Текст книги "Книга имён"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

И мысль, которую потолок подал сеньору Жозе, заключалась в том, чтобы прервать отпуск и выйти на службу: Скажешь шефу, что уже достаточно окреп, и остаток дней используешь в другой раз, но это, разумеется, в том случае, если найдешь способ выбраться из тупика, где оказался сейчас, – все двери закрыты, ни малейших следов или примет. Шеф удивится, что чиновник появляется на службе, хотя вовсе не обязан и его не отзывали из отпуска. Я тебе так скажу – то, чем ты занимался в последнее время, повергает в еще большое изумление. Да я жил себе спокойно, пока не бросился, как одержимый, искать женщину, даже не знающую о моем существовании. Ты знаешь, и это главное. Конечно, лучше было бы махнуть на все это рукой. Может быть, может быть, но помни, беспредельна не только мудрость потолков, но и число неожиданностей, которые преподносит нам жизнь. Что ты хочешь сказать этой тухловатой сентенцией. Что дни идут за днями и ни один не повторяет другого. Ну, это уж просто пошлость, и не говори мне, что в таких вот плоских банальностях заключена мудрость потолков, с пренебрежением отозвался сеньор Жозе. Ты ничего не знаешь о жизни, если думаешь, что есть в ней что-нибудь еще, ответил потолок и замолк. Сеньор Жозе встал с кровати, запрятал мандат в шкафу, меж документов епископа, потом взял свою тетрадь с заметками и занес в нее все разочарования сегодняшнего утра, особо отметив неприятную манеру аптекаря и его режуще острый взгляд, а в конце приписал, выдав эту идею за свою: Думаю, что мне будет лучше выйти на службу. Пряча дневник на прежнее место, под матрас, вспомнил, что не обедал сегодня, и ему напомнил об этом не желудок, но голова, ибо со временем люди, питающиеся нерегулярно, перестают слышать будильник аппетита. Останься сеньор Жозе в положении отпускника, для него не составило бы ни малейшего труда залечь в постель на весь день, проспать обед и ужин и, быть может, всю ночь до утра, по доброй воле впав в оцепенение, столь свойственное тому, кто желает отвернуться от неприятных жизненных явлений. Но назавтра предстояло идти работать, а потому следовало питать организм, ибо нельзя было допустить, чтобы, утирая ледяную испарину, одолевая приступы дурноты, снова вызывать деланое сочувствие коллег и нетерпение начальников. Он взбил в тарелке два яйца, добавил туда же несколько ломтиков колбасы, добрую щепоть крупной соли, вылил на сковороду оливкового масла, дождался, когда закипит, – приготовление яичницы было единственное его кулинарное умение, все прочие сводились к открыванию консервов. Получившийся омлет он съел медленно, маленькими, геометрически правильными кусочками, растягивая процесс как можно дольше, но не оттого, что смакован, а для препровождения времени. А главное – ему не хотелось думать. Воображаемый и метафизический диалог с потолком был пользителен уже и тем, что помог обнаружить, какая глубочайшая растерянность царит у него в душе, какой панический страх когтит ее при одной мысли о том, что ему больше нечего делать в этой жизни, если, как он имел все основания опасаться, розыск неизвестной женщины завершился. В горле стоял ком, словно в те времена, когда в детстве дразнили его, доводили, желая и до слез довести, а он сопротивлялся, держался изо всех сил, но слезы в конце концов все же выступали на глазах, вот как сейчас. Он отодвинул тарелку, уронил голову на скрещенные руки и заплакал без стыда, благо некому теперь было смеяться над ним и стесняться тоже некого. В подобных случаях потолки ничем не могут помочь огорченным людям и терпеливо ждут наверху, когда стихнет буря, изольется душа, устанет тело. Так случилось и с сеньором Жозе. Через несколько минут ему стало легче, резко вытер слезы рукавом рубашки и пошел мыть посуду. Впереди у него целый день, а делать решительно нечего. Подумал – не навестить ли пожилую даму из квартиры в бельэтаже, направо выложить ей более-менее откровенно все, что случилось, но подумал-подумал и передумал по тем соображениям, что какой, мол, в этом смысл, она рассказала ему все, что знала, и еще, чего доброго, спросит, на кой дьявол Главному Архиву горы сворачивать ради обычнейшей, ничем не примечательной женщины, а ответ, что, мол, для Главного Архива Управления ЗАГС мы все равны, ибо ведь и солнце ежедневно восходит для всех и каждого, звучать будет не только вопиюще глупо, но и режуще фальшиво, и кое-чего не следует произносить в беседе со стариками, если не хочешь, чтобы они рассмеялись тебе в лицо. В надежде, что мимо его внимания прошло что-нибудь интересное или что появились первые упоминания о ком-то, многообещающе вступившем на трудные дороги славы, сеньор Жозе отыскал в углу кипу старых журналов и газет, из которых уже вырезал заметки и фотографии. Он вернулся к своей коллекции.

Меньше всех удивился шеф. Войдя, по обыкновению, когда все уже сидели по местам и трудились, он секунды на три задержался возле стола сеньора Жозе, но не сказал ни слова. А сеньор Жозе ожидал, что его подвергнут прямому допросу о причинах преждевременного возвращения на службу, однако хранитель ограничился лишь тем, что, выслушав тотчас представленные объяснения старшего делопроизводителя, вскоре отпустил его отрывистым взмахом правой руки, на которой указательный и средний пальцы были сложены вместе и вытянуты, прочие же сжаты, что на принятом в Главном Архиве языке жестов означало – он больше не желает слушать ни слова по данному делу. Сеньор Жозе, слегка запутавшийся в своих ощущениях, ибо предвкушал допрос и одновременно испытывал облегчение оттого, что тот не состоялся, попытался прояснить свои мысли и сосредоточиться на работе в виде положенных ему на стол двадцати примерно заявлений о выдаче свидетельств о рождении, данные которых надлежало внести в формуляры, формуляры же в строгом алфавитном порядке разложить по каталожным ящикам под барьером. Работа была простая, но ответственная, а для сеньора Жозе, до сих пор нетвердо державшегося на ногах, имела то преимущество, что могла быть выполнена сидя. Ошибки переписчиков относятся к числу самых непростительных, ибо их никак не оправдают слова: Ах, простите, отвлекся, ибо не равносильно ли это признанию, что думал о чем-то другом, о чем-то своем, что не устремил все внимание на имена и даты, чья исключительная важность объясняется тем, что они, как в настоящем случае, дают законные права на существование реальности существования. И в особенности это касается имени новорожденного. Простая описка, случайная замена первой буквы фамилии сейчас же закинут формуляр очень далеко от его законного места и даже от того места, где он должен находиться, как неизменно случается в этом Главном Архиве, где имена суть многие, чтобы не сказать – суть все. Если бы в свое время помощник писца, копируя в документ имя сеньора Жозе, ошибкою написал бы, скажем, Шозе, введенный в заблуждение почти неразличимым созвучием, то в виде примечания внести в заблудившийся формуляр номера свидетельств о любых трех весьма обыденных и распространенных житейских событиях – женитьба, развод, смерть, – из коих двух можно еще так или иначе избежать, а третьего никогда, то это означало бы неминуемый конец всякой работе. И потому сеньор Жозе трудится, с необыкновенным тщанием и осторожностью выводя букву за буквой, приводя доказательства, что новые человеческие существа, доверенные его попечению, вправду существуют, а когда скопировал уже шестнадцать свидетельств о рождении, и потянулся за семнадцатым, и приготовил чистый бланк, рука его вдруг дрогнула, перед глазами все поплыло и на лбу выступил пот. Имя, значившееся перед ним и принадлежавшее лицу женского пола, было почти в точности такое же, какое носит неизвестная женщина, разница лишь во второй фамилии, но и она начинается на ту же букву. А потому есть все основания предполагать, что формуляр, выписанный на то имя, на который выписан, должен лежать сразу за другим, и вот сеньор Жозе, едва перебарывая нетерпение, ибо приближается миг столь вожделенной встречи, встал со стула, чуть только завершил копирование, устремился к соответствующему ящику каталожного шкафа, трепетными пальцами провел вдоль корешков, поискал и нашел. Нашел надлежащее место, ибо формуляр неизвестной женщины отсутствовал. Ярче молнии и столь же разяще вспыхнуло в голове сеньора Жозе роковое слово: Умерла. И хотя он по должности обязан понимать, что отсутствие формуляра в каталоге означает со всей непреложностью смерть лица, на которое был некогда заведен, и хоть давно утерян счет формулярам, которые он за двадцать-то пять лет службы своими руками извлекал отсюда и перекладывал туда, то есть в архив покойников, но сейчас он отказывается принять очевидное и поверить, что именно это и есть причина исчезновения, и не тешить себя иллюзиями, будто какой-то небрежный или неумелый сослуживец засунул формуляр не туда, быть может, он чуточку впереди или позади, да нет, не может, это сеньор Жозе, впав в отчаяние, хочет обмануть себя, ибо за многие века существования Главного Архива никогда еще не случалось так, чтобы карточка в этом каталоге стояла бы не на своем месте, и чуть теплится надежда на то, что женщина жива, а просто формуляр ее временно попал в руки одного из младших делопроизводителей, вносящих в него какие-то изменения. Может быть, она снова вышла замуж, размышлял сеньор Жозе, как вдруг, в один миг, нежданное противоречие, порожденное этой мыслью, смягчило и уняло его волнение. Вслед за тем, сам едва ли понимая, что делает, он положил заполненный формуляр, куда только что скопировал сведения из свидетельства о рождении, на место формуляра пропавшего, а потом на дрожащих ногах вернулся за свой стол. Он не мог спросить коллег, не у них ли случайно искомое, он не мог обойти их столы и краешком глаза оглядеть разложенные на них бумаги, он, одним словом, ничего не мог сделать – разве что держать в поле зрения заветный ящик каталога на тот случай, если вдруг кто из делопроизводителей вернет на место маленькую прямоугольную картонку, извлеченную оттуда по рассеянности, по ошибке или еще по какой-то причине, менее обыденной, чем смерть. Время шло час за часом, утро уступило место дню, то, что сеньор Жозе сумел проглотить на обед, было все равно что ничего, но, может, у него что-нибудь застряло в горле, а иначе почему так часто стоит комок в горле этом, почему перехватывает его спазмой, почему сдавливает тоской. За весь день ни один человек не открыл ящик каталога, ни один заблудившийся формуляр не нашел пути назад, и неизвестная женщина оставалась мертва.

В ту же ночь сенюр Жозе вернулся в Главный Архив, имея при себе карманный фонарик и стометровый моток крепкого шнура. Фонарик был снабжен новой батарейкой, сулившей несколько часов бесперебойной работы, но сеньор Жозе, более чем измытаренный трудностями, с которыми столкнулся во время кражи со взломом, усвоил прочно, что и самой дальновидной предусмотрительности бывает мало, особенно если с большака честной жизни сворачиваешь на извилистые тропки преступления. Вообразите, что будет, если маленькая лампочка фонарика перегорит, вообразите, что стекло, защищающее ее и усиливающее свет, вылетит из гнезда, простите за сравнение, столь же невольное, сколь и неуместное, с оперившимся птенцом, вообразите наконец, что фонарик с целыми и невредимыми лампочкой, стеклом и батарейкой выпадет и закатится в такую щель, откуда его ни рукой, ни крючком никаким не извлечешь, и, короче говоря, за неимением настоящей ариадниной нити, воспользоваться которой наш герой не осмелится, хоть ящик принадлежащего хранителю письменного стола, где на всякий непредвиденный случай лежит она вместе с мощным фонарем, никогда не запирается на ключ, сеньору Жозе заменит ее купленный в хозяйственном магазине моток простого и непритязательного шнура, который выведет назад, в мир живых, того, кто намеревается сейчас вступить в пределы мертвого царства. Как сотрудник Главного Архива, сеньор Жозе имеет совершенно законный доступ к любым документам, фиксирующим акты гражданского состояния, каковые документы, о чем излишне напоминать, составляют самое существо его работы, и потому не вполне понятно, почему бы ему не обратиться к соответствующему коллеге, сказавши: Иду в архив искать формуляр одной недавно скончавшейся женщины. Только дело-то все в том, что мало будет сказать так, надо еще привести административно обоснованное и бюрократически логичное объяснение, ибо коллега не преминет осведомиться: Зачем она вам, а на этот вопрос сеньор Жозе внятного ответа не отыщет, ибо нельзя же в самом деле сказать: Да хочу, знаете ли, убедиться, что она и вправду умерла, и во что же превратится наш Главный Архив, если начнет исполнять эти и подобные прихоти и чудачества, не столько, впрочем, зловредные, сколько непродуктивные. Самое скверное – это если сеньор Жозе в ходе своей ночной экспедиции не сумеет обнаружить документы покойницы в том хаосе, какой являет собой архив мертвых. Ясно, что в принципе, раз речь идет о недавней кончине, бумаги покойной должны бы размещаться недалеко от входа в архив мертвых, но тотчас возникает новая сложность, ибо попробуй-ка точно определить, где он, этот вход. И слишком просто было бы, уподобясь неисправимым оптимистам, заявлять, что пространство мертвых начинается там, где кончается пространство живых, и, соответственно, наоборот, и если во внешнем мире дела примерно так и обстоят, ибо если не брать в расчет события чрезвычайные и исключительные, ну, или как минимум не столь исключительные, как природные катастрофы или бедствия войны, то, согласитесь, едва ли можно увидеть на улицах мертвых вперемежку с живыми. Однако в Главном Архиве по причинам структурного характера, и не только, подобное вполне может случиться. Может и случается. Ранее мы уже объясняли, что время от времени, когда под постоянным и неодолимым напором мертвецов начинают закупориваться коридорные артерии Архива и вслед за тем, но и вследствие этого затрудняется доступ к нужным документам, ничего другого не остается, как снести заднюю стену и возвести ее снова, но уже на несколько метров дальше. Однако по невольной оплошности мы не упомянули два весьма пагубных последствия этой закупорки. Прежде всего, пока стена еще только сооружается, формуляры и личные дела новопреставленных за недостатком места в тыльной части здания угрожающе надвигаются на документы живых, находящиеся на самых дальних от входа полках, и соприкасаются с ними, отчего происходит каскад щекотливых ситуаций, а именно смешение живых и мертвых. Во-вторых, когда стена уже выстроена и потолок продолжен и архив мертвых может наконец зажить нормальной жизнью, эти же самые пограничные, с позволения сказать, стычки живых и мертвых делают если не невозможным, то крайне затруднительным перевод в торцевую тьму всей кучи докучных покойников, простите, если выражение это покажется вам неуместным. Прибавьте к этим совсем не малым несообразностям и то обстоятельство, что два самых младшеньких делопроизводителя, не заподозренных покуда ни шефом, ни его замами, время от времени, то ли из-за недостатков профессиональной подготовки, то ли из-за вопиющей этической глухоты, ничтоже, что называется, сумняшеся, отбрасывают мертвецов как попало, не поглядев, есть ли для них свободное место. И если на этот раз фортуна не улыбнется сеньору Жозе, если судьба не будет ему благоприятствовать, то недавнее проникновение со взломом в здание школы, сколь бы опасно оно ни было, покажется просто увеселительной прогулкой по сравнению с тем, что предстоит ему сейчас.

Возникает закономерный вопрос – для чего нужна сеньору Жозе путеводная нить длиною в сто метров, если протяженность Главного Архива, как бы его ни расширяли, все же не превышает восьмидесяти. Но задавать такие вопросы есть неотъемлемое свойство людей, воображающих, будто все на свете можно сделать, если только неукоснительно следовать некоей прямой линии, которая кратчайшим путем выведет из одной точки в другую, и, может быть, там, во внешнем мире, это у кого-то и получается, но здесь, где живые и мертвые делят одно и то же пространство, приходится без конца петлять и кружить, обходя горы папок, холмы личных дел, курганы формуляров, продираться сквозь чащобу и блуждать среди руин, брести над мрачными безднами вдоль стены грязных бумаг, нависающих над головой, и многие, многие метры шнура требуется протянуть и оставить позади, подобно извилистому, едва заметному в пыли следу, ибо иначе не понять, проходил ли ты тут или нет, и не найти пути назад. Сеньор Жозе один конец шнура обвязал вокруг ножки хранительского стола, причем вовсе не от недостатка уважения, а чтобы выиграть несколько метров расстояния, а другим окрутил собственную щиколотку, и, разматываясь при каждом шаге, шнур пополз вперед по одному из коридоров архива живых. План состоял в том, чтобы начать поиски с тыльной части, где полагалось бы находиться формуляру и личному делу неизвестной женщины, хотя по причинам, изложенным выше, мало надежды на упорядоченное размещение документов, очень мало. Строгой натуре сеньора Жозе, чиновника прежней школы, вышколенного, вымуштрованного старинными методами, глубоко противно иметь дело с безответственностью новых поколений и приниматься за поиски там, где лишь по злостному и умышленному нарушению основополагающих правил архивного хранения может находиться покойник. Наш герой знает, что главной трудностью, с которой он столкнется, будет темнота. Начиная от шефского стола, по-прежнему тускло освещенного неугасимой потолочной лампадой, весь Главный Архив погружен в густую тьму. Включать же светильники по пути следования, сколь бы ни были немощны они, слишком рискованно, потому что бдительный страж порядка, обходящий квартал, или просто сознательный гражданин, которому небезразличны порядок и безопасность, вполне способны будут различить слабое, рассеянное мерцание в высоких окнах и немедля поднять тревогу. И сеньор Жозе может рассчитывать только на желтоватый кружок, подрагивающий перед ним – а подрагивает он в такт шагам, но еще и потому, что сжимающая его рука нетверда. И, надо сказать, одно дело приходить в архив мертвых в дневные часы, чувствуя позади присутствие сослуживцев, которые, хоть и мало склонны, как мы имели случай убедиться, к товарищескому участию, все же непременно окажут помощь, если будет грозить всамделишная опасность или случится сильнейший нервный срыв, и прежде всего известят шефа: Посмотрите, что там творится с этим, – и совсем другое, когда во тьме ночной бродишь здесь по этим человеческим катакомбам, когда со всех сторон подступают к тебе имена, и поди-ка разбери, шелестит ли это бумага, шепчут ли голоса.

Сеньор Жозе дошел до последнего стеллажа живых и теперь ищет проход в торец Главного Архива, а проход этот в принципе и в соответствии с тем, как по проекту организовано здесь пространство, должен идти по биссектрисе, делящей треугольную проекцию здания на две равные части, однако чудовищные и постоянно увеличивающиеся залежи бумаг превращают прямую и верную дорогу в запутанную сеть тропинок, где на каждом шагу возникают препятствия или глухие тупики. Это белым днем да при включенном свете относительно легко пытливому исследователю не сбиться с пути, достаточно всего лишь дать себе труд бдительно и внимательно держаться тех дорожек, где меньше пыли, ибо это есть верный признак, что там ходят чаще, и до сих пор, хоть не обходилось дело без страхов и внушавших беспокойство задержек, все чиновники благополучно возвращались из экспедиций. Но свет, даваемый карманным фонариком, доверия не внушает и, кажется, производит не свет, но тени, и сеньору Жозе, раз уж он не осмелился позаимствовать фонарик у шефа, следовало бы купить одно из тех современных, мощнейших устройств, способных осветить все вплоть до самой глухой окраины мира. Надо сказать, страх заблудиться не очень мучит его, и натяжение обвязанного вокруг щиколотки шнура до известной степени успокаивает, но тот же шнур, если придется кружиться на месте, поворачиваться в разные стороны, обмотает его тугим коконом, не даст шагу ступить, и придется тогда все начинать сначала. Кстати, это уже происходило несколько раз, но по другой причине, ибо слишком тонкий шнур застревал меж кипами бумаг или на углах и – ни туда ни сюда. Само собой разумеется, что из-за всех этих сложностей и трудностей продвижение вперед осуществляется медленно, и мало чем помогает сеньору Жозе отличное знание здешней топографии, тем паче что сию минуту воздвиглась перед ним в рост человека рухнувшая гора папок, перекрыв то, что казалось правым путем, взметнув неимоверной густоты облако пыли, в котором испуганно запорхала моль, в луче фонарика кажущаяся почти прозрачной. Сеньор Жозе ненавидит этих насекомых, на первый и непросвещенный взгляд приведенных в этот мир только для украшения, ненавидит так же точно, как шашеля, тоже водящегося здесь в невиданном изобилии, ибо эти прожорливые твари повинны в истреблении памяти, в том, что столько детей не обрело отцов и столько денег попало в загребущие руки государства из-за отсутствия доказательств на право наследования, и сколько бы ни клясться и ни божиться, что документ съела, сожрала, сгрызла, в труху обратила нечисть, кишащая в Архиве, сколько бы ни доказывать, что хотя бы из чистого человеколюбия к клятвам этим следует прислушаться, ни один судья в расчет их не примет, решение в пользу вдов и сирот не вынесет, а скажет так: Нет бумаги – нет наследства. Ну а насчет ущерба, причиняемого мышами, нечего даже и говорить. И все же, все же, сколь ни велик ущерб, есть в деятельности грызунов и позитивная сторона, ибо, не будь их, Главный Архив давно бы лопнул по швам или занимал бы вдвое больше места, чем сейчас. Сторонний наблюдатель удивится, пожалуй, что не разрослось мышиное поголовье до такой степени, чтобы сожрать вообще все единицы хранения, особенно если учесть, что трави не трави, мори не мори, все равно стопроцентного успеха не добьешься. Объяснение же этому, хоть многие по-прежнему сильно сомневаются в его убедительности, кроется в том, что у тварей, столкнувшихся в местах своего обитания, которые сами выбрали или куда занесла их нелегкая, с отсутствием воды или достаточной сырости, начинается выраженная атрофия половых органов, что приводит к самым пагубным последствиям для возможности совокупления. Объяснение, приведенное выше, удовлетворяет далеко не всех, и то обстоятельство, что многие оппоненты настойчиво доказывают, что атрофия тут совершенно ни при чем, доказывает, что полемика продолжается и вопрос открыт.

Тем временем сеньор Жозе, весь в пыли, с тяжелыми космами паутины в волосах и на плечах, добрался наконец до пустого пространства, зиявшего между последними залежами документов и задней стеной, которые находились друг от друга метрах в трех и образовывали сужающийся с каждым днем неправильной формы коридорчик от одной боковой стены до другой. Тьма здесь царила уж и вовсе непроглядная. Слабое свечение, и так-то едва проникающее с улицы сквозь густой слой грязи изнутри и снаружи слуховых оконцев – сильнее всего досталось крайним с каждой стороны, – сюда не доходит из-за связок документов, возносящихся чуть не к самой крыше. А задняя стена по необъяснимой причине сделана совершенно глухой, а вернее – слепой, и в ней нет даже отдушины, способной прийти на помощь немощному лучу фонарика. Никто никогда не поймет, почему гильдия архитекторов, с таким тупым упрямством приводя неубедительные резоны эстетического характера, отказалась в свое время модифицировать исторический проект и пробивать окна в стене, постоянно выдвигаемой вперед, хотя даже полный профан поймет, что необходимость этого вызывается самыми элементарными требованиями функциональности. Вас бы сейчас сюда, пробормотал сеньор Жозе, поняли бы тогда, что почем. Кипы бумаг громоздятся по обе стороны прохода на разной высоте, формуляр вместе с делом неизвестной женщины может находиться в любой из них, но, вероятней всего, – в тех, что пониже, ибо чиновник, укладывавший их туда, следовал, надо полагать, закону о том, что привлекательность операции обратно пропорциональна количеству затраченных на нее усилий. К величайшему прискорбию, в нашем свихнувшемся человечестве немало еще извращенцев, так что не стоит удивляться, если помянутому чиновнику, укладывавшему на место формуляр и дело неизвестной женщины, если они и вправду здесь, пришла в голову коварная идея – ни зачем, так просто, по злобе – прислонить длиннейшую лестницу, имеющуюся здесь на этот самый случай, именно что к самой высокой груде да и положить документы на самый ее верх. Так уж устроен здешний мир.

Методично и неторопливо, и, кажется, даже припоминая, как действовал, как двигался на чердаке школы, когда отыскивал ученический формуляр неизвестной, но в ту пору еще вроде бы живой женщины, сеньор Жозе приступил к поискам. Пыли, покрывающей бумаги, здесь было значительно меньше, что и неудивительно, если вспомнить, что не проходит дня, чтобы сюда не приносили документы скончавшихся, и это все равно что сказать, выражаясь с вычурным дурновкусием, – в глубине Главного Архива Управления ЗАГС мертвые пребывают в чистоте. И лишь наверху, где бумаги, как уже было замечено, громоздятся чуть ли не до потолка, один слой спрессованной временем пыли лежит на другом, так что необходимо сильно встряхнуть папки, если хочешь узнать, чье имя значится на обложке. И если искомое не обнаружится на нижних этажах, сеньору Жозе придется, жертвуя собой, вновь карабкаться по ступенькам приставной лестницы, но на этот раз пылью он будет дышать не более минуты, да и голова закружиться не успеет, ибо луч фонарика тотчас покажет, клали ли сюда в последние дни какие-нибудь папки. Учитывая, что кончина неизвестной женщины, по всей видимости и с высокой вероятностью, имела место в весьма краткий промежуток времени плюс-минус день, совпадающий с одним из тех периодов, когда сеньор Жозе отсутствовал на службе, сперва постигнутый затянувшимся на неделю гриппом, потом отправленный в мимолетный отпуск, убедиться в наличии искомого, то есть прошерстить каждую из этих кип, можно довольно быстро, и если даже смерть неизвестной женщины случилась раньше, сразу после того памятного дня, когда формуляр попал в руки сеньора Жозе, то и в этом случае не столько времени прошло, чтобы эти документы оказались погребены под горой других. Это дотошное изучение возникающих ситуаций, эти упорные размышления, эти раздумья, пытливые и кропотливые, о ясном и темном, прямом и извилистом, чистом и грязном происходят, причем именно в таком порядке, как мы это излагаем, в голове сеньора Жозе. Чтобы изъяснить их или, точнее, облечь в слова, времени требуется много, слишком много, и это есть неизбежное следствие, как по сути, так и по форме, и вышеназванных факторов, и того, сколь своеобразны мыслительные способности нашего героя. А им, кстати, предстоит сейчас суровое испытание. Продвигаясь шаг за шагом вдоль узкого коридора, образованного, если помните, задней стеной и грудами документов, сеньор Жозе добрался наконец и до одной из боковых стен. Если рассуждать отстраненно и умозрительно, никому и в голову не придет счесть, что этот вполне просторный, трехметровой ширины коридор узок, но если соотнести его с длиной, которая, как уж было сказано не раз, кажется бесконечной, то поневоле спросишь себя, как же это сеньор Жозе, с его бессонницами и головокружениями, проистекающими от скверной психологической устойчивости, как, спрашиваем мы, до сих пор не испытал в этом удушающе замкнутом пространстве жестокий приступ клаустрофобии. А объяснение, вероятно, отыщется в том, что царящая здесь темнота, не давая осознать замкнутость оного пространства, размывая его границы, которые могут быть тут, там или где угодно, открывает взору лишь знакомую и успокоительную массу бумаги. Сеньор Жозе никогда еще не проводил здесь столько времени, потому что обычно это минутное дело – зайти, положить документы о чьей-то завершившейся жизни и сразу же вернуться в безопасность рабочего стола, но тревожное ощущение чьего-то незримого присутствия, что гнетет его сегодня с первой минуты пребывания в архиве мертвых, он считает проявлением того страха перед таинственным и непостижимым, который более чем присущ человеческой природе и свойственен, значит, даже храбрейшим из храбрых. А обычного страха, страха как такового, он не испытывал до тех пор, пока не дошел до конца коридора и не наткнулся на стену. Но когда наклонился над сваленными на пол папками, где вполне могли бы оказаться документы неизвестной женщины, брошенные здесь равнодушным чиновником, то внезапно, еще прежде, чем успел просмотреть их, перестал быть сеньором Жозе, младшим делопроизводителем Главного Архива Управления ЗАГС, пятидесяти лет от роду, а сделался вдруг маленьким Жозе, который только пошел в школу, который спать не может, оттого что всякую ночь снится ему один и тот же навязчиво повторяющийся кошмар, где предстает ему этот вот самый угол стены, этот глухой тупик, эта темница, а в другом конце коридора, тонущем во тьме, нет ничего, кроме обычного маленького камня. Маленького камня, который медленно растет, и хоть сеньор Жозе сейчас не видит его своими глазами, но память сновидений говорит, что он там, что разрастается и движется, как живой, лезет вверх и в стороны, взбирается на стены и ползет навстречу, обворачиваясь вокруг самого себя, будто это не камень, а грязь, будто это не грязь, а густая кровь. Когда эта омерзительная масса подбирается к самым его ногам, когда, не давая дышать, удавка ужаса захлестывает горло, ребенок с криком вырывается из цепких лап кошмара, но ведь то ребенок, бедному же сеньору Жозе не дано очнуться от сна, снящегося уже не ему. Скорчась у стены, как испуганный пес, дрожащей рукой направляет он луч фонаря в другой конец коридора, но так далеко фонарь не берет, свет замирает на полпути, там примерно, где угадывается проход в архив живых. Сеньор Жозе думает, что, если кинуться сейчас опрометью прочь, можно будет убежать от камня, но страх говорит ему: Берегись, почем ты знаешь, что он не ждет тебя там, побежишь да прямо к волку в пасть и попадешь. Во сне продвижение камня сопровождает музыка, странная какая-то музыка, берущаяся ниоткуда, словно из воздуха, но здесь тишина царит полнейшая, непроницаемая и такой густоты, что душит сеньора Жозе подобно тому, как тьма душит свет фонарика. Уже задушила. И кажется, что она сейчас бросится вперед, присосется к лицу на манер кровососной банки. Но страшный детский сон, впрочем, уже кончился. Для ребенка, что бы там ни толковали люди о душе человеческой, уже одно то, что он не видит больше стен темницы, ни близких, ни дальних, значит, что их здесь больше и нет, что пространство стало свободным и расширилось до бесконечности, а камни вновь обратились в минералы, из которых сделаны, кровь же струится лишь по жилам, а не из них. И теперь уже не детский кошмар пугает сеньора Жозе, его вогнала в столбняк вновь явившаяся мысль о том, что он может умереть здесь, в этом углу, как когда-то, бог знает как давно, ужасала мысль сверзиться с самого верха стремянки, да, умереть здесь, среди бумаг мертвых, и чтобы завтра мертвым нашли и его, раздавленного тьмою, накрытого лавиной бумаг, которая не замедлит рухнуть сверху: Сеньор Жозе не вышел на работу, Явится, куда он денется, – и кто-то из коллег, принеся сюда очередную порцию документов, найдет его в пятне света от своего фонаря, куда лучшего, чем этот вот, ничем не помогший сеньору Жозе, когда был так нужен ему. Прошло сколько-то минут, и прошло их ровно столько, чтобы сеньор Жозе мало-помалу начал различать голос, звучащий где-то внутри: Слушай-ка, до сих пор, если страх не считать, ничего плохого с тобой не случилось, вот ты сидишь целый и невредимый, ну, фонарик погас, эко дело, на что он тебе сдался, у тебя вокруг щиколотки обмотан шнур, другим концом привязанный к ножке стола, ты в полнейшей безопасности, вроде как младенец в утробе матери, пуповиной связанный с нею, хоть, конечно, шеф тебе никакая не мать и даже не отец, здесь отношения меж людьми, надо сказать, посложнее, и должен ты думать о том, что детские кошмары не сбываются, да и мечты – тоже, этот сон о камне и в самом деле очень страшен, но наверняка имеет какое-нибудь научное объяснение, помнишь, когда тебе снилось, как ты, раскинув руки, взмываешь в воздух, опускаешься, паришь над землей, это означало, что ты растешь, так и с этим камнем, зачем-то надо было пережить ужас, и лучше, чтобы это произошло раньше, чем позже, а кроме того, ты не просто должен, это уж никакой не долг, а святая профессиональная обязанность, должен, говорю, знать, что все эти мертвецы – это не всерьез, это просто так говорится, хоть звучит, согласен, и зловеще, это такое обозначение их архива, и если бумаги у тебя в руках вправду принадлежат неизвестной женщине, то ведь это все же и всего лишь бумаги, а не кости, документы, а не разлагающаяся плоть, очень расточительно поступил твой Главный Архив, обратив в бумажки жизнь и смерть человеческие, да, конечно, ты хотел отыскать эту женщину, но не поспел, да, ты даже и на это оказался неспособен, а может быть, хотел и не хотел, разрывался меж страхом и желанием, что вообще свойственно людям, и, может быть, в самом деле следовало бы пойти в налоговую инспекцию, сколько людей тебе советовали сделать это, все кончено, и лучше брось это, нет больше времени для нее, да и твое время уже на исходе.