Текст книги "Ведьма"

Автор книги: Жюль Мишле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Напротив нового театра улочка – улочка Госпиталя – ведет от королевской улицы, довольно узкой, к еще более узкой улице артиллеристов (Святого Себастьяна). Она производит впечатление закоулка. В полдень солнце порой бросает сюда свой взгляд, но находит место столь печальным, что в следующее же мгновение уже уходит и улица снова погружается в мрак.

Среди этих мрачных домов самым маленьким был дом господина Кадьера, лавочника или барышника. Вход в него вел через лавку. На каждом этаже было только по одной комнате. Кадьеры были люди почтенные, благочестивые, а мадам Кадьер – воплощением всех совершенств. Они не были бедняками. Не только маленький дом был их собственностью, они имели еще, как большинство тулонских мещан, свою мызу или дачу. Обыкновенно это не более, как лачуга, небольшое каменистое загороженное место, дающее немного вина.

Во время расцвета флота, при Кольбере и его сыне, город извлек пользу из этого прибыльного движения. Сюда стекались деньги изо всей Франции. Проезжавшие сеньоры возили за собой свой дом, многочисленную челядь – народ расточительный, немало оставлявший в городе. Это счастливое время вдруг кончилось. Искусственно вызванное движение остановилось. Не было даже денег, чтобы оплатить рабочих арсенала. Попортившиеся корабли не исправлялись. Кончилось тем, что стали продавать их деревянные части.

Худовецкий. Суд и казнь над колдунами

Последствия сильно отразились на Тулоне. Во время осады 1707 года город казался мертвым.

Не трудно себе представить, что произошло с ним в страшный 1709 год – этот 93 год Людовика XIV, когда все бичи – жестокий мороз, голод, эпидемия,– одновременно обрушившиеся на Францию, казалось, хотели ее стереть с лица земли! Не пощадили и деревьев Прованса.

Сообщение прекратилось. Дороги кишели нищими, голодными. Окруженные со всех сторон разбойниками, захватившими все дороги, тулонцы дрожали.

В довершение всего в этот жестокий год госпожа Кадьер была беременна. У нее уже было три мальчика. Старший помогал в лавке отцу. Второй готовился в монахи-доминиканцы (якобинцы, как тогда говорили), третий – в священники в иезуитской семинарии. Супруги мечтали о дочери. Госпожа Кадьер просила у Бога святую. Период беременности она провела в молитве и посте, ела только ржаной хлеб. Родилась дочь Екатерина. Ребенок хрупкий и, как ее братья, не совсем здоровый. В этом были виноваты как сырой дом, в котором было мало воздуха, так и скудное питание экономной и более чем воздержанной матери. Уже братья страдали гландами, и та же болезнь обнаруживалась в первые годы жизни у девочки. Не будучи больной, она отличалась страдальческой грацией болезненных детей, она росла, но не крепла. В годы, когда другие дети чувствуют в себе силы и радость восходящей жизни, она уже говорила: «Я проживу недолго.

Она болела ветряной оспой, следы которой у нее остались навсегда.

Неизвестно, была ли она красива. Верно лишь то, что она была мила, обладала очаровательными контрастами, свойственными юным провансалкам с их двойственной натурой. Живая и мечтательная, веселая и меланхоличная, она была благочестива и вместе с тем не чуждалась невинных шалостей. Когда в перерыве между продолжительными службами ее приводили на дачу с другими девочками-сверстницами, она охотно следовала их примеру, пела и плясала, надевала на шею тамбурин.

Такие дни были, однако, редки. Чаще она находила удовольствие в том, чтобы подняться на верхний этаж дома, очутиться поближе к небу, увидеть немного света, быть может, клочочек моря или острую вершину обширной гряды гор. Уже тогда они были суровы, но менее зловещи, менее голы, еще одеты в пеструю и яркую одежду толокнянки и лиственницы.

В период чумы этот мертвый город насчитывал 26 000 жителей. То была огромная масса, сосредоточенная на небольшом пространстве. Отнимите еще от этого пространства пояс прислонившихся к ограде больших монастырей: францисканцев, ораториев, иезуитов, капуцинов, францисканок, урсулинок, визитантинок, бернардинцев и т. д., а в центре – огромный монастырь доминиканцев, а также приходские церкви, дома священников, епископа и т. д. Все принадлежало духовенству, народу – почти ничего.

Не трудно угадать, какие опустошения должна была произвести чума на таком небольшом пространстве. Помогло ей и доброе сердце жителей, великодушно принявших у себя беглецов из Марселя. Возможно, что они и принесли с собой чуму, в такой же мере, как тюки шерсти, которые по обычному мнению завезли бич заразы. Испуганные богачи решили бежать, рассеяться по деревням. Первый консул, д'Антрешо, натура героическая, удержал их, строго заявив: «Господа! Что станется с народом в городе, лишенном всяких средств, если богачи унесут с собой свои деньги?»

Он удержал их, заставил всех остаться. Марсельские ужасы объяснили передачей заразы благодаря сношениям жителей друг с другом. Д'Антрешо пытался применить противоположную систему. Он изолировал тулонцев, запер каждого в своем доме.

На рейде и в горах были выстроены два огромных госпиталя.

Все остальные жители были обязаны под страхом смертной казни оставаться у себя дома. В продолжение семи месяцев д'Антрешо крепко стоял на своем, держа население в домах и питая его – 26 000 душ,– чему никто не поверил бы.

За все это время Тулон походил на могилу. Никакой жизни, если не считать: сначала распределение утром хлеба по домам, потом погребение покойников. Погибло большинство врачей, погибли чиновники, за исключением д'Антрешо, погибли могильщики. Место их заняли осужденные дезертиры, действовавшие с какой-то бешеной и жестокой поспешностью. Трупы выбрасывались из четвертого этажа головой вниз на дроги. Какая-то мать лишилась своей дочери. Она не могла примириться с мыслью, что бедное тело будет таким образом выброшено, и добилась подкупом, чтобы его снесли вниз. Во время переноса девочка пришла в себя, ожила. Ее понесли наверх. Она выздоровела. То была прабабушка ученого Брена, автора превосходной истории порта.

Маленькой бедной Кадьер было столько же лет, сколько этой выздоровевшей девочке, а именно двенадцать. Она вступила в возраст, столь опасный для ее пола. Закрытие всех церквей, упразднение рождественских праздников (таких веселых в Тулоне) – все это внушало девочке мысль, что наступили последние дни. По-видимому, от этого впечатления она никогда не могла освободиться. Тулон также не мог оправиться. Он продолжал походить на пустыню. Все были разорены, все ходили в трауре, масса вдов, сирот, отчаявшихся. А посреди этого опустошения, подобно огромной тени, стоял д’Антрешо, на глазах которого умерли его сыновья, коллеги, также разорившийся благодаря своему великодушию, вынужденный прибегать к помощи соседей: бедняки оспаривали друг у друга честь кормить его.

Маленькая Екатерина заявила матери, что не будет больше носить свои хорошие платья, что их следует продать. Она хотела только одного: ухаживать за больными. Каждый день тащила она мать с собой в госпиталь, находившийся в конце их улицы. Четырнадцатилетняя соседка Екатерины, Ложье, потеряла отца и жила с матерью в большой нужде. Екатерина то и дело навещала их, присылала им пищу, свои платья и белье, все, что могла. Она просила родителей заплатить за учение Ложье у белошвейки, и так велико было ее влияние, что те решились на такой большой расход. Ее сострадание, ее обаятельное маленькое сердечко делали ее всемогущей. Ее милосердие было проникнуто страстностью. Она не только давала, но и любила. Ей хотелось бы, чтобы Ложье стала совершенством. Она охотно держала ее при себе, клала ее часто спать с собой. Обе девочки были приняты в орден дочерей святой Терезы, организованный кармелитками. Мадемуазель Кадьер была образцовой его представительницей и в тринадцать лет уже казалась безупречной кармелиткой. Одна визитантинка одолжила ей мистические книги, которые она поглощала.

Ложье, которой было пятнадцать лет, представляла полную противоположность Екатерине. Она только ела и прихорашивалась. За красоту ее сделали ризничьей часовни святой Терезы. Превосходный случай вступить со священниками в интимные отношения.

Когда выяснилось, что ее поведение заслуживало бы ее изгнания из конгрегации, вмешался генеральный викарий, который настолько увлекся, что заявил, если ее исключат, то закроют и часовню.

Обе девочки имели темперамент родной страны, отличались крайней нервной возбудимостью и страдали тем, что называли тогда парами матери (матки). Болезнь, однако, по-разному выражалась у обеих девочек: в виде повышенной чувственности у сластолюбивой, ленивой и пылкой Ложье и совершенно духовно у чистой и нежной Екатерины, которая, благодаря своим болезням или живому, все в ней поглощавшему воображению, не имела никакого представления о поле. В двадцать лет она была невинна, как семилетний ребенок. Она думала только о молитвах и милостынях, не хотела выходить замуж. При слове «брак» она плакала, точно ей предлагали покинуть Бога.

Ей одолжили житие ее святой – святой Екатерины, а она сама купила «Замок Души» святой Терезы. Немногие исповедники могли следовать за мистическим полетом ее вдохновения.

Те, которые говорили об этих предметах неумело, делали ей больно. Ни исповедник матери, соборный священник, ни кармелит, ни старый иезуит Сабатье не удовлетворяли ее. В шестнадцать лет она остановилась на священнике из Сен-Луи, отличавшемся возвышенным спиритуализмом. Целые дни проводила она в церкви, так что мать, овдовевшая и нуждавшаяся в ней, несмотря на собственное благочестие, наказывала ее при возвращении. Она была не виновата. Она забывала обо всем в порыве экстаза. Ее сверстницы настолько считали ее святой, что порой во время мессы им казалось, что гостия, притянутая исходившей от нее любовью, летела к ней и сама опускалась на ее уста.

Оба ее молодых брата разно относились к Жирару. Старший питал к нему врожденную доминиканцам антипатию к иезуитам. Второй, готовившийся в священники, считал Жирара, напротив, святым, великим человеком, сделал его своим героем. Екатерина любила младшего брата, такого же болезненного, как и она сама. Его постоянные рассказы о Жираре должны были произвести на нее впечатление.

Однажды она встретила его на улице. Он был такой серьезный, но добрый и кроткий, что внутренний голос шепнул ей: «Вот человек, который поведет тебя». В субботу она пошла к нему на исповедь. Он сказал ей: «Я вас ждал. Она была удивлена и взволнована. Она не подумала о том, что ее брат мог предупредить его, а была убеждена, что так как и она слышала таинственный голос, то они оба одинаково удостаиваются предупреждений свыше.

Прошли все летние месяцы, а Жирар, исповедовавший ее по субботам, не сделал ни одного шага навстречу ей. Скандальное поведение старого Сабатье служило ему красноречивым предостережением, и если бы он был благоразумен, он поддерживал бы свою более темную связь с Гиоль, правда, немолодой, но страстной, с настоящим дьяволом во плоти.

Сама Кадьер сделала в своей невинности первый шаг. Ее брат, безрассудный доминиканец, вздумал одолжить одной даме и распространить по городу сатиру под заглавием «Мораль иезуитов». Иезуиты скоро узнали об этом. Сабатье клянется, что добьется lettre de cachet и посадит доминиканца в тюрьму. Сестра волнуется, пугается и идет со слезами на глазах умолять Жирара вмешаться. Когда некоторое время спустя она снова приходит к нему, он говорит ей: «Успокойтесь. Вашему брату не грозит никакая опасность. Я все устроил». Она была растрогана. Жирар понял преимущество своего положения. Человек, столь могущественный, друг короля, друг Бога, обнаруживший к ней такую доброту,– какая опасность для юного сердца! Он отважился и заметил ей (на своем двусмысленном языке): «Доверьтесь мне. Отдайтесь мне всецело». Она не покраснела, а ответила в своей ангельской чистоте: «Хорошо», желая сказать, что будет в нем видеть своего единственного духовного отца.

А он, какие мысли лелеял он? Хотел ли он сделать ее своей любовницей или орудием шарлатанства? Жирар, несомненно, колебался, но склонялся, думается мне, больше ко второй идее. Он мог выбирать, мог добиться наслаждений без опасных последствий. Однако мадемуазель Кадьер имела благочестивую мать и жила с семьей, с женатым братом и обоими другими братьями, готовившимися к духовной карьере, в тесном доме, куда вел один только вход: лавка старшего брата. Девушка выходила почти только в церковь. При всей своей простоте она инстинктивно чуяла нечистые замыслы, опасные дома. Исповедницы иезуитов охотно собирались на верхнем этаже одного дома, устраивали пирушки, безумствовали, кричали по-провансальски: «Да здравствуют иезуиты». Пришла соседка, которую беспокоил шум, и увидела, что они лежат на животе, распевая песни и поедая оладьи (пирушка устраивалась, как говорили, на деньги, полученные в виде милостыни). Екатерину также пригласили, но она почувствовала отвращение и не приходила больше.

Только душу ее можно было увлечь. Жирар, по-видимому, и задался этой целью. Вероятно, его единственной задачей было заставить ее повиноваться, принять доктрину пассивности, которую он проповедовал в Марселе. Ему казалось, что пример окажет больше влияния, чем поучение. И вот он поручил Гиоль, своей тени, повести юную святую в Марсель, где жила ее подруга детства, кармелитка, дочь Гиоль. Желая внушить ей доверие, хитрая женщина рассказала Екатерине, что и у нее бывают моменты экстаза. Она вообще кормила ее смешными баснями. Так она сообщила ей, что когда однажды в погребе испортилось вино в бочке, она стала молиться и вино тотчас же снова стало хорошим. В другой раз она будто почувствовала, как в нее вонзается терновый венец, но ангелы, чтобы утешить ее, подали вкусный обед, который она и съела с отцом Жираром.

Мать разрешила Екатерине отправиться в Марсель с доброй Гиоль и взяла на себя все расходы по путешествию. Стоял самый жаркий месяц в этой жаркой стране, август (1729), когда вся иссохшая местность представляет глазам лишь огненное зеркало скал и камней. Слабый, притупившийся мозг юной больной, истомленной путешествием, тем лучше воспринимал зловещие образы затворниц, похороненных в монастыре. Самым выдающимся типом в этом роде была сестра Ремюза, живой труп (она вскоре в самом деле умерла). Екатерина восхищалась таким высоким совершенством. А ее коварная спутница искушала ее честолюбивой мыслью сделать то же, стать ее преемницей.

А. Дюрер. Ведьма

Во время этого коротенького путешествия Жирар, оставшийся в горячем пекле Тулона, опустился весьма заметно. Он часто навещал маленькую Ложье, воображавшую, что и у нее бывают моменты экстаза, и утешал ее (по-видимому, основательно, так как она сейчас же забеременела). Когда Екатерина вернулась, окрыленная, экзальтированная, он, погрязший в чувственности, весь преданный наслажденью, зажег в ней искру любви! Она воспламенилась, но по-своему, оставаясь чистой, святой, великодушной, желая помешать ему пасть, отдаваясь ему до готовности за него умереть (сентябрь 1729).

Одним из даров ее святости была способность заглядывать в чужие сердца. Порой случалось, что она узнавала тайны жизни, сокровенные нравы своих исповедников, указывала им на их недостатки. Многие, удивляясь, пугаясь, смиренно соглашались с ее упреками. Однажды летним днем она увидела входившую Гиоль и вдруг сказала ей: «Что вы сделали, злая!» «Она была права,– признавалась впоследствии сама Гиоль.– Я только что совершила дурной поступок».

Какой? Вероятно, она отдала в руки иезуита белошвейку Ложье. Такое предположение само навязывается, так как в следующем году она хотела также поступить с Батарелль.

Возможно, что Ложье, часто ночевавшая у Екатерины, посвятила ее в свое счастье, в любовь святого, рассказала о его отеческих ласках. Для Екатерины то было тяжелым испытанием, взволновавшим всю ее душу. С одной стороны, она прекрасно знала правило Жирара: «Поступки святого – святы», с другой – ее прирожденная порядочность, полученное ею воспитание – все внушало ей мысль, что чрезмерная нежность к человеку является всегда смертным грехом. Эти скорбные колебания между двумя учениями доконали бедную девушку, вызвали в ее душе страшную бурю, и она сочла себя одержимой.

Даже здесь обнаружилось ее доброе сердце. Не унижая Жирара, она сообщила ему, что имела видение – видела душу, терзаемую нечистыми мыслями и смертным грехом,– что она чувствует потребность спасти эту душу, предложить дьяволу жертву взамен жертвы, что она готова подчиниться одержимости и стать на место той. Он разрешил ей быть одержимой, но только на год (ноябрь 1729).

Екатерина знала, как и все в городе, о скандальных связях отца Сабатье, дерзкого, несдержанного, неосторожного, являвшегося полной противоположностью в этом отношении Жирару. Она прекрасно понимала, что иезуиты (которых она считала опорой церкви) могут стать предметом всеобщего презрения.

Однажды она сказала Жирару:

«Я видела видение: мрачное море, ладья, наполненная душами, которую яростно хлестала буря нечистых мыслей, на ней два иезуита. Я сказала Спасителю, которого узрела в небесах: «Господи! Спаси их. Утопи меня. Я возьму на себя все кораблекрушение. И добрый Бог принял мою просьбу».

Впоследствии, когда начался процесс, когда Жирар стал ее жесточайшим врагом, когда он преследовал ее насмерть, она никогда не возвращалась к этому эпизоду. Никогда она не объяснила прозрачного смысла этих слов. Она была настолько благородна, что предпочитала молчать. Она обрекла себя. На что? На адские муки, без сомнения. Скажут: из гордости, считая себя бесстрастной и умершей для жизни, она не боялась грязных мыслей, внушаемых дьяволом божьему избраннику. Однако более чем достоверно, что она ничего не понимала в чувственности, что в этой тайне она усматривала лишь страдание и пытки, придуманные дьяволом... Жирар оставался холоден и оказался недостоин ее заботливости. Вместо того, чтобы растрогаться, он воспользовался ее легковерием для гнусного обмана. Он бросил незаметно в ее шкатулку записку, в которой Бог объявлял ей, что ради нее он спасет ладью с грешниками. Жирар, конечно, был настолько осторожен, что не оставил записку там: если бы она часто читала и перечитывала ее, она могла бы заметить, что она сфабрикована. Ангел, принесший ей записку, в один прекрасный день унес ее.

Видя ее возбужденной, не способной молиться, Жирар также неделикатно и также легкомысленно позволил ей приобщаться Святых Тайн, когда ей будет угодно, хоть каждый день, во всех церквах. Ей становилось лишь хуже. Уже вся во власти дьявола, она давала место в сердце и ему, и Богу. Обладая одинаковой силой, они боролись в ее душе так, что ей казалось, она разорвется на части и умрет. Она падала в обморок, теряла сознание, оставалась целыми часами в бесчувственном состоянии. В декабре она почти уже не выходила, почти не покидала постели.

У Жирара имелся достаточно веский предлог видеться с ней. Человек осторожный, он просил младшего брата провожать его, по крайней мере, до дверей. Комната больной была на верхнем этаже. Мать, не желая мешать, оставалась в лавке. Он мог оставаться наедине с ней, мог по желанию запереть комнату. Она была тогда очень больна. Он обращался с ней, как с ребенком, садился у изголовья постели, держал ее голову, отечески целовал.

Она принимала эти ласки почтительно, с нежностью и признательностью.

Глубоко невинная, она была вместе с тем очень чувственна. Даже при легком прикосновении, которого другая не заметила бы, она теряла сознание. Было достаточно даже просто задеть ее грудь. Жирар скоро убедился в этом ее качестве, и в голове его родились дурные мысли. Он охотно погружал ее в такой сон, а она и не думала защищаться, всецело доверяя ему, беспокоясь и стыдясь только того, что ведет себя так свободно с таким человеком, заставляет его терять драгоценное время. Он подолгу оставался у нее. Нетрудно было предвидеть, что должно было случиться. Несмотря на свою тяжелую болезнь, бедная молодая девушка сумела опьянить Жирара. Однажды, просыпаясь, она увидела себя в позе, до смешного непристойной. В другой раз она почувствовала, что он ее ласкает. Она покраснела, вздохнула, пожаловалась.

А он бесстыдно заметил: «Я твой господин, твой Бог! Ты все должна снести во имя послушания».

На Рождество, во время большого праздника, он забыл всякую сдержанность. Пробуждаясь, она воскликнула: «Боже! Как я страдала». «Охотно верю, бедняжка!» – произнес он тоном сочувствия.

После этого она жаловалась уже меньше, но не говорила о том, что испытывает во время сна.

Жирар понял лучше и не без страха, что сделал. В январе – феврале он уже не мог сомневаться в ее беременности. Положение становилось еще запутаннее благодаря тому, что и Ложье оказалась в таком положении. Пирушки святош, обильно приправляемые туземным вином, имели своим первым последствием для этих легко воспламенявшихся женщин экзальтацию, заразительный экстаз. Хитрые подделывались под это настроение. У молодой Ложье, сангвинической и страстной, оно было искренним. В своей маленькой комнатке она испытывала настоящее безумие, падала в обморок, особенно когда ее посещал Жирар. Она забеременела несколько позднее Екатерины, без сомнения, в день Крещения.

Положение становилось опасным.

Девушки жили не в уединении, не в монастыре, которому было важно потушить дело, а, так сказать, на улице, на виду у всех: Ложье среди любопытных соседок, Екатерина – в лоне семьи. Ее брат, доминиканец, уже и так был недоволен продолжительными визитами Жирара. Однажды, когда последний пришел к сестре, он остался у нее, как бы желая ее оградить,– Жирар дерзко выставил его из комнаты, а возмущенная мать выгнала сына из дома.

Дело грозило завершиться скандалом. Жирар не сомневался, что молодой человек, с которым поступили так жестоко, выгнанный из дома, в порыве негодования расскажет обо всем своему ордену, что последний воспользуется удобным случаем, распространит историю по всему городу и натравит город на него. Тогда он принял странное решение выйти из затруднительного положения смелым наступлением, спастись гнусностью.

Развратник превратился в преступника.

Жирар хорошо знал свою жертву. Он видел на ее теле следы золотухи, которой она в детстве страдала. Ранки этой болезни не заживают совсем, как это бывает с другими ранами. Кожа остается в этих местах светло-розовой, тонкой и слабой. У Екатерины следы золотухи остались на ногах, а также на нежном и опасном месте, на груди. И вот ему пришла дьявольская мысль вновь растравить язвы и выдать их за стигматы вроде тех, которые небо даровало святому Франциску и другим святым, носившим следы гвоздей и копья, как распятый, которому они хотели во всех отношениях подражать. Иезуиты не могли примириться с тем, что им нечего было противопоставить чудесам янсенистов. Жирар был уверен, что очарует их неожиданным чудом. Иезуиты, их монастырь в Тулоне, конечно, поддержат его. Старик Сабатье был готов верить всему. Он был когда-то исповедником Екатерины, и такое происшествие послужило бы лишь к его славе. Другой иезуит, отец Гринье, был глупым ханжой, способным видеть все, что от него потребуют.

Если бы кармелиты или другие вздумали выразить сомнение, то свыше им сделают предостережение, и они благоразумно умолкнут. Даже доминиканец, брат Екатерины, дотоле завистник и враг, найдет выгодным поверить факту, который прославит его семью и сделает его братом святой.

«Но разве все это не естественно! – возразят.– Есть масса достоверно засвидетельствованных примеров настоящих стигматизированных». Противоположное утверждение как раз более вероятно.

Когда Екатерина заметила, в чем дело, ей было стыдно и она была безутешна, боясь, что Жирар охладеет к ней под влиянием такого возврата детской болезни. Быстро отправилась она к соседке, некой госпоже Трюк, занимавшейся медициной, и купила у нее (якобы для младшего брата) мазь, чтобы смазывать язвы.

К каким приемам прибегал жестокий изверг, чтобы создать эти язвы? Раздирал ли он их ногтями? Пользовался ли он маленьким ножом, который всегда носил при себе? Или же он притягивал – как это делал впоследствии – кровь к ранам тем, что сосал губами больные места. Она теряла сознание, но не чувствительность: нет никакого сомнения, что сквозь сон она чувствовала боль. Если бы она не рассказала обо всем Жирару, она сочла бы себя великой грешницей. Как ни боялась она вызвать в нем разочарование и отвращение, она призналась. Он осмотрел ее и, продолжая играть комедию, упрекнул ее, зачем она хочет лечиться и не слушается Бога. То небесные стигматы. Он опускается на колени, целует раны на ее ногах. Она униженно крестится, не хочет верить. Жирар настаивает, бранит ее, заставляет показать бок, благоговейно созерцает рану.

«У меня тоже такая рана, но только внутри!» – замечает он. И вот она вынуждена верить, что она – живое чудо. Случившаяся как раз в это время смерть сестры Ремюза помогла ей принять на веру такое удивительное событие. Она видела ее в ее славе, видела, как сердце ее вознеслось к ангелам. Кто будет ее преемницей на земле? Кто унаследует ее возвышенные дары, небесную милость, что осеняло ее? Жирар предложил ей освободившееся место и совратил ее, действуя на ее честолюбие. С тех пор она была неузнаваема. Она тщеславно освящала все испытываемые ею проявления природы. Капризы, содрогания беременной женщины, в которых она ничего не понимала, она приписывала внутренним порывам Духа. В первый день Великого поста, сидя с семьей за обедом, она вдруг увидела Спасителя. «Я хочу повести тебя в пустыню, где я страдал,– сказал он ей,– хочу приобщить тебя к моим страданиям».

Она содрогнулась: ей страшно предстоящих мук. Но только она одна может искупить целый мир грешников. Перед ней носятся кровавые видения. Она видит только кровь. Христос является ей с окровавленным лицом. Она сама харкала кровью, теряла кровь еще иным образом, в то же время ее природа казалась настолько изменившейся под влиянием страданий, что она становилась влюбленной. На двадцатый день поста она видит свое имя соединенным с именем Жирара. Питавшаяся новыми переживаниями гордость позволяет ей понять ту особую власть, которую Мария (женщина) имеет над Богом. Она чувствует, насколько ангел ниже последнего святого, последней святой. Она видит дворец славы и сливается мысленно с агнцем. В довершение всего она чувствует, как поднимается с земли, поднимается на несколько футов в воздух. Она сама едва поверила бы этому, но одна уважаемая особа, мадемуазель Гравье, уверяет ее в этом. Все приходят, смотрят с удивлением, благоговеют.

Жирар приводит своего коллегу Гринье, который опускается на колени и плачет от радости.

Не осмеливаясь навещать ее каждый день, Жирар часто приглашает ее в иезуитскую церковь. Она отправлялась туда, с трудом передвигая ноги, в час дня, после мессы, во время обеда. В церкви – ни души. Перед алтарем, перед распятием она отдавалась во власть порывов, которые нечестие делало тем более страстными. Мучили ли ее угрызения совести? Ошибалась ли она? Кажется, ее сознание уже тускнело, затемнялось среди этой пока еще искренней и неподдельной экзальтации. Кровавые стигматы, эти жестокие знаки ласк небесного супруга, начинали доставлять ей странное удовлетворение. Радуясь своим обморокам, она находила в них невыразимо сладкую муку, как она сама выражалась, потоки благости, в которые она погружалась «до полного умиления». Сначала эти новые переживания изумили и обеспокоили ее. Она рассказала о них Гиоль, которая улыбнулась, назвала ее глупой, заявила, что это ничего не значит, и прибавила цинично, что и она испытывает нечто подобное.

Так помогали коварные соседки, насколько было в их силах, извратить девушку, честную и порядочную, чувственность которой пробуждалась лишь поздно и с трудом под гнусной властью околдовавшего ее человека, авторитет которого она считала священным.

Две черты приятно поражают в ее грезах. Это, во-первых, тот чистый идеал верной до смерти любви, который она лелеяла, на что указывает ее видение о том, что ее имя и имя Жирара навеки соединены в книге бытия. Во-вторых – такая черта, как ее доброта, то и дело вспыхивающая сквозь безумие, ее очаровательное детское сердечко. В Вербное воскресение при виде радостной семьи, собравшейся вокруг стола, она плакала три часа подряд, думая о том, что «в этот день никто не пригласил Христа обедать».

В продолжение почти всего поста она не могла есть. То немногое, что она съедала, она извергала назад. Первые две недели она совсем воздерживалась от пищи и дошла до крайней степени слабости. Кто поверил бы, что Жирар подвергнет умирающую, едва дышавшую девушку новым жестокостям? Он помешал ее ранам зажить, на правом боку показалась новая язва. Наконец, в Страстную пятницу, чтобы довершить жестокую комедию, он принес ей венец из проволоки, которая вонзилась ей в голову, так что кровь полилась по лицу.

Все это делалось открыто. Он сначала обрезал ее длинные волосы и унес их, потом заказал венец у некоего Битара, торговавшего в порте клетками. Екатерина не показывалась посетителям в венце. Публика видела только последствия, капли крови, окровавленное лицо. На него накладывали платки, чтобы получился нерукотворный образ, как это было со святой Вероникой, а Жирар брал эти платки с собой, очевидно, как подарки благочестивым людям.

Мать Екатерины оказалась против воли соучастницей мошенничества. Тем не менее она боялась Жирара. Она начинала понимать, что он готов на все. Кто-нибудь (вероятно, Гиоль) сообщил ей по дружбе, что если она скажет хоть одно слово, то ее дочь не проживет и двадцати четырех часов.

Что же касается Екатерины, то она на этот счет никогда не лгала. В продиктованном ею сообщении об этом посте она прямо говорит, что это был венец с остриями, которые вонзались в голову до крови. Не скрывала она и происхождение тех маленьких крестиков, которые она дарила посетителям. Она заказала их у родственника, столяра из Арсенала, по модели, доставленной ей Жираром.

В Страстную пятницу она пролежала двадцать четыре часа в обмороке или «экстазе», всецело находясь на попечении Жирара, попечении, обессиливающем, убийственном. Она была на третьем месяце беременности. Он уже видел перед собой святую, мученицу, преображенную, а ее тело начинало округляться. Он и желал и боялся насильственной развязки путем аборта. Он сам подготовлял его, давая ей каждый день опасные капли, красноватые порошки.

Ему было бы приятнее видеть ее мертвой. Ее смерть выпутала бы его из затруднительного положения. А раз она была жива, то ему хотелось, по крайней мере, удалить ее от матери, спрятать в монастырь. Он знал эти учреждения, знал, как и Пикар, с какой ловкостью и тайной там умеют похоронить подобные истории. Он хотел послать ее или к картезианкам в Премоль или к клеристкам в Оллиуль. Он сделал ей подобное предложение еще в Страстную пятницу. Но она была так слаба, что ее боялись поднять с постели. Наконец, на пятый день Пасхальной недели, когда Жирар был в ее комнате, она почувствовала мучительный позыв и потеряла значительный сгусток крови. Он взял посуду и внимательно разглядывал ее у окна. Не подозревая ничего дурного, Екатерина позвала служанку и попросила вынести посуду. «Какая неосторожность!» – невольно воскликнул Жирар, несколько раз глупо повторяя эти слова.