Текст книги "Книга имён"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Когда я наконец умолк, она спросила: И что же вы намерены делать. Ничего, ответил я. Вернетесь к своим коллекциям знаменитостей. Не знаю, наверно, надо же чем-то занять голову, сказал я, а потом помолчал немного, подумал и ответил: Нет, вряд ли. Почему же. При ближайшем рассмотрении жизнь у них очень однообразная, все одно и то же, появляются, показываются, говорят, улыбаются в объективы и постоянно то прибывают, то уезжают. Как и все мы. Я – нет. И вы, и я, и все на свете показываемся, и тоже говорим, и тоже выходим из дому и возвращаемся домой, и иногда даже улыбаемся, разница лишь в том, что этого никто не замечает. Но нельзя же всем быть знаменитыми. В этом отношении вам повезло, а иначе ваша коллекция заняла бы весь Главный Архив. Да нет, потребовалось бы помещеньице побольше, Архив ведь интересует лишь, когда мы родились, когда умерли, ну и еще кое-что. Состоим ли в браке, развелись ли или овдовели, женились ли вторично, и Архиву совершенно безразлично посреди всего этого, были ли мы счастливы или нет. Счастье и несчастье подобны знаменитостям, появляются и пропадают, гораздо хуже, что Архив знать ничего не желает о том, кто мы такие есть, каждый из нас для него всего лишь картонка с несколькими именами и несколькими датами. Как формуляр моей крестницы. Да, как ваш или как мой. Ну а если вы бы все-таки отыскали ее, что бы стали делать. Не знаю, может, поговорил с ней, а может, и нет, никогда об этом не задумывался. А не думали вы о том, что, оказавшись наконец перед ней, узнали бы ровно столько, сколько в тот день, когда приняли решение разыскать ее, иными словами, ровно ничего, и если бы захотели в самом деле узнать, кто она, вам пришлось бы начать поиски снова, и они были бы намного труднее, если бы она, не в пример вашим знаменитостям, которые так любят красоваться, не захотела показываться. Ну да. Но теперь, когда она умерла, можете предпринять новый розыск, ей это уже все равно. Не понимаю вас. До сих пор, употребив столько усилий, вы выяснили только, что она ходила в школу, причем в ту самую, о которой я вам сказала. У меня есть фотографии. Фотографии – ведь это тоже бумаги. Мы можем разделить их. И думать при этом, что делим ее самое, часть – вам, часть – мне. Но больше ничего и нельзя сделать, сказал я в ту минуту, подумав, что на том и конец, однако она спросила меня: А почему бы вам не поговорить с ее родителями, с бывшим мужем. Зачем. Чтобы побольше узнать о ней, о том, как она жила, чем занималась. Едва ли муж будет словоохотлив, он, вероятно, станет руководствоваться принципом: что было, то сплыло, или, как говорят в народе, протекшие воды мельницу не вертят. А родители, родители-то наверняка будут не прочь поговорить о детях, пусть тех уже нет на свете, я давно заметила, что за родителями такое водится. Если я раньше к ним не пошел, то сейчас и подавно не пойду, раньше я хоть мог сообщить, что направлен к ним Главным Архивом. Отчего умерла моя крестница. Не знаю. Да как же так, причина смерти должна быть указана. Нет, в формуляре ставится только дата, а не причина. Но ведь наверняка имеется свидетельство или, не знаю, врачебное заключение, они же по закону обязаны, не могут же писать, что умерла оттого, что смерть пришла. Среди бумаг, которые я обнаружил в архиве мертвых, свидетельства о смерти не было. Почему. Не знаю, может быть, выронили, когда ставили папку на полку, может, я сам и выронил, но так или иначе – его нет, а искать – дело совершенно гиблое, все равно что иголку в стоге сена, вы не представляете, что там творится. Отчего же, теперь, когда вы рассказали, представляю. Нет, не представляете, это надо увидеть своими глазами. Но если так, вот вам и прекрасный предлог для визита к родителям, скажите им, что, к сожалению, из Архива пропало свидетельство о смерти их дочери и надо восстановить комплектность дела, иначе вас ждет суровое взыскание, постарайтесь принять встревоженный и жалкий вид, спросите, какой врач ее пользовал, где она скончалась и от чего, в больнице или дома, словом, все надо узнать, тем более что у вас еще и мандат, наверно, сохранился. Да, но он поддельный, не забудьте. Обманул меня, обманет и других, если не бывает жизни без обмана, пусть будет обман и в этой смерти. Служили бы вы в Главном Архиве, знали бы, что смерть обмануть нельзя, возразил я, а она решила, наверно, что не стоит мне отвечать, и была совершенно права, потому что произнесенная мною эффектная фраза относилась к тем, что кажутся глубокими, но ничего не имеют внутри. Мы молчали, наверно, минуты две, она глядела на меня с упреком, так, словно бы я торжественно пообещал ей что-то, а потом в последний момент отступился. Я не знал, куда себя девать, и хотел подняться, попрощаться да и уйти, но это было бы и грубо, и глупо, и совсем неделикатно по отношению к пожилой даме, которая вовсе такого обхождения не заслуживала, да и мне подобное не свойственно, более того, противно моей природе и воспитанию, да, я так воспитан, пусть и не всегда помню, что чай надо пить маленькими бесшумными глотками, но это неважно. Еще я думал, что лучше всего было бы принять эту идею, то есть приняться за новые поиски, смысл коих был бы противоположен прежним и движение было бы направлено от смерти к рождению, а не наоборот, когда хозяйка произнесла: Не обижайтесь, это, знаете ли, у меня уже старческое, когда мы доживаем до определенного возраста и понимаем, что время наше истекает, начинаем воображать, будто держим в руке средство от всех зол и бед в мире, и впадаем в отчаяние оттого, что на нас не обращают внимания. Я никогда не думал об этом. Всему своей черед, вы еще слишком молоды. Да какой там молод, мне уже пятьдесят два. Самый расцвет. Вы шутите. Только после семидесяти человек обретает мудрость, но тут уж она ему ни к чему, ни ему, ни еще кому. Поскольку мне было еще довольно далеко до указанного срока и я не знал, возражать или соглашаться, то счел за лучшее промолчать. А потом, чувствуя, что уже можно прощаться, сказал: Ну, не буду вас больше задерживать, спасибо вам за чуткость и терпение, вы уж меня простите за безумную выходку, за этот нелепый поступок, вы ведь сидели себе тихо у себя дома, а я нарушил ваш покой, появился с вымышленными историями, с поддельными документами, и, поверьте, я и сейчас готов сгореть со стыда, вспоминая, о чем только я вас расспрашивал. Да нет, какой там покой, я ведь одна-одинешенька, и, рассказав вам несколько печальных историй о своей жизни, я как бы сняла некий груз с души. Хорошо, если так. Так я думаю и, прежде чем вы уйдете, хочу обратиться к вам с просьбой. Слушаю вас и готов способствовать чем только смогу, вопрос лишь в том, смогу ли и что именно смогу. Лучше, чем вы, никто на свете с этим не справится, и просьбица моя проста и заключается в том, чтобы вы время от времени захаживали ко мне, как вспомните меня и захотите увидеть, захаживали даже не за тем, чтобы поговорить о моей крестнице. Непременно и с большим удовольствием. Вас всегда будет ждать чашечка чаю или кофе. Этого одного уже более чем достаточно, чтобы я пришел, но есть и другие причины. Спасибо, и вот что, не принимайте очень уж всерьез мою идею, в конце концов она столь же безумна, как была ваша. Хорошо, я подумаю. Я, как и в прошлый раз, поцеловал ей руку, но в этот самый миг произошло нечто совершенно неожиданное: дама из квартиры в бельэтаже перехватила мою руку и поднесла ее к губам. Никогда в жизни ни одна женщина так не делала, и я почувствовал удар в душу, толчок в сердце, да и сейчас, на рассвете, по прошествии уже стольких часов, записав в дневник впечатления минувшего дня, смотрю на свою правую руку и вижу, что она отличается от левой, но чем именно – сказать пока не могу, тут различия не внешние, а внутренние. Сеньор Жозе остановился, положил карандаш, аккуратно спрятал в тетрадь ученические формуляры неизвестной женщины, оказавшиеся все же посреди стола, а потом запрятал их поглубже между матрасом и пружинной сеткой кровати. Согрел оставшееся от обеда жаркое и принялся за еду. Тишину с полным основанием можно было назвать мертвой, если бы не чуть слышный рокот редких автомобилей за окном. Отчетливей раздавался другой приглушенный звук, делавшийся то громче, то тише, словно где-то в отдалении работали кузнечные мехи, но к этому сеньор Жозе давно привык, это дышал Главный Архив. Сеньор Жозе пошел спать, но уснуть не мог. Он перебирал в памяти все, что случилось за день, вспоминал, какое досадливое недоумение охватило его при виде того, как в неурочный час входит в здание хранитель, и изобилующую нежданными поворотами беседу с дамой из квартиры в бельэтаже направо, каковую, то есть не даму, разумеется, и не квартиру, а беседу он воспроизвел у себя в дневнике верно по сути, пусть не дословно, что вполне понятно и извинительно, ибо память, будучи штучкой чересчур чувствительной, обижается, когда ее ловят на изменах, а потому всегда старается заполнить бреши и пустоты порождениями собственной реальности, явно недостоверными, но более-менее схожими с теми, о которых остались у нее лишь воспоминания, зыбкие и смутные, как мелькнувшая мимо тень. Сеньору Жозе казалось, что он еще не дошел до логического заключения по поводу всего произошедшего, что решение еще предстоит принять и что последние слова, сказанные даме из квартиры в бельэтаже направо: Я подумаю, были не просто очередным обещанием из разряда тех, которые так часто звучат в разговорах и так редко выполняются. Он уж отчаялся забыться сном, как вдруг, неведомо откуда, незнамо, из каких глубин, возникло перед ним наподобие вдруг ухваченного кончика новой ариадниной нити выстраданное решение, и: В субботу пойду на кладбище, произнес он вслух. В возбуждении он буквально привскочил на кровати, но тотчас спокойный голос здравого смысла посоветовал: Раз уж решил, как поступишь, ляг и усни, перестань ребячиться, иди хоть сейчас, глубокой ночью, если желаешь перепрыгивать через кладбищенскую стену, и все это означало всего лишь, разумеется, фигуру речи. И сеньор Жозе послушно улегся, скользнул меж простынь, укрылся до самого носа, но еще минуту лежал с открытыми глазами и думал: Не смогу уснуть. А в следующую минуту уже спал.

Проснулся он поздно, когда до открытия Архива оставалось всего ничего, и, не успевая даже побриться, торопливо натянул на себя одежду и вынесся из дому опрометью, несообразной ни возрасту его, ни положению. Все чиновники, начиная с восьми младших делопроизводителей и кончая обоими замами, сидели на своих местах, вперив взгляд в стенные часы, и ждали, когда минутная стрелка коснется цифры двенадцать. Сеньор Жозе направился к своему непосредственному начальнику, которому обязан был представить объяснения, и извинился за опоздание: Плохо спал, попытался оправдаться он, хоть и знал по опыту прошлых лет, что причина не будет признана уважительной, и: Идите на свое место, услышал он сухой ответ. Когда же вслед за тем, последний раз вздрогнув, минутная стрелка перевела время ожидания во время рабочее, а сеньора Жозе, споткнувшегося на шнурках, которые он не успел завязать, еще не оказалось за столом, это прискорбное обстоятельство не укрылось от бесстрастного внимания начальства и было отмечено в рабочем дневнике. Прошло не менее часа, прежде чем появился шеф, и хотя по его сосредоточенному и почти хмурому виду, от которого ушли в пятки души сотрудников, можно было подумать, что и он тоже плохо спал сегодня, был однако, как всегда, тщательно выбрит, причесан волосок к волоску и безупречно одет. Он на миг приостановился у стола сеньора Жозе и поглядел на него молча и сурово. Тот, смутясь, машинальным жестом, свойственным мужчинам в растерянности, поднес было руку к лицу, как если бы намеревался проверить, сильно ли отросла щетина, словно таким манером можно скрыть столь очевидную для всех окружающих непростительную расхристанность своего облика, однако движения этого не завершил. Все подумали, что сейчас без промедления последует взыскание. Шеф устремился к своему столу, уселся и подозвал к себе своих замов. Общее мнение склонилось к тому, что дело плохо, ибо если уж хранитель вздумал вызвать обоих сразу, то уж не иначе как затем, чтобы осведомиться об их мнении относительно суровости кары, которую собирался наложить. Лопнуло его терпение, радостно смекнули младшие делопроизводители, в последнее время просто скандализованные фавором, в который совершенно незаслуженно попал сеньор Жозе у хранителя. Тут же, впрочем, выяснилось, как глубоко они заблуждались. Покуда один из замов приказывал всему персоналу, включая младших и старших делопроизводителей, повернуться лицом к шефу, второй обошел перегородку и запер входную дверь, предварительно вывесив снаружи объявление такого содержания: Закрыто по техническим причинам. Что бы все это могло значить, призадумались чиновники, включая обоих замов, знавших столько же, сколько и все остальные, ну или самую малость побольше, ибо шеф сообщил им, что намеревается говорить. И вот он заговорил, и первое слово, произнесенное им, было: Садитесь. Приказ прошел от замов к старшим делопроизводителям, а от тех – к младшим, и возникший было шум, неминуемо порождаемый стульями, которые поворачивались спинками к столам, быстро смолк, и уже через минуту в Главном Архиве установилась полнейшая тишина. Такая, что было бы слышно, как муха пролетит, благо имелись здесь таковые в достаточном количестве, но одни притаились в надежных местах, а другие тяжкой и позорной смертью умирали в паутинных сетях под потолком. Хранитель медленно поднялся и так же медленно обвел глазами своих подчиненных, задерживаясь на лице каждого, словно видел их впервые или силился узнать после долгой разлуки, и, как ни странно, хмурость уже не омрачала его черты, которые были теперь страдальчески искажены неведомой душевной мукой. Потом он заговорил: Господа, в качестве шефа Главного Архива Управления ЗАГС, в качестве последнего по времени хранителя, замыкающего собой череду своих предшественников, начатую тем, кто первым отобрал древнейший из хранящихся в наших архивах документ, и на основании вверенных мне властных полномочий, равно как и следуя примеру моих предшественников, я требую от самого себя и от других неукоснительного следования законам и установлениям, регулирующим нашу работу, не только не пренебрегая традицией, но и всячески оберегая ее и стремясь ежеминутно следовать ее живому духу. Вполне отчетливо сознавая неуклонный ход времени, я признаю необходимость постоянного и непрерывного обновления и, можно сказать, модернизации средств, подходов и процессов, но, подобно моим предшественникам на этом посту, и то, что сохранение духа – духа, который я назвал бы духом преемственности и органически присущего нам творческого поиска, должно превалировать над соображениями любого другого порядка, ибо в противном случае мы будем невольно потворствовать слому и сносу того морального здания, которое в качестве первых и последних хранителей жизни и смерти мы, как и прежде, представляем здесь. Без сомнения, у кого-то вызовет нарекания отсутствие здесь пишущей машинки, не говоря уж о еще более современном оборудовании, кто-то вознегодует, что каталожные шкафы по-прежнему изготовлены из натуральной древесины, а сотрудникам приходится, словно в незапамятные времена, обмакивать перо в чернильницу и пользоваться промокательной бумагой, не будет недостатка в тех, кто сочтет нас безнадежно застрявшими в прошлом, кто потребует от правительства оснастить нашу службу передовыми технологиями, но если законы и установления могут быть изменены в любую минуту, то ничего подобного не должно происходить с традицией, и суть, и буква которой требуют именно неизменности. Никому не под силу перенестись в ту эпоху, когда возникала традиция, рожденная временем и временем же вскормленная и взлелеянная. Никто не вправе сказать, будто сущего не существует, никто не осмелится, уподобясь малому дитяти, захотеть, чтобы бывшее сделалось небывшим. А если и решится кто-либо, то лишь попусту потратит время. Таковы бастионы нашего разума и нашей силы, такова стена, за которой мы оказались способны защищать, вплоть до самого последнего времени, нашу идентичность вкупе с нашей автономией. Так было, так есть. И так будет впредь до тех пор, пока наша пытливая мысль не укажет нам необходимость новых путей.

Надо сказать, что пока в речи хранителя не содержалось ничего нового, кроме того, что в стенах Главного Архива впервые прозвучало нечто вроде торжественного символа веры, обнародования принципов. Единообразные умы чиновников формировались главным образом службой и сначала отшлифовывались с большой точностью и строгостью, но затем, в следующих поколениях, вероятно от исторической усталости самой институции, стали случаться и множиться, происходить и повторяться известные нам случаи забвения служебного долга, предосудительные даже с точки зрения благожелательнейшего из судей. Затронутое за живое чиновничество подумало было, что это и станет центральной темой нежданной лекции, но очень скоро осознало всю меру своего заблуждения и не замедлило оказаться обманутым в своих ожиданиях. А вот если бы дало себе труд повнимательнее всмотреться в физиономию начальника и, главное, – в выражение ее, то сразу поняло бы, что цель нотации – не повышение дисциплины, не укрепление порядка, не общая выволочка, ибо в любом из этих случаев слова его хлестали бы не хуже оплеух, а на лице застыло бы презрительное безразличие. Меж тем ни единой из этих верных примет не имелось, и шеф вел себя и говорил подобно тому, кто, привыкнув к неизменным и постоянным победам, вдруг оказался лицом к лицу с противником, далеко превосходящим его силами. И вскоре кое-кто и прежде всего – замы и один старший делопроизводитель, которым показалось, будто последняя фраза возвещает немедленное пришествие эры модернизации, а о ней много уже велось досужих разговоров за стенами Главного Архива, вынуждены были в растерянности признаться в своей ошибке. Хранитель меж тем продолжал: Не дайте сбить себя с толку беспочвенными умствованиями относительно того, что упомянутые мной пытливые мысли суть те, что откроют наши двери для новшеств и новаций, нет, на это не стоит тратить мыслительные усилия, достаточно позвать специалиста в этой области, чтобы через двадцать четыре часа это здание заполнила разнообразная машинерия. Как ни горько мне вам об этом сообщать, как ни сильно будет ваше удивление, а возможно, и негодование, но на эти мысли меня навел именно один из основополагающих аспектов традиции, существующей в Главном Архиве, а именно – распределение живых и мертвых в пространстве, настоятельнейшая необходимость строгого разграничения тех и других, причем речь идет о распределении не только в разных отделах архива, но и в разных зонах нашего здания. Прошелестевший после этих слов легчайший ропоток заставил заподозрить, что это вдруг обрела звучание единая мысль озадаченных чиновников, да чем другим мог он быть, если никто из всей аудитории рта не осмеливался раскрыть. Понимаю, продолжал шеф, как вас всех это удивит, понимаю, потому что и сам сперва воспринял эту идею как ересь, хуже того – почувствовал себя виновным в осквернении памяти всех, кто занимал этот пост до меня, тех, кто трудился там, где теперь трудитесь вы, однако необоримая сила очевидности побуждает меня сбросить гнет традиции, той самой традиции, которую я всю свою жизнь считал нерушимой. И к осознанию этого я пришел не случайно, не по наитию. Дважды за тот срок, что я возглавляю Главный Архив, я получал предупреждения, но не обращал на них особого внимания, хотя теперь понимаю, что они торили путь для третьего, самого последнего по времени предупреждения, но о нем я по известным мне причинам распространяться не намерен. Итак, первый случай, как все вы, надо полагать, помните, произошел, когда один из моих заместителей, здесь, кстати, присутствующий, предложил переустроить архив мертвых с тем, чтобы давние покойники находились подальше, а новопреставленные – поближе. Из-за огромного объема требовавшихся для этого работ, а также из-за недостаточной численности персонала предложение было сочтено неосуществимым и демонстративно отвергнуто, да еще в таких выражениях, о которых я предпочел бы забыть, причем еще больше мне бы хотелось, чтобы о них забыл автор идеи. Упомянутый зам покраснел от удовольствия, обернулся, показываясь, а когда вновь оказался лицом к шефу, слегка наклонил голову, как бы говоря: Ну, будешь теперь слушать, что умные-то люди говорят. Хранитель продолжал: Я тогда не понял, что за этой идеей, которая показалась абсурдной, да с точки зрения оперативной таковой и была, таилось поистине революционное прозрение, невольное, разумеется, неосознанное, интуитивное, но от того не менее поразительное. Разумеется, более осмысленная идея и не могла зародиться в голове моего заместителя, но я, как хранитель, просто обязан был в силу своих должностных обязанностей и просто житейской опытности немедленно понять подоплеку этого вздорного на первый взгляд замысла. На этот раз зам оборачиваться не стал, а напротив – понуро опустил упомянутую голову, так что если пренебрежительный отзыв и вызвал краску на его щеках, то никто этого не заметил. Шеф помолчал, перевел дыхание и продолжил: Второй случай произошел с тем исследователем геральдики, который пропал в архиве мертвых и только через неделю, когда мы уже отчаялись найти его живым, был обнаружен едва ли не при смерти. Поскольку речь шла о происшествии из разряда тех, что случаются довольно часто, ибо, полагаю, нет никого, кому хотя бы однажды не пришлось заблудиться там, я ограничился тем, что принял должные меры предосторожности, специальным распоряжением запретив отправляться в архив без ариадниной нити, как в классическом и, если позволено будет сказать, довольно ироническом духе именуем мы шнур, лежащий в ящике моего письменного стола. А о том, что меры эти оказались более чем уместны и своевременны, свидетельствует тот факт, что с этих пор ни одного подобного или хотя бы схожего происшествия не отмечено. Вы вправе спросить, какие выводы в контексте моего нынешнего сообщения должен был бы я извлечь из дела этого специалиста по геральдике, и я отвечу вам с полной самокритичностью, что если бы недавно возникшие новые обстоятельства не заставили меня задуматься об этом, то я никогда бы не осознал в полной мере двойную нелепость отделения мертвых от живых. Прежде всего это абсурдно с точки зрения архивистики, ибо если нужно найти мертвых, то искать их лучше всего там, где находятся живые, благо эти последние, будучи живыми, постоянно у нас перед глазами, а во-вторых, и с точки зрения мемуаристики, ибо если бы мертвые не находились среди живых, то были бы рано или поздно, но неизбежно в конце концов позабыты, и тогда, уж простите мне вульгарность выражения, черта с два найдешь их, как понадобятся, что, кстати, тоже рано или поздно, но обязательно происходит. И хочу довести до сведения всех присутствующих без различия служебного ранга, занимаемой должности и личных обстоятельств, что говорю сейчас исключительно о нашем Главном Архиве, а не о мире в целом, где ради того, чтобы сохранить физическое и душевное здоровье живых, мертвых принято предавать, земле, я хочу сказать, предавать. Однако возьму на себя смелость заметить, что именно она, забота о гигиене и душевном здравии, требует, чтобы мы, сотрудники Главного Архива Управления ЗАГС, мы, составляющие и запускающие в оборот документы о жизни и смерти, должны собрать в одном едином архиве, который назовем просто историческим, живых и мертвых, сделав их неразлучными хотя бы здесь, если уж за стенами нашего учреждения закон, обычай и страх не допускают это. И отныне во вверенном мне ведомстве вводится новый порядок, согласно коему, во-первых, мертвые будут пребывать там же, в тех же хранилищах, где находились при жизни, и, во-вторых, постепенно, шаг за шагом, досье за досье, документ за документом, от последних – к более давним, будет проводиться воссоединение мертвых в архиве прошлого, который вскоре станет объединенным архивом настоящего. Отдаю себе отчет, что этот шаг потребует многих десятилетий, что не только нас с вами, но, скорей всего, и следующего поколения не будет на свете к тому моменту, когда обтрепанные, изъеденные молью, потемневшие от вековой пыли бумаги вернутся в тот мир, откуда они по жестокой и никому не нужной прихоти были когда-то отторгнуты. И подобно тому, как смерть есть последний плод, произведенный желанием забыть, так и желание помнить сможет даровать нам вечную жизнь. Пожалуй, вы не без хитроумия ответили бы, если бы, конечно, мне было бы интересно ваше мнение, что эта вечная жизнь уже ничего не даст тем, кто умер. А я на это скажу, что так рассуждать может лишь человек, не видящий дальше собственного носа. И в этом случае я, если бы, конечно, счел нужным отвечать, ответил бы, что говорю здесь только о жизни, а не о смерти, а если вы не поняли этого раньше, то лишь потому, что вообще не способны понимать что бы то ни было.

Благоговение, с которым присутствующие внимали речи своего начальника, было грубо нарушено сарказмом его последних слов. Хранитель вновь сделался всем давно и хорошо известным шефом, надменно насмешливым в обращении, беспощадно резким в суждениях, неумолимым ревнителем Дисциплины, что довольно скоро выяснилось из его дальнейших слов. Исключительно в ваших, а никак не в моих интересах могу еще добавить, что совершите величайшую в жизни ошибку, если расцените как слабохарактерность, как ослабление моей власти то, что я обращаюсь к вам с открытой душой и делюсь своими сокровенными помыслами. Я не приказал попросту, не вдаваясь в объяснения, как позволяют мне мои полномочия, объединить архивы лишь потому, что хочу, чтобы вы уразумели глубинные причины моего решения, потому что хочу, чтобы предстоящая всем вам работа выполнялась с воодушевлением людей, созидающих нечто новое и прекрасное, а не с бездушным механическим усердием бюрократов, перекладывающих бумажки с места на место. Дисциплина в нашем Главном Архиве останется такой же строгой, как и прежде, никаких отвлечений, ни единого слова, не имеющего самого что ни на есть прямого отношения к делу, никаких опозданий, никакого разгильдяйства, никаких небрежностей как в поведении, так и во внешнем виде. Сеньор Жозе подумал: Это он про меня, я же небрит, но не слишком встревожился, может быть, это к нему относится, а может быть, сказано так, вообще, но на всякий случай очень медленно пригнул голову, подобно школьнику, который не выучил урок и боится, как бы не вызвали к доске. Речь вроде бы завершилась, но никто не осмеливался шевельнуться, и все ожидали, что вот сейчас отдан будет приказ вернуться к работе, а потому и удивились так сильно, когда хранитель звучно и отрывисто вызвал: Сеньор Жозе. Тот поспешно поднялся, соображая: Зачем бы это я ему мог понадобиться, и уже не думая о щетине на щеках, ибо нечто гораздо более серьезное, нежели простой выговор, сулило и суровое лицо шефа, и о том же благим матом вопила тревога где-то в самой глубине нутра, когда он увидел, как начальник направляется в его сторону, останавливается перед ним, и, затаив дыхание, ожидал первого слова, как ждет приговоренный, когда упадет топор, натянется веревка или грянет залп расстрель-ной команды, но шеф произнес всего лишь: Бриться надо. После чего отвернулся и сделал замам знак: Возобновить работу. На лице его теперь проступила некая размягченность, что-то вроде странного умиротворения, словно и он сейчас завершил долгий дневной переход. Никто из сослуживцев не стал обсуждать с сеньором Жозе свои впечатления, во-первых, чтобы не забивать голову разными фантазиями, а во-вторых, ясно же было сказано: Ни единого слова, не имеющего самого что ни на есть прямого отношения к делу.

Чтобы попасть на кладбище, надо сначала войти в старинный дом, по виду почти неотличимый от здания Главного Архива. Те же три черные каменные ступени, та же обшарпанная дверь посередине, те же пять узких окон. Если бы не массивные ворота сбоку, единственным зримым отличием была бы эмалированная табличка на дверях, гласящая: Главное Кладбище. Ворота на запоре уже много лет, с той поры, как со всей очевидностью выяснилось, что через них не ходят, что они перестали исполнять свое предназначение, заключающееся в том, чтобы обеспечить удобный проход не только покойникам и лицам их сопровождающим и в последний путь провожающим, но и тем, кто будет впоследствии проведывать их могилы. Как и все кладбища в нашем да и в любом другом мире, это тоже начиналось с сущей безделицы, с крошечного клочка земли на окраине – даже еще не города тогда, а городового зародыша, на вольном воздухе холмов, но потом, с течением времени, как оно, к сожалению, на свете водится и ведется, росло и росло, пока не стало таким, как теперь. Поначалу оно было обнесено оградой, но по мере смены поколений и всякий раз, как скученность могил начинала препятствовать и упорядоченному размещению мертвых, и беспрепятственному перемещению живых, стало происходить в точности то же, что и в Главном Архиве, где стены рушили и возводили вновь, но уже на некотором удалении. И в один прекрасный день, отстоящий от нас уже столетия этак на четыре, тогдашний смотритель кладбища решил открыть его, сохранив стену, обращенную к улице, то есть не на все четыре, а лишь на три стороны, а принял он свое решение, сочтя это единственным способом восстановить душевную связь меж тем, что внутри, и тем, что снаружи, связь к этому времени полураспавшуюся, в чем мог бы убедиться каждый, поглядев, в какой мерзости запустения пребывают могилы, особенно давние. Итак, смотритель пришел к выводу, что ограда, хоть в смысле гигиены и декора играет роль позитивную, все же способствует забвению, отращивает, так сказать, памяти крылья, что, впрочем, никого не должно удивлять, ибо со времен изначальных и незапамятных, от их истока, с той поры, как мир стал миром, ходит по нему поговорка о том, что с глаз долой – из сердца вон. У нас имеются многочисленные и веские основания предполагать, что исключительно внутреннего свойства были причины, побудившие хранителя Главного Архива задумать, вопреки традиции и поперек привычки, слияние архива живых с архивом мертвых, а значит, пусть хотя бы в этой ограниченной документами сфере объединить и все общество. И потому тем труднее нам уразуметь, отчего же не был сразу усвоен им урок его предтечи, смиренного и простодушного кладбищенского смотрителя, человека, который сообразно своей профессии и в соответствии с духом времени был не слишком просвещен, однако оказался наделен даром поистине революционного прозрения, хоть оно, как должны мы с глубокой печалью и со стыдом отметить, не удостоилось соразмерного себе упоминания на могильной плите. Напротив, вот уже четыреста лет сыплются проклятия, клевета, оскорбления и брань на голову бедного новатора, ибо в исторической перспективе его считают ответственным за положение, в котором ныне находится некрополь, а находится он в катастрофическом хаосе не только потому, что у Главного Кладбища по-прежнему нет стен, но и потому, что их и не может быть. Сейчас растолкуем подоходчивей. Выше уже говорилось, что кладбище разрасталось, и нет нужды объяснять, что происходило это не благодаря присущей ему способности к размножению, то есть, извините за такой в полном смысле слова кладбищенский юмор, не покойники производили на свет себе подобных, а оттого всего лишь, что увеличивалось население города, а с ним – и занимаемая им поверхность. Когда Главное Кладбище еще было обнесено оградой, не раз случалось в сменяющих друг друга эпохах то, что на языке муниципальных бюрократов называлось последствиями ползучего демографического взрыва. Мало-помалу заселены оказались обширные территории за кладбищем, и там возникли скопления построек, поселки, деревеньки, в свою очередь разраставшиеся, сливавшиеся или вплотную примыкавшие друг к другу, однако оставались и немалые пустые пространства, которые использовали как поля, или сады, или пастбища. Вот туда-то и устремилось кладбище, когда рухнули стены. Как паводок, что, петляя по долинам, сначала заполняет низины и впадины, а потом неторопливо и степенно взбирается по склонам холмов, так и могилы завоевывали себе пространство, зачастую нанося большой ущерб сельскому хозяйству, ибо занимавшиеся им землевладельцы не видели иного способа спастись, как только продавать свои участки, а иногда и огибая нивы да пашни, огороды да выпасы, но никогда не удаляясь от поселений и оказываясь с ними, что называется, дверь в дверь. И при взгляде сверху Главное Кладбище кажется огромным поваленным деревом с коротким толстым стволом, состоящим из ядра первоначальных могил, и четырьмя могучими ветвями, которые в череде бесконечных развилок уходят все дальше и дальше друг от друга и от своего общего корня, так что в конце концов теряются из виду и образуют густолиственный купол, где, выражаясь поэтически, жизнь и смерть смешаны воедино подобно тому, как в кронах настоящих деревьев пребывают в теснейшем соседстве листва и птички. Вот по этой причине ворота Главного Кладбища перестали пропускать через себя похоронные процессии. И открываются они во всю свою ширь, только если какой-нибудь исследователь древних камней, уже изучивший самые первые захоронения, попросит разрешения сделать модель плиты или надгробья, что потребует гипса, мешковины, проволоки, а иногда и тонких и точных фотографий, производство коих, в свою очередь, предполагает всяческие объективы, рефлекторы, фотометры, светофильтры, зонтики, а все это громоздкое оборудование не потащишь ведь через маленькую дверь, соединяющую контору с кладбищем.