Текст книги "Повседневная жизнь Версаля при королях"
Автор книги: Жорж (Теодор) Ленотр (Госселен)
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
О чем рассказывать не принято
Летом 1777 года двадцатидвухлетний Месье граф Прованский[163]163
Граф Прованский – брат короля, будущий Людовик XVIII.
[Закрыть] предпринял поездку по провинциям; 23 июня он остановился в городке Соррез, где посетил знаменитую военную школу, которой руководили умнейшие монахи-бенедиктинцы.
Один из учащихся уверенно произнес приветственное слово, уснащенное традиционными восхвалениями гостя. Желая щегольнуть знанием латыни, Месье велел принести томик своего любимого Горация и попросил мальчика перевести несколько строк. Книга случайно открылась на знаменитой оде «Eheu! fugaces labuntur anni…» (Увы! Летят преходящие годы…). Школьник заволновался, его глаза налились слезами, и когда удивленный принц спросил о причине таких эмоций, он, подавляя рыдание, ответил: «Но ведь здесь речь идет о том, что Ваше королевское Высочество когда-нибудь умрет!» Тем самым он сразу дал знать, что прекрасно понял выраженное в стихах печальное предсказание и что сам он – прирожденный придворный. «Хотите стать моим пажом?» – спросил польщенный таким изысканным выражением верноподданнических чувств брат короля. «С этого дня вы – мой, и я буду о вас заботиться».
В тот же день, проходя по кабинету естественной истории, Месье замечает причудливые окаменелости, формой напоминавшие сердце. Он щупает один из камней: «Ого, никак не думал, что сердца бывают такими твердыми». Чей-то голос немедленно отозвался: «Только этим сердцам, Монсеньор, не дано размягчиться в Вашем присутствии!» Граф Прованский обернулся: «Как! Снова тот же паж, что утром! Поразительный ребенок, он далеко пойдет!» И принц обнимает искусного маленького комплиментщика, так тонко умеющего себя подать.
Юноше было шестнадцать лет, его звали Рок де Монгайар. С того дня он, по свидетельству товарищей, уверовал в свое будущее. Однако ничего из этого не вышло. То ли Месье, вернувшись в Версаль, забыл свое обещание, то ли Монгайар вышел из возраста, когда берут в пажескую школу, то ли он не смог доказать необходимую для этого степень родовитости – неизвестно.
Но вот другая история, относящаяся к тому же самому дню, когда королевский брат удостоил своим присутствием школу в Соррезе. Ее рассказал сам герой истории, дворянин Жан-Марк де Руаер, тогдашний двенадцатилетний ученик той же школы. «Месье уже соблаговолил утром выслушать две моих речи, – пишет он в своих „Воспоминаниях“, – когда он пришел на урок английского. Он узнал меня, поскольку я сделал все от меня зависящее, чтоб в этом преуспеть. Я произнес в его адрес небольшой комплимент по-английски; принц ответил, и в свою очередь задал мне вопрос на том же языке; так меж нами завязалась получасовая беседа… Все товарищи были в ужасе от моей дерзости. Дон Деспо (начальник школы) поспешил сообщить Месье, что я являюсь племянником епископа города Кастр и предполагаю посвятить себя морскому делу. „Что ж, – сказал граф Прованский, – я позабочусь о нем и постараюсь сделать из него хорошего морского офицера или офицера кавалерии, если он любит лошадей больше, чем корабли“».
Как мы видим, рассказы почти идентичны. Однако, даже если предположить, что Месье затеял свое путешествие на юг Франции со специальной целью набрать себе побольше пажей, все же очевидно, что какой-то из двух учеников соррезской школы приписал себе из тщеславия придворную ловкость, а заодно и ум другого.
Этим лжецом (тут вполне уместно это слово) был Монгайар. Во-первых, он никогда не был пажом; кроме того, доказательством обмана является сам образ жизни, который он вел по выходе из колледжа, жизни, полной сомнительных авантюр, судебных преследований, лживости и проступков. Его «Воспоминания», до краев напичканные хвастовством и неубедительными попытками оправдаться, обнаруживают ту же потребность в сокрытии правды.
Наоборот, искренность Жан-Марка де Руаера очевидна. Жизненный путь его прям, и написанные им в преклонные годы «Мемуары» – всего лишь непритязательные заметки, лишенные всякой рисовки, к тому же не предназначенные для печати. Что окончательно решает вопрос в пользу Руаера, так это то обстоятельство, что граф Прованский действительно вспомнил о нем, и спустя два года этот счастливчик был вызван в Версаль и принят в пажескую школу.
Стать пажом короля или пажом королевы или принцев!.. Ведь это мечта всех дворянских мальчиков из провинции, колоссальный выигрыш в жизненной лотерее! Иметь честь нести ливрею Его Величества; иметь счастье жить при дворе в непосредственной близости с этими божествами сказочного Олимпа; иметь возможность красоваться на самых лучших в мире конях; иметь уверенность, что в конце службы тебя ждет должность наместника или чин в кавалерии…
Начало карьеры, правда, было довольно трудным, и Руаер с горечью вспоминает издевки старших, занятия математикой, немецким, уроки рисования и многое другое. Новичкам даже не позволялось носить красивую обшитую золотом одежду ценою в 1500 ливров. Все их время уходило на обучение танцам, фехтованию и верховой езде. Руаер очень скоро стал таким заправским наездником, что его отваге удивлялись даже учителя. Но, хотя он уже однажды вместе с пятью своими товарищами сопровождал карету Месье, окруженную со всех сторон гвардейцами, офицерами и берейторами, принц ни разу не взглянул на него и не подал виду, что его заметил.
Огорченный Руаер решил непременно чем-то блеснуть. Воспользовавшись парадом в честь рождения дофина, он сумел-таки показать всему миру, на что способен. Его рассказ об этом событии пленяет молодечеством и откровенным любованием собственной удалью. Вот небольшой отрывок из него:
«На этом параде у меня был чудесный конь; первый берейтор был вынужден дать его именно мне, поскольку никто, ни старшие по возрасту пажи, ни господа, не мог с ним справиться. Я же управлял им с восхитительной ловкостью и время от времени заставлял несколько наезжать на крупы скакавших впереди лошадей; таким образом, все всадники, чтобы не сломать себе шеи, были принуждены держаться справа от кареты, предоставив мне возможность ехать слева вместе со скакавшим возле дверцы лейтенантом гвардии, который не имел права оставить этот пост; со своей дурной осанкой, короткими ляжками и толстым животом он выглядел очень неуклюже. Горячность моего коня быстро вытеснила этого олуха, и как только я оказался один возле дверцы кареты, мне удалось сделать моего скакуна столь же смирным и послушным, сколь только что он показал себя буяном. Тогда Месье спросил маркиза Монтескье, сидевшего в карете в качестве главного берейтора: „Кто этот красавец-паж, что так ловко управляет великолепным конем?“ И я представляю себе, как маркиз ответил: „Это Руаер, племянник кастрского епископа, тот самый, что четыре года тому назад так хорошо говорил с вами по-английски в колледже Сорреза“. Лучшего и желать было нельзя. Месье, не подаривший меня ни словом, ни взглядом в течение всех восемнадцати месяцев, что я носил его ливрею, ел его хлеб, его куропаток, фазанов и пулярок, теперь всецело занялся мною…»
И вот наконец-то Руаер – Первый паж! Он сопровождает Месье, когда тот охотится со своими братьями: королем и герцогом д’Артуа; он аранжирует красивые композиции – «картины» из дичи; а этого материала у него предостаточно: вся дичь, убитая Месье, поступает в его полное распоряжение, за исключением, правда, крупных животных, которые подаются к столу принцев. Остается от шести до восьми сотен куропаток, кроликов, зайцев, которые он должен как-то раздать в течение недели. Именно «раздать», ибо продай Первый паж хоть одного крохотного жаворонка, он покроет себя несмываемым позором.
Король охотится постоянно; на своих восьмидесяти охотничьих угодьях он стреляет на три-четыре тысячи больше дичи, чем Месье, у которого всего два скакуна и три собаки. Вот почему паж, желая усилить эффектность «картин» своего господина, обворовывает королевских собак: когда те с фазаном в пасти пробегают неподалеку от него, он швыряет в них палку и отбирает добычу. Такое ревнивое отношение к охотничьим трофеям не обходится без ссор, готовых перейти в потасовку; какое бы согласие ни царило между тремя братьями, на охоте они держатся, как чужие, и запальчиво спорят о каждом неудачном выстреле.
Однажды в Шуази Месье подстрелил великолепного серебристого фазана; подобрав, Руаер подносит его господину и просит позволения сохранить птицу с тем, чтобы отправить этот дивный экземпляр в кабинет натуральной истории соррезской школы. Принц согласен: «Только сначала сделайте из него чучело» – и добавляет: «Мне бы хотелось присовокупить к нему еще и золотистого фазана». Прошло несколько минут, и в воздух поднялся именно золотистый; выстрел – и паж с криком радости поднимает его с земли. «Что там такое?» – спрашивает король. «Месье только что убил золотистого фазана». – «Покажите мне». Руаер с торжеством подчиняется. У короля сердитое, надутое лицо, он явно раздражен, он прикидывает вес птицы. «Месье предназначает эту редкость музею в Соррезе», – объясняет Руаер. И тут, возвращая фазана пажу, король в порыве завистливой злобы вдруг грубо вырывает у него перья хвоста – лучшее украшение птицы. Похоже было, что конфликт закончится перестрелкой…
«Мемуары» Первого пажа были обнаружены в старинном лиможском замке одной из наследниц де Руаеров. «Вестник вопросов истории» поступил очень правильно, опубликовав эту рукопись: документ открывает для нас большую ценность – нечто «новенькое» о Версале. Поскольку бывший паж на склоне лет писал для себя, он с простотой рассказывает об изнаночной стороне версальской жизни. Мы привыкли ее себе представлять всецело подчиненной мелочному церемониалу и потому напыщенной и размеренной, а тут, напротив, перед нами – такая непринужденность, такое добродушие и порой такая простецкая грубоватость!
Странно, что Первому пажу тогда еще удавалось разыскать гурманов, способных лакомиться дичью с душком, а он как раз мог предложить целую гору такой. Когда ее нельзя выгодно сбыть, он берет часть себе. Однажды большую долю, полторы сотни тушек, он уступил трактирщику в обмен на шикарный обед, которым угостил своих друзей. Посылки с дичью он отправлял и своим родным; те жили неподалеку от Сарла,[164]164
Сарла – город в департаменте Дордонь в южной части Франции.
[Закрыть] и надо думать, после такого путешествия, да еще при тогдашних способах транспортировки, тюки попахивали особенно изысканно. Руаер-отец выражал благодарность принцу с помощью корзин, полных обильно начиненных трюфелями куропаток, коих Месье был большой поклонник.
Но вот я медлю… перо мне не подчиняется… я не знаю, как приступить к необычайно колоритному анекдоту, которым Руаер, не удержавшись, украсил свои «Воспоминания».
Дивная охота. Каждый из трех царственных братьев – на своих позициях. Триста лошадей, шестьсот человек, берейторы, доезжачие, стремянные, аркебузьеры, сотня швейцарцев, тридцать французских гвардейцев, двести загонщиков… Огромная толпа! Охота происходит на землях некоего сеньора, в чьем замке по окончании забавы принцы будут обедать. Вдруг Месье понимает, что король куда-то пропал. Встревоженный, он останавливает стрельбу и приказывает: «Руаер, летите что есть мочи и разыщите моего брата». Паж вскакивает на лошадь и несется во весь опор. Поблизости от ведущей к замку аллеи он слышит «громоподобный» возглас короля: «Руаер, куда это вы так мчитесь?» И паж замечает Его Величество; в предвидении доброго угощения тот присел на корточки и… Но я отказываюсь продолжать… я не в силах использовать словарь, к которому прибегает Золя в иных пассажах своего романа «Земля».
Изложив эту историю на страницах своих «Воспоминаний», Руаер добавляет: «Поскольку этой тетрадке, быть может, суждено просуществовать еще сто или более лет, я обязан сказать о том, что составляло несчастье Людовика XVI и причинило ему немало неприятностей: лучший из людей, он был ужасающе несдержан и груб в обыденной речи».
«Ничего»
Устроив над королем судебный процесс, Конвент тем самым предал его вечно длящемуся суду всех историков, которые писали, пишут и будут писать о Революции.
Вынесенный ими вердикт единодушен и жесток. Вот как звучит он в устах одного писателя, бывшего шуана, преданнейшего сторонника монархии, последнего, быть может, представителя дворянства в литературе – Барбе д’Оревильи.[165]165
Жюль Барбе д’Оревильи (1808–1899) – прозаик и поэт.
[Закрыть] Хоть сердце его сочится кровью, свой безжалостный приговор он произносит неумолимо, как палач, и стоически бесстрастно, как судья.
По его мнению, «Людовик XVI являет собой совершенно поразительное воплощение малодушия и безволия; это просто какое-то дурацкое пернатое существо, какие изображаются на гербах, но без клюва и когтей; и поскольку он был таким и никаким иным, отсюда с неизбежностью вытекает, что сооружение, которому он служил замковым камнем, обречено было рухнуть». Да, разумеется, «его корону отягощал груз скопившихся за столетия ужасных ошибок», однако застигнутый Революцией король «был в меньшей степени жертва, нежели виновник, вопреки общему представлению, рисующему его скорее жертвой, чем виновником».
О фатальной судьбе Людовика XVI рассуждают охотно и довольно бесплодно. Но никто не сумел рассказать о нем с той правдивостью и полнотой, как он сам – единственный монарх, взявший на себя труд день за днем описывать свою жизнь, не упустив ни единого поступка.
Его поразительное жизнеописание сохранилось в Национальном архиве; это целая кипа тетрадок размером 21 на 17 сантиметров, заполненных убористым почерком, так что каждая страничка с аккуратнейшими полями вмещает в себя 60 строк. Выказанные здесь Людовиком XVI усердие и прилежание поистине трогательны. Если бы Мальзерб[166]166
Кретьен-Гийом де Камуаньон Мальзерб (1721–1794) – министр Людовика XVI, который защищал короля на суде; сам умер на эшафоте.
[Закрыть] или Тронше[167]167
Франсуа-Дени Тронше — другой защитник короля.
[Закрыть] прочли на заседании в январе 1793 года что-нибудь из этой исповеди с целью разжалобить Конвент, их подзащитный был бы оправдан единогласно.
Этот текст охватывает период с 1766 по 1792 год; он состоит из дневника, охотничьих заметок и счетов. По цвету чернил и по почерку видно, что это беловик, аккуратно переписанный с черновых листочков, часть которых тоже сохранилась. Работа велась очень тщательно: тут и перечеркнутые строки, и вставки, и перепроверка подсчетов; совершенно ясно, что она представлялась автору чуть ли не самым важным делом в жизни. И в этом унылом тексте со смесью жалости и ужаса обнаруживаешь, что у короля, чья судьба оказалась столь значительной и трагической, была душа самого обыкновенного писаря, по сравнению с которой Бювар выглядит артистом, а Пекюше – поэтом.[168]168
Бювар и Пекюше – герои одноименного романа Гюстава Флобера: скромные парижские чиновники, благодаря неожиданно свалившемуся богатству, занявшиеся в высшей степени наивно и нелепо решением всевозможных научных проблем.
[Закрыть]
Вот Людовик XVI – еще дофин, он в возрасте Керубино, ему шестнадцать лет; из Вены для него привезли самую очаровательную, самую прелестную принцессу на свете, от которой потеряет голову весь Версаль. Он пишет в своей тетрадке: «14 мая 1770 года – встреча с будущей женой; 16 мая – моя свадьба, прием в галерее, пир в зале Оперы; 23 ноября – прогулка верхом с женой; 8 июня – въезд жены и мой в Париж». На этом тема любви заканчивается; более о ней ни слова, вплоть до того дня, когда супруги станут королем и королевой.
Но зато в приложении мы находим любовно составленный «список лошадей, на которых я ездил верхом»; что же до охоты, тут подробности изобилуют: он складывает число убитых фазанов, ланей, коз, кабанов (оленей он считает отдельно) и в итоге выясняет, что за 13 лет на его охотничьем счету числится 189 254 штуки дичи и с некоторой натяжкой 1274 оленя. Он не пренебрегает даже ласточками: 28 июня он настрелял их 200.
За 26 лет он принял 43 ванны, о чем пунктуально сообщает в дневнике; так же прилежно фиксируются расстройства пищеварения, насморки, геморроидальные боли. Когда же нет ни охоты, ни литургии, ни недомоганий, он ограничивается записью: «Ничего».
Начиная с момента созыва Ассамблеи нотаблей[169]169
Нотабли – представители знати.
[Закрыть] и во времена Генеральных Штатов[170]170
Собрание представителей трех сословий было созвано королем в поисках выхода из экономического и политического кризиса. Но, как известно, оно явилось прелюдией Революции.
[Закрыть] это слово встречается очень часто, ведь политика мало его волновала.
20 июня 1789 года в день «Игры в мяч»[171]171
В тот день собравшиеся в версальском Зале для игры в мяч представители одного лишь третьего сословия, накануне объявившие себя Национальным собранием, поклялись не расходиться до выработки конституции.
[Закрыть] он записывает: «Гон на оленей возле Бютар, убит один»; 14 июня – «Ничего»; 4 августа – «Оленья охота в Марли, ездил туда и обратно верхом»; 5 октября, когда парижская чернь окружила версальский замок, – «Стрелял у Шатийонских ворот, убил 81 штуку, охоту прервали события, туда и обратно ехал верхом». И в день кипения революционных страстей вокруг дворца Тюильри его дневник по-прежнему лаконичен: «Ничего». 12 октября: «Ничего; в Пор-Руаяль охотились на оленя» (и за этим слышится: «А меня там не было!»).
Не нужно думать, что королевские тетради состоят только из охотничьих заметок, если они встречаются тут так часто, то просто оттого, что он любил охоту, как ничто другое. Он вовсе не пренебрегает другими событиями своей жизни, но зато какими (!): «Доставка фарфора; видел с террасы, как коням давали зеленый корм; смотрел в Малой конюшне, как дрессировали лошадь; фарфор увезли; в зале комедии встретил одного голландского врача». Упомянутый фарфор (его то привозят, то увозят) – это ежегодно выставляемая в одном из залов дворца продукция королевской мануфактуры. И его распаковка и упаковка занимали ум короля Франции! Ведь и в самом деле, нет ничего более однообразного, чем образ жизни монарха.
Попытка полностью издать дневник была вскоре оставлена, настолько скучным получилось это чтение, и не знаю, возобновлялась ли она вновь. Лет сорок тому назад один дотошный знаток попробовал издать его в отрывках, распределенных по разным рубрикам: еда, здоровье, семья, охота. Весьма ценная как исторический документ книга получилась чудовищно пошлой. «Ничего», «ничего», «ничего» – десятки раз на каждой странице повторяется это сакраментальное слово. Единственное, что может служить развлечением при чтении этого тоскливейшего перечня, это попытка соотнести какое-нибудь из этих «ничего» со знаменитыми революционными событиями.
Вот сообщение о бунтах первых месяцев 1791 года: «22-го февраля: ничего, переезд в Люксембургский дворец. 24-го: ничего, переезд в Тюильри. 28-го: ничего, переезд в Венсенн и в Тюильри». Поездка в Варенн[172]172
Речь идет о попытке бегства королевской семьи 21 июня 1791 г.: в тот же день в городке Варенн (поблизости от бельгийской границы) переодетые беглецы были узнаны, задержаны и под конвоем правительственных комиссаров унизительно препровождены обратно в Париж.
[Закрыть] описана примитивней, чем в школьных учебниках для младших классов: «20-го июня 1791: ничего; 21-го: в полночь отъезд из Парижа, прибытие в Варенн и арест в 11 часов вечера; 22-го: отъезд из Варенна в 5 или 6 утра, завтрак в Сент-Мену, прибытие в 10 часов в Шалон, тут ужин и сон в старом интендантстве; 23-го: завтрак в Шалоне, в половине двенадцатого пришлось прервать мессу из-за спешного отъезда, обед в Эперне, встреча с комиссарами Собрания возле ворот, прибытие в 11 часов в Дорман, ужин, трехчасовой сон в кресле; 24-го: отъезд в полвосьмого из Дормана, обед в Ла-Ферте-су-Жуар, прибытие в 11 часов в Мо, ужин и сон в епархии. Суббота 25-го: отъезд из Мо в половине седьмого, прибытие в Париж в восемь без остановок в пути. 26-го: абсолютно ничего, месса в галерее. Заседание комиссаров Учредительного собрания. 28-го: выпил чашечку пахты».
В июле, упомянув только о лекарстве и окончании курса лечения пахтой, он пишет поперек страницы: «Весь месяц – ничего; месса в галерее».[173]173
Июль 1791 г. изобиловал грозными манифестациями революционных настроений: 11 июля состоялось помпезное перенесение праха Вольтера в Пантеон; 17 июля на Марсовом поле оружейным огнем разогнана толпа, требовавшая низложения короля и предания его суду.
[Закрыть] В августе он снова помечает вверху: «Месяц был таким же, как предыдущий».
Последняя сделанная им 31 июля 1792 года запись в дневнике гласит: «Ничего».[174]174
4 июля на месте разрушенной Бастилии были торжественно сожжены знамена и гербы французского дворянства; 10 августа Тюильрийский дворец, где после побега обитала королевская семья, подвергся штурму предводимой якобинцами разъяренной толпы; арестованную королевскую семью заключают в темницу в Тампле.
[Закрыть] Нет сомнения, продолжи бедный король писание заметок до 21 января следующего года,[175]175
Утром 21 января 1793 г. король был казнен.
[Закрыть] он и этот день не преминул бы отметить своим «ничего» – словом, по-видимому, адекватно выражавшим его образ мыслей, его чувства, его упования, его воззрения, его стиль жизни, его способность противостоять событиям…
В то время как в нескольких шагах от Тюильрийского дворца штормит Учредительное собрание, король продолжает свою «работу». Он по-прежнему занимается подсчетами, он правит цифры и выясняет, что с 1775 по 1791 год он совершил 2636 выходов, что 25 раз он проводил смотр военных парадов, и два из них не обошлись без накладок; что за 852 дня, проведенных им в поездках, он 385 раз спал вне Версаля. Затем король подсчитал, что за четырнадцатилетний срок своего царствования он 104 раза охотился на кабана, 1207 раз – на оленя, 266 раз – на косуль; что 33 раза он охотился с собаками, а 1025 – с ружьем; что 149 раз он, оказывается, выходил без ружья просто так, а 233 – на прогулку…
Невольно мысль обращается к вынужденной существовать бок о бок с таким человеком Марии-Антуанетте; но одновременно на память приходит знаменитое любовное письмо из «Рюи Блаза»: «„Сеньора, сегодня ветрено. Я шесть волков убил“. И подпись: Карл, король».[176]176
См. выше: «Профессия – король».
[Закрыть]
Теперь откроем одну из счетных книжек короля. Там записаны его личные расходы, выплаты пенсий и вознаграждений с 1772 по 1784 год, с 1776 по 1792 год – счета на семейные и некоторые другие траты; и все это рукой Его Величества аккуратно записано в линеечку, систематизировано, суммировано и доведено до предельной четкости.
Чтобы оценить странную привлекательность этого занятия, которое скорее пристало бы дотошному клерку, нежели монарху, нужно вообразить, чем был «дом» французского короля до 1789 года.
Целое полчище служащих было приставлено к персоне монарха. И это не были составляющие его Двор высокопоставленные особы: главный духовник, главный камергер, главный гофмейстер и прочие, чьи должности переходили по наследству и давали почетное право фигурировать в «королевском альманахе». Я говорю просто о прислуге, функция которой состояла в обеспечении ежедневных потребностей короля, его пищи, его одежды. Только для этой цели (для какой простому смертному достаточно одного слуги и кухарки) в Версале содержится шестьсот человек, и чрезмерно завалены работой они, разумеется, не были. Причем в это число не входят ни те, кто непосредственно обслуживал особу короля, ни бессчетная неквалифицированная челядь, приписанная к службам и кухням. Я имею в виду только двенадцать «помощников хлебодаров», столько же мундшенков, двенадцать «резальщиков», четырех зеленщиков, четырех пирожников, «переносчиков столов», служащих, ответственных за огородные овощи, служащих, ответственных за фрукты, и их помощников, чья обязанность – ездить за фруктами в Прованс, сорок или пятьдесят ключников с их не менее чем двадцатью помощниками, четырех смотрителей за посудой, смотрителей за бутылками, одного рядового епанченосца и двенадцать каких-то еще епанченосцев, восьмерых сапожников, шестерых чулочников, девятерых брадобреев… Некоторые профессии уж совсем непонятны: кто такие «бегальщики за вином» или многочисленные «торопители»? Среди прочих в этой толпе находили себе применение и какие-то «известители». Также неясно, чем различались «ординарные поварята» от просто поварят? «Ординарный поваренок короля» – это неплохо звучит и, надо думать, вызывало зависть.
Скорее всего, Людовик XVI не только не знал имен этих низших служащих, но вообще не подозревал об их существовании. Они получали жалованье и всякого рода оплаты от администрации королевского дома, которая выдавала деньги на закупку мяса, вина и прочих припасов для прокорма этого народа. Заметим, что точно так же был устроен «дом королевы», «дома» всех принцев и каждого из королевских братьев.
Однако подсчет вовсе не этих расходов обнаруживаем мы в записях Людовика XVI. То, что король каждый вечер отмечал, а в конце месяца тщательно суммировал, было его личными деньгами из собственного кошелька: «выиграл на лотерее 90 ливров; дал королеве 15 500 л. для Эстергази; проиграл 12 874 л. 12 су; дал королеве 12 000 л.» – эта последняя статья расхода встречается часто.
Перечень пенсий и наград также очень показателен. Людовик XVI любил делать добро, и почти все такого рода пометки говорят о его душевной теплоте: «Некоему по имени Фалло, паралитику – 72 л.; старику Би, восьмидесяти двух лет – 200 л.; девице Фурне, что выходит замуж, – 200 л.; солдату из швейцарской гвардии, которому повредили глаз, – 200 л.; охотничьему смотрителю Меру за падеж коров – 200 л.; детям Гамена – 240 л.». Вполне вероятно, это тот самый слесарь Гамен,[177]177
Франсуа Гамен (1751–1795) изготовил уникальный замок для королевского тайника в Тюильрийском дворце; сделавшись сторонником якобинцев, он в 1793 г. выдал его секрет Конвенту. Обнаруженные в шкафу бумаги послужили материалом для обвинения короля в измене народу. Поскольку придворному слесарю тоже грозил революционный трибунал, он к тому же сочинил версию о попытке короля отравить его вином.
[Закрыть] что скоро предаст своего благодетеля. К политике имеет отношение, кажется, лишь январская запись 1792 года: «г-ну Аклоку, из предместья – 1800 л». Аклок – пивовар из Сент-Антуанского предместья был верным сторонником короля и тем командиром Национальной гвардии, который во время захвата Тюильри 20 июня встал со своим полком на защиту короля и был выброшен народом из дворцового окна.
До сих пор в королевских заметках все было ясно: он фиксирует свои расходы и не более. Но там, где начинаются счета Управления личных королевских апартаментов, я, признаться, перестаю что-либо понимать, тем более что эти сделанные королевской рукой записи относятся к годам расцвета версальского двора, задолго до отчета Неккера[178]178
Жан Неккер (1739–1794) – швейцарец по рождению, финансист безупречной репутации, министр Франции, тщетно пытавшийся реформировать экономику страны. Его отчет, огласивший плачевное состояние финансов, поразил французов.
[Закрыть] и мер экономии, продиктованных проклятым дефицитом. Вот несколько примеров: «За фунт перца – 4 л.; посудные щетки, фунт мыла, чаевые столяру и тому, что принес посуду, – 2 л. 10 сантимов; за воду для ванны – 3 л.; тряпичнику – 80 л.; за башмаки – 36 л.». Но если король Франции сам покупает себе ботинки, для чего нужны те восемь сапожников, что значатся в штате его дома? Почитаем дальше: «За бараньи ножки – 1 л. 8 с.; за хлебцы без корочек и хлеб для супа – 1 л. 12 с.; бутылка красного вина для матлота[179]179
Матлот – рыбное блюдо.
[Закрыть] – 12 с.; кухонные шумовки – 8 л.; дюжина свежих селедок – 3 л.; за мышеловку —…»
Кто может объяснить, почему Людовик XVI платит из своего кармана «за бутылку красного вина для матлота», в то время как в прихожих, вестибюлях и подвалах его замка кишмя кишат все эти хлебодары, жарильщики, повара-супники, служащие погребов и бутыльщики? Для чего же существуют пятьдесят сапожников и «бегальщиков за вином»? Сдается, «помощники, которые обязаны ездить в Прованс за фруктами», наведывались туда не очень-то часто, потому что в королевских счетах встречается и такая пометка: «100 абрикосов для мармелада – 12 л.».
Словно экономный буржуа, бедняга-король старается уследить буквально за всем, силится держать в поле своего зрения любую хозяйственную мелочь. Создается впечатление, что читаешь расходную книгу какого-нибудь скромного рантье, который за неимением слуги ходит за провизией сам. «Чтоб принесли поленьев и хвороста – 1 л. 10 с.; веревка для вертельщика в Фонтенбло – 1 л. 5 с.; шесть фунтов вишни и две корзины малины – 3 л.; за живые цветы – 54 л.». И находятся же наглецы, которые этому суверену, этому владельцу парка длиной в 90 километров, вобравшего в себя леса Сатори, Марли, Фос-Репоз, Сен-Жермен, тысячи десятин лугов и плодовых садов, прославленные на весь мир огороды, Трианон с его знаменитыми цветниками, осмеливаются предложить купить 6 фунтов вишен и живые цветы!
И добрый Людовик XVI покупает и заносит цену в свои счета, а потом, ужаснувшись величине затрат, снова и снова проверяет. «Я не пойму, – пишет он в сентябре 1782 года, – с какого времени в мои расчеты вкралась ошибка, но 9-го числа этого месяца я нашел в глубине ящичка деньги, о которых давно забыл, поэтому в следующем месяце я начну счета заново». И он действительно начинает снова: «За две тарелки зеленой фасоли – 2 л.; 4 макрели – 3 л. 18 с; за свежие яйца – 9 л.».
Нет нужды подчеркивать уникальность этой публикации. Немного найдется документов столь красноречивых, пусть некоторые места и остаются не до конца ясными. Историку, задумавшему воссоздать повседневную жизнь версальского двора и изучить его экономическую подоплеку, предстоит обнаружить здесь самые ценные материалы.
А теперь представим себе дивный версальский замок, три его торжественно расступающиеся один за другим двора, две золоченые ограды, его отделанный мраморами фасад, где красуются статуи, олицетворяющие «некоторые из доблестей Его Величества»: Силу, Благоразумие, Великодушие… Вообразим лестницы из порфира, дворцовые галереи, сверкающие бронзой и зеркалами, олимпийцев, изображенных на плафонах его залов, – тех залов, что возбуждали зависть всех других владык мира… Полк стражей-швейцарцев, пятьдесят привратников, тридцать два камердинера, берейторы, гвардия, придверники, пажи, церемониймейстеры – сплошные кружева и нашивки! – охраняют доступ в личные покои, где отдельной ото всех жизнью живет король, ради которого и благодаря которому все они существуют. Тс!.. Его Величество работает…
Чем же занят он там, во глубине своей скинии? Конечно уж, он решает судьбы мира. Ах нет, король что-то пишет… Вооружившись очками, неторопливо водя пальцем по черновику, он переписывает свои счета: «За ветчину – 20 л.; мойщику и мальчику за месячную работу – 18 л.; за уборку в кухне – 3 л.».
И в то время, когда он вновь принимается за подсчеты, в другом крыле замка его министр финансов берется за свои: ему необходимо каким-то образом раздобыть 650 тысяч ливров, чтоб залатать дыру, проеденную в бюджете придворными расточителями. И сколь же неповинен был в этом сам бедный король!