в штате…
– Ну придумай что-нибудь. Меня когда-то один друг учил: «А ты делай что-нибудь хорошее каждый день – и каждый день хорошее настроение будет. И жить легче…» А этому другу в то время всего-то было лет десять-двенадцать. Я сегодня что-то с утра о нем думаю…
Пробежал бригадир. Не поздоровался.
– Че это он, с утра хмурый? – спросил Бабушкин. – Может, дома что не так? Бабье-то теперь брыкливое…
– Ты брось! Я вчера у него был. Тихо. Мирно, – успокоил профгрупорга Юрка.
Вчера Юрка был в гостях у бригадира. Взял пару бутылок виноградного и пошел поговорить о жизни, просто так, без всяких там приглашений.
Бригадир открыл дверь, удивился, засуетился, застегнулся на все пуговки.
– Проходи, проходи, Юра!
Как же! Королев, что король! Черная папаха пирожком, темно-серое пальто. Воротник черного каракуля (снова мода), костюмчик что надо! Рубашечка хрустит. То, се! На угреватом лице с приплюснутым широким носом сплошная радость.
Посидели. Поговорили о том, кто первый полетит на Марс. Чайком побаловались.
…Нашел бригадира, спросил:
– Как дела? Что это невеселый?
– А, – махнул бригадир рукой, – на десятой свод упал. Да и восьмая печь чуть держится.
– Во, сироп! Так первую ж только еще начали!
– Сироп не сироп, а завтра поедешь на десятую печь.
– Ладно.
Юрка пошел к трактору и через некоторое время оттуда послышался дикий вскрик. Все кинулись туда. Юрка в ужасе пятился от машины. Глаза округлились, потемнели.
– Что с тобой, что? – подскочил бригадир.
– Ребята, я открыл дверку, а она на меня с сиденья ка-ак фыркнет да ка-ак прыгнет… Вот сюда, – показал на грудь.
– Чего ты несешь? – начал трясти его за плечи Бабушкин.
– Ммышь… Б-р-р! Под стену нырнула… У нас в детдоме однажды ночью на Федьку Стешина крысы напали…
Юрку начало мутить.
– Дойдешь один в здравпункт? – спросил бригадир.
– Чего я там забыл, – отмахнулся Юрка.
– Не забыл, а пойдешь! Может, она бешеная? А на трактор сядет Бабушкин. Ему со своим копаться еще месяц: запчастей-то нет.
Юрка не пошел в здравпункт. Походил вокруг гаража, посидел на кружалах у плотницкой.
Очень медленно, тихо падали тяжелые хлопья снега и мелко искрились.
Юрке привиделись рядки кроватей и тощий свет по ночам. И так они с Федькой Стешиным боялись спать ночью, что Федька стал заикаться. Сдвигали койки и, укрывшись с головой одеялами, жались друг к другу. Крысы же наглели, не боялись света. Бегали от стены до стены, обнюхивая ножки кроватей и громко стуча по полу когтистыми лапами…
Юрка встал с кружал, сходил в бытовку, выпил кружку чая у сапожников. Потом уже пошел на печь и выгнал из кабины трактора Бабушкина.
– Вылазь, вылазь!
– Конечно, вылезу, – ворчал Бабушкин, вытирая цветным платком вспотевшее лицо.
– Во, другой сироп!
Только что взорвали шлак в шлаковиках. Вот уже сталевар накинул трос на крюк огромного металлического щита, которым закрыт шлаковик на время взрыва, чтоб не летели камни.
Юрка сразу же, как только щит оттащили, подвел трактор. Дежурный каменщик взмахнул флажком, и Юрка направил стрелу со скребком в шлаковик. Вверх. Вниз. Зацепило. Задний ход. Скребок волоком. Стрелу вверх. Шлак остается. Время от времени каменщик поливает шлаковик водой. Вода шипит, клокочет. Валит пар. Юрка отводит трактор. В это время грейферным краном шлак грузят в думпкар. Но вот вой сирены. Это в другой шлаковик заложили взрывчатку. Каменщик долго машет красным флажком. Люди уходят.
После взрыва Юрке надо выгребать и оттуда шлак, а здесь каменщики ломиками будут сбивать со стен настыли.
Сирена гудит пронзительно-долго, протяжно. Был случай, когда кусок шлака при взрыве пробил стену цеха, залетел в окно бытовки и угодил начальнику цеха на стол.
Юрка не успел убрать руки с рычагов, как кто-то подошел к дверке кабины, сказал:
– Выдь!
– Ог-го! За-айцев! – удивился Юрка. – С Камчатки! Каким ветром?.. Что же это тебя привело в наши края?
На Зайцеве синий, еще не старый костюм (правда, изрядно помят), белая грязная рубашка. Волосы давно не стрижены. Щеки ввалились.
Он достал сигареты, вытряхнул одну, сунул небрежно в рот и, упрямо мотнув головой, сказал:
– Мне нужны деньги. Двести рублей. Завтра.
– Денег у меня нет.
– Нет? Найдешь… Ну, что ж, – Зайцев поджал тонкие губы, ухватился за козырек кепочки… – К себе не приглашаю… Сеструха куда-то уехала…
– Я сейчас, Зайцев, жалею, что тогда не оторвал тебе руки. Гад ты! – Юрка сплюнул и быстро пошел к трактору.
– Ну что ж, Король, завтра увидимся… – услышал он за спиной. И не оглянулся. А Зайцев шел следом и все порывался что-то сказать, но не сказал, остановился.
Юрка забрался в кабину трактора и вдруг почувствовал, что по спине побежал холодный пот. И, сидя сейчас в кабине, он, как и утром, вспомнил заново свою жизнь. И вспомнил тот запах украденного хлеба и ладонь старшего друга. Юрка посмотрел на свой кулак и отвернулся. Скользнул взглядом по опрокинутому ковшу, коробке с кирпичом. Каменщик выразительно махал ему флажком, чтоб скорее вылазил из кабины и уходил из зоны взрыва.
До конца смены Юрка работал без радости и все посматривал на часы. А после душа он успокоился и, придя в общежитие, вроде и совсем забыл про Зайцева, переоделся в трикотажный тренировочный костюм, налил свежей воды в электрический чайник, включил.
Ребят в комнате не было. Кто убежал на свидание, кто на занятия.
«Та-ак, – подумал Юрка, – пока закипит чайник, вымою пол, позвоню Промокашке. Она добрая, прибежит. Чайком побалуемся. Сходим в кино. В кино? Э-э… А вдруг Клим Зайцев где-нибудь укараулит? И – в спину… А после ее, Промокашку, тоже… Нет. В кино не пойдем. Ага! Сидим в комнате. Вдвоем. Пьем чай. Потом я ее буду обнимать. Весь вечер. Свет выключаем. Ах, молодец, Юрка! Ура-а!.. Так… – остановился. – Что у меня есть? Сахар? Есть. Сыр? Должен быть. Вон на окне печенье. Ха-ха! – потер руки. – Печенье есть. Пьем!
Стал раскручивать у окна газетные свертки. Поднял глаза и ахнул. На скамье у подъезда, обхватив себя руками, сидел в том же костюмчике Зайцев и рассматривал входящих в общежитие, шарил взглядом по окнам.
«Ну, погоди у меня! Я т-те счас покажу! – Полез под кровать за ботинками. – Я не стану с тобой цацкаться, как там, на Камчатке».
Задник у одного ботинка мялся, не хотел на ногу. Юрка шлепнул ботинком о пол.
– И ты, гад!.. Я т-тя счас, с ходу!.. Порешу!..
Встал, посмотрел на себя в зеркало, расправил плечи.
– Живой? А если тебя сейчас того?.. Прощай, Королев! Записку оставить? А, долго писать… Ах, гад, на меня, да? На Королева, да? – Еще выглянул. – Ждет! – И со всей решимостью рванул на себя дверь.
Третий этаж. Второй. Первый. Крыльцо.
Зайцев ходит вокруг скамьи, хлопает себя руками, бьет нога об ногу. Холодно.
Юрка стоит в дверях. Ждет. А Зайцев швыркает носом и тихо, очень медленно поворачивается.
– Король! – пугается Зайцев и пятится.
Юрка вдруг видит в иззябших руках Зайцева грязную маленькую баранку. «Господи-и… так ведь он ее подобрал, – ужаснулся Юрка. – Ее ж еще, когда с работы шел, ребятишки гоняли на дороге вместо шайбы… Ой-ей-е…»
Юрка теряется и все смотрит на баранку и на тонкую посинелую шею Зайцева. Кадык на шее отчего-то мелко дрожал.
– Доше-ел! – горько сказал Юрка.
Зайцев опустил голову и поспешно сунул баранку в карман брюк, неловко затоптался на месте.
– И никого ты не зарежешь, Зайцев. И не убьешь.
Зайцев, закусив губу, смотрит в сторонку.
– И деньги ты свои камчатские пропил, дурак чертов. А сейчас, поди, жрать хочешь?
Зайцев, еще ниже опустив голову, прячется под кепочку.
– А ну, пойдем! – говорит Юрка.
Зайцев стоит.
– Пойдем, говорю!
Пошел, не поднимая головы и не зная, куда деть руки.
За столом сидели молча.
Юрка смотрел, как торопливо глотал печенье Зайцев, обжигаясь, запивал чаем.
– Документы-то хоть с собой?
Кивнул.
– Ешь, ешь… Вон на окне еще пачка. А баранку выкинь.
Зайцев поперхнулся, закашлялся. Юрка встал, похлопав его по спине:
– Ну, ну, не торопись… Никак не пойму, чего ты выпендривался? Сказал бы все сразу. Мол, жить негде и денег нет…
«Скотина я, – подумал Юрка. – Факт. Я только кулаками махать умею. Человек же он. Ему помощь нужна, а я избил бы его сейчас и ушел. Что б с ним стало?»
Охота на журавлей
1
Павел Иванович лежит на боку в копешке соломы и смотрит одним глазом, как Валя осторожно идет из леска по жухлой картофельной ботве, неся в обеих руках грузди.
Грузди крепкие, синеватые. Два дня бродил холодный туман над озером, у которого они отдыхали; осыпались листья, и чудной парень, оставленный из-за болезни при курорте работать дворником, заметал на аллеях эту желтую метель в неряшливые кучи.
После холода в березовых перелесках пошли грибы, и Павел Иванович, вставая раным-рано, видел из окна своей палаты деревенских женщин, убегающих по росе в холодный и неуютный по утрам лесок, откуда часа через два они возвращались с полными корзинами.
После всевозможных лечебных процедур Павел Иванович и Валя тоже собирали грибы, он ходил следом за ней по грибным местам, ковырял палкой бугорки и все удивлялся и сердился на себя, что такое: вроде бы пустяковое дело – найти груздь, а ему не дается.
– Павел Иванович, а вы слушайте. Как хрустнет под ногой, значит, на гриб наступили, – говорила Валя.
Грибов он так и не обнаружил. Зато у корня старой березы нашел ежа. Еж приготовил себе на зиму постель из сухих листьев и укутался ими. Наивный, он, наверное, думал, что его никто не видит, а береза стояла у самой дороги, и ни травки, ни кустика рядом. Павел Иванович позвал Валю и шевельнул ежа палкой. «Пых, пых, пых…» – возмутился еж и еще больше свернулся.
– Оставьте его, – попросила Валя. – Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место: человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. – Валя огляделась. – Вон, смотрите!
И вправду, у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.
Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.
– Пых, пых, пых… Ушел, – смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Валя рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной сварливой старухи.
А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок – тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, что она поверила.
Одевался он добротно, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то просторно, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны. Кроме науки он еще увлекался садом.
Жизнью он был доволен. Сам выбрал дорогу ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой, у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха – деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешенье: пройдет много лет и, когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать – вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной русой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до, утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камеры, которые ждут его, ученого XX века…
От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.
– Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко – сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.
– Почему же пешком?
– Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!
– Что же хорошего? – удивился Павел Иванович.
– Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне что нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны – и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы – не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное, хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…
Ему захотелось увидеть тот лес и деревню.
Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и от работы.
Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у дверей и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:
– Господи! Деточка! Да что с тобой?
Он был так слаб, что не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.
В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.
Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Потом захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.
– Мамка-то есть?
Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.
– А батька?
Снова покачал.
– Сиротка, значит?
– Не-е…
– А кто же есть?
– Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…
– Как звать-то тебя?
– Павлик.
– Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…
– Спасибо, тетя!
– Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?
– Хожу.
– В какой класс?
– В седьмой и восьмой.
– Сразу в два?
– Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение…
Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюкву оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять.
К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.
– Что ты, Павлик?
– Умерла Вера Сергеевна!
Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в. Курган.
…Павел Иванович откинулся навзничь в солому и вдруг сказал:
– Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?
– Можно! – засмеялась она.
Павел Иванович рывком сел и поцеловал ее.
Дрогнули выгоревшие ресницы.
– Ой, что это вы?..
Она испугалась так забавно, что Павел Иванович расхохотался. «Вот бы увидела эту сцену Лидия Петровна, женщина науки из его КБ, – озорно подумал он. – Та бы не испугалась…»
– Вы, наверное, не думали, что такой сухарь может поцеловать?
– Ну какой же вы сухарь! – Валя смущенно опустила глаза и отвернулась. – И не женаты вы вовсе…
Он покраснел.
– Валя, можно я поеду с вами? Вы не беспокойтесь. Мне просто хочется проехаться на автобусе, посмотреть ондатру, половить рыбу, поесть ухи… Словом, развеяться.
Говорил, и ему казалось, что никогда больше не приведется побывать в этих краях, так напомнивших ему детство, военное время и женщину, спасшую от голода. Просто не будет времени.
– Да кто ж вас отпустит?
– Я попрошусь.
2
В районном городке они пересели на другой автобус. До отхода автобуса Валя успела сбегать в магазин, набрала полную сетку каких-то свертков, платков, кофточек.
А Павел Иванович в буфете вокзала накупил яблок, конфет, колбасы и пирожков на дорогу.
В автобусе вместе с ними ехали механизаторы, как после выяснилось, с Кубани. Убрали хлеб в Казахстане и теперь едут в Тюменскую область. Все были навеселе.
– Настюшка-то моя, поди, мается одна, – говорил красивый большеглазый мужик в мятых брюках, в майке-сетке, кладя голову на плечо товарища. – Она-то мается, а я тут как король: спи сколько захочешь, пей. Слышь, Костя, а может, написать Настюшке, чуток денег бы на беленькую?
– И-и… Жди от твоей Настюхи. Тигра…
– Ну-ну, она у меня человек! Вот напишу: шли денег. Враз телевизор продаст, а вышлет.
– Ага, продаст. Жди, – усомнился Костя.
– И продаст!
Пассажиры смотрели на него, смеялись. А он, раздумав спать, выпрямился.
– Нет, Настюха у меня человек!
Автобус качался на ухабинах. Кругом поля, поля, уже голые, со скирдами соломы. Впереди полоска желтеющего леса.
Валя смотрела на мужика, который, завладев вниманием слушателей, доверительно рассказывал полной, круглолицей колхознице, что взял свою Настю в жены с тремя детьми да «вместях» троих нажили.
– Сильная у меня баба Настюшка! Правда, Костя?
– Ти-игра! – пьяно ухмыльнулся Костя.
– То-то. Как выпить не на что стало, так Настюшку вспомнил, – желчно сказала пожилая чернявая бабенка, жуя сухого карася и держа на коленях пустую корзину из-под ягод. Очевидно, приезжала к поезду продавать лесную вишню.
Павел Иванович смотрел в окно. «Сплошная Азия! Расея матушка! И как мало, еще сделано в этих просторах!» Сразу же подумалось о ненужности этой поездки, и вообще поездки на курорт. Но настояли врачи: устал, в отпуске давно не был. Из многих мест этот курорт выбрал сам – ближе. И не особо модный. В деревне, не на юге.
Автобус качало. Навстречу теперь бежали телеграфные столбы. Кое-где стали попадаться еще не скошенные, ярко желтеющие поля пшеницы, овса.
Когда Тимофей с Костей вышли на большаке и пошли в сторону чуть виднеющейся из леска деревни, как будто меньше стало света в автобусе. Все тотчас же замкнулись в себе, в своих мыслях, и не хотелось уже разговаривать и смотреть друг на друга.
– Нам еще ехать километров десять, – сказала Валя.
Павел Иванович тут же вообразил, как идут они по лесу, рвут яркую сочную вишню, находят хорошую поляну, садятся отдохнуть. Но сквозь все эти мысли перед глазами все стояла незнакомая Настя, русская женщина, мать шестерых детей. И больно стало ему, что нет у него такой Насти и, наверное, не будет. И неужели он никогда не подкинет вверх своего малыша.
Он смотрел на поля, в милое небо, на неподвижно парящего ястреба, и было жалко чего-то, и томилась душа от непонятной ему радости.
Опять остановился автобус. Шофер встал и, разминаясь, заявил:
– Воробушки.
– Идемте, Павел Иванович, – сказала Валя, вставая. – Наши Воробушки. Как же я проглядела?..
Они подождали, пока уйдет автобус, и, оглядевшись по сторонам, Валя повела его прямиком к лесу по жесткой, потрескавшейся земле с сочной травой солянкой.
На опушке леса, в осиннике, стал попадаться вишняк, боярка, яркий крупный шиповник. Павел Иванович быстро освоился в лесу. Через заросли, оплетенные хмелем и паутиной, он добирался до спелых тяжелых вишен, рвал их в ладошку и нес Вале. Валя уходила далеко. Он догонял ее и шел следом. Дальше рос кедрач и кое-где веселенькие березки. Потом выбрались на дорогу с засохшей тележной колеей, прошли немного и, решив пообедать, свернули в тень высоченной сосны. Под ней было столько опавших иголок, что нога ступала бесшумно и сидеть было мягко.
