Текст книги "Повседневная жизнь Версаля при королях"

Автор книги: Жорж (Теодор) Ленотр (Госселен)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Принцессин нос

Единственный сын Людовика XIV, точнее, единственный законный сын,[69]69
  Сын короля (1661–1711) звался традиционным для Бурбонов именем Людовика.


[Закрыть] не оставил по себе громкой памяти. Быть отпрыском, достойным знаменитого отца, вообще чрезвычайно трудно, но когда этот отец единодушно признан равным Солнцу, тут есть отчего угаснуть самым блистательным способностям его чада. Если дальше развить астрономическую метафору, получится, что фигура дофина находилась в состоянии постоянного затмения.

Это был неуклюжий, рыхлый, ко всему безразличный юноша небольшого роста и молчаливый, как монах-траппист.[70]70
  Трапписты – аскетический монашеский орден, основанный во Франции в 1636 г. Суровый устав обязывал послушников хранить глубокое молчание, прерываемое только молитвой.


[Закрыть] Надо, по-видимому, чтобы принц, которому судьбою предназначено носить корону, был уж окончательно глуп, если даже придворные не в состоянии приписать ему бездну ума. Однако лишь самые отъявленные льстецы, да и те через силу, осмеливались утверждать, будто никто лучше дофина не мог улавливать смешную сторону вещей. К тому же принц всегда (или почти всегда) молчал, и если раз в году ему на ум приходила фантазия произнести пару слов, то восторгам по поводу изящества, с которым он выразил свою мысль, не было конца.

Вполне вероятно, что неучем он не был: своим наставником он имел Боссюэ, а с таким учителем не так уж трудно хоть в чем-то преуспеть. Но он усердно старался забыть все, чему его научили. Этого маловыразительного принца Сен-Симон обрисовал просто-напросто как человека «слабоумного, погруженного в обжорство и невежество», хотя другие находили в нем задатки гениальности. Покамест в ожидании времен, когда эти искорки гения найдут повод проявиться, дофин проводил свои лучшие часы в травле волков. Он так рьяно истреблял этих хищников, что королевским ловчим вскоре пришлось перейти к охоте на кроликов. Еще королевский сын любил слушать музыку: это необременительное занятие избавляло его от необходимости разговаривать и давало возможность вздремнуть.

Надо упомянуть, что в детстве этого угрюмого принца жестоко бивал его другой воспитатель – де Монтозье. Избавившись со временем от сурового ментора, но придавленный верой в почти божественный авторитет отца, дофин провел свои молодые лета в состоянии постоянной внутренней скованности, не позволяя себе ни каприза, ни прихоти, ни даже собственного мнения.

Людовик XIV, очень снисходительный к себе, но крайне требовательный к другим, не потерпел бы, если б сын осмелился завести любовницу, поэтому по достижении дофином двадцатилетия, он решил женить его. Он, естественно, исходил не из вкусов юноши (тот их никак и не проявлял), а из интересов собственных и государства. Поразмыслив, он остановил свой выбор на сестре баварского курфюрста, принцессе Виктории.

Десять лет назад между Францией и Баварией был подписан союз, оговаривающий, что в случае вакантности императорского трона, курфюрст поддержит кандидатуру Людовика. Так что подкрепить эти благоприятные планы лестным для австрийского дома браком было очень полезно. Оставалось выяснить: какова из себя дочь почтенного баварца? Не посрамит ли она французский двор? Было известно, что она обладает всеми превосходными качествами души и ума, что она остроумна, образованна, что тонко разбирается в искусствах и литературе, но ведь то же самое говорилось о множестве принцесс, и Людовик XIV испытывал к таким россказням недоверие. Ему хотелось, чтобы своими физическими данными принцесса смогла удержать при себе мужа, когда тот войдет во вкус удовольствий, силу которых в своем неведении еще не подозревает.

Чтоб заручиться уверенностью в сем деликатном пункте, король отправил в Мюнхен в качестве чрезвычайного посла президента Кольбера де Круаси,[71]71
  Шарль Кольбер де Круаси (1625–1696) – брат великого Кольбера, дипломат, позднее государственный секретарь и министр иностранных дел.


[Закрыть] посредника мирных договоров в Ахене и Нимвегене (Неймагене) с миссией внимательно разглядеть молодую особу и тщательно описать ее достоинства, не опустив, однако, изъянов.

Принцесса, понимая, что судьба ее полностью зависит от результата смотра, постаралась предстать наивыгоднейшим образом: для приема посла, которого она дожидалась, сидя под балдахином на возвышении, она надела свой лучший наряд. Но Кольбер был не из тех, кого такая бутафория могла ослепить. Он произнес слова приветствия, на которые принцесса любезно отозвалась на очень хорошем французском. Затем королевский посол пустился в некое рассуждение, чтобы без спешки досконально рассмотреть свою собеседницу. «Хотя я смотрел на нее очень внимательно, в особенности стараясь изучить черты лица и фигуру, ничего безобразного я в них не нашел. Несмотря на то что ни одну линию не назовешь по-настоящему красивой, я нахожу, что все в целом образует очень приятное сочетание». Дальнейшие уточнения не оставляли сомнений в добросовестном выполнении миссии: «Мне показалось, что она среднего роста, пропорционального сложения, что у нее довольно белая грудь, красиво развернутые плечи, лицо скорее овальное, нежели круглое, рот не велик и не мал, зубы очень белы и довольно ровны, достаточно правильно обрисованные губы не то, чтобы очень красны, но не назовешь их и бледными; хотя нос у нее несколько толстоват к концу, нельзя сказать, чтоб он был безобразен и сильно портил лицо; щеки у нее довольно полные, глаза не большие и не маленькие, не блестящие, но и не тусклые. На мгновение мне удалось увидеть ее предплечье и кисть руки, признаться, я не нашел их такими же белыми, как грудь; их цвет мне показался немножко темноватым, как у девиц, что не умеют ухаживать за собой… Короче говоря, Государь, из нее получится чудесная принцесса, и, на мой взгляд, она способна нравиться даже сильнее, чем более красивые особы».

На простом языке это означало: для такого никудышного ценителя, как принц, баварская принцесса вполне сойдет, но сам посол предпочел бы другую. За деликатными умолчаниями дипломата легко было уловить, что принцесса Виктория ужас как некрасива: с плохим цветом лица, с большими красными руками, маленькими тусклыми глазками и бесформенным носом.

После второго посещения посол добавил мало обнадеживающий постскриптум: «Я только что был у принцессы на обеде и, внимательно разглядев ее при дневном свете, вынужден признать, что в нижней части лица, на щеках и вокруг рта у нее имеется краснота, а в верхней части – желтоватые пятна. Но вместе с тем совершенно очевидно, что она обладает всеми душевными добродетелями, а также живостью ума».

Поняв все, Людовик не пришел в восторг от описания. Хотя он уже твердо решил оказать честь дочери баварского курфюрста, избрав ее невесткой, он все же предпочел, чтобы она была более привлекательна. Но искренность посла не оставляла места иллюзиям. Король потребовал новых подробностей.

Он отправил в Мюнхен имевшийся у него портрет принцессы с тем, чтобы представитель Франции сравнил его с оригиналом и честно доложил о степени сходства. Кольбер откровенно ответил, что, по его мнению, художник немного польстил модели: действительно, нижняя часть лица Ее Светлости очень приятна, «особенно, когда она улыбается», но живописец написал овал «более удлиненным, а нос менее толстым, чем это есть на самом деле». Этот несчастный, утолщающийся к кончику нос особенно заботил весь французский двор.

Чтобы успокоить свою душу, Людовик XIV отправил в Баварию одного из своих придворных живописцев – де Труа[72]72
  Франсуа де Труа (1645–1730) – создатель исторических композиций и превосходных портретов.


[Закрыть] с приказом написать принцессин портрет без обманчивых прикрас. Художник принялся за работу сразу по приезде в Мюнхен, но вскоре был вынужден ее прервать: Ее Светлость должна была переждать флюс, который отнюдь ее не красил. Как только щека опала, портрет быстро продвинулся к завершению. В своем Сен-Жерменском замке король исходил нетерпением: теперь нужно было ждать, чтобы картина высохла, и на это требовалось более двух недель.

Когда прибывшую в Версаль картину начали распаковывать, он трепетал от волнения, но, вглядевшись, успокоился: она совсем не так дурна, эта бедняжка! Однако в своем письме Кольбер предостерегал: портрет не похож, льстивый художник написал лицо более удлиненным, подбородок более остреньким, а нос не таким толстым, как это есть в действительности. Как же, черт побери, устроен этот нос, если все живописцы отказываются передать его правдиво?

Но королю хочется «покончить с этой свадьбой». Он объявляет, что он удовлетворен (но не более) заверениями «в качествах характера и особенно в разумности будущей дофины». Чтобы положить конец ходившим вокруг этой темы шуточкам, он решил выразить свое мнение публично; разумеется, оно будет одобрено, во всяком случае, внешне. И вот однажды, придя обедать к королеве, он принес под мышкой мюнхенский портрет. Собственноручно укрепив его на стене, он изрек: «Хоть она и не красавица, но не дурна собою. К тому же у нее масса других достоинств».

Это был приказ. Все тут же принялись восторгаться прелестью этого, быть может, не слишком правильного, но такого царственно-очаровательного лица. Однако за спиной короля все единодушно сошлись в мнении о поразительном безобразии дочери почтенного баварца. Мадам де Севинье писала: «У нее что-то такое с носом, что сразу производит неприятное впечатление». Сам дофин, желая, чтоб его поскорее оставили в покое, сказал, что «сколь ни дурна собою его будущая жена, он останется доволен, если она умна и добродетельна».

Но Людовик XIV продолжал волноваться. Отправляясь вместе со всем двором навстречу невестке, которая медленно приближалась к французской границе, он послал вперед своего дворецкого Сангена, «человека верного и не умеющего льстить». «Государь, – сказал правдивый слуга по возвращении из разведки, – перетерпите первое мгновение, и вы останетесь очень довольны».

Все на самом деле произошло лучше, чем ожидалось. Миновав Витри-ле-Франсуа, через пару лье король впервые увидел баварскую невесту; по требованию Людовика свидетелями встречи были лишь его брат и сын: он опасался открытого выражения неблагоприятного впечатления. Когда нареченная бросилась из кареты ему навстречу, он произнес, представляя ей дофина: «Вот о ком идет речь, мадам. Вот мой сын. Я отдаю его вам». Смутившись, бедняжка неловко выразила свою признательность. Все отправились назад в Витри, где оставался двор.

Любопытство придворных было крайне напряжено, но, прочитав по лицу короля, что должно восхищаться, все дружно восхитились. Злополучный нос никому не бросился в глаза, и во время состоявшегося после церемонии представления обеда все с удовлетворением отметили, что будущая жена дофина кушает «очень опрятно». Впрочем, то была, кажется, единственная единодушная похвала.

Что касается дофина, он не был столь взыскателен, и форма носа жены волновала его мало. Он оказался очень пылким супругом, и в свой черед, как рассказывает в истории этой четы Эмиль Колас, был горячо любим. Но после нескольких лет супружеского счастья, он, войдя во вкус, решил испытать радости с дамой, чей нос был бы привлекательнее. В результате пришлось отправить в отставку всех фрейлин дофины, поскольку ее чересчур разрезвившийся муж нанес этому нежному батальону чувствительный урон.

Жизнь бедной дофины, подарившей королевскому дому троих принцев и перенесшей множество прервавшихся беременностей, была горестной. Она чувствовала себя при французском дворе безмерно одинокой. Кольбер де Круаси, так добросовестно изучивший принцессин нос, цвет ее лица, белизну рук и румяность уст, забыл только навести справки о ее здоровье.

Далекая от суеты версальской жизни, всеми покинутая, измученная душевно и физически, она умерла тридцати лет от роду. Ее смерть восприняли как незначительное происшествие – мелкий повод к суматохе и спорам о формальностях этикета.

Дофину было от этого ни холодно, ни жарко. Ему предстояло окончить свои дни под тайной сенью морганатического брака. И это единственное, в чем он походил на своего знаменитого отца, на Короля-Солнце.

Шуэнша

Красота представляет собой абсолютную ценность и бесспорное преимущество.

Так считают женщины. Однако свои тайные чары есть и у безобразия. История в состоянии успокоить всех, кого обделила природа: она хранит множество примеров, как быстро приедались мужчинам любовницы и супруги, наделенные всеми прелестями, но если им случалось влюбиться в дурнушку, то уж на всю жизнь. Однако для того, чтобы такое чудо случилось, мало, ежели Дульцинея имеет просто дурную осанку и грубые черты, нужно, чтоб она была устрашающе некрасива лицом и отвратно сложена. А если вдобавок она окажется калекой, вот тут-то и может разгореться подлинная страсть.

Именно такая история произошла около 1690 года с одной фрейлиной принцессы Конти. Весь Версаль потешался над этой несчастной, позорившей своим уродством двор Великого короля. Описания ее внешности полны красноречивых совпадений. «Приземистая, безобразная, курносая и смуглая толстуха», – пишет Сен-Симон. Менее лаконичная и по-тевтонски грубоватая принцесса Пфальцская, обозвав ее «старой потаскухой», описывает фрейлину следующим образом: «Низенькая, с короткими ногами, круглой физиономией, с толстым, вздернутым носом, она обладала большущим ртом, полным гнилых зубов, вонь от которых чувствовалась на другом конце комнаты…» Ла Бомель со своей стороны пишет: «Ее отличала необычайная дородность, необъятных размеров талия, очень темный цвет лица и странная походка».

К довершению несчастья ей досталось имя Жоли (хорошенькая). Она была шестнадцатым ребенком брессанского дворянина по имени Жоли де Шуэн, и ничто не мешает думать, что некоторым из этих отпрысков повезло больше, чем несчастной Эмилии. Когда в восемнадцать лет она появилась в Версале, безжалостные придворные прозвали ее «Шуэнша», и это неблагозвучное прозвище довершило образ.

После короля самой важной персоной во Франции был дофин. Воспитанник Боссюэ, сын и вероятный наследник Людовика XIV, он не обнаруживал заметного расположения к исполнению роли верховного владыки. Он не был злым, но не был добрым, и точно так же нельзя было сказать, умен он или глуп. Большей частью он молчал и предпочитал проводить время, возлежа в кресле или на канапе. Его любимым занятием было постукивать тростью по башмакам. Кажется, ничто, кроме охоты, его не занимало. Ему приписывали ряд удачных любовных похождений, одно – с известной актрисой Ла Резен, от которой он, будто бы, имел сына. Но больше всего ему нравилось навещать свою единокровную сестру – принцессу де Конти. Скучая, он проводил возле нее целые дни; здесь-то он и встретил Шуэншу, ей было тогда девятнадцать.

Поскольку дофин был большим оригиналом, то и дело поражая своих приближенных неожиданными прихотями, он, казалось, был способен получать странное удовольствие, наблюдая за этим нелепым и всеми презираемым созданием. Но вскоре пришлось признать, что в приязни дофина к отвратительному существу обнаруживались все признаки настоящего чувства.

Поначалу возникло предположение, что принца ввел в соблазн огромный бюст неуклюжей девицы, ибо скупая к ней во многих других отношениях природа наделила ее колоссальными буграми, по которым Монсеньор[73]73
  Монсеньор – то есть дофин.


[Закрыть] фамильярно хлопал ладонями, как «по литаврам». Но когда не осталось ни малейших сомнений, что будущий король Франции ни за что не расстанется с этой фрейлиной, в уродине пришлось разыскать иные, доселе сокрытые привлекательные стороны.

В ней вдруг обнаружили пропасть здравого смысла и бездну остроумия, а также несравненный талант умело поддерживать разговор и «что-то такое проникновенное и непринужденное», чем она превосходила самых искусных жеманниц двора. Высказывались даже суждения по поводу красоты ее глаз и изящества рук… Короче, не имея возможности расхвалить ее походку (как у перекатывающейся с боку на бок бочки), ни цвет лица (как из дубленой кожи), ни вздернутый к небесам нос, ни беззубый рот, все поспешили согласиться, что она наделена опаснейшим из очарований: «умением потрясти душу и заставить себя полюбить». Иные уже видят в ней вторую Ментенон[74]74
  Мадам де Ментенон – Франсуаза, урожденная дʼОбиньи (1635–1719) – жена писателя Поля Скаррона, умершего в 1660 г. Будучи воспитательницей побочных детей Людовика XIV и его другом, получила в дар поместье и титул маркизы де Ментенон. В 1684 г. стала морганатической женой короля.


[Закрыть] и заискивают перед вероятной властью… Некоторые рискуют даже ухаживать за нею, однако безобразная особа закована в панцирь добродетели.

Вскоре, поняв, какую силу берет она над наследником престола, начинает испытывать тревогу и сам король. Знаменитому королевскому духовнику отцу Лашезу поручено наставить влюбленного принца. Тот возмущен: как смеют упрекнуть его в том, что возле него есть настоящий, готовый всегда выслушать друг и верный советчик! Да он и выбрал ее из числа самых некрасивых именно для того, чтобы никто не вздумал бить тревогу, вообразив себе нечто иное, нежели платоническая дружба!

Изумившись такой скрытности, король решает напрямую поговорить с сыном и обращается к нему с кротким увещеванием: «Мне мало пристало проповедовать то евангелие, которому сам я, к несчастью, следовал так плохо. Мой дурной пример должен послужить вам уроком и предостеречь вас от тех же заблуждений. Если вы меня в этом послушаете, вы никогда не заведете любовниц…» На этом отец и сын с чувством расцеловались.

Узнав от самого дофина, что чистота ее подвергнута сомнению, Шуэнша в ярости решила тотчас же покинуть двор и скрыться в монастырь. Августейшему другу стоило больших усилий помешать ей сыграть роль второй Лавальер и растолковать, что такая выходка лишь подтвердит худшие подозрения. Она соблаговолила остаться. В сущности до того, чтобы Шуэнша превратилась, по образцу мадам де Ментенон, в тайную королеву Франции, было недалеко.

Устав от напряжения и интриг придворной жизни, дофин построил себе неподалеку от старинного замка Медон (восходящего к XVI столетию) дворец в современном вкусе. По окончании работ он пригласил отца посетить его. Король-Солнце, приверженный к великолепию, был решительно обескуражен: «Фу! Это гораздо больше походит на дом банкира, чем на дворец благородного принца», – сказал он и, отказавшись переступить порог, повернул прочь. Угодить ему было нелегко: то, что сохранилось от Нового замка, вовсе не заслуживает пренебрежения. До недавней поры парижане специально приезжали его смотреть, теперь они этого уже не делают: замок оказался чересчур близко. Но место это действительно восхитительно: изумительные террасы исчезнувшего Старого замка[75]75
  Замок был разрушен в 1870 г. во время Франко-прусской войны.


[Закрыть] образуют дальний план, а Новый дворец хоть и пострадал в 1871 году, все еще красуется своими сильными и благородными линиями, ничуть не оправдывая сарказма великого короля. Скорее всего, тот боялся, войдя к сыну, встретить уродливую обитательницу замка и не хотел приветствовать ее в качестве хозяйки.

Дело в том, что связь дофина и Шуэнши (платоническая или нет) со временем превратилась в официальную, совсем как союз короля и вдовы Скаррона. Поначалу безобразная девица жила на улице Сент-Огюстен в Париже и появлялась в Медоне лишь тайно. Она приезжала в карете по ночам и «в одежде простой женщины шла через двор пешком. Ей отворяли дверь на антресоли, где Монсеньор и проводил с нею несколько часов. Мальчик-слуга приносил им еду». Скоро такие встречи стали более открытыми: придворные, беспокоясь о своем будущем, сумели сюда проникнуть, и «вонючка-Шуэнша» превратилась в настоящую, признанную всеми фаворитку.

С антресолей она перебралась в парадные комнаты и тут спокойно восседала в кресле в то время, как герцогиня Бургундская довольствовалась табуретом. Даже приветствуя принцессу и самого Монсеньора, она не покидала кресла. Высказывалась она немногословно, повелительно и явно претендовала на оказание ей королевских почестей.

На каком же основании мог появиться у нее такой апломб и высокомерие? Уж не связал ли себя с нею влюбленный до безумия дофин узами тайного брака? Именно так полагает Монгредиен – несколько суховатый хроникер XVII века, приводя тому веские доводы. Говорят, от этого брака родился прелестный мальчик; он из колыбели был куда-то отдан и умер спустя два года.

В 1711 году в своем Медоне скончался дофин. В тот же день его обожаемая (и достаточно бескорыстная) фаворитка покинула дворец и навсегда исчезла с придворного горизонта.

Она жила на улице Турнель в Париже; из королевской казны ей платили пенсию в двенадцать тысяч ливров, и она тратила их на благотворительные и богоугодные дела. О ее существовании настолько забыли, что, когда в 1732 году она умерла, ни один из придворных, некогда увивавшихся возле «медонской королевы», не появился на похоронах. Только четверо священников да домашние слуги проводили тело Шуэнши на кладбище Сен-Поль.

Питомец Фенелона

В угловой части центрального выступа дворца, там, где окна смотрят на юг, есть апартаменты, по которым проходишь с особым волнением. Перестроенные в эпоху Луи-Филиппа, они не могут соперничать с великолепием залов второго этажа, но зато способны тронуть душу меланхолическими воспоминаниями.

Со времен Людовика XIV эти помещения были предназначены для «детей Франции».[76]76
  Титул детей французских королей.


[Закрыть] На протяжении столетия от середины XVII до середины XVIII века здесь жили и один за другим умерли пять принцев, почти забытые историей, блеклые, невнятные фигуры. Ни один из этих пятерых, рожденных носить корону, так и не стал королем. А когда-то они притягивали к себе надежды измученной абсолютизмом страны.

В этом уголке огромного замка постоянно теплилась идея справедливого правления, которое смогло бы примирить авторитет монарха с правами народа. Не погрешив против истины, можно было бы даже сказать: именно здесь за восемьдесят лет до 1789 года тайно появилась на свет Французская революция. Ее родителями и скрытыми восприемниками были: принц королевской крови, знатный вельможа (герцог де Бовилье),[77]77
  Поль герцог де Бовилье (1648–1714) – государственный чиновник, человек всеми признанной высокой нравственности.


[Закрыть] маршал Франции (Вобан)[78]78
  Себастьян Ле Претр, маршал Вобан (1633–1707) – военный инженер, руководивший с 1670 г. всеми работами по укреплению французских границ; автор сочинений по экономике и фортификации, сторонник ликвидации сословных различий.


[Закрыть] и архиепископ (Фенелон).[79]79
  Фенелон, Франсуа Салиньяк де Ламот (1651–1715) – архиепископ Камбре, в 1689–1695 гг. воспитатель королевского внука; выдающийся ученый и писатель; в 1699 г. впал в немилость у короля и был выслан в Камбре.


[Закрыть]

Все это происходило в окружении герцога Бургундского, внука Короля-Солнце. Его отец, Старший дофин, усвоил от Боссюэ убежденность в том, что «короли – это боги, и поэтому в известной степени они причастны божественной свободе». Несмотря на свой ум, Боссюэ свято верил в целесообразность и незыблемость абсолютизма. Однако, как мы видели, взращенный им принц являл собою довольно жалкое божество: с грузным телом и пустой головой, любитель скандалов и азартных игр, упрямый, ленивый, высокомерный и малодушный, он умер «в обжорстве и апатии» на руках своей Шуэнши. Вот тогда-то ко всеобщему удовлетворению его нелюбимый сын – герцог Бургундский и был провозглашен дофином.[80]80
  Имя этого дофина – тоже Людовик (1682–1712).


[Закрыть]

Имея перед глазами пример для подражания, он был кошмарным ребенком: его жестокость, приступы злобы, заносчивость наводили на всех ужас. В семнадцать лет, все такого же грубого и необузданного, его отдали на воспитание Бовилье и Фенелону. Те отважно взялись за дело, и «из этой мерзости вылупился на свет добрый, человечный, терпеливый, ласковый, скромный и благочестивый принц».

Все это хорошо известно, однако то, что кроткий Фенелон, которому принадлежала честь превзошедшего все ожидания успеха, был при этом революционером, об этом несколько забыли.

Живя при дворе и размышляя над воспитанием своего подопечного, он со временем приобрел столь же ясное, сколь и неутешительное представление о положении дел в стране. В 1695 году он осмелился приступить к сочинению своего знаменитого письма королю, которое по тону решительно диссонировало с похвалами и лестью, обычно ласкавшими чувства Его Величества. «Государь, ваше королевство покоится на руинах устоев государственности… Ваши подданные, коих вам надлежит любить, как собственных детей, умирают с голоду; земля почти заброшена, никто ее не обрабатывает, города и деревни пустеют, ремесла при последнем издыхании… Вся Франция уподобилась огромному, убогому, лишенному провианта госпиталю… И во всех этих несчастьях, Государь, виноваты Вы сами; Вы боитесь открыть свои глаза и боитесь, что кто-то вам их откроет…»

Ни один пророк еще не проповедовал так напористо, если не сказать, грубо. Быть Королем-Солнцем, пребывать постоянно в окруженной сияющим ореолом скинии, в ароматах денно и нощно воскуряемого фимиама, видеть у своих ног восхищенные народы и слышать при этом, как тебя честит… И кто? Не герцог, не пэр, а ничтожный прелат! Неожиданность не из приятных.

Людовик XIV рассердился. Под благовидным предлогом Фенелона сумели лишить епископата, а молодому принцу запретили с ним всякое общение. Внешне они подчинились запрету, но тайно вели переписку, и кроткий священник продолжал подводить своего ученика к мысли о неизбежности решительных реформ.

Он написал для него «Рассуждение об обязанностях короля с позиции совести». Никто еще не обращался к великим мира сего с такими суровыми упреками, и никогда те не слыхали советов более дальновидных. Чтобы спасти французскую монархию от угрозы «свирепой революции», необходимо, считает он, срочно ввести радикальные изменения: умерить деспотизм – причину всех зол; каждые три года созывать Генеральные Штаты; уравнять все сословия перед законом; обложить податью знать и духовенство; уважать свободу совести, «в особенности же не понуждать своих подданных к перемене веры».

В школе нас учили, что Фенелон-де воспитывал своего питомца с помощью слащавого «Телемака»[81]81
  «Приключения Телемака» – роман, написанный по античной канве Фенелоном для воспитания герцога Бургундского.


[Закрыть] и басен Лафонтена. Неверно: на самом деле, рискуя оказаться в Бастилии, он внушал ему «Права человека и гражданина» и этим заслужил в глазах потомства славу настоящего патриота. Его сочинение исполнено мыслей, по сию пору не утративших значимости, и вдуматься в них не мешало бы нынешним диктаторам.

Предав анафеме войну, прелат пишет: «Непозволительно причинять вражеской стране все то зло, какое в ней физически можно произвести; проявление бессмысленной жестокости несет в себе будущую несправедливость. Воевать с безоружными крестьянами, жечь их посевы, выкорчевывать виноградники, рубить сады, испепелять жилища – значит творить глупость и разбой, значит порождать в сердцах глубокую ненависть, которая, перейдя от отцов к детям, способна бесконечно длить национальную вражду. Нет никакого бесчестья ни для нации, ни для государя, если совершенные подданными их страны ошибки и несправедливость будут открыто признаны и исправлены…»

Способна ли была натура герцога Бургундского переварить и усвоить столь суровые, столь грубые истины? Если верить изысканиям Моиза Каньяка, одного из новых историков, в этом приходится сомневаться.

Да, под искусным руководством Фенелона герцог стал чуть ли не святым. Но чтобы занять место Людовика XIV, для этого надо быть сильным политиком, обладать несокрушимой энергией и сокрушительной волей, а принц не походил на такого человека. Один портрет, вероятно сильно приукрашенный, передает нам его почти детское лицо: удивленные глаза, капризный рот – черты милые, но выдающие скорее растерянность, нежели упрямство. Четырнадцати лет его женили на одиннадцатилетней Аделаиде Савойской. Король выбрал ее из десятка других принцесс, будучи убежден, что именно она принесет счастье его внуку.

* * *

Передо мной английская карикатура XVII века, изображающая Людовика XIV в двух видах. В первом он представлен величественным монархом: в громадном парике, в горностаевой мантии на плечах, на высоких каблуках, он красуется со скипетром в руке, с головы до кончиков ног покрытый кружевами, бантами, подвесками… Другой рисунок представляет того же героя в ночном облачении: вполовину меньше ростом, лысый, в фуфайке, кальсонах и шлепанцах, он выглядит жалким старикашкой на трясущихся тоненьких ножках, и кажется ужасно смущенным, оттого что застигнут в таком непрезентабельном виде. Объединив эти две фигуры, карикатурист явно хотел сказать: стоит Великого короля лишить его обычного наряда, получится не более чем завалящий царек, обязанный своим престижем висящим на нем побрякушкам. К констатации такого рода наша историческая традиция не причастна: внушенное ею представление о Людовике неотделимо от идеи постоянной торжественности и напыщенности.

Вот тут-то и кроется заблуждение. Конечно, французский король был не из тех, кто позволяет наступать себе на ноги, на что, кстати, никто и не покушался. Но при всей важности своей обычной манеры, он был, по существу, очень сговорчивым, податливым человеком, человеком, не любившим позерства и надутых положений. В своей частной жизни он был таким же добрым семьянином, как какой-нибудь скромный буржуа из квартала Марэ.[82]82
  В XVII в. это был квартал с домами для знатных парижан.


[Закрыть]

В своих письмах (опубликованы лишь частично: более 2500 этих текстов хранится в Национальной библиотеке в Париже, несколько сотен – в испанских архивах, в Англии они составляют семь томов!) он предстает в самых разных ситуациях и ролях, но неизменно прост, немногословен, всегда озабочен интересами государства, исключительно редко суров, особенно же ласков и внимателен он в качестве деда.

Его описания свадьбы герцога Бургундского в письмах к мадам де Ментенон дают нам возможность проникнуть в святая святых королевской семьи, где мы обнаруживаем нравы, отнюдь нам не чуждые.

Воскресенье 4 ноября 1692 года. Выехав из Фонтенбло после обеда, король около пяти вечера приехал в Монтаржи, здесь он должен встретить невесту своего внука Аделаиду Савойскую.

7 октября она покинула свой Турин и вот уже почти месяц вместе со свитой в шестьсот человек находится в пути. Именно сегодня в 6 часов вечера ожидается ее прибытие в Монтаржи. Людовик устремляется ей навстречу, и прежде чем принцесса успевает выйти из кареты, обнимает ее. С первого взгляда он очарован. «Сперва говорил только я, – напишет он мадам де Ментенон, – она же отвечала мне с тем милым смущением, которое бы вам очень понравилось. Я провел ее в комнату сквозь толпу, время от времени освещая факелом ее лицо. Чрезвычайно скромно и грациозно она выдержала и это шествие, и эти вспышки света. Наконец мы вошли в помещение, где можно было помереть от тесноты и духоты…» Король показывал принцессу всякому, кто мог протиснуться, а сам следил за малейшими ее реакциями, чтобы сообщить по горячим следам свои впечатления мадам де Ментенон.

Надо полагать, эта одиннадцатилетняя девочка обладала недюжинной гордостью: маленькая принцесса не разрыдалась под бесцеремонными и любопытными взглядами толпы, не убежала в слезах.

От опытного взгляда короля ничто не ускользает, он изучает ее внимательнейшим образом: «У нее очень красивые и живые глаза; чудесные черные ресницы; очень ровный белый с розовым цвет лица; самые красивые, какие только бывают, светлые волосы; полные алые губы; крупные, не совсем ровные зубы; кисти рук очень хорошей формы, но типичного для этого возраста цвета (?). Она неловко делает реверанс и немножко похожа на итальянку; говорит она мало; она скорее мала, чем велика ростом, худенькая, как и подобает в одиннадцать лет; она совсем не смущается, когда ее рассматривают…» Затем он прибавляет: «До сих пор я держался прекрасно; надеюсь, сумею сохранить до возвращения в Фонтенбло ту непринужденность, которую мне как-то удалось обрести». И он отложил окончание письма до вечера, рассчитывая еще что-нибудь разглядеть во время ужина.