Текст книги "Ведьма"

Автор книги: Жюль Мишле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Самый интересный документ в этом роде – это испанский протокол аутодафе в Логроньо (9 ноября), который можно прочесть у Льоренте. Ланкр, ссылающийся на него с завистью и явно стремящийся принизить его значение, все же признается, что праздник был очарователен, что зрелище было блестящее, а музыка произвела большое впечатление. На одном эшафоте находились присужденные к костру; их было немного. На другом – масса оправданных. Кающаяся героиня, исповедь которой прочли, откровенно все рассказала... Трудно представить себе нечто более безумное. На шабаше, оказывается, едят рубленое мясо детей, а на второе блюдо подаются вырытые из могилы трупы колдунов. Жабы пляшут, говорят, жалуются на своих любовниц, просят дьявола побранить их. Последний галантно провожает ведьм, освещая им дорогу зажженной рукой умершего некрещеного ребенка и т. д.

У французских басков колдовство имело менее фантастический характер. Кажется, шабаш был здесь не чем иным, как большим праздником, посещаемым ради развлечения всеми, даже знатью. В первых рядах здесь фигурировали люди с закрытыми, замаскированными лицами, которых кое-кто принимал за князей. «Когда-то,– говорит Ланкр,– сюда приходили только пастухи. Ныне вы там встретите людей с положением». Чтобы почтить эту местную знать, Сатана иногда назначал епископа шабаша. Такой титул получил от него молодой сеньор Лансинена, с которым дьявол соизволил открыть бал.

Пользуясь такой поддержкой, ведьмы царили. Они держали всю страну в состоянии невыразимого иллюзорного страха. Многие люди считали себя их жертвами и серьезно заболевали. Многие были поражены эпилепсией и лаяли, как собаки. В одном только небольшом городке Ак насчитывалось до сорока таких несчастных лающих. Чувство страшной зависимости связывало их с ведьмами, так что одна дама, вызванная в качестве свидетельницы, при одном только приближении ведьмы – не видя ее – принялась страшно лаять и не могла остановиться.

Те, кому приписывали такую страшную власть, были господами положения. Никто не посмел бы закрыть перед ними двери. Один чиновник, заседатель по уголовным делам в Байоне, устраивал шабаш даже у себя дома. Сеньор Сен-Пе Уртюби был вынужден праздновать этот праздник в своем замке. Однако его голова настолько пострадала от этого, что он вообразил, будто ведьма высасывает из него кровь. Страх внушил ему мужество, и он отправился с другим сеньором в Бордо, обратился к парламенту, и последний добился от короля назначения двух его членов, д'Эспанье и Ланкра, судьями по делам баскских колдунов. Судьи были облечены абсолютной, безапелляционной властью и действовали с неслыханной жестокостью, осудив в четыре месяца 60 или 80 ведьм, призвав к ответственности пятьсот других, также отмеченных печатью дьявола, но фигурировавших в процессе лишь в качестве свидетельниц (май – август 1609).

***

Действовать так среди бурного населения, состоявшего из экзальтированных голов, среди толпы смелых и диких жен рыбаков было для двух судей и горсти солдат делом далеко не безопасным. Другую опасность представляли священники, многие из которых были сами колдунами и которых комиссия должна была судить, несмотря на резкую оппозицию духовенства.

Когда судьи прибыли, то немало народа спаслось, убежав в горы. Другие смело оставались, заявляя, что сожжению будут преданы не они, а судьи. Ведьмы так мало боялись, что во время допроса засыпали сном шабаша и, просыпаясь, заявляли, что наслаждались блаженством Сатаны. Многие говорили: «Мы страдаем только от того, что не можем засвидетельствовать ему, как жаждем пострадать во имя его».

Те, которых допрашивали, заявляли, что не могут говорить: Сатана становился им поперек горла.

Более молодой из комиссаров, Ланкр, описавший историю процесса, был человек светский. Ведьмы скоро поняли, что с таким человеком опасность для них не так уж велика. И вот нашлись изменницы. Семнадцатилетняя нищенка Мюрпои (Маргарита), из корысти ставшая ведьмой, приводившая детей на шабаш, сама почти ребенок, принялась вместе со своей товаркой – сверстницей Лизальдой доносить на всех других. Она рассказала, описала все с живостью, страстностью и напыщенностью, свойственными испанцам, с сотней бесстыдных, правдивых или лживых подробностей. Она запугивала, забавляла, подчиняла себе судей, водила их за нос. Этой извращенной, пустой, озлобленной девушке они доверили страшную обязанность найти на теле местных парней и девушек печать Сатаны. Это место распознавалось по тому, что было нечувствительно, что его можно было безболезненно колоть булавками. Хирург пытал старух, она – молодых, вызванных в качестве свидетельниц. Но стоило только ей объявить их меченными, и они могли превратиться в обвиняемых. Какая гнусность: став полновластной госпожой над судьбой этих несчастных, наглая девушка колола иглами их тело и могла по желанию предать смерти эти окровавленные тела.

Она настолько подчинила себе Ланкра, что внушает ему уверенность, будто в то время, как он спал в Сен-Пе, в своем доме, окруженный слугами и стражей, ночью к нему в комнату вошел дьявол, отслужил черную мессу, будто ведьмы уже подходили к его постели, чтобы его соблазнить, но увидели, что Бог крепко хранит его. Черную мессу служила дама Лансинена, с которой дьявол предавался любви тут же, в комнате судьи. Нетрудно уяснить себе вероятную цель этой гнусной басни: нищенка завидует даме, которая была красива и которая также могла оказать некоторое влияние на галантного комиссара, если бы не была пущена в ход эта клевета.

***

Запуганные Ланкр и его коллега шли вперед, боясь отступить назад.

Виселицы были воздвигнуты на том самом месте, где Сатана праздновал шабаш. Подобный прием устрашал. Население видело, что судьи сильны и вооружены рукой самого короля. Доносы посыпались, как град. Длинной вереницей потянулись женщины, обвиняя одна другую. Потом пригласили детей, заставляя их доносить на матерей. Степенный Ланкр решает, что восьмилетний свидетель достаточно хорош и заслуживает доверия.

Вынужденный в скором времени отправиться в Беарн, д'Эспанье мог уделить лишь мгновение этому делу. Толкаемый против воли стремительностью юных разоблачительниц, которым грозила опасность, если бы им не удалось сжечь старух, Ланкр вел процесс ускоренным темпом. Достаточное число ведьм было приговорено к костру. Видя себя погибшими, они также заговорили, принялись в свою очередь доносить. Когда первые были приведены к костру, разыгралась страшная сцена. Палач, пристав, сержанты были убеждены, что настал последний их день. Толпа разъяренно вцепилась в колесницы, желая заставить несчастных взять свои обвинения назад. Мужчины приставляли им к горлу кинжалы, и они чуть не погибли под когтями своих взбешенных товарок.

Тем не менее суд вышел с честью из этого положения. Тогда комиссары перешли к более трудному делу – к суду над восемью священниками, находящимися у них в руках. Они были выданы также доносами девушек. Ланкр описывает их нравы, как человек, изучивший все из первых уст. Он вменяет им в преступление не только их галантные похождения на шабаше, но и в особенности их связи с ризничьими. Он повторяет и басни: священники будто отправили мужей-рыбаков в Новую Землю и привезли из Японии дьяволов, предающих им женщин.

Духовенство было встревожено. Епископ Байонский хотел протестовать, но не осмелился и уехал, назначив своего генерального викария присутствовать при казни.

К счастью, дьявол помог обвиняемым лучше, нежели епископ. Так как он умеет открывать всякие двери, то однажды утром оказалось, что пять из восьми священников скрылись. Не теряя времени, комиссары сожгли трех остальных.

Это случилось в августе 1609 г.

Испанские инквизиторы, ведшие процесс в Логроньо, сумели устроить свое аутодафе лишь с ноября 1610 г. Положение их было затруднительное из-за огромного числа обвиняемых. Как сжечь целое население? Они обратились за советом к папе и к величайшим ученым Испании. Было решено отступить. Сожжению должны были подлежать только упрямые, те, кто будет продолжать отрицать; напротив, те, которые сознаются, будут освобождены. Это тот самый метод, который спасал священников в процессах о либертинаже. В таких случаях довольствовались их признанием и небольшой епитимьей (Льоренте).

Инквизиция, столь убийственная для еретиков, столь жестокая к маврам и евреям, была к колдунам гораздо снисходительнее. Последние, в большинстве случаев пастухи, отнюдь не находились в конфронтации с церковью. Весьма низменные, порой звериные удовольствия пастухов коз мало тревожили врагов свободной мысли.

***

Книга Ланкра была специально написана с целью показать, насколько правосудие Франции, светское, парламентское, выше суда церковного. Она написана очень легко, бегло и занимательно. Чувствуется радость человека, с честью избавившегося от большой опасности. Пустая, кичливая радость.

Он с гордостью рассказывает, что после первой казни дети сожженных явились на шабаш с жалобой Сатане. Тот ответил, что их матери не сожжены, а живут и счастливы. Из тучи детям в самом деле послышались голоса матерей, наслаждавшихся безоблачным блаженством. И, однако, Сатана струсил.

На четырех шабашах он отсутствовал, оставив своим заместителем лишенного всякого значения чертенка. Вновь он появляется лишь 22 июля. На вопрос ведьм, где он был, он ответил: «Я выступил вашим защитником против Жанико (имя Христа, собственно – Маленький Жан) и выиграл дело. Те, которые еще в темнице, не будут сожжены». Великий лжец был уличен во лжи. И торжествующий чиновник уверяет, что из головы последней сжигаемой ведьмы вышла целая туча жаб. Народ набросился на ведьму, так что она была скорее побита камнями, чем сожжена в огне. И, однако, несмотря на все свои нападения, толпа никак не могла справиться с одной жабой черного цвета, которая уходила от огня, от палок, от камней и спаслась, будучи дьяволом, куда-то, где ее никак не могли найти.

V. Сатана надевает рясу. 1610

Хотя с виду ведьмы и кажутся фанатическими поклонницами Сатаны, из рассказа Ланкра и других писателей XVII в. явствует, что шабаш был тогда не более, как денежной аферой. Ведьмы налагают почти насильственно контрибуции, взимают плату за право присутствия, подвергают отсутствующих штрафу. В Брюсселе и Пикардии они платят по определенному тарифу тому, кто приводит нового члена в братство.

В стране басков шабаш лишен всякой тайны. Порой собираются 12 000 человек, люди всех положений, богатые и бедные, священники, дворяне. Сатана, сам дворянин, носит поверх своих трех рогов шляпу. Прежний престол, друидский камень, показался ему слишком жестким. Теперь он сидит в золоченом кресле. Состарился ли он? Нет. Еще более проворный, чем в юности, он разыгрывает шалуна, прыгает, выскакивает из большого кувшина и служит мессу головою вниз, ногами вверх.

Ему важно, чтобы все происходило как можно великолепнее, и он не боится расходов на обстановку. Кроме обычных огней, желтых, красных, голубых, доставляющих удовольствие глазам, то освещающих, то скрывающих колеблющиеся тени, он ласкает слух своеобразной музыкой, в особенности звоном колокольчиков, ласкающих нервы на подобие протяжных звуков гармоники. В довершение Сатана приказывает принести на шабаш серебряную посуду. Даже его жабы обнаруживают теперь претензии: они становятся элегантными и одеваются подобно молодым аристократам в зеленый бархат.

Общий вид шабаша напоминает большую ярмарку, огромный маскированный бал с очень прозрачными переодеваниями. Сатана, прекрасно знающий своих людей, открывает бал с епископом шабаша или с королем и королевой. Эти почетные титулы установлены, чтобы польстить богачам или знати, почтившим собрание своим присутствием.

Это уже не мрачный праздник бунта, зловещая оргия крепостных, или жаков, общавшихся ночью в любви, а днем в смерти. Бурный сатанинский хоровод – уже не единственная пляска. К нему присоединены теперь мавританские танцы, стремительные или томные, исполненные любовных вожделений, непристойные, во время которых специально для этой цели обученные девушки, как Мюргюи или Лизальда, воспроизводят самые вызывающие позы. Говорят, эти танцы оказывали непреодолимое очарование и увлекали на шабаше весь женский мир, женщин, девушек и вдов (последних было очень много).

Без этих развлечений и без пирушки трудно было бы понять ярое увлечение шабашем. То любовь без любви. Праздник был специально посвящен бесплодию. Боге прекрасно выяснил эту черту. В противоположность ему Ланкр в одном месте говорит о беременных женщинах. Обыкновенно, однако, он более искренен и сходится с Боге. Жестокое и грязное испытание, которому он подвергал тело ведьм, само говорит о том, что он считал их бесплодными, что сущностью шабаша была бесплодная, пассивная любовь. Это должно было в значительной степени омрачить праздник, если бы мужчины не были трусами. Безумные женщины приходили плясать и есть. Они были жертвами. Они покорялись своей участи, желая лишь вернуться с праздника не беременными. Правда, тяжесть нищеты давила их больше, чем мужчин. Шпренгер передает нам то отчаяние, которое тогда было связано с любовью: «Плод любви принадлежит дьяволу». Во времена Шпренгера (1500 г.) можно было существовать на два су в день, в эпоху Генриха IV (1600 г.) – уже на двадцать. В течение этого века все возрастало поэтому вызванное необходимостью желание быть бесплодными.

Подобная печальная сдержанность, подобный страх разделенной любви сделал бы шабаш холодным и скучным, если бы ловкие режиссерши не усилили смешной элемент, не ввели бы для смеха комические интермедии. Так, начало шабаша – эта древняя грубо наивная сцена оплодотворения ведьмы Сатаной (раньше Приапом) сопровождалась другой сценой, холодным очищением, с целью убить плод: ведьма подвергалась ему, гримасничая от дрожи и озноба. То была настоящая комедия а 1а Пурсоньяк, во время которой место ведьмы обыкновенно занимала хорошенькая молодая замужняя женщина.

А. Дюрер. Дьявол-насильник

Последний акт праздника представлял собой, по словам Ланкра (без сомнения, по словам обеих наглых девушек, заставлявших его всему верить), нечто очень удивительное для таких больших собраний. Он заключался будто бы в открытом афишировании инцеста, старого дьявольского средства создать ведьму, дочь от брака матери с сыном. К этому средству незачем было тогда прибегать, так как колдовство передавалось по наследству в уже вполне установившихся семьях. Возможно, что и это была комедия, в которой выступали смешная Семирамида и глупый Нин.

Гораздо более серьезное и реальное значение имел другой фарс, гнусная и варварская мистификация, быть может, указывающая на присутствие на шабаше представителей высшего распущенного общества.

Пытались привлечь какого-нибудь неосторожного мужа, которого опьяняли зловредным напитком (datura, belladonna). Околдованный, он терял способность двигаться, терял голос, но не зрение. Жена его, околдованная эротическим напитком, не сознавая себя, появлялась в естественном состоянии и терпеливо подвергалась ласкам на глазах того, который тут был ни при чем. Его явное отчаяние, его бесполезные усилия заговорить, пошевелить неподвижными членами, его безмолвное бешенство, его безумно вращающиеся глаза – все это доставляло зрителям жестокое удовольствие, похожее, впрочем, на то, которое доставляют некоторые комедии Мольера. Комедия, о которой здесь идет речь, была удручающе реальна и могла быть доведена до последней грани бесстыдства, не имевшего, правда, никаких серьезных последствий, так как весь шабаш был праздником бесплодия; она и забывалась на другой день обеими протрезвевшими жертвами. Однако те, кто видели и действовали, вероятно, не так легко забывали.

Подобные преступные эпизоды уже указывают на присутствие аристократии. Они совершенно не напоминают древнее братство крепостных, первобытный шабаш, без сомнения нечестивый и грязный, но не допускавший таких неожиданностей, связывавших волю и сознание участников.

Сатана, всегда отличавшийся извращенностью, падает явно все ниже. Он превращается в дьявола вежливого, хитрого, притворного и тем более коварного и грязного. Такое явление, как его доброе согласие на шабаш с попами, нечто совершенно новое. Что это за фигура, этот священник, приводящий с собой свою ризничью, читающий утром белую, а ночью – черную мессу? Сатана, заявляет Ланкр, советует священнику вступать в связь со своими духовными дочерьми, совращать исповедниц. Какой невинный чиновник! Он, по-видимому, не отдает себе отчета в том, что Сатана уже целое столетие как сумел использовать преимущества церкви. Он стал духовным отцом или, если угодно, духовный отец стал Сатаной.

Ланкру следовало бы вспомнить начавшиеся в 1491 г. процессы, быть может, расположившие к терпимости парижский парламент, который уже не сжигает Сатану, усматривая в нем лишь маску.

Многие монашенки попадаются в эту новую ловушку, расставленную дьяволом, который теперь охотно принимает облик любимого исповедника. Доказательством может служить Жанна Потьерр, монахиня из Кенуа, женщина зрелая, сорокапятилетняя, но все еще чувственная. Она признается в своей любви патеру, который не желает ее слушать и бежит в Фолемпен, в нескольких милях от Кенуа. Дьявол быстро смекнул свое преимущество и, видя, по словам летописца, «что она испытывает уколы шипов Венеры, он хитро воплотился в тело означенного патера и приходил к ней каждую ночь; он настолько хорошо сумел ее обмануть и имел у нее такой успех, что, по ее заявлению, она наслаждалась с ним ровным счетом четыреста тридцать четыре раза».

Раскаяние ее вызвало большую жалость, и чтобы спасти ее от необходимости краснеть, ее быстро замуровали неподалеку, в замке Селль, где она умерла несколько дней спустя смертью доброй католички. Как трогательно! Однако все это ничто в сравнении с удивительной историей Гоффриди, происшедшей в Марселе в то самое время, когда Ланкр орудовал в Байонне.

Прованскому парламенту не пришлось позавидовать успехам парламента бордоского. Светская юрисдикция снова воспользовалась делом о колдовстве, чтобы разыграть из себя реформатора церковных нравов. Суровым взором заглянула она в заповедный мир монастырей. Такие случаи представлялись редко. Необходимо было особо счастливое стечение обстоятельств, наличие ярой зависти, ревности и жажды мести со стороны духовных отцов. Если бы не эти несдержанные страсти, которые и потом будут, как мы увидим, то и дело вспыхивать, мы не имели бы никакого представления об истинной судьбе той огромной массы женщин, которая умирала в этих грустных домах, ничего не знали бы о том, что происходило за решетками и высокими стенами, куда доступ был открыт только исповеднику.

Баскский священник, которого Ланкр изображает таким легкомысленным, таким светским человеком, который отправляется, опоясавшись шпагой, ночью плясать на шабаше со своей ризничьей, не был опасной фигурой. Не его испанская инквизиция так старалась защитить своим авторитетом. Не к нему это суровое учреждение было так снисходительно. Несмотря на все умолчания Ланкра, вы живо чувствуете, что есть еще что-то другое. И если в 1614 г. Генеральные штаты заявляют, что священник не должен судить священника, то и они думают о чем-то другом.

Именно эту тайну и разоблачил провансский парламент.

Духовный отец монахинь как господин, распоряжающийся их телом и душой, околдовывающий их,– вот что обнаружилось во время процесса Гоффриди, а позднее в страшных процессах монахинь Лудена и Лувье, в тех, с которыми нас познакомили Льоренте, Ритчи и другие.

В этих случаях прибегали к той же тактике, чтобы ослабить впечатление скандала, сбить публику с толку, привлечь ее внимание к внешней форме и скрыть от нее сокровенное содержание дела. В процессах против колдунов-священников всегда выдвигали на первый план колдуна, затушевывая священника; все внимание обращалось на магическое искусство, чтобы заставить забыть огромное влияние, которое может иметь мужчина на стадо женщин, всецело отданных в его руки.

Не было никакого средства затушить первое дело. Оно разыгралось в Провансе, в стране яркого, все пронизывающего солнца. Главным театром действия были не только Экс и Марсель, но и Сен-Бом, знаменитое место паломничества, очень посещаемое, куда со всех уголков Франции стекались любопытные посмотреть на смертельный поединок двух одержимых монахинь и их демонов. Доминиканцы, начавшие дело как инквизиторы, весьма скомпрометировали себя своим пристрастным отношением к одной из сторон. Как ни старался парламент поспешить с приговором, монахи-доминиканцы чувствовали настоятельную потребность объясниться и оправдаться. Так возникла имеющая большое значение книга монаха Микаэлиса – смесь истины и басен, изображающая сожженного священника Гоффриди как князя магов не только Франции, но и Испании, Германии, Англии, Турции и вообще всего населенного земного шара.

Гоффриди был, по-видимому, человек симпатичный, не лишенный достоинств. Он родился в горах Прованса и много путешествовал в Нидерландах и на Востоке. Он пользовался прекрасной репутацией в Марселе, где был приходским священником. Епископ ценил его, и самые благочестивые дамы предпочитали иметь его исповедником. Он обладал, говорят, своеобразным даром располагать к себе всех и каждого. И он сохранил бы свою добрую репутацию, если бы одна знатная провансалка, охваченная слепой страстью, уже совращенная им, не дошла в своем пристрастии до того, что вручила ему (быть может, ради религиозного воспитания) прелестную двенадцатилетнюю девочку, блондинку, отличавшуюся кротким характером, Мадлену де ля Палюд. Гоффриди потерял рассудок и не пощадил ни возраста, ни невинности, ни беспомощности своей воспитанницы.

Молодая аристократка росла и поняла свое несчастье, поняла, что связана нечистой любовью и не имеет уже надежды выйти замуж. Желая удержать ее, Гоффриди заявил ей, что может обвенчаться с ней, если не перед лицом Господа, то перед лицом дьявола. Стараясь польстить ее самолюбию, он рассказал ей, что он князь магов, а она будет их царицей. На палец он надел ей серебряное кольцо с магическими знаками. Повел ли он ее на шабаш или только внушил мысль, что она там была, расстроив ее ум колдовскими напитками и приемами, мы не знаем. Известно лишь то, что девушка, раздираемая двумя противоположными верами, исполненная возбуждения и страха, страдала с тех пор временным помешательством, причем иногда приступы сопровождались эпилепсией. Ее преследовала ужасная мысль, что дьявол возьмет ее живой. Не осмеливаясь больше оставаться в доме отца, она нашла себе убежище в монастыре урсулинок в Марселе.

VI. Гоффриди. 1610

Орден урсулинок был, по-видимому, самым спокойным, наименее безрассудным из всех орденов. Урсулинки не предавались праздности, занимались немного воспитанием маленьких девочек. Католическая реакция, начавшаяся взрывом чисто испанского экстатического честолюбия, построившая в безумном порыве ряд монастырей – кармелиток, фельянтинок и капуцинок, скоро истощила свои силы. Девушки, которых так жестоко запирали в этих монастырях, чтобы от них отделаться, сейчас же умирали, и эта быстро наступавшая смерть была страшным обвинением в адрес их бесчеловечных семейств. Не умерщвление плоти убивало их, а скука и отчаяние.

Как только проходили первые минуты религиозного пыла, странная монастырская болезнь (описанная еще в V в. Кассианом) быстро истощала девушек: гнетущая, меланхолическая скука послеобеденного времени, скука, погружающая в непонятную томность. Другие походили на помешанных, которых душила горячая кровь.

Чтобы смерть монахини не вызывала у родственников слишком острых угрызений, монахиня должна была прожить в монастыре около десяти лет (среднее число лет затворниц). Желая несколько смягчить режим, продолжить этот срок, люди, умные и опытные, решили, что монахинь необходимо немного занять, не оставлять их слишком долго в одиночестве. Святой Франциск Сольский основал орден визитантинок, обязанных попарно навещать больных, Сезар де Бюс и Ромильон, основатели ордена доктринариев (в соответствие ораториям), вызвали к жизни орден, если так можно выразиться, «дочерей доктрины», урсулинок, занятых религиозным обучением под руководством священников. Дело велось под надзором епископов и почти не носило монастырского характера. Эти монахини не были погребены в монастыре. Визитантинки выходили на улицу, урсулинки принимали гостей (по крайней мере, родителей учениц). Как те, так и другие, руководимые уважаемыми духовными отцами, не порывали связи с миром.

Подводным камнем в этом деле была посредственность. Пусть оратории и доктринарии были людьми с большими достоинствами, самый дух, пронизывавший орден, был серединный, умеренный, чуждый всяких смелых полетов мысли. Основатель ордена урсулинок Ромильон был человек немолодой, протестант, обратившийся в католичество, все познавший и ко всему охладевший. Он считал молоденьких провансалок такими же благоразумными и верил, что сумеет пасти свое маленькое стадо на тощих пастбищах ораторийской религии, однообразной и рассудочной. В эту дверь и вошла скука. В одно прекрасное утро все пошло прахом. Совсем иное действие произвел на монахинь Гоффриди, уроженец провансальских гор, путешественник и мистик, человек волнений и страстей, приходивший в монастырь в качестве духовного отца Мадлены. Они сразу почувствовали в нем силу и по случайным обмолвкам юной и влюбленной безумицы они, без сомнения, сообразили, что это не более и не менее, как сила дьявольская. И вот они охвачены страхом, некоторые также любовью. Воображение распаляется, голова идет кругом, пять или шесть плачут, кричат, воют, чувствуют себя во власти дьявола.

Если бы урсулинки были замурованы в монастыре, то Гоффриди, их единственный духовный отец, мог бы их так или иначе успокоить. Могло бы случиться то же самое, что случилось в монастыре Кенуа, в 1491 г., то есть дьявол, охотно принимающий облик любимого человека, сделался бы под видом Гоффриди общим любовником монахинь. Или же, как это имело место в испанских монастырях, о которых говорит Льоренте, он убедил бы их, что священник освящает тех, кому дарит свою любовь, и что грех, совершенный с ним, равносилен освящению. Подобное мнение было распространено также во Франции и даже в Париже, где любовницы священников назывались «освященными».

Мы не знаем, ограничился ли Гоффриди, господин над всеми, одной только Мадленой? Мы не знаем, перешел ли он от любви к распутству?

В приговоре упоминается еще одна монахиня, которая не появлялась во время процесса, но которая, по-видимому, тоже отдавалась ему и дьяволу.

Общежитие урсулинок было открытое, куда можно было приходить, где все было на виду. Урсулинки охранялись своими доктринариями, людьми порядочными и к тому же ревнивыми. Основатель ордена был возмущен, был в отчаянии. Какое несчастье для молодого ордена, как раз в это время расцветавшего, распространявшегося по всей Франции! Его девизом были: благоразумие, здравый смысл, спокойствие. И вдруг такое безумие! Ромильон пытался замять дело. Тайком он велел одному из своих священников изгнать беса из одержимых. Однако дьяволы не считались с заклинателями-доктринариями. Дьявол, вселившийся в маленькую блондинку, дьявол высокопоставленный, сам Вельзевул, демон гордыни, даже не пожелал разжать зубы.

Среди одержимых находилась и девушка лет 20—25, считавшаяся избранницей Ромильона, мастерица в словопрениях, протестантка по рождению, попавшая сиротой в руки протестанта, принявшего, как и она, католицизм. Имя ее – Луиза Капо – указывает на плебейское происхождение. Это была девушка, одаренная удивительным умом и огромной страстью. Прибавьте к этим качествам еще замечательную силу. В продолжение трех месяцев она выносила не только обуревавший ее адский вихрь, но и отчаянную борьбу, которая сломила бы сильнейшего мужчину в какую-нибудь неделю.

Она заявляла, что у нее три дьявола: Веррин, добрый дьявол-католик, непостоянный, один из демонов воздуха; Левиафан, дьявол недобрый, спорщик и протестант. Наконец, третий, по ее признанию, был дьяволом нецеломудрия. Она забыла упомянуть о четвертом: о дьяволе ревности.

Луиза страшно ненавидела маленькую блондинку, привилегированную, гордую, знатную барышню... Последняя во время одного припадка рассказала, что была на шабаше, была там царицей, что ей были оказаны всякие почести и что она отдалась князю... «Какому князю?» – «Луи Гоффриди, князю магов».

Луиза, для которой это откровение было подобно кинжалу, вонзенному в ее грудь, была слишком взбешена, чтобы сомневаться. Обезумев, она поверила безумной, чтобы погубить ее. Ее дьявола поддержали дьяволы всех остальных ревнивиц. Все громко говорили о том, что Гоффриди в самом деле – царь колдунов. Всюду разнесся слух, что найдена удивительная добыча, что объявился священник – царь всех магов, князь колдовства. Такую диадему из железа и огня надели эти женщины-дьяволицы на его голову.

Все растерялись, растерялся и старик Ромильон. Из ненависти ли к Гоффриди, из страха ли перед инквизицией он изъял дело из рук епископа и отправил обеих одержимых, Луизу и Мадлену, в монастырь Сен-Бом, игуменом которого состоял доминиканец отец Микаэлис, папский инквизитор в папских владениях в Авиньоне, заявлявший, что он инквизитор всего Прованса. Речь шла исключительно об изгнании демона из одержимых. Но так как обе девушки обвиняли Гоффриди, то это значило отдать его в руки инквизиции.

Микаэлис должен был провозглашать проповеди перед парламентом Экса в дни рождественского поста. Он понял, что может выдвинуться на этой драматической истории, и взялся за нее с увлечением, с каким наши адвокаты выступают в драматических уголовных процессах.

Что особенно интересно в таких делах, так это то, что драму разыгрывали в период между Рождеством и Великим постом, а сжигали только на Страстной Неделе, накануне Светлого Праздника Воскресенья. Микаэлис приберег себя для последнего акта, поручив главную часть дела фламандскому доминиканцу, доктору Домпту, прибывшему из Лувена, уже занимавшемуся изгнанием бесов и считавшемуся знатоком в таких глупостях.

Лучшее, что фламандец мог сделать, – это ничего не делать. В лице Луизы ему дали страшного союзника, втрое более рьяного, нежели сама инквизиция, беспредельно яростного, обладавшего зажигательным, странным, порой вычурным красноречием, заставлявшего, однако, трепетать и содрогаться. То был настоящий адский факел.

Дело свелось к поединку между обоими дьяволами, между Луизой и Мадленой, на глазах народа.