Текст книги "Повседневная жизнь Версаля при королях"

Автор книги: Жорж (Теодор) Ленотр (Госселен)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Любовная голгофа Луизы де Лавальер

Можно ли представить себе влюбленного Людовика XIV? Вот он смиренно склоняет колени перед хорошенькой женщиной, он сжимает ее руки, он умоляет ее о поцелуе и, не помня себя, совершает прочие действия той пантомимы, что в подобной ситуации полагается разыгрывать всем возвышенным героям романов…

А теперь попробуем вообразить состояние атакованной таким кавалером дамы, принимая в расчет то раболепное обожание, которым при своем дворе окружен король. Согласитесь, ее положение очень трудно. Сопротивляться? На такое ни у кого не хватит ни смелости, ни желания. Быстро уступить? Но это значит полностью себя скомпрометировать. А сколько необходимо такта и находчивости, какое нужно самообладание, чтобы найти подобающие переходы между «Государь», «Ваше Величество» и более человечными и нежными обращениями, к которым склонял разговор! Но что особенно должно было сковывать, так это уверенность, что мельчайшие обстоятельства интимной встречи будут разглашены по всей Европе. Любое слово Короля-Солнца, каждая его улыбка, каждый взгляд, каждое высказывание обсуждались и комментировались двором. Этим вещам придавалось такое же значение, какое мы теперь приписываем смене кабинета министров.

В один прекрасный летний день двадцатидвухлетний влюбленный король и нежная Луиза де Лавальер – ей было семнадцать, и она разделяла его чувства – укрылись под деревом. Они тесно прильнули друг к другу под тем предлогом, что идет дождь, и, чтобы защитить девушку от его капель, прекрасный принц своей шляпой прикрыл ее головку. Для обычных людей такой милый поступок со временем превратился бы в дорогое воспоминание, из тех, что подобно найденному в книге засохшему цветку, навевают легкую грусть. Но нет: поскольку действующим лицом был король, идиллическая сценка имела резонанс, равный политическим событиям, и была внесена в анналы царствования. Впавшие в восторг живописцы и граверы изобразили ее чуть ли не как героический подвиг, и по сию пору этот сюжет фигурирует во всех историях.

Вы только представьте себе! Чтобы побыть рядом с избранницей, бедному Людовику (его, впрочем, не нужно слишком уж жалеть) приходилось наряжаться пастушком, а его возлюбленной – пастушкой, и тогда на глазах четырех или пяти тысяч зрителей, не упускавших ни малейшего их жеста, они получали возможность протанцевать несколько па. Ему приходилось устраивать карусели, балеты, кавалькады из пятисот всадников, заказывать Мольеру пьесы, Люлли – музыку, Бенсераду[38]38
  Исаак де Бенсерад (1612–1691) – подвизавшийся при дворе и великосветских салонах поэт, либреттист придворных спектаклей, для которых он сочинял стихотворные тексты.


[Закрыть] – стихи, и все для того, чтобы высказать свою любовь… Сквозь праздничный шум, сквозь звуки оркестра и фанфар какой-нибудь куплет, четверостишие или иной намек доносил обращение царственного воздыхателя к его подруге. В такие мгновения, боясь, как бы полный значения взгляд не был пойман нескромными свидетелями, они даже избегали смотреть друг на друга.

Длившееся восемь дней празднество «Услады зачарованного острова», когда вереницы римских императоров, дикарей, нимф, времен года и времен дня, знаков зодиака, садовников, жнецов, покрытых снегом старцев сменяли друг друга; равно как и «Балет Искусств» и устроенное под освещенными кронами парка представление «Принцесса Элидская, или Влюбленный Геракл» – все это было не чем иным, как признанием Людовика в любви к своей Луизе, способом сказать ей обыкновенное «я люблю тебя». Простой смертный вышел бы из положения с меньшими затратами – записочкой, вложенной в букет.

Можно возразить: наверняка те двое все же имели счастливые моменты уединения; вряд ли Луиза четырежды становилась матерью, если бы лишь красовалась на сцене в компании украшенной бантами овечки, с пастушеским посохом розового дерева в руках. Да, согласен, это так. Но какой же ценой, какими муками пришлось оплатить ей эти немногие часы тайного блаженства!

Униженная непрестанной слежкой, страдающая от злобы и зависти соперниц, от ненависти не только королевы, что было естественно, но и Мадам,[39]39
  Мадам – титул жены брата короля, ею была тогда Генриетта Английская, питавшая нежные чувства к королю.


[Закрыть] чьей фрейлиной она состояла, Лавальер стыдилась своей любви и не смела поднять головы.

Ей приходилось вставать с постели после родов, едва придя в себя; пошатываясь, полумертвая от слабости, нарумяненная до бровей, она появлялась на придворном празднике, чтобы своим присутствием прекратить злобные пересуды. Неизменно сопровождая Мадам на церковную службу, она вынуждена выслушивать, как с высоты своей кафедры проповедники бичуют скандальность ее поведения. А проповедники были не из тех, кто вгоняет в сон: то был великий Боссюэ,[40]40
  Жан Бегинь Боссюэ (1627–1704) – выдающийся проповедник, автор богословских и исторических сочинений; с 1670 г. воспитатель наследника престола, приверженец идеи божественного происхождения монархической власти.


[Закрыть] который, склонившись в ее сторону и указуя перстом, громыхал: «Vides hanc mulierem… Видите ли вы сию женщину? Все свое оружие она сложила к ногам победителя…»; то был отец Маскарон,[41]41
  Жюль Маскарон (1634–1703) – прелат, проповедник.


[Закрыть] взывавший к королю: «Поскольку уважение, которое я к Вам питаю, не позволяет мне выразиться напрямик, то имейте, Государь, проницательности больше, чем я имею дерзости…» И все это надо было слушать с невозмутимым видом, с гордой осанкой.

Однажды она так внезапно и тяжело заболела, что испугалась: не отравили ли ее? В другой раз убийцы забрались ночью к ней на балкон; услыхав, как они пытаются открыть ставни, она в одной рубашке убежала в комнату служанок.

Всякая свободная связь сопровождается сложностями – огромное число романов и неисчислимое множество комедий могут это подтвердить. Но, право же, страдать так, как страдала бедная Лавальер, умеют немногие: большинство ценящих свой покой людей предпочли бы этим мукам незамедлительный разрыв.

Но она любила глубоко и поэтому все сносила. Она смирилась с неверностью обожаемого возлюбленного, она даже согласилась стать служанкой у своей торжествующей соперницы, Монтеспан,[42]42
  Франсуаза-Атенаис де Рошешуар, маркиза де Монтеспан (1641–1707) – с 1660 г. свитская дама, затем гофмейстерина королевы Марии-Терезы и фаворитка короля.


[Закрыть] и наряжала ту для любовных свиданий. Случалось, король по возвращении с охоты заходил к Луизе напудриться, сменить платье, очистить от пыли башмаки, прежде чем появиться у новой любовницы. Играть роль ширмы для той, что ее сменила, – это было пределом унижения. Она же продолжала терпеть, она продолжала любить…

Но настал час, когда жизнь среди этих бессердечных людей стала невыносима. Истерзанная любовью и угрызениями совести, она решилась бежать, бежать в такую далекую даль, где уже не слышны разговоры о жестоком версальском дворе. Кроме могилы, лишь одно место на земле, столь же безгласное и недоступное, могло скрыть бедняжку от злой судьбы и дать возможность искупить ее грех – излишнюю мягкость сердца. Она испросила дозволения уйти в монастырь кармелиток.[43]43
  Орден кармелитов – монашеский орден строгого устава, основанный в Палестине возле горы Кармель в XII столетии. Женский орден кармелиток широко распространился во Франции с XV в.


[Закрыть]

Ах, как мечтала она порвать разом все цепи и исчезнуть, не обмолвившись о своем намерении! Но этикет держал ее в плену, и злорадное любопытство придворных сплетников вдоволь натешилось зрелищем ее горькой расплаты.

Она носила титул герцогини и была обязана вести себя в соответствии с рангом: ей надлежало надеть парадное платье и броситься к ногам королевы, испрашивая прощения; накануне отъезда она вынуждена ужинать со своей спесивой, но изображавшей сострадание соперницей. В последнее утро ей еще пришлось стоять на дворцовой мессе; присутствующие не сводили с нее глаз и деликатно отворачивались от королевской ложи: там горько плакал Людовик XIV. Служба кончилась; вместе с детьми Лавальер села в просторную карету; в другую поместились ее мать, брат с женой, одетые, как и она, в самое нарядное платье. У ворот замка мужчины, прощаясь с этим замученным созданием, которое никому не причинило зла, обнажили голову.

По дороге в монастырь люди в Париже глядели на нее из окон; Луиза заметила, что иные из женщин плакали. Наконец приехали; она долго прощалась с детьми, затем, выйдя из кареты, быстро скользнула в приоткрытую дверь, и та за нею затворилась.

С прибытием «новенькой» дисциплина в монастыре чуть смягчилась: монахини получили дозволение разговаривать. Они устроили в честь герцогини маленькое празднество с обязательным для всех условием: нужно было спеть какой-нибудь куплет. Сидя по обычаю кармелиток в своем белом шелковом платье на полу, Луиза охотно подчинилась: никогда, даже во времена пышных шествий «Зачарованного острова», не было ей так хорошо. Вскоре «ангел» (так звалась у кармелиток сестра, заботившаяся о «новеньких») отвела ее в келью.

Белые стены, две доски вместо постели, крест черного дерева, кувшин, книжная полка… Она надела маленький черный чепец, обула тяжелые сандалии, спустилась на кухню и принялась за грубую работу: выжимание белья и чистка овощей стали ее обычным занятием. Она ощущала себя свободной, счастливой, преобразившейся; вокруг все дышало добротой, тишиной, покоем, любовью…

Но, увы! – все это было слишком прекрасно, чтобы длиться долго. Проклятый версальский двор никак не хотел упустить из виду занятную картину ее горестей. Ежедневно какая-нибудь из важных дам вызывала Луизу в монастырскую приемную; увидеть ее было нельзя, но сквозь черную решетку была слышна речь – вполне достаточно для сочинения новой сплетни.

На церемонию ее «облачения» съехался весь Версаль. Одетая в придворное платье из лиловой парчи, Луиза появилась об руку с братом – ропот восхищения пробежал в толпе, заполнившей церковь до самых ступеней алтаря. Глаза многих увлажнились, когда началось чтение избранной на тот день евангельской притчи о заблудшей овце: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью…» Выбор текста слушатели сочли превосходным. Темой проповеди епископ взял страдальческую жизнь будущей монахини; взойдя на кафедру, он поведал о глубоких тайнах ее души. Пылая от смущения, слушала она, опустив голову. Многие почувствовали угрызения совести, вспомнив о причиненных ей обидах. Указуя перстом на разделявшую церковь решетку, за которой, как все знали, простерлись в молитве кармелитки, оратор сурово произнес: «Какое бы удовольствие ни извлекали вы из жизни сей, вы – ничтожны, и сколь ни печально в ваших глазах их поприще, они – счастливы…» При этих словах прекрасные дамы затрепетали, а иные заплакали. Принцесса Пфальцская[44]44
  Елизавета-Шарлотта Баварская (1625–1722) – дочь Пфальцского курфюрста; принцесса Пфальцская – вторая жена герцога Орлеанского.


[Закрыть] чуть не потеряла сознание, а вся красная от слез мадемуазель де Скюдери[45]45
  Мадлен де Скюдери (1607–1701) – романистка и хозяйка знаменитого литературного салона в Париже.


[Закрыть] призналась: «Такой прекрасной проповеди я еще никогда не слыхала».

Высокая дверь обители отворилась; смутные светлые тени виднелись в глубине. С крестом в руке священник выступил вперед. И под взглядом потрясенных зрителей та, что была недавно герцогиней де Лавальер, с улыбкой, ни разу не обернувшись, приблизилась к порогу. Тяжелая дверь закрылась. Луиза исчезла навсегда.

Лозен

Это был необычайно миниатюрный мужчина – «самый маленький из когда-либо созданных Творцом», – но отлично сложенный, в высшей степени элегантный, белокурый, с пламенным взором и с выражением дерзкой и насмешливой отваги. Женщин он очаровывал, и даже завзятые гордячки дарили его благосклонностью. При дворе Людовика XIV, где он был одним из наиболее ярких действующих лиц, ему, как любому богачу, приписывали блестящие победы. Среди его жертв числили даже четырех «богинь», четырех возлюбленных самого короля: мадемуазель де Лавальер, герцогиню Валентинуа, мадам де ла Мотт-Аржанкур и маркизу де Монтеспан. Упоминалось и множество других; их количество было столь велико, что Лозен был вынужден как-то от них отделываться, а это приводило к шумным развязкам.

Две сестры-принцессы Савойского дома, безумно влюбившись в крошечного повесу, бросили жребий, чтоб решить, кому же он достанется; он пренебрег обеими. Тогда одной их них, Жанне-Баттисте, пришлось с разбитым сердцем стать властительницей Савойи, другой, Мари-Франсуазе, – королевой Португалии.

В то время как одним, искренне влюбленным, суждено изнемогать во вздохах и мольбах, в надежде покорить суровость обожаемых женщин смирением, другим – явным любимчикам богов – словно на роду написано не встречать, как выражались тогда, «жестокосердых». До чего хотелось бы обладать талисманом, который приносит такое множество легких побед! Тот, которым владел Лозен, по плечу не всякому: обычно изысканно любезный и донельзя вежливый, он обращался со своими поклонницами словно с уличными девками, и, видимо, сама эта грубость, эта наглая бесцеремонность была неотразима.

Всем запомнилось, как однажды в Версале в королевских покоях во время игры в карты, когда дамы, «чтоб было попрохладней», уселись на пол, Лозен увидел среди них свою любовницу, которую подозревал в измене. Улыбаясь, сыпля шуточки налево и направо, он подходит к группе и внезапно, крутанувшись на высоких деревянных каблуках, раздавливает руку бедной женщины – та захлебывается в слезах.

Такова его обычная манера: необычайно предупредительный и приветливый с посторонними, он в такой же мере угрюм, сварлив и злобен в обращении с близкими; он устраивает им сцены, без конца обвиняет, засыпает их угрожающими письмами… Не этим ли покорял он благородных, пресыщенных фимиамом лести и пошлыми комплиментами дам двора? Воистину тайна женской души непостижима! Уж не Лозена ли имел в виду Мольер, когда сочинял свою полную глубокого смысла реплику: «Ну а если мне нравится быть битой?»

Мадам де Севинье[46]46
  Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626–1696) прославилась своими письмами к дочери, замечательными в литературном и историческом отношении.


[Закрыть] в одном из своих знаменитых писем рассказывает о сильнейшем шоке, потрясшем двор, когда выяснилось, что наглец Лозен вознамерился жениться на Великой Мадемуазель.[47]47
  Великая Мадемуазель – Анна-Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье (1627–1693), вдохновительница и активная участница Второй Фронды.


[Закрыть] Боже, какой срам: принцесса королевской крови, внучка Генриха IV, двоюродная сестра Людовика XIV! Это случилось в 1670 году. Ее Высочество была пятью годами старше этого проходимца, в которого влюбилась пылко, безумно, будто опоенная каким-то зельем. Это была внезапно вспыхнувшая, воистину роковая страсть.

Невероятная богачка, она принялась осыпать своего любимца подарками; привычный к милостям судьбы, тот позволял их делать. И это были вовсе не пряжки для башмаков или булавка для жабо, но сначала графство д’Ю, первое пэрство Франции, потом герцогство Монпансье, затем Сен-Фаржо, за ним герцогство Шательро; в целом – 22 миллиона сеньориального дохода, то есть 50 миллионов по нынешним деньгам. «Вот это и есть любовь?» – как сказал бы Фигаро.

Свадьба принцессы с этим донжуаном была делом решенным. Сам король дал согласие: скорее всего, движимый застарелой обидой, засевшей в нем еще со времен Фронды, он был непрочь позволить кузине совершить глупость, в которой она не замедлит раскаяться. Но всемогущая в те поры фаворитка мадам де Монтеспан в интересах семейной чести наложила на брак свое вето.

Влюбленную Мадемуазель трясло от негодования, в отчаянии она каталась по полу и испускала душераздирающие вопли. Куда более хладнокровный Лозен был тем не менее тоже задет. В один прекрасный день он проник к своей обидчице и нанес ей дикое словесное оскорбление. Никогда в старых стенах Сен-Жерменского замка, где произошла эта сцена, не раздавались подобные обвинения: величественной Эгерии[48]48
  Эгерия – в римской мифологии нимфа ручья, наделенная даром пророчества; возлюбленная и наставница царя Нумы.


[Закрыть] Великого короля пришлось услыхать, как ее называют… о, нет, нет! Хоть они и исторические, но эти слова воспроизвести невозможно, лишь такие эвфемизмы, как «потаскуха», «падаль», «дрянь», «сволочь» могут приблизительно передать их смысл. Выпустив таким способом свой гнев, Лозен оставил фаворитку в слезах, почти без чувств. В этом состоянии ее застал король и выяснил причину волнения. В тот же вечер Лозен был арестован и отправлен в далекую крепость Пиньероль.

Дело приняло совсем нешуточный оборот: окно едва освещает камеру, сквозь брусья новехонькой решетки виднеются далекие снежные вершины Пьемонтских Альп. Общение с каким-либо живым существом, кроме тюремщиков, исключено. Мертвая тишина и абсолютное одиночество. В первые дни затворник мечется по камере, как помешанный, как попавший в клетку лев; он царапает стены, выискивая щель, чтобы убежать, он тщетно пытается поджечь каменный гроб, где обречен заживо сгнить… Ему неведомо, что принцесса и некоторые опечаленные его изгнанием знакомцы изобретают способы спасения. Но против него такое множество оскорбленных отцов и обманутых мужей, что пожизненного заключения ему не миновать.

Затем он внезапно смиряется, затихает… Он озабочен теперь спасением души и просит у тюремщиков благочестивых книг и возможности видеть исповедника. К нему направляют отца-капуцина; заключенный начинает с того, что сильно тянет того за бороду, опасаясь, как бы он не оказался переодетым и украшенным накладной растительностью шпионом.

Итак, узник глубоко проникся религиозными чувствами. Он читает «Зерцало человеческого спасения» и «Наставника христианина». Начальник тюрьмы, приписывающий себе заслугу этого обращения, посылает ему «маленькую книжонку в 10 су с описанием всех, какие только возможно свершить, грехов», она поможет его подопечному приготовиться к общей исповеди. Но несмотря на подспорье, подготовка к испытанию совести откладывалась целых четыре года. Всякий раз, входя в темницу, тюремщики видели, как тот, кто прежде был громокипящим Лозеном, тихо сидит возле огня, совершенно неузнаваемый в одеяле, служащем ему халатом, с длинной, в пол-локтя, бородой.

Однажды камеру нашли пустой. Погруженный в благочестие узник успел за эти четыре года продырявить пол камеры, вырыть подземный ход, смастерить из простыней традиционную лестницу, это позволило ему выбраться на скотный двор тюрьмы. Здесь поутру его и застиг один из стражников: Лозен как раз в этот момент пытался соблазнить служанку.

Беглеца водворили в подземный каземат. Потерпев неудачу с подкопом, он, не теряя времени, тут же стал готовить побег через верх. Вот таким-то образом бывший интендант Фуке, заключенный на верхнем этаже, и увидал однажды вечером, как из его камина вылез дворянин. Когда-то Фуке приходилось встречать его в Версале в роли достаточно скромной, поэтому он счел своего гостя безумцем, услыхав, как тот хвастает герцогскими титулами и объясняет свой арест намерением стать мужем великой Мадемуазель и кузеном Людовика XIV.

Слухи о его проделках достигали Версаля и расшевеливали огонь, что горел в сердце принцессы. Ей предстояло пылать так еще в течение пяти лет; в конце концов король сжалился и помиловал затворника.

Был ли Лозен тайно обвенчан со своей пятидесятипятилетней невестой? Многие современники задавались этим вопросом и терялись в догадках. Знаменитый историк герцог де Ла Форс, числящий Лозена среди своих предков и имеющий в распоряжении ценный семейный архив, дал на него ответ утвердительный: бракосочетание праздновалось втайне, король закрыл на это глаза, и его кузина превратилась в мадам Лозен.

Она роскошно одарила мужа: 32 тысячи ливров ренты, что составляет около полумиллиона нынешних франков. Именно тогда он и приобрел чудеснейший особняк на набережной Анжу – его построил и отделал сын разбогатевшего кабатчика; в наши дни это одна из драгоценностей старого Парижа. В сиянии его золоченых стен новобрачные провели свой медовый месяц. Увы, каким он был коротким и блеклым!

Лозен не оказался пылким мужем, и его холодность действовала супруге на нервы. Он старался удрать от нее при первой же возможности, она же разыскивала его и водворяла в замок Шуази, стоивший ей больших затрат, но без конца поносимый Лозеном. «Совершенно бесполезное сооружение, – писал он ей, – тут было бы вполне достаточно маленького домика, просто чтобы зайти перекусить цыплячьим фрикасе и не оставаться на ночлег. Все эти террасы стоят бешеных денег. Вы гораздо лучше употребили бы эти суммы, отдав их мне…» И тем не менее она тащила его сюда, тащила силой, прекрасно зная, что к другим дамам он вовсе не так суров. Она часами в надежде приручить выгуливала его по партерам и аллеям парка. Он возвращался с прогулки совсем разбитым и жаловался своим приятельницам: «Если Мадемуазель и дальше будет заставлять меня ходить, сколько сегодня, я сдохну!»

Он мучился тем, что отлучен от двора: отпустив его на свободу, король приказал ему держаться от своей августейшей персоны на расстоянии не менее двух миль. Ему даже не было дозволено жить в официальной парижской резиденции жены, в Люксембургском дворце. Посему, решив, что он женился неудачно, Лозен развлекался на стороне. К концу второго года этот кошмарный брак с треском развалился. Измученная беспардонными изменами мужа, внучка Генриха IV выставила его наконец вон.

Она умерла девять лет спустя, так ни разу и не согласившись на свидание с этим негодником, чье имя она даже не упомянула в завещании. С ее смертью связан один жуткий эпизод: когда ее набальзамированное сердце собирались торжественно перенести в целестинский монастырь, оно – это бурное, столь пылко любившее сердце – «с таким грохотом разорвало сосуд, в коем было запечатано, что дамы, монахини-бернардинки и все прочие, кто бдел возле тела, кинулись в непонятной панике бежать и чуть не передавили друг друга в дверях».

Лозен торжественно носил траур по своей высокородной подруге жизни. Сумев оказать важные услуги в отношении английского короля Якова II, он снова вошел в милость при дворе. Король оказал ему любезный прием.

После двух лет вдовства он снова женился – на этот раз совершенно открыто – на дочери маршала де Лоржа, красивой пятнадцатилетней брюнеточке. Ему же самому было тогда шестьдесят три года. Едва ли минуло полгода, как он опять принялся за семейные скандалы; решительно, этот смутьян и дамский любимец не был создан для брака.

Но взамен природа наградила его редкостным здоровьем. В 1720 году на восемьдесят девятом году жизни, чувствуя приближение смерти, он исполнил свой религиозный долг и призвал к себе своих наследников; чтобы «позабавить себя их потрясением», он объявил, что все свое состояние завещал в пользу лечебниц. Отличная шутка так его развеселила, что он тут же выздоровел.

Это крошечное, хрупкое создание с легкостью перешагнуло рубеж девяностолетия. В этом возрасте Лозен еще оседлывал лихих коней и совершал на резвом жеребце верховые прогулки в присутствии Людовика XIV и его двора, вызывая всеобщее восхищение «своей твердой посадкой и ловкостью». Его шурин Сен-Симон[49]49
  Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон (1675–1755) – знатный вельможа, писатель, автор многотомных и достаточно критичных «Мемуаров» о жизни двора Людовика XIV.


[Закрыть] вспоминал об одном придворном обеде, где девяностолетний старец, которого никто не сумел вовремя остановить, «поглотил такое количество рыбы, овощей и всякой всячины, что вечером к нему послали узнать, здоров ли он. Его нашли сидящим за столом и ужинающим с большим аппетитом». Этот необыкновенный человек мирно преставился 19 ноября 1723 года в возрасте 91 года. «О такой жизни мы не можем даже и мечтать», – сказал по этому поводу Лабрюйер.[50]50
  Жан де Лабрюйер (1645–1696) – французский писатель; в своих знаменитых «Характерах» размышляет о природе человеческих страстей, рисует нравы и предрассудки общества.


[Закрыть]