Текст книги "Книга имён"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Два раза пришлось пересаживаться с одного автобуса на другой, прежде чем он достиг цели. Длинное двухэтажное здание школы было обнесено высокой решетчатой оградой. Пространство перед ним, клочок земли, где там и сям виднелись низкорослые деревца, предназначалось, надо полагать, для рекреаций. В окнах было темно. Сеньор Жозе огляделся, улица, несмотря на непоздний час, была пуста, тем и хороши эти отдаленные от центра кварталы, особенно если пришло время закрыть окна, и жители сидят по пенатам, и снаружи ничего не видать. Сеньор Жозе дошел до самого конца улицы, пересек ее и по другой стороне направился к школе, шагая медленно, как тот, кто вышел подышать вечерней прохладой и кого никто не ждет. У самых ворот наклонился, как если бы только сейчас заметил, что шнурок развязался, старый, сильно поношенный трюк, который никого давно уже не обманет, но все же за неимением лучшего, по недостатку воображения еще применяется. Локтем толкнул калитку, и она подалась, ибо не была заперта на ключ. Сеньор Жозе методически смастерил второй узелок рядом с первым, выпрямился, потопал о землю, проверяя прочность уз, и продолжил путь, однако несколько быстрее, чем прежде, как если бы вдруг вспомнил, что все-таки кто-то его ждет.

А остатки недели прожил сеньор Жозе так, словно исполнял собственные свои мечты. Ко всеобщему удивлению, не допускал по работе ни единой ошибки, не отвлекался, не путал бумаги, и невообразимые объемы их, прежде вызвавшие бы у него справедливый, хоть, разумеется, и немой протест против бесчеловечного обращения, жертвами коего спокон веку становятся младшие делопроизводители, принимал покорно и безропотно, без слова упрека, без вздоха укоризны. Хранитель издали дважды останавливал на нем взгляд, а мы ведь знаем, что не в его обычае смотреть на подчиненных, тем более – низшей категории, однако духовная энергия сеньора Жозе достигла такой степени сосредоточенности, что было попросту невозможно не почувствовать ее в вечно напряженной атмосфере архивного присутствия. В пятницу, перед самым окончанием рабочего дня и совершенно неожиданно для всех шеф преступил все правила, попрал обычаи, осквернил традиции, вверг всех сотрудников в столбняк ошеломления, когда, направляясь к двери и проходя мимо стола сеньора Жозе, на миг задержался и спросил: Вам лучше. Сеньор Жозе ответил в том смысле, что да, что гораздо лучше, бессонница больше не мучит, на что шеф сказал: Беседа пошла вам на пользу – и вроде бы намеревался еще что-то добавить, облечь в слова внезапно и только что пришедшее в голову соображение, но замкнул уста и удалился, лишь сказанным и ограничившись, ибо отменять ранее наложенное взыскание было бы уж и вовсе неслыханным нарушением дисциплины. Прочие младшие делопроизводители, а также старшие и даже оба зама глядели на сеньора Жозе так, словно впервые его увидели, что в сущности недалеко от истины, ибо слова шефа преобразили его, как с поправкой на обстоятельства происходит при крещении младенца, когда в купель погружают одно существо, а извлекают из нее уже другое. Сеньор Жозе сложил бумаги на столе, затем дождался своей очереди на выход, поскольку по внутреннему регламенту первым покидал присутствие старший по возрасту зам, за ним следовали старшие делопроизводители, за ними – младшие, а второму заму в соответствии с установленным порядком надлежало выйти последним и запереть двери. Против обыкновения, сеньор Жозе не сразу обогнул здание Главного Архива, чтобы попасть к себе домой, а сначала прошелся по окрестным улицам, заглянул в три магазинчика и в каждом сделал покупку, в одном приобретя полкило свиного жира, в другом – махровое полотенце, а в третьем – какой-то маленький предмет, который уместился у него в ладони и был упрятан им в боковой карман пиджака, поскольку не нуждался в том, чтобы его завернули или упаковали. И лишь затем сеньор Жозе пошел домой. А после полуночи из дому вышел. В такой час автобусы уже почти не ходили, лишь изредка где-то вдалеке пролетал случайный, и потому сеньор Жозе во второй раз с тех пор, как ему попался формуляр неизвестной женщины, решил взять такси. Он чувствовал какое-то сосание под ложечкой и слышал какой-то звенящий гул в ушах, но голова не поддавалась панике прочего организма, оставалась спокойна, а может быть, просто не в состоянии была думать. Была минута, когда сеньор Жозе, скорчившись на заднем сиденье, словно боялся, что его заметят, еще пытался представить себе, что воспоследует за этим, как может измениться вся его жизнь, если затеянное им дело не удастся, но мысль юркнула за стену, сказала: Я отсюда не выйду, и он понял, что она хочет уберечь его, уберечь не от страха, но от трусости. Немного не доезжая до цели, он попросил таксиста остановиться и недальний оставшийся путь проделал пешком. Руки держал в карманах застегнутого на все пуговицы плаща, сжимая свертки с жиром и с полотенцем. В тот миг, когда свернул на ту улицу, где стояла школа, упало несколько капель, и тотчас же вслед за ними шумно хлестнули по мостовой толстые струи. Еще со времен классической древности принято говорить, что фортуна благоприятствует отважным, и в данном случае благоприятствовать поручено было дождю, а иначе говоря, этим занялись непосредственно сами небеса, поскольку, окажись кто-нибудь в этот поздний час на улице, он, конечно, заботился бы о защите от ливня и не обратил бы внимания на эволюции облаченного в плащ господина, который укрылся от потопа с неожиданной для своего возраста прытью – вот только что был здесь, и вот уж и нет его. Сеньор Жозе, стоя под деревом, чувствуя, что сердце колотится как безумное, дышал часто и трудно и дивился тому, до чего же проворно движется, это он-то, который в плане физических упражнений не поднимался, простите за каламбур, дальше последней ступени стремянки в Главном Архиве и один бог знает, с какой охотой. С улицы заметить его нельзя, так что можно надеяться, что, если осторожно перемещаться от дерева к дереву, он сумеет добраться до школьных дверей. Он убедил себя, что сторожа внутри нет, во-первых, потому, что свет в окнах как раньше не горел, так и сейчас не горит, а во-вторых, школы подвергаются нападениям только в самых особых, можно сказать – исключительных случаях. Особым и исключительным был как раз его случай, и потому-то он и стоял здесь, имея при себе полкило свиного жира, полотенце и алмаз-стеклорез, ибо именно этот маленький, не нуждавшийся в упаковке предмет и лежал у него в кармане. Тем не менее следовало все еще раз обдумать. Попытка проникнуть в здание с фасада была бы чистейшим безрассудством, с какого-нибудь обитателя квартиры на верхнем этаже в доме напротив вполне станется подойти к окну, чтобы убедиться, что дождь хлещет с прежней силой, да и заметить, как некто возится у школы, многие, конечно, и пальцем не пошевелят, чтобы пресечь злокозненное деяние, а наоборот – задернут штору и вернутся в постель, сказавши: Да и черт с ним, но есть и другие, те, кто не спасает мир разве что потому, что он этому противится, и вот они-то наверняка тотчас вызовут полицию и выбегут на балкон с криками: Караул, воры, а ведь сеньор Жозе не заслуживает такого жесткого слова, самое тяжкое его прегрешение – в том, что он предъявляет поддельные документы, но ведь об этом только мы с вами и знаем. Он обошел дом кругом, может быть, отсюда будет легче попасть, подумал сеньор Жозе и, вероятно, оказался прав, если вспомнить, в каком забросе и беспорядке часто пребывают зады дома, сколько там наваливают всякого хлама вроде старой ломаной мебели, ящиков и коробок, ожидающих, когда снова пригодятся и понадобятся, жестяных банок из-под краски, битого кирпича, и лучше этого ничего быть не может для того, кто вздумал смастерить из подручных средств лестницу, долезть по ней до окна да проникнуть в дом. Многое из перечисленного и вправду обнаружил сеньор Жозе, но все это было сложено у стены, как понял он, тщательно пощупав там и тут и поняв, что уйдет много времени и труда, чтобы отобрать и извлечь из кучи то, что будет в наибольшей степени соответствовать структурным задачам по воздвижению пирамиды, по которой предстояло карабкаться. Вот если бы я сумел взобраться на крышу, пробормотал он, и, надо признаться, идея в принципе была неплоха, ибо всего на две пяди выше того места, где верхняя часть этого портика примыкает к стене, имелось окно. Да, идея была, можно сказать, превосходна, но трудноосуществима, потому что скат крыши, и без того шедший под острым углом, под таким дождем стал, наверно, ужасно скользким, продолжал размышлять про себя сеньор Жозе. И почувствовал, что теряет кураж, как и должно было произойти со всяким, кто не изучил науку ограблений, кто не брал уроков у мастеров квартирных краж, а он ведь даже не озаботился предварительно осмотреть место действия, ибо, когда убедился вчера, что ворота не заперты, расценил это как подарок судьбы и, ее не искушая, решил от добра добра не искать. В кармане у него лежал фонарик, которым он пользовался в архиве, ища нужные формуляры, но здесь его включать не хотелось бы, ибо одно дело темнеть пятном во тьме и другое, несравненно худшее – бродить в круге света, оповещая всех: Эй, я здесь. Он притулился под навесом, слыша, как дождь неутомимо барабанит по кровле, и не зная, что предпринять. На задах школы тоже росли деревья, и даже еще выше и раскидистей, чем с фасада, и если за ними в глубине стояли какие-нибудь дома, то они были не видны. Ну, раз они, то и я, смекнул сеньор Жозе и, еще минуточку поколебавшись, включил фонарик и быстро провел лучом из стороны в сторону. Да, он не ошибся, на виду оказалась годная ко всяческому применению, отвечающая всем его требованиям груда разнообразной железной рухляди. Снова зажег фонарик, но на этот раз направил луч вверх. И увидел лежащую несколько отдельно, как нечто такое, что может время от времени понадобиться, лесенку. А когда увидел, то от того ли, что открытие это произошло так неожиданно, от внезапного ли и невольного воспоминания о подпотолочных высотах Главного Архива, шарики у сеньора Жозе заехали за ролики, каковое выразительное и широко бытующее выражение доходчиво и образно обозначает головокружение, когда и если произносящие эти слова уста по простонародному своему происхождению не рождены для подобной изысканности. Лесенка не дотягивалась до окна, но позволяла взобраться на крышу навеса, ну а уж там, боже, помоги.

Потревоженный таким образом Бог решил помочь сеньору Жозе в его предприятии, и это совершенно неудивительно, если вспомнить, какое, с тех пор как стоит этот мир, какое, говорю, неимоверное количество грабителей счастливо возвращались из своих набегов, причем не только навьюченными всяким добром, но при этом еще целыми и невредимыми, то есть не постигнутыми Его карой. Чем иным, как не божьим промыслом, объяснить то обстоятельство, что рифленые бетонные полосы, образующие крышу этой пристроечки-портика, были мало того, что на концах не гладки, но и снабжены по граням резными выступающими бортиками, и перед этой обольстительной вычурой так опрометчиво не устоял архитектор. Благодаря им и невзирая на крутизну ската, стеная, кряхтя, ломая ногти, сбивая носы башмаков – ногу сюда, руку туда, – сеньор Жозе и сумел вскарабкаться. Ему теперь остается только войти, а нам – сказать, что в качестве громилы и взломщика наш герой будет использовать методы, совершенно вышедшие из употребления, старомодные, чтобы не сказать, допотопные. Во время оно, а когда и где, в книге ли или в документе, неизвестно, он вычитал, что свиной жир и пушистое полотенце суть неотъемлемые принадлежности того, кто с преступными намерениями собирается вырезать алмазом стекло, и вот этими-то не менее преступными орудиями он в слепой вере и вооружился. Для ускорения дела он мог бы просто высадить окно, однако, вынашивая замысел, опасался, как бы не всполошить округу звоном разбитого стекла, который неизбежно последует за толчком, и, хотя непогода со всем набором своих шумов, конечно, уменьшала риск, счел за благо с неукоснительной строгостью придерживаться веками испытанной методики. И потому, утвердившись на спасительном бортике и чувствуя, как впивается в колени жесткий бетон, сеньор Жозе начал алмазом вырезать стекло у самой рамы. Потом, тяжело дыша от непривычных трудов и неудобной позы, намазал, как мог, стекло свиным жиром, дабы не пропало втуне вмешательство его или того, что от него осталось, поскольку неимоверные усилия, потребовавшиеся, чтобы вскарабкаться сюда, превратили сверток в бесформенную липкую массу, а уж каковы были последствия ее воздействия на состояние одежды, легко себе представить. Тем не менее сеньор Жозе сумел относительно равномерно намазать жир по всей поверхности стекла довольно толстым слоем, а затем плотно прижать к нему полотенце, которое перед этим изловчился, конвульсивно скособочась, извлечь из кармана плаща. Теперь следовало точно рассчитать степень нажима с тем, чтобы толчок не вышел ни таким слабым, что его пришлось бы повторять, ни чересчур сильным, ибо это свело бы на нет магические свойства пропитанной жиром махровой ткани. Левой рукой прижав, чтоб не соскользнуло, полотенце, сеньор Жозе правую сжал в кулак, отвел ее слегка назад, а затем коротко и резко выбросил вперед, произведя звук отрывистый и негромкий, как выстрел из пистолета с глушителем. Получилось с первого раза, что весьма похвально для новичка. Два или три маленьких осколка все же упали внутрь, но на это можно не обращать внимания, внутри ведь никого нет. Поливаемый дождем сеньор Жозе еще несколько секунд оставался распластан на скате крыши, собираясь с силами и торжествуя победу. Затем потянулся всем телом, просунул руку в открывшийся оконный проем, нащупал шпингалет, господи мой боже, что за жизнь у воров, открыл створку, ухватился за подоконник и, перебирая панически задергавшимися по утрате опоры ногами, сумел подтянуться, перекинуть одну, потом другую и наконец плавно, как древесный листок, оторвавшийся от ветки, спорхнуть по ту сторону окна.

Уважение, издавна питаемое нами к фактической достоверности, и элементарное стремление не обмануть простодушных ожиданий тех, кто склонен, быть может, воспринять перипетии этого неслыханного поиска в качестве череды событий правдоподобных и связных, настойчиво побуждает нас немедленно разъяснить, что нет, не с плавностью древесного листка, оторвавшегося от ветки, опустился по ту сторону окна сеньор Жозе, но, напротив, рухнул с громом и шумом, как повалилось бы под корень подрубленное само это дерево, хотя мог бы, в сущности, потихоньку соскальзывать со своего временного прибежища, пока не почувствовал бы пол под ногами. По силе удара, по череде немедленно последовавших болезненных ощущений во всем теле он еще прежде, чем убедился в этом воочию, понял, что место, где довелось приземлиться, было продолжением или, вернее, внутренностью этого самого портика-пристройки, и оба служили для хранения всякой ненужной всячины, причем в первую очередь – именно это место, а уж потом, за недостатком места, – то. Дожидаясь, когда выровняется дыхание и уймется дрожь в руках и ногах, сеньор Жозе несколько минут посидел неподвижно, а по истечении этого срока зажег фонарик, предусмотрительно осветив лишь пол перед собой, и заметил меж громоздившейся с обеих сторон мебели проход, ведущий прямо к двери. С тревогой подумал, что она, вероятно, заперта на ключ и в таком случае придется ее вскрывать или выламывать без подходящих для сего дела приспособлений, но зато с неизбежным грохотом. Там, снаружи, по-прежнему лило, и жители окрестных домов, должно быть, спали, но полагаться на это не стоит, есть ведь люди, спящие столь чутко, что комарик зажужжит – они проснутся, встанут с кровати, отправятся на кухню выпить воды и, обратив случайный взор в окно, увидят в стене школы черный прямоугольник и, наверно, скажут: Вот растяпы, в такую непогоду оставили окно открытым, или: Если память мне не изменяет, это окно всегда было закрыто, ветром, похоже, распахнуло, никому и в голову не придет, что туда мог забраться вор, и в сем последнем пункте они явно дадут маху, хотя, с другой стороны, сеньор Жозе, напомним о нем еще раз, не воровать туда забрался. А сейчас он подумал было, что надо бы закрыть окно, чтобы снаружи не заметили рефракцию, но сейчас же засомневался, стоит ли, и решил оставить, как есть: пусть думают, что ветром распахнуло или кто-то по небрежности забыл запереть, а если закрою, сразу станет заметно, что стекла нет, тем более что стекло было матовое, почти белое. И, убедив себя, что остальное человечество придет к тем же умозаключениям, что и он сам, сеньор Жозе опустился на четвереньки и пополз меж шкафами к двери. Которая оказалась не заперта. Он вздохнул с облегчением, предвидя, что иных препятствий ему на пути не встретится. Теперь требовался удобный стул, а еще лучше – диван, чтобы провести в покое остаток ночи, а если позволят разгулявшиеся нервы – то даже и соснуть. Как опытный шахматист, он рассчитал последовательность ходов, ибо и в самом деле не очень трудно, если, конечно, ты уверен в непосредственных и объективных причинах, распахнуть веер возможных и вероятных последствий и их превращений в причины, вытягивая бесконечную цепь следствий причин следствий и причин следствий причин, однако мы уже знаем, что в случае сеньора Жозе дело так далеко не зайдет. Людям благоразумным покажется нелепостью сначала бросить младшего делопроизводителя прямо к волку в пасть, а потом, словно мало явил он отваги, оставить его здесь на весь остаток ночи и на весь завтрашний день, рискуя тем, что кто-либо, лучше, нежели он, разбирающийся в природе открытых окон, застигнет его на месте преступления. Но признайтесь однако, что еще большим безрассудством было бы отправить его бродить по школе, включая по дороге свет. Сопоставить открытое окно и горящий свет в доме, где заведомо отсутствуют законные обитатели, – эта умственная задача, согласитесь, по силам любому, и этот любой, сколь бы ни был он беспечен, в таких случаях вызывает полицию.

Сеньор Жозе чувствовал, что все тело у него ломит и ноет, очевидно, он и колени ободрал, может, и до крови, этот вывод позволяют сделать неприятные ощущения, причиняемые касаниями брючной ткани, а кроме того, был насквозь мокр и перемазан с головы до ног. Он сбросил плащ, с которого текло, подумал: Найти бы какое-нибудь помещеньице без окон, зажег бы там свет, и еще бы туалет найти, где бы ополоснуться, ну хоть руки вымыть. Ощупывая дорогу, открывая и закрывая двери, он отыскал, что искал, сперва комнатку без окон, но с полками, заваленными всякими канцелярскими принадлежностями вроде карандашей, тетрадей, чернильниц, пачками и разрозненными листами бумаги, шариковыми ручками, ластиками, линейками, угольниками, транспортирами, рисовальными наборами, тюбиками с клеем, коробочками с цветными мелками и прочим, укрытым от взоров. При свете он смог наконец оценить ущерб, причиненный восхождением. Колени оказались ободраны не так сильно, как представлялось, ссадины были неглубокими, но болезненными. При свете дня сеньор Жозе и безо всякого электричества обнаружил бы белый шкафчик, имеющийся в каждой уважающей себя школе и содержащий средства первой помощи, как то: спирт, перекись водорода, вату, бинты, пластыри и прочее – в таком разнообразном изобилии, какое и понадобиться-то человеку не может. А вот плащу уже ничего не поможет, он погублен навек, пропитан насквозь мерзостной субстанцией под названием свиной жир: Спиртом, что ли, попробовать, подумал сеньор Жозе. Он пошел искать туалет и, по счастью, искал недолго, найдя то, что ему требовалось и что, судя по царившим внутри порядку и чистоте, предназначалось для учителей. Окно, тоже выходившее на зады, было, помимо матовых стекол, ему необходимых гораздо больше, нежели тому, через которое проник в школу наш злоумышленник, снабжено еще и деревянными ставнями, и вот благодаря им он сумел зажечь свет и вымыться не вслепую и не на ощупь. Затем, почувствовав известный прилив сил и в определенной степени приведя себя в порядок, отправился выбирать себе место для ночлега. Хотя в пору его молодости не было еще школ, подобных этой размерами и устройством, он, однако, знал, что не бывает школы без директора, директору же приличествует иметь собственный кабинет, а в кабинете не может не стоять диван, как раз такой, какого просило сейчас его тело. И сеньор Жозе продолжал открывать и закрывать двери, заглядывая в классы, коим слабый рассеянный свет, проникавший с улицы, сообщал нечто фантасмагорическое, превращая ученические парты в ряды гробниц, учительскую кафедру – в подобие древнего жертвенника, а доску – в ту скрижаль, на которой подводится итог всему и всем. Подобные пятнам, которые время оставляет после себя на коже людей и предметов, свисали со стен карты звездного неба, мира и отдельных стран, таблицы, демонстрировавшие гидро– и орографию человека, канализационную систему его крови, магистрали и развязки пищеварительного тракта, слож-ноподчиненность мускулов, сообщенность нервов, арматуру костей, кузнечные мехи легких, мозговые лабиринты, а также в разрезе представлены были глаз и половые органы. Классы сменяли друг друга, по всей протяженности коридоров, опоясывавших здание, витал запах мела, столь же древний, как запах тела, ибо нет недостатка в тех, кто уверенно полагает, будто Бог, прежде чем замесить глину, из которой намеревался вылепить человека, сначала все же набросал кусочком мела на поверхности первой в истории мироздания ночи эскизик мужчины и женщины, отчего и вселилась в нас непреложная и ни с чем несравнимая уверенность в том, что мы были, есть и будем прахом и что однажды ночью, такой же непроглядно-глубокой, как та, первая, быть перестанем. Кое-где тьма была столь густа и плотна, что казалась сплошь затянутой черным сукном, а кое-где озарялась фосфоресцирующим, мерцающим аквариумным свечением, какое не могли бы дать уличные фонари, если только, проходя сквозь оконные стекла, не преображались их лучи. Припомнив тот бледный свет, который вечно клубился над столом шефа, окруженным готовой вот-вот пожрать его тьмою, сеньор Жозе пробормотал: В Архиве все иначе, а когда прибавил, словно почувствовав необходимость ответить самому себе: Вероятно, чем больше разница, тем сильнее сходство, а чем сильней сходство, тем разительней отличия, то еще не знал, до какой же степени он прав.

На этом этаже только классы, директорский кабинет, наверно, выше и отделен пространством от звона и гомона беспокойных голосов, от суматошной возни и мельтешения взад-вперед. Вверху было слуховое окно, и, поднимаясь по лестнице, сеньор Жозе плавно возносился из тьмы к свету, что в данных обстоятельствах не означает ничего, кроме прозаической возможности видеть, куда ставишь ногу. Превратности нового поиска привели его прежде кабинета директора в канцелярию, представлявшую собой просторную комнату о трех на улицу выходящих окнах. Стояло там, как и полагается в помещениях такого рода, сколько-то столов и равное им количество стульев, сколько-то шкафов, среди коих был и каталожный, при виде коего учащенно забилось сердце сеньора Жозе, ибо именно это он и искал, а в нем наверняка лежали формуляры, карточки, анкеты, история неизвестной женщины той поры, когда она была девочкой и девушкой, если, конечно, предположить, что других школ в ее жизни не случилось. Сеньор Жозе наугад выдвинул один ящик, однако падавший из окна свет был так скуден, что не разобрать было, какого же рода сведения содержат эти формуляры. Успеется, подумал он, а сейчас надо поспать. Вышел из канцелярии и через две двери обнаружил искомый директорский кабинет. По сравнению с суровой простотой, царившей в стенах Главного Архива, обстановку без преувеличения можно было назвать роскошной. Ковер на полу, плотные, толстые, в настоящую минуту задернутые шторы на окне, просторный старинный письменный стол, черной кожи современное рабочее кресло предстали взору незваного посетителя по той причине, что, открыв дверь и оказавшись в кромешной тьме, он без колебаний включил сперва свой фонарик, а сразу вслед за тем и верхний свет. Рассудив, что если сюда снаружи не проникало ни единого лучика, то, значит, и отсюда не пробьется. В поместительном и удобном кресле прекрасно можно было бы подремать, но еще лучше был длинный и глубокий трехместный диван, который, казалось, радушно раскрывал ему объятия, обещая принять и понежить истомленное тело. Сеньор Жозе взглянул на часы и убедился, что уже почти три. И видя, как поздно уже, и даже не сетуя, что не заметил быстротечности времени, внезапно почувствовал сильнейшую усталость. Больше не могу, подумал он и, не в силах больше сдерживаться, заплакал от чистейшего нервного изнеможения, заплакал горько, отчаянно и навзрыд, так, будто здесь вновь стал мальчуганом, за какую-то провинность вызванным к директору школы и ожидающим заслуженной кары. Бросил на пол мокрый плащ, вытащил из кармана брюк и поднес к глазам платок, оказавшийся мокрым, как и все остальное, как и весь он, что осознал только сейчас, с головы до ног сочился влагой наподобие плохо выжатой тряпки, был грязен телом, измучен душой, одинаково исстрадавшимися, и: Что я тут делаю, вопросил он, но ответа себе дать не захотел из опасений, что, если открыть причину, по которой он тут обретается, она окажется нелепа, смехотворна, безумна. Внезапно его пробрал сильнейший озноб: Не хватало еще простудиться, сказал он вслух, а потом чихнул два раза подряд, а покуда шмыгал рассопливившимся носом, к нему причудливыми извивами троп, по коим мысль движется, куда ей заблагорассудится, ничего никому не объясняя, пришло воспоминание о том, как киногерои падают в чем есть в воду, промокают под ливнями насквозь, но при этом никогда не то что пневмонии не получат, а и простой простуды не схватят, тогда как в реальной жизни такое происходит сплошь и рядом, но те, с экрана, в самом крайнем случае завернутся в одеяло поверх вымокшей одежды, что может быть расценено как вопиющая глупость, если не знать, что эпизод был снят уже после того, как актер вернулся в свой трейлер, принял горячую ванну и облачился в халат с вышитой на кармане монограммой. Сеньор Жозе скинул башмаки, затем снял пиджак и сорочку, стянул брюки и все это повесил на вешалку, стоявшую в углу на высокой подставке, и теперь оставалось закутаться в одеяло, которое, впрочем, мудрено обнаружить в кабинете директора школы, если только у директора этого в силу преклонного возраста не стынут колени, когда сидит слишком долго. Пытливый дух познания в очередной раз привел сеньора Жозе к верному выводу, и под сиденьем кресла в самом деле обнаружилось одеяло. Небольшое, правда, целиком им не укроешься, однако лучше все же провести ночь напролет так, чем никак. Сеньор Жозе выключил верхний свет, при содействии фонарика добрался до дивана, кряхтя, улегся и тотчас же свернулся калачиком под одеялом. Его по-прежнему трясло, и белье было влажным, наверно, от обильной испарины, потому что дождю так далеко бы не проникнуть. Сел на диване, снял майку, трусы и носки, потом закутался в одеяло так, словно хотел сделать из него вторую кожу, закуклился, как в коконе, погрузился во тьму кабинета в надежде, что милосердное тепло унесет его в милосердный сон. Но согреться не удавалось, и не шел сон, отпугиваемый упорно ворочавшейся в голове мыслью: Ну а если кто придет и застанет меня в таком виде, в голом, я хочу сказать, виде, ведь полицию вызовут, а та наденет наручники, велит назвать имя, возраст, профессию, и первым явится директор школы, а за ним и шеф, и оба уставятся на меня сурово и осуждающе и: Что вы здесь делаете, а ему и ответить будет нечего, не скажешь ведь, что пустился на поиски неизвестной женщины, все в лучшем случае расхохочутся, а потом опять приступят с вопросом: А все же, что вы здесь делаете, и не уймутся, пока он во всем не признается, и лучшим доказательством, что именно так все и будет, служит то, что вопросы продолжали звучать и во сне, когда уже под утро, встававшее над миром, смог сеньор Жозе покинуть изнурительное бодрствование, ну, или оно его наконец оставило.

Проснулся он поздно, и снилось ему, что он опять лезет по крыше портика и дождь обрушивается на него сверху с силой и шумом водопада, а неизвестная женщина, приняв облик одной киноактрисы из его коллекции, сидит на подоконнике с директорским одеялом на коленях и ждет, когда он завершит подъем, говоря при этом: Лучше бы ты, право, позвонил с главного входа, он же, задыхаясь, отвечает: Я не знал, что ты здесь, а она: Я всегда здесь, никогда не выхожу, а потом перегибается через карниз, чтобы помочь ему вскарабкаться, и вдруг исчезает, а с нею и весь портик, и только дождь остается и все льет, льет без передышки на кресло шефа Главного Архива, а в кресле этом видит сеньор Жозе себя. Побаливала голова, но хворь его, похоже, за ночь притихла. Меж задернутых штор просачивалась тонюсенькая, как лезвие, полоска сероватого света, и это значило, что он давеча ошибся и задернуты они были неплотно. Все равно никто не заметил, подумал сеньор Жозе и был прав, ибо свет звезд, конечно, нестерпимо ослепителен, но ведь, пока долетит из космоса, потеряет по пути большую часть своей силы, да и крохотного облачка довольно, чтобы закрыть от наших глаз то, что останется. Сосед из дома напротив, даже если бы выглянул в окно узнать, каково там на дворе, и увидел светящуюся полоску, вьющуюся меж капель на оконном стекле, наверняка подумал бы, что это сам дождь-то и искрится, он и посверкивает. Сеньор Жозе, завернувшись в одеяло, слегка раздернул тяжелые полотнища, поскольку тоже в свою очередь желал знать, каково на дворе. Дождь к этому часу уже стих, однако небосвод был наглухо затянут сплошной темной тучей, которая висела низко, над самыми крышами, придавливая их, как каменная плита. Ну и хорошо, подумал он, чем меньше народу на улицах, тем лучше. Пощупал распяленную на вешалке одежду, проверяя, можно ли одеться. Сорочка и майка, трусы и носки были относительно сухи, но пиджак и плащ предстояло сушить еще долго. Он облачился во все, исключая брюки, потому что боялся, как бы задубевшая от влаги ткань не растеребила ссадины на коленях, и пустился на поиски медицинского кабинета, которому по логике вещей следовало бы находиться на первом этаже, невдалеке от спортзала и неотъемлемых от него происшествий, поблизости от рекреационной залы, где на переменах в забавах разной степени свирепости избывают школьники необузданную свою энергию и, главное, томительную тоску учебного процесса. Так оно и оказалось. Сеньор Жозе промыл раны перекисью водорода, помазал их каким-то дезинфицирующим средством, пахнувшим йодом, и тщательно перевязал, изведя такое количество ваты и бинтов, что стало казаться, будто он надел наколенники. Тем не менее в коленном суставе ноги сгибались, а обладатель их мог, стало быть, передвигаться. Тут он надел штаны и почувствовал себя другим человеком, не до такой, впрочем, степени, чтобы позабыть про общую ломоту Своего измученного тела. Надо бы что-нибудь принять от озноба и чтоб голова так не болела, подумал он и уже очень скоро, по обретении искомого, оказался с двумя облатками в желудке. Здесь, в медицинском кабинете, можно было не опасаться, что тебя заметят снаружи, потому что окна, как и следовало ожидать, тоже были из матового стекла, однако вот теперь следовало проявить величайшее внимание, следить за каждым своим движением, не отвлекаться и держаться посреди классных комнат, а если придется все же приблизиться к окнам, то совершать этот маневр на четвереньках, одним словом, вести себя так, словно он всю жизнь ничем другим, как незаконными проникновениями в жилища и учреждения, и не занимался. Жжение в желудке напомнило ему, как опрометчиво он поступил, не предварив прием лекарств толикой пищи, да хоть булочкой какой, что ли. Булочкой, значит, очень хорошо, а где же я тебе возьму здесь булочку, спросил себя сеньор Жозе, осознав, что оказался перед лицом новой проблемы, а именно, где раздобыть себе пропитание, ибо до ночи выйти отсюда не сможет. До глубокой ночи, поправился он. А ведь речь, как мы с вами знаем, идет о человеке крайне неприхотливом, привыкшем в вопросах продовольствования довольствоваться малым, так что просто надо будет заморить червячка перед возвращением домой, и сеньор Жозе отвечает возникшей необходимости такими вот стоическими словами: Да чего уж там, один день – не два, не помрешь, если посидишь несколько часов не евши. Он вышел из медпункта и, хотя канцелярия, где предстояло вести разыскания, располагалась, как известно, на втором этаже, решил из чистой любознательности прогуляться по первому. И немедленно обнаружил спортзал со всеми присущими ему принадлежностями вроде раздевалок, бревна, брусьев, колец, козла и коня, мостика и матов, вспомнив, что во времена его ученичества подобных атлетических усовершенствований не имелось, да, впрочем, не больно-то и хотелось их иметь, ибо сеньор Жозе и в те поры был и ныне продолжает оставаться тем, что в общежитии и просторечии определяется емким понятием хиляк. Жжение в желудке меж тем усиливалось, жгучей волной доплеснуло выше груди, подкатило к самому нёбу, ах, если бы, по крайней мере, от этого унялась головная боль. Да и озноб утих, у меня, похоже, температура, подумал он в тот миг, когда открывал очередную дверь. А она, благословен будь дух пытливой любознательности, вела в буфет. И тотчас мысль сеньора Жозе раскрыла легкие крыла, поспешно устремясь на поиски пропитания. Если есть буфет, значит, есть и кухня, и он даже не успел додумать до конца, как вот, пожалуйста, оказалась перед ним кухня с плитой, кастрюлями такими и этакими, тарелками и стаканами, со шкафами и громадным холодильником. К нему-то он и направился и, распахнув дверцу, можно сказать, настежь, в неярком свечении его нутра обнаружил провизию, славься вовеки веков бог любопытных, а заодно и бог воров, в некоторых случаях тоже заслуживающий благодарственной молитвы. Через четверть часа стал сеньор Жозе совсем другим человеком, ибо дух его воспрянул, плоть ободрилась, одежда наконец просохла, а ссадины на коленях подсохли, а желудок взялся варить пищу более питательную и существенную, нежели две горькие таблетки, призванные воспрепятствовать простуде. В обеденный час он вернется сюда, вновь припадет к этому человеколюбцу-холодильнику, а теперь следует направиться в канцелярию, перебрать карточки, сделать еще шаг вперед – и кто ж его знает, большой или маленький – в установлении житейских обстоятельств неизвестной женщины,, которая тридцать лет назад, когда была девочкой и смотрела серьезными глазами из-под челки до бровей, за этим вот, может быть, столом ела школьный завтрак, хлеб с мармеладом, и горевала оттого, что посадила кляксу, и радовалась тому, что крестная мать обещала купить куклу.