Текст книги "Книга имён"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

И вот, не покладая рук, засиживаясь когда до глубокой ночи, а когда и до утра, что, как и следовало ожидать, весьма плачевно сказалось на производительности его труда в рабочие часы, сеньор Жозе менее чем за две недели завершил сбор и перемещение анкетных данных для ста самых знаменитых экспонатов своей коллекции. Пережил уже мгновения острейшей паники, охватывавшей его, когда он балансировал на последней ступеньке лестницы, без которой не добраться было до самых верхних полок, где, словно мало ему было жестокого головокружения, казалось, что все пауки со всего Главного Архива Управления Записи Гражданского Состояния именно в этом его углу решили сплести самые густые, самые пыльные и развесистые сети, какие когда-либо касались человеческого лица. И когда такое случалось и подобная мерзость обволакивала лицо сеньора Жозе, он с отвращением, а если называть вещи своими именами – в страхе, как безумный, махал руками, и хотя неоценимую, конечно, помощь оказывал ему пояс, которым был он крепко пристегнут к перекладине стремянки, но, бывало, буквально чудом удерживался от того, чтобы со стремянкой вместе не грянуться оземь, взметнув тучу пыли, обычно называемой вековой, и триумфально обрушив себе на голову бумажную лавину. В один из таких вот скользких моментов сеньор Жозе дошел до такой крайности, что подумывал даже отстегнуться и подвергнуть себя опасности свободного полета, ибо в воображении рисовалось ему, какой позор навеки запятнает его имя и память о нем, если шеф, войдя утром в архив, обнаружит там распростертого меж двух стеллажей сеньора Жозе, мертвого, с разбитой головой, с мозгами наружу, да при этом еще и нелепо пристегнутого к ступени стремянки. Потом поразмыслил и решил, что отсутствие пояса спасет от позора, но не от гибели, а раз так, ну и затеваться не стоит. Перебарывая боязливую натуру, с которой сеньор Жозе явился в этот мир, он, ближе к концу своего верхолазания и невзирая на то, что действовать приходилось почти в полной тьме, сумел создать и усовершенствовать технологию, позволявшую ему в считаные секунды находить и выводить из ряда вон нужные ему папки. И тот миг, когда он впервые все же осмелился отказаться от ременной страховки, был занесен в анналы в качестве бессмертной победы, озарившей незначительнейшее бытие младшего делопроизводителя. Он был вконец вымотан, измучен многодневной бессонницей, но при этом не помнил в жизни своей дня счастливее, чем тот, когда последняя, сотая знаменитость, оформленная в полном соответствии с архивными правилами, заняла свое место в соответствующем ящичке. Сеньор Жозе подумал тогда, что после таких трудов заслужил отдых, а поскольку наступали выходные, решил отложить до понедельника следующий этап работы, то бишь роспись по законам регистрации сорока семи знаменитостей второго ряда, пока еще ожидавших своей очереди. Он не знал и не предполагал, что совсем скоро ему предстоит нечто гораздо более серьезное, нежели навернуться со стремянки. Падение могло бы оборвать его жизнь, имевшую, без сомнения, известную ценность в плане статистическом и личном, но что, спросим себя, будет представлять эта самая жизнь, если человек, в биологическом плане оставшись прежним, то есть с прежними клетками, с прежними чертами лица, ростом, манерой смотреть, видеть и замечать, так что никакой статистике не под силу заметить ни малейших отличий, если, говорю, человек этот станет другим человеком, а жизнь его, соответственно, – другой жизнью.

Сеньору Жозе дорого далась борьба с какой-то совершенно ненормальной медлительностью двух остававшихся дней, когда, казалось, конца не будет ни этой субботе, ни этому воскресенью. Он убивал время, делая вырезки из газет и журналов, а иногда открывал дверь в хранилище и любовался его безмолвным величием. Он испытывал неведомое прежде наслаждение своей работой и знал, что благодаря ей сумел проникнуть в сокровенные тайны многих знаменитостей, постичь многое из того, что они всеми силами прятали, как, например, прочерк на месте имени отца или матери или обоих родителей или место рождения, находившееся вовсе не в таком-то столичном квартале или районе, а в богом забытой деревушке, на варварски звучащем перекрестке дорог или в пропахшем навозом и хлевом захолустье, одарившем их своим именем. С этими и другими, но столь же скептическими мыслями сеньор Жозе встретил наступление понедельника, в должной мере оправившись от своих геркулесовых трудов и, невзирая на неизбежное нервное напряжение, вызванное постоянным противоборством того, как сильно хочется, с тем, что так больно колется, решил и впредь не прекращать ни ночных походов, ни восхождений. День, впрочем, не задался с самого утра. Заместитель хранителя, по должности исполнявший в архиве обязанности экзекутора или эконома, доложил шефу, что заметил увеличившийся за последние две недели расход бланков, каковой расход, сильно превышая предусмотренную в правилах делопроизводства норму брака, то бишь бланков и формуляров, испорченных при заполнении, не мог быть объяснен количеством зарегистрированных в архиве новорожденных. Хранитель, выслушав доклад, осведомился, какие шаги предприняты для установления причин такого непомерного расходования материала, а равно и какими мерами намерен его подчиненный воспрепятствовать повторению столь пагубных явлений. Заместитель скромно ответствовал, что пока еще никаких и никакими, ибо не осмеливался выдвигать собственные идеи и тем более проявлять инициативу, пока не повергнет дело на рассмотрение и дальнейшее усмотрение начальства, чем он в настоящую минуту и занимается. Ладно, повергли, с обыкновенной своей сухостью отрезал шеф, теперь будьте добры озаботиться, чтобы я больше об этом не слышал. Заместитель отправился за свой стол думать и через час принес шефу проект приказа, согласно которому шкаф с бланками отныне будет заперт на ключ, а ключ – на ответственном хранении у эконома. Шеф начертал резолюцию: Согласен, заместитель с демонстративной торжественностью запер шкаф, дабы сотрудники в полной мере прочувствовали важность нововведений, а сеньор Жозе, когда прошел первоначальный испуг, вздохнул с облегчением, обрадованно вспомнив, что успел выполнить самую важную часть работы. И стал вспоминать, сколько же еще у него дома в запасе чистых формуляров, двенадцать или пятнадцать. Ничего страшного. Когда и этот запас истощится, он распишет данные тридцати оставшихся личностей на листах обыкновенной бумаги, хоть, конечно, получится разнобой и не так красиво. Что ж поделать, подумал он себе в утешение, за неимением гербовой пишут на простой.

Не имелось решительно никаких оснований подозревать сеньора Жозе в хищении бланков больше, нежели кого-либо из коллег одного с ним служебного положения, поскольку только они, младшие делопроизводители, занимались заполнением документов, однако он, будучи закоренелым неврастеником, целый день опасался, что хруст, производимый, так сказать, угрызениями нечистой совести, будет слышен со стороны и, значит, замечен сослуживцами. Несмотря на свои страхи, он с честью выдержал допрос, устроенный ему, как, впрочем, и всем прочим. Не дрогнув ни единым мускулом на лице, ни голосом, выражением и тоном которых он постарался соответствовать ситуации, сеньор Жозе заявил, что относится к расходованию бланков самым рачительным образом, поскольку, во-первых, вообще бережлив по натуре, но главным образом потому, что непреложно сознает, как сознательное должностное лицо, что бумаги, оборачивающиеся в Главном Архиве, приобретаются за счет налогов, отчего налогоплательщикам весьма часто приходится идти на жертвы, каковые, следовательно, должны неукоснительно уважаться. Речи его, как по форме, так и по содержанию, бальзамом пролились на душу начальников, а сослуживцы, вызванные держать ответ вслед за нашим героем, повторяли его слова с ничтожными стилистическими изменениями, однако именно не высказываемая вслух, но подразумеваемая и с течением времени широко распространившаяся убежденность всех сотрудников в том, что какие бы события ни происходили в Главном Архиве, ничего не может идти вразрез с интересами службы и причинить ей ущерб, да, так вот, именно она, эта убежденность, внедренная в сознание подчиненных своеобразной личностью их начальника, позволила не заметить, что сеньор Жозе впервые за все время службы, начавшейся, кстати, много лет назад, произнес столько слов кряду. А будь заместитель поднатаскан на методах прикладной психологии, позволяющих проникнуть в существо вопроса, в мгновение ока рухнуло бы лживое построение сеньора Жозе, рухнуло бы, как карточный домик, когда не хватило опоры для пикового короля, как подверженный головокружениям человек, под которым пошатнулась лесенка-стремянка. Опасаясь, что проводивший расследование заместитель, a posteriori note 3Note3
  В логике – умозаключение, делаемое на основании опыта (лат. )


[Закрыть]придя к умозаключению о том, что дело нечисто, кошка же превосходно осведомлена, чье мясо она съела, сделает и должные выводы, сеньор Жозе решил от греха подальше в архив этой ночью не наведываться, а побыть дома. Посидеть в уголку, и ни ногой за порог, даже если посулят обрести там невиданные сокровища в виде документа, который разыскивается от начала времен – что-нибудь вроде свидетельства о рождении Бога. Не зря ведь говорится, что истинно мудр тот, чья мудрость сдобрена граном благоразумия, и, несмотря на поистине плачевную неопределенность и неточность этой формулы, следует признать, что в сеньоре Жозе при всех его допущенных в последнее время вольностях наличествует известная толика невольной мудрости из разряда тех, которые, судя по всему, проникают в тело человеческое через дыхательные пути или оттого что голову напекло, а потому и не удостаиваются особенных восторгов. И если сейчас внутренний голос призывал его к осторожности, то он разумно намеревался прислушаться к нему. Неделя-две воздержания от исследований сумеют стереть с его чела малейшие следы страха и неуверенности, если даже те на нем еще имеются.

После ужина, скудость которого проистекала от установившихся привычек и недостаточности средств, сеньор Жозе обнаружил, что ему решительно нечем заняться. Полчаса примерно он сумел Убить, перелистывая кое-какие из самых заметных экспонатов своей коллекции, затем прибавил к ним еще несколько недавних вырезок, однако в мыслях своих пребывал не здесь, а там, во тьме архивного хранилища, где бродил, подобно черному псу, взявшему след последней тайны. Ему подумалось, что ничего опасного нет в том, чтобы использовать три или четыре формуляра, еще остававшиеся у него в запасе, – исключительно чтобы занять себя на остаток вечера, а потом покойно уснуть. Благоразумие тщилось остановить его, удерживало, хватая, можно сказать, за фалды, но, как всякий знает или обязан знать, оно, благоразумие то есть, хорошо, когда надо сохранить нечто уже совершенно неинтересное, и что, в самом деле, дурного в том, если он отопрет дверь, быстро заберет три или четыре формуляра, ну ладно, для ровного счета пусть будет пять, а папки с делами оставит для другого случая и избегнет необходимости лезть по лестнице. Последняя мысль решила дело. Освещая себе путь подрагивавшим в руке фонариком, он проник в огромную пещеру Архива и подошел к каталогу. Волнуясь больше, чем предполагал раньше, повертел головой из стороны в сторону, словно заподозрив, что за ним из тьмы, склубившейся меж стеллажами, наблюдают тысячи глаз. Он еще не отошел от утреннего потрясения. Быстро, насколько это позволяли ему неловкие от волнения пальцы, принялся выдвигать и задвигать ящики, ища на разные буквы алфавита нужные ему формуляры, ошибся раз и другой, но вот наконец сумел подобрать пятерку знаменитостей второй категории. И бегом вернулся к себе, подгоняемый теперь уже всамделишным страхом, и сердце у него колотилось, как у ребенка, который беспечно отправился стащить что-нибудь вкусненькое, а по пути назад подвергся погоне всех чудовищ, какие только есть на свете. Сеньор Жозе хлопнул дверью перед их мордами, дважды повернул ключ в замке, стараясь не думать, что придется ведь снова идти в Архив и ставить на прежнее место проклятые формуляры. Чтобы успокоиться, прямо из горлышка глотнул водки, которую держал дома на всякий случай, радостный или печальный. От спешки и отсутствия навыка, поскольку в незначительной его жизни радости и печали случались одинаково редко, поперхнулся, закашлялся и опять закашлялся, чуть было не изверг выпитое наружу, почти за-дохся наш бедный младший делопроизводитель с пятью формулярами в руке, по крайней мере, ему казалось, что пять, хоть когда, сотрясаемый кашлем, в конце концов выронил их, тут же увидел на полу не пять, а шесть, в чем мог бы убедиться всякий, кто умеет считать, один, два, три, четыре, пять, шесть, а единственный глоток водки такого действия не оказывает.

Переведя наконец дыхание, он начал подбирать с пола оброненные формуляры, один, два, три, четыре, пять, да, сомнения не было, шесть, и, собирая, читать имена, все до одного громкие и знаменитые, да, все до одного и кроме одного. От спешки и нервозности сеньор Жозе прихватил один лишний, притулившийся к соседу по полке, формуляры были так тонки, что разница почти не ощущалась. Понятно, что с каким бы любовным каллиграфическим тщанием ни выводить каждую буковку, копирование пяти формуляров со сведениями о рождении и жизни много времени не займет, и вот получаса не прошло, а сеньор Жозе уже мог счесть ночную работу оконченной и вновь отворить дверь в хранилище. Он неохотно собрал шесть формуляров и поднялся со стула. Ему совершенно не хотелось отправляться в Архив, но делать было нечего, ибо каталог к утру вновь должен стать комплектен и упорядочен, как прежде. Если кому-то понадобится свериться с одним из этих формуляров, а его не окажется на месте, ситуация может сильно осложниться. Сперва подозрения, за подозрениями – разбирательства, потом кто-то вспомнит, что сеньор Жозе живет через стенку от Архива, не оснащенного даже таким элементарным средством безопасности, как ночной сторож, а потом кому-нибудь придет в голову осведомиться, где же находится тот ключ, который сеньор Жозе так и не успел сдать. Чему быть, того не миновать, не слишком оригинально подумал он и двинулся к двери. Но на полдороге вдруг остановился: Забавно, я не помню, чей это формуляр, мужчины или женщины. Вернулся, снова присел к столу, оттягивая неминуемую минуту. Оказалось, что формуляр, помимо данных на лицо женского пола, тридцати шести лет от роду, уроженки этого самого города, содержит и номера еще двух документов, один из коих свидетельствует о заключении брака, другой – о расторжении оного. Поскольку таких формуляров в каталоге, без сомнения, многие сотни, если не тысячи, не вполне понятно, почему сеньор Жозе уставился на этот с таким странным выражением, которое на первый взгляд можно определить как повышенное внимание, но одновременно должно быть признано чем-то вроде смутного беспокойства, хотя вовсе не исключено, что именно так и должен смотреть тот, кто постепенно, невольно, но и не артачась, от чего-то освобождается и еще пока не знает, как взять себя в руки, внезапно оказавшиеся праздными и пустыми. Не будет недостатка в тех, которые укажут нам, пожалуй, на явные и недопустимые противоречия между вниманием, беспокойством и неопределенностью, но укажут на это люди, живущие, как живется, и никогда не видевшие перед собою судьбы. Сеньор Жозе всматривается в строчки, заполняющие графы формуляра и выведенные, о чем излишне даже и говорить, другим почерком, не его рукой, теперь так не пишут, а тридцать шесть лет назад какой-то помощник делопроизводителя написал слова, которые можно прочесть здесь, имя девочки, имена родителей и крестных, дату и время рождения, улицу, номер и этаж дома, где она появилась на свет, издала первый крик, испытала первое страдание, начало у всех одинаково, большие и малые различия приходят впоследствии, кое-кто из новорожденных попадает в энциклопедии, в жизнеописания, в каталоги, в учебники, в коллекцию вырезок, а другие проходят по жизни, как, извините за сравнение, проходит, следа за собой не оставляя, облачко по краю небес, которое если и прольется дождем, то недостаточным, чтобы оросить землю. Вот хоть меня взять, подумал сеньор Жозе. У него – полный шкаф людей, о которых ежедневно пишут в газетах, а на столе – свидетельство о рождении совершенно неизвестной личности, и все это похоже на то, как если бы он сию минуту положил на одну чашу весов сотню, а на другую – единицу, а потом с удивлением заметил, что все сто не сумели перетянуть одну, что сто оказались равны одной и одна стоит ста. А если быкто-нибудь сейчас вошел к нему и спросил без обиняков: А ты что же, в самом деле веришь, что один, ну хоть ты сам, например, может быть равнозначен, равновесен сотне и сто из твоего шкафа, чтобы за примерами далеко не ходить, стоят тебя, сеньор Жозе ответил бы ему без колебаний и раздумий так: Дорогой мой, я всего-навсего и не более чем простой младший делопроизводитель, пятидесяти лет, так и не дослужившийся до следующего звания, и если бы считал, будто стою столько же, сколько хотя бы один из тех, кто хранится у меня в шкафу, или хотя бы один из тех пяти, не сумевших стяжать себе столь громкой славы, то не начал бы собирать мою коллекцию. Тогда зачем ты уже столько времени не сводишь глаз с формуляра этой никому неведомой женщины, словно она внезапно сделалась важнее всех прочих. Именно за тем, мой дорогой, именно за тем, что она никому не ведома. Ну и что, каталог в Архиве битком набит неизвестными. Они в каталоге, а она – здесь. Что ты хочешь этим сказать. Сам не знаю. В таком случае выбрось всю эту метафизику из головы, которая, сдается мне, не для того создана, поставь формуляр на прежнее место и ложись спать. Надеюсь, так оно и будет, сегодня, как всегда, звучит в ответ примирительное, однако сеньору Жозе есть что еще к этому добавить, вот он и добавляет: Что же до метафизических мыслей, дорогой мой, то, по моему мнению, их способна породить всякая голова, а вот способность облечь их в слова дана далеко не каждому.

Вопреки намерению, сеньор Жозе не может заснуть в относительном всегдашнем покое. В запутанном лабиринте своей не созданной для метафизики головы он продолжает расследовать причины, которые побудили его скопировать формуляр неизвестной женщины, – и не может отыскать никаких разумных объяснений своему неожиданному деянию. Удалось лишь восстановить в памяти, как левая рука взяла чистый бланк, как потом правая выводила буквы, как перебегали глаза с одной картонки на другую, словно бы на самом деле это они, глаза, переносили слова оттуда сюда. Вспоминает, как, сам на себя удивляясь, спокойно вошел в архив, твердо держа в руке фонарь, как без суеты и спешки поставил шесть формуляров на место и как тот самый, заведенный некогда на никому не известную женщину, оказавшийся последним и до последнего мгновения освещенный лучом фонаря, соскользнул вглубь и исчез, сгинул меж двух карточек на две буквы алфавита – предыдущую и последующую, стал именем, а более ничем. Посреди ночи, измаявшись от бессонницы, сеньор Жозе зажег свет. Поднялся с кровати, набросил плащ прямо на белье, присел к столу. Потом, уже много, много позже он наконец заснул, уткнувшись головой в сгиб локтя, а ладонью другой руки накрыв копии формуляров.

Решение пришло к сеньору Жозе двое суток спустя. Вообще-то принято говорить, что это мы пришли к решению, ибо люди так ревнивы к неповторимости своей личности, сколь бы мало того и той у них ни имелось, что неизменно предпочитают внушать ближним, что перед поступком долго размышляли, взвешивали за и против, перебирали возможности, искали альтернативу и лишь по завершении напряженной мозговой работы сами к нему, к решению то есть, пришли. Но следует со всей определенностью заявить, что так не бывает. Разумеется, решение поесть не придет в голову, если ее обладатель не почувствует аппетита, аппетит же не зависит от чьей бы то ни было воли, но образуется сам собой в результате объективных потребностей тела, и решение – в другом смысле – этой физико-химической задачи отыскивается более или менее удовлетворительно в содержимом тарелки. Однако даже такой несложный поступок, как покупка газеты на улице, объясняется не одним лишь желанием получить информацию, каковое желание необходимо признать аппетитом, тоже возникшим в результате, пусть и другой природы, специфических физико-химических реакций организма, поскольку это зауряднейшее рутинное деяние предполагает, например, убежденность, уверенность, надежду, хоть и не всегда осознанные, что фургончик, доставляющий прессу к киоску, не опоздал, а самый этот киоск не закрыт по случаю болезни продавца или самовольной отлучки владельца. Впрочем, настаивая на утверждении, что именно мы сами принимаем наши решения, мы должны будем перво-наперво распознать, различить, определить, кому в нас принимать решение, а кому потом придется это решение выполнять, операции же эти невыполнимы. И, строго говоря, не мы принимаем решения, а они – нас, и доказательство этому находим в том, что, всю жизнь совершая череду разнообразных действий, все же не предваряем каждое из них расчетами, оценками, осмыслением, в результате которых заявляем, что вот теперь в состоянии решить, сядем ли обедать, купим ли газетку, примемся ли за розыски никому не известной женщины.

И в свете всего вышеизложенного очевидно, что сеньор Жозе, даже подвергнутый допросу с самым что ни на есть пристрастием, не сумел бы объяснить, как и почему он ли принял решение, оно ли его проняло и приняло в свои объятия, и мы бы услышали примерно вот такое: Знаю только, что дело было в четверг вечером, я сидел у себя дома и чувствовал, что так устал, что и ужинать не хотелось, и голова у меня еще шла кругом после того, как я целый божий день провел на верхних ступеньках этой вот лестницы, и шеф должен бы понять, что мне давно не по возрасту подобная акробатика, я ему не мальчик, не говоря уж, что страдаю. Ах, вы страдаете. Головокружениями я страдаю, приступами дурноты или боязнью высоты, назовите как хотите. Вы никогда прежде не жаловались. Не в моих привычках жаловаться. Это делает вам честь, продолжайте, пожалуйста. Я уже подумывал, что пора ложиться спать, нет, вру, уже башмаки снял, и тут внезапно меня осенило решение. Если так, то вы должны были знать почему. Так ведь не я его, а оно меня осенило. Обычно происходит наоборот. До той ночи с четверга на пятницу я тоже так думал. Что же произошло в ту ночь. Об этом я вам и рассказываю, о том то есть, что на столике в изголовье моей кровати лежал формуляр неизвестной женщины, и я вдруг уставился на него так, словно раньше не видел. А вы видели его. С понедельника ничем другим, считайте, и не занимался. Стало быть, решение зрело в вас. Или я в нем. Продолжайте, продолжайте, не будем больше останавливаться на этом. Да, так вот, я сунул ноги в башмаки, набросил пиджак, а сверху плащ, а вот повязал ли галстук, не помню. В котором часу это было. Примерно в половине одиннадцатого. И куда же вы направились. Туда, где жила эта неизвестная женщина. С какими намерениями. Я хотел увидеть улицу, дом, квартиру. Ну наконец-то вы признались, что все-таки было решение и оно, как и положено, было принято вами. Ничего подобного, я всего лишь проникся его волей. Надо сказать, что для младшего делопроизводителя вы недурно аргументируете. Дарования младших делопроизводителей обычно остаются незамеченными, им не отдают должного. Продолжайте, прошу вас. Нашел дом, в окнах горел свет. Вы имеете в виду дом этой женщины. Да. И что же вы сделали вслед за тем. Постоял несколько минут. Стояли и смотрели. Истинная правда, стоял и смотрел. И больше ничего. И больше ничего. А потом. А потом ничего. Вы не позвонили в дверь, не поднялись, не стали ее расспрашивать. Да ну что вы, в столь поздний час, мне это и в голову не пришло. А сколько времени было. Времени к этому времени было уже половина двенадцатого. Вы пришли к дому пешком. Пешком. А вернулись как. Тоже пешком. Иными словами, свидетелей у вас нет. Каких свидетелей. Ну, людей, которые бы, например, видели вас у подъезда, кондуктор, например, трамвая или автобуса, и могли бы засвидетельствовать, что. Что. Что вы и в самом деле были на улице, где живет эта неизвестная женщина. А зачем. За тем, чтобы доказать, что это был не сон и не игра воображения. Я сказал вам правшу, одну только правду и ничего, кроме правды, я под присягой, и моего слова должно быть достаточно. Может, и было бы достаточно, если бы в ваших показаниях не имелось одной весьма разоблачительной, в высшей степени несуразной подробности. Какой же. Галстук. Галстук-то здесь при чем. Да при том, что сотрудник Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния никуда и никогда не отправится без галстука, это немыслимо, это противно самой его природе. Я ведь говорю, что был не в себе, а осенен решением. Лишнее доказательство того, что все это вам приснилось. Не понимаю, какая связь между. Самая прямая, одно из двух, либо вы признаете, что, как всякий нормальный человек, приняли решение, и тогда я склонен буду поверить, что по адресу неизвестной женщины вы отправились без галстука, совершив деяние, предосудительное с точки зрения служебной этики, которое, впрочем, мы сейчас разбирать не будем, либо настаиваете, что не вы приняли решение, а оно вас, а это, учитывая историю с галстуком, без коего, как видите, не обойтись, могло бы случиться исключительно во сне. Я еще раз вам говорю, что не принимал никакого решения, а просто взглянул на формуляр, обулся и вышел. Вам это приснилось. Не приснилось. Приснилось-приснилось, поверьте, вы легли, уснули и во сне увидели, что идете к дому неизвестной женщины. Да я могу описать эту улицу. Сначала придется доказать, что никогда не бывали там прежде. И рассказать, как выглядел дом. Ну-ну-ну, ночью все дома серы. Кошки, а не дома. Дома тоже. Следует понимать вас так, что вы мне не верите. Именно так, не верю. Почему, позвольте осведомиться. Да потому что рассказанное вами не вмещается в мою действительность, а что не вмещается в мою действительность, того и не существует. Но позвольте, спящее тело вполне реально, а следовательно, вопреки вашему мнению, реален и сон, который ему снится. Он реален только как сон. Иными словами, только это и было реально во всем пережитом мною. Вот именно, только это. Я могу вернуться к своим обязанностям. Да, идите работайте, но имейте в виду, что по вопросу галстука нам с вами еще придется побеседовать, так что советую подготовиться.

Счастливо избежав служебного расследования по поводу чрезмерного расхода бланков, сеньор Жозе, дабы не растерять новообретенные диалектические завоевания, нафантазировал себе этот новый диалог, из которого, несмотря на иронический и угрожающий тон оппонента, легко вышел победителем, в чем может убедиться каждый, кто внимательно перечтет предыдущий абзац. И сделал это столь убежденно, что даже смог сперва солгать себе самому, а потом и поддержать эту ложь, ибо ему ли было не знать, что на самом-то деле он и в дом вошел, и по лестнице поднялся, и приложил ухо к двери, за которой, если верить формуляру, родилась неизвестная женщина. Сеньор Жозе не осмелился нажать кнопку звонка, тут он правду сказал, однако несколько минут простоял неподвижно на темной площадке, напряженно прислушиваясь и пытаясь уловить, не доносятся ли изнутри какие-нибудь звуки, и так увлекся этим, что как-то даже упустил из виду, что его могут застукать здесь и принять за квартирного вора. Он слышал ноющий плач младенца в колыбели и подумал: Должно быть, сын, и нежное женское баюканье: Наверно, это она, внезапно перебитое мужским голосом: Он, похоже, никогда не угомонится, и в сердце сеньора Жозе толкнулись страх и ожидание, что дверь сейчас распахнется, это вполне вероятно, ибо, по голосу судя, мужчина собирался выходить, и: Вы кто такой, вам что здесь нужно, спросит он, оказавшись на лестничной клетке. И что мне тогда делать, в свою очередь спросил себя сеньор Жозе, оцепенев, бедный, от ужаса, но, на его счастье, отец младенца не придерживался старинного обычая после ужина отправляться в кафе поболтать с приятелями. Когда вновь раздался плач ребенка, наш герой начал медленно спускаться по лестнице, не зажигая света, левой рукой слегка касаясь стены, чтобы не потерять равновесие, и его едва не захлестнула волна панического страха при мысли о том, что произойдет, если, безмолвный и в темноте невидимый, поднимается кто-то в эту минуту по лестнице, правой рукой слегка касаясь стены. Столкновение произойдет, что же еще, и встречный головой ударит его в грудь, и это несравненно хуже, чем стоять на верхней ступеньке стремянки, чувствуя, как поглаживает твое лицо паутина, тем более что встречным вполне может оказаться сослуживец, прокравшийся следом с целью застать его на месте преступления, которое, вполне вероятно, тоже будет предметом служебного расследования. И когда сеньор Жозе вышел наконец на улицу, ноги у него дрожали и лоб был в испарине. Нервы просто никуда, с упреком подумал он о себе. А затем внезапно и неведомо почему, так, словно мысли, сорвавшись с узды, понеслись вразброд и сразу во всех направлениях, а время, сколько ни есть его впереди, сколько ни было позади, так же вдруг ужалось в одну секунду, сеньор Жозе подумал, что младенец, чей плач слышался за дверью, тридцать шесть лет назад был этой неизвестной женщиной, а сам он – четырнадцатилетним подростком, не имевшим ни малейших резонов бродить в поисках неведомо кого, да еще в столь поздний час. Застыв на тротуаре, он смотрел на улицу и будто в первый раз видел ее, тридцать шесть лет назад городские фонари светили тусклее, мостовая была не заасфальтирована, а в самом деле вымощена каменными плитами, а вывеска на углу возвещала о том, что там находится не экспресс-закусочная, а сапожная мастерская. Время стронулось с места, стало растягиваться, сперва потихоньку, а потом все быстрее, казалось, что оно яростно бьется, толкается, будто находится в яйце и рвется сквозь скорлупу наружу, а улицы перетекали друг в друга, накрывали друг друга, и дома то возникали, то исчезали, меняли цвет и очертания, и все вокруг лихорадочно искало свое место, торопясь поспеть, пока свет зари снова все не переворошит. Время пустилось отсчитывать дни с начала, теперь вооружась таблицей умножения, чтобы нагнать отставание, и ему это удалось, и сеньору Жозе, когда он добрался до дому, опять стало пятьдесят. Ну а плаксивый младенец повзрослел всего лишь на час, и, вопреки всему тому, в чем тщатся убедить нас часы стенные и наручные, это доказывает, что время для каждого течет по-разному.