Текст книги "Повседневная жизнь Версаля при королях"

Автор книги: Жорж (Теодор) Ленотр (Госселен)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Показания горничной

Помпадур… Какое чарующее слово! Сколько в нем стиля! Оно сразу вызывает в воображении мебель изогнутых форм, затканные цветочными узорами плотные шелка, десюдепорты[110]110
  Десюдепорт – декоративная картина, располагавшаяся над дверьми.


[Закрыть] Буше,[111]111
  Франсуа Буше (1703–1770) – центральная фигура французской школы живописи с середины XVIII столетия.


[Закрыть] платья с широкими кринолинами, банты… От этого имени словно исходит аромат старомодной элегантности, грации, изысканной галантности; кажется, вся пленительность XVIII века заключена в нем одном.

Обладательница этого пышного и прелестного имени считается одной из самых счастливых и могущественных фавориток «Возлюбленного короля», то бишь Людовика XV. Хорошенькая, артистичная, вызывавшая общий восторг, истинная правительница государства, свободно черпавшая из королевской казны, одаривавшая милостями и постами, она вошла в нашу историю как сказочная фея – торжествующая, радостная, лучезарная.

Но у этого портрета есть своя оборотная сторона. Лишенная своего ореола, маркиза способна внушить только жалость. Это было поистине несчастное создание. Вечно больная, снедаемая постоянной тревогой, измученная людской низостью и завистью, каждый день, пересиливая усталость и отвращение, она должна бороться со своими соперницами, бороться с пресыщенностью и скукой своего царственного друга, бороться против знати, которая ей льстит, бороться против черни, которая ее ненавидит, и против друзей, которые ее обманывают. Ломать унизительную комедию счастья и любви, в то время как на душе сплошной страх, муки самолюбия, постоянное ощущение опасности… Ужасная судьба!

Людовик XV питал к ней пылкое чувство. Но как надолго удержать таинственного властелина, что царит в своем дворце, словно индийское божество в пагоде? Как привязать к себе человека, не имеющего ни убеждений, ни силы духа, этого любителя мрачноватых фантазий, о чьих приступах ипохондрии знали все?

Едучи однажды вместе с мадам де Помпадур в Креси, король велел остановить карету и позвал кучера. «Видите тот невысокий пригорок с крестами? Это наверняка кладбище. Пойдите и узнайте, есть ли там свежевырытая могила». Кучер поскакал галопом и по возвращении доложил: «Государь, там имеется три, только что выкопанных». На что одна из дам, участниц увеселительной прогулки, не смогла не заметить: «Вот уж действительно, есть чему позавидовать!»

Король безумно, болезненно страшился смерти; по правде говоря, то было единственное, что его занимало. Скорее всего, его любовные авантюры были не чем иным, как только средством рассеять это наваждение.

Ничто, кроме ближайшего удовольствия, его не интересовало, да и ему он отдавался с жаром, умеренным скукой. Не способный к длительному усилию, он никогда не занимался государственными делами. При появлении нового министра он говорил: «Этот, как и все, расхвалил свои таланты и наобещал пропасть лучезарных перспектив, которые никогда не сбудутся. Он совсем не знает страны, и ему еще предстоит понять, что это значит…» И вновь король замыкался в скорлупу своей разочарованной лени. Он ничуть не верил в достоинства своих генералов и считал их успехи чистой случайностью. Он никогда не испытывал ни малейшего энтузиазма, ни малейшего доверия и еще меньше веселости. Горестную новость он встречал взрывом смеха и умолял никогда не рассказывать ему смешных анекдотов. Окруженный толпой бесчисленных придворных, он вел одинокую, вялую, бездеятельную жизнь, жизнь, лишенную смысла, – ведь не считать же делом галантные похождения, которые столь же быстро кончались, как и начинались, и легкость которых уменьшала их цену.

Умел ли он вообще любить? Ведь тут необходимы иллюзии, а их у него не было вовсе. Он просто был рабом безделья и привычки – не более того, и маркиза де Помпадур прекрасно это осознавала. Маршальша Мирпуа говаривала ей: «Король любит всего-навсего лестницу вашего дома, он привык спускаться и подниматься по ней. Но когда найдется другая женщина, с которой он сможет говорить об охоте и прочих своих делах, ему через три дня будет так же хорошо с нею».

Бедная маркиза испробовала все средства, силясь удержать столь трудно развлекаемого возлюбленного. Страдая слабостью и бессонницей из-за вечных тревог и мук уязвленного самолюбия, она поддерживала себя шоколадом с тройной порцией ванили, трюфелями, супами с сельдереем и возбуждающими средствами. Она мало двигалась, вынужденная всегда быть дома, чтобы принять своего друга, если тому вдруг вздумается зайти. Он приходил, говорил об охоте, о ловчих, о собаках, рассказывал по четыре-пять раз одну и ту же историю, которую маркиза должна была выслушивать с живейшим удовольствием. Она никогда не выказывала скуки и иногда сама побуждала повторять их вновь. «Моя жизнь, – говорила она, – это постоянная борьба с собой, как у всякого истинного христианина».

Маркиза мучилась сильнейшими сердцебиениями, врач заставлял ее расхаживать по комнате с тяжелым грузом в руках. Она отчаянно кашляла и сплевывала кровью. В такие минуты она вспоминала предсказание одной колдуньи, которую тайком навестила: смерть маркизы не будет внезапной, однако произнести название болезни гадалка не согласилась. «У меня будет время познать самое себя, – стонала мадам де Помпадур, – колдунья мне это обещала. Я ей верю, потому что действительно умру не от болезни, а от горя».

И тут, испытывая потребность развлечься, внезапно являлся король. И снова надо было казаться веселой, беспечной, беззаботной, снова выслушивать знакомую чепуху, снова играть комедию, снова разучивать оперные арии и балетные па, снова подавлять кашель и тайком стирать кровавую слюну… И вот уже не имея сил притворяться, но упорствуя в стремлении удержать вечно алчущего новизны любовника, она придумала учредить тот домик в Оленьем парке,[112]112
  О нем см. главу «Сиретт – девушка из „Оленьего парка“».


[Закрыть] где находили приют ее мимолетные соперницы, она сама выбирала их и поэтому не опасалась.

Те из современников, кто, подобно Кене,[113]113
  Франсуа Кене (1694–1774) – знаменитый французский экономист.


[Закрыть] смотрел на текущую жизнь философски и был способен сделать соответствующие умозаключения, предвидели: «Только великое потрясение может исцелить эту страну. Но горе тому, кого оно настигнет, – у французского народа рука тяжелая».

Мы подробно осведомлены об изнанке жизни маркизы де Помпадур благодаря запискам ее горничной. Ею была некая дю Осет, жена или вдова мелкого нормандского дворянина. Около 1750 года она поступила в услужение к маркизе, которую полюбила за тайные мучения. День за днем без всякого плана, без дат записывала она все, что ей случалось видеть и слышать. Впервые опубликованный в эпоху Реставрации и ставший теперь редкостью этот дневник содержит крайне любопытные сведения о жизни двора и секретах «Оленьего парка».

Скорее всего, мадам дю Осет была честнейшей женщиной, но среда, в которой она вращалась, и странные поручения, которые она выполняла, незаметно превратили ее в совершенно безнравственное существо. Спокойно и просто рассказывает она весьма специфические и – увы! – достоверные истории, в правдивости которых не приходится сомневаться. Именно из ее дневника черпаем мы то немногое, что известно об «Оленьем парке». Причем сама безмятежность интонации уже делает текст горничной выразительным.

Живя на антресолях возле комнаты госпожи, в помещении, откуда было «слышно все», она так привыкла видеть череду посещавших маркизу министров, маршалов, важных дам, придворных, посланников, аббатов и финансистов, что находила это естественным. Ей казалось естественным, что именно здесь обсуждают государственные дела, что отсюда управляют армиями, что именно тут создают и низвергают министров, критикуют парламент и насмехаются над религией. Наблюдая мир из своего уголка, она составила весьма нелестное представление о человечестве. «Все продажны, – говорила она маркизе, – абсолютно все, от мала до велика». «Я еще многое могла бы тебе порассказать, – подливала масла в огонь маркиза, – но вижу, твоя комнатка уже достаточно тебя просветила».

Мадам дю Осет видывала короля в самой непринужденной обстановке: она прислуживала ему, когда тот приходил. Никто ее не стеснялся. «Мы с королем, – убеждала ее маркиза, – настолько вам доверяем, что беседуем при вас так же свободно, как в присутствии кошечки или собачки». Людовик XV мог показаться перед горничной раздетым. Однажды Его Величество чуть не умер в постели своей возлюбленной от желудочного расстройства, что вызвало большой переполох.

Иногда в своем маленьком кабинетике, «откуда было слышно все», дю Осет принимала тайные визиты лейтенанта полиции. Она была в курсе всех важных секретов и всех мелких интриг. Она выслушивала жалобы своей госпожи и сопровождала ее в рискованных прогулках, как в тот раз, когда они добрались до Булонского леса: маркизе хотелось увидеть одну из любовниц короля, приезжавшую сюда тайком кормить своего грудного младенца.

Но что более всего поражает при чтении этих наивных и откровенных записок, так это состояние непреходящего отчаяния, в котором пребывала вызывавшая всеобщую зависть женщина. Какая невероятная депрессия! Какие суеверные страхи и какие мелкие уловки! Какая степень зависимости! Какая бездна недугов, бессонниц, лекарственных снадобий, приступов лихорадки, обмороков…

В том аду, каким обернулась ее жизнь, у маркизы было лишь одно утешение – дочь. Свою Александрину, прекрасную, как утро, она мечтала выдать замуж за королевского сына – герцога Мэнского или другого. Шестнадцати лет от роду Александрина почти внезапно умерла, и даже оплакать ее было невозможно!

Весь этот кошмар (другим он казался сказочным блаженством) кончился 15 апреля 1764 года. В тот день в своих прекрасных апартаментах первого этажа версальского замка, где окна выходят на Северный партер, измученная маркиза умерла. Но умирать в королевском жилище простым смертным запрещено. По требованию этикета еще не остывшее тело, чуть оно испустит последний вздох, быстро-быстро отвозили куда-нибудь подальше от дворца, дабы скрыть от хозяина соседство смерти.

Тот, кто стоял апрельским вечером возле окон, мог видеть, как двое мужчин положили на носилки легонькое тело, покрытое простыней; под нею отчетливо выступали голова, грудь, ноги. Это была навсегда покидавшая дворец маркиза де Помпадур. А она потратила столько сил, чтобы не быть выдворенной отсюда!

Помпадур!.. Что за прелестное имя – такое нарядное, радостное и грациозное, словно три нотки из менуэта…

Сиретт – девушка из «Оленьего парка»

В четырнадцать лет Луизон Морфи прислуживала в доме своей старшей замужней сестры, выполняя самую черную работу. И, разумеется, когда она счищала грязь с башмаков своего шурина, ей и в голову не приходило, что когда-нибудь она станет объектом Истории и что исследователи наперебой будут выяснять загадочные обстоятельства ее похожей на роман жизни.

Но взгляд ценителя распознал бы в этой одетой в лохмотья замарашке будущую замечательную красавицу. Она сама догадывается, что ее удел – кружить головы, и доверчиво ждет обещанной судьбой благой перемены. Она умна и весела. В свое время член парламента г-н де Сен-Лубен, заинтересовавшись одной из ее сестер, поместил Луизу в монастырь, где она и оставалась до своего первого причастия; здесь она научилась приличным манерам. К тому же она – из аристократии: ее отец, сапожник Морфи, бывший солдат ирландского полка, хвалится, что числит среди предков представителей знатного рода О’Морфи.

Но вопреки благородному происхождению Луизон продолжала возиться с грязной посудой на сестриной кухне, пока в один прекрасный день (ей было тогда пятнадцать) мадемуазель Флере, портниха с улицы Кокильер, не пригласила ее в свою лавку.

Она пришла. Флере тщательнейшим образом ее отмыла, нарядила в красивое платьице и представила очень приветливому господину. Тот, внимательно ее оглядев, попросил позволения навестить назавтра. Явившись в точно назначенное время, он на этот раз извлек кошелек и, вручив сто луидоров портнихе, попросил передать еще тысячу экю родителям девочки, дабы облегчить им горе от предстоящей окончательной разлуки с дочерью. Затем он увез ее, абсолютно покоренную этим жестом предвосхищающей события щедрости и уверенную в том, что она обрела необыкновенно великодушного покровителя. Между тем, почтительно увозя ее в карете, незнакомец дал понять, что он в этом деле является лишь доверенным лицом некого могущественного господина и что судьба предназначила юной девице стать «усладой чувств» для человека, по высоте своего положения «почти равного божеству».

Луизон не протестовала: ее мать, торговка старыми вещами, уже пустила в оборот прелести четырех других дочерей, и младшая предвидела для себя ту же участь в уверенности, что родители не испытают по этому поводу ни стыда, ни огорчения. Действительно, когда благородному сапожнику, потомку ирландских лордов, было вручено вознаграждение в тысячу экю, тот с философским спокойствием положил их в карман, ограничившись ворчливым замечанием: «Ну вот, ни у одной не хватило ума!»

Вечером Луизон была доставлена в просторное здание, пронизанное таким количеством кривых коридоров и потайных лесенок, что она совершенно запуталась. Наконец провожатый представил ее «почти божеству» – господину лет сорока, очень красивому и молчаливому; несмотря на привычку держаться надменно, он выглядел застенчивым. Здание оказалось Версалем, «почти божество» – королем Людовиком XV, а незнакомый провожатый – его камердинером Лебелем.

Дюлор, бывший когда-то членом Конвента,[114]114
  Жак-Антуан Дюлор (1755–1835) – французский историк, автор «Истории Парижа».


[Закрыть] рисуя картину нравов XVIII века, охотно и смачно пересказывает всякие ужасные подробности, почерпнутые им из разных письменных свидетельств. Если ему верить, то Лебель, угождая вкусам своего господина и «используя поочередно хитрость и силу», якобы вырывал детей из материнских объятий. Ни слезы жертв, ни их угрозы его не трогали. При этом «тех мужей и отцов соблазненных жертв, которые осмеливались жаловаться и протестовать, хватали у домашнего очага и бросали в темницы». Кроме того, все знали, что в одном из павильонов Тюильри он держал целую коллекцию девушек, без особых затруднений составленную из гулявшей в здешнем саду публики. Так что у Людовика XV имелся, мол, тайный, «тщательно скрываемый от глаз народа» сераль – «Олений парк».

Совершенно очевидно: картина эта нарисована чересчур черной краской. Насколько позволяет судить крайне скупая на сей предмет литература, ни единый документ не подтверждает такого пристрастного суждения. Напротив, создается впечатление, что поставляемые королю девицы (упоминается обычно более дюжины шестнадцатилетних особ) оказываются в высшей степени довольны своей судьбой, а если и льют слезы, то лишь потому, что их, предварительно награжденных и прекрасно выданных замуж, принуждают покинуть тайное убежище, где им так сладко жилось. Таким образом, правда (если не выдавать вымышленных фактов за достоверные) выходит не слишком-то поучительной.

Можно смело утверждать: когда слухи об «Оленьем парке» достаточно распространились, хорошенькие девицы вовсе не стремились избежать встреч с королевскими поставщиками, а, напротив, искали их.

В доказательство можно привести одно письмо, обнаруженное лейтенантом полиции Беррьером в переписке, за которой ему было поручено следить. Написанное неумелой, дрожащей рукой некой Терезы Гербуа письмо было адресовано королю. Оно представляет собой нечто вроде признания, стыдливого и пылкого одновременно, где слова любви мешались с выражением живейшего восхищения; этим посланием девушка предлагала королю свое сердце и свои прелести.

Мысль протестовать против похищения ни на секунду не посетила головку Луизон Морфи: господин, которому ее отдали в распоряжение, показался ей в своей меланхоличности очень привлекательным. Сначала он спросил, не знает ли она, кто он, не видела ли она его прежде. Нет, отвечала она, но затем прибавила, что он «похож на монетку в шесть ливров». Скоро она и сама поняла, что это – король.

Сначала ее поселили просто в замке, но поскольку благоволение к Луизон росло, ей нашли собственное постоянное жилище на улице Сен-Луи, кажется, в доме № 14; он принадлежал Коллену, секретарю маркизы де Помпадур. Как мы знаем, та была в курсе шалостей своего царственного друга и, зная его страсть к разнообразию и новизне, даже поощряла их.

Оленьим парком еще со времен Людовика XIII называется один из участков Версаля; в конце 1755 года Людовик XV приобрел в этом пустынном тогда квартале небольшой домик. Он до сих пор стоит позади старинных конюшен гвардейского корпуса по улице Сен-Медерик, правда, сильно перестроенный. Вот он-то и носит стяжавшее дурную славу имя «Оленьего парка». Со стороны большого сада сохранилась лестница, которую по сей день зовут «королевским входом».

Морфи жила тут с горничной, кухаркой, двумя лакеями и гувернанткой (бывшей экономкой Лебеля) мадам Бертран. В ее распоряжении была карета с двумя лошадьми. Людовик XV приглашал ее иногда в Версальский дворец и демонстрировал своему ближайшему окружению. С дочерью ирландского сапожника министры разговаривали с исключительным почтением: они видели в ней заместительницу нынешней фаворитки мадам де Помпадур. Д’Аржансон[115]115
  Рене-Луи, маркиз д’Аржансон (1694–1757) – государственный советник и министр иностранных дел; с 1747 г. отстранился от дел и предался философии и литературе; его «Дневник» и «Мемуары» являют собой ценнейшее свидетельство о Франции – эпохи Людовика XV.


[Закрыть] упоминает даже об усердных попытках реконструировать родословные грамоты фамилии О’Морфи с тем, чтобы объявить постоялицу «Оленьего парка» «официальной возлюбленной короля». Ею живо интересовался двор, и все единодушно восхищались красавицей.

Как рассказывает в своих воспоминаниях герцог де Круи, в январе 1754 года он заметил в приходской церкви на мессе «очень красивую, просто одетую молоденькую особу»; порасспросив, он узнал, что это «та самая девушка, которая последние восемнадцать месяцев занимает короля и что о ней идут большие разговоры». Вероятно, для того, чтобы говорить о ней, не нарушая секретности, ей и присвоили имя Сиретт; это уменьшительно-ласкательное производное от слова «Сир» заблаговременно сообщало ей ореол некоронованной королевы.

Что трудно вообразить, так это военные хитрости, к которым прибегал Людовик XV для посещения «Оленьего парка». Ведь он и шагу не мог сделать без эскорта из двадцати пяти придворных, гвардейцев, камердинеров и конюших всех рангов. Действительно ли он, как говорили, отваживался идти ночью по пустынному кварталу, закутавшись в длинный плащ, с фонарем в руке, как простой горожанин? Как удавалось ему выскользнуть из оков непрерывного попечения? С помощью каких уловок и каких переодеваний ухитрялся он добраться до маленького домика, где на некоторое время забывал, что является королем? Смею вас заверить, что тут предпринимались меры предосторожности всякого рода и работали они превосходно, о чем красноречиво свидетельствует дневник мадам дю Осет.

Когда обнаруживалось, что какая-нибудь из постоялиц «Оленьего парка» вот-вот должна стать матерью, ее перевозят в таинственный дом на проспекте Сен-Клу. Но родившееся дитя никогда не показывают матери; если на свет появился мальчик, ей говорят, что это дочь, и наоборот. Правду она узнает только потом. Новорожденного крестят в присутствии совершенно случайных свидетелей – садовника или рассыльного, а родителей обозначают вымышленными именами. Растить младенца, которому немедленно отчисляется большая сумма, будут где-нибудь вдали от Версаля.

Вопреки всем этим мерам сокрытия, считается достоверным, что в июне 1754 года Луизон Морфи произвела на свет дочку, Агату-Луизу де Сент-Антуан де Сент-Андре, которая умерла в двадцатилетнем возрасте через несколько месяцев после свадьбы с вполне реальным маркизом де Т.

Появление у Луизон младенца чрезвычайно усилило ее влияние на короля. Обычно столь равнодушный, он день ото дня казался все более увлеченным, отчего враги маркизы де Помпадур вообразили, что эта вспышка чувств непременно приведет к падению главной фаворитки. Ее втянули в заговор, душою которого была маршальша д’Эстре. По ее наущению Луизон однажды спросила короля, как поживает «его старушка». На следующий же день маршальшу прогнали, а Морфи никогда более не привелось увидеть свое «полубожество».

Ей подыскали офицера по имени де Бовезис, который за пятьдесят тысяч ливров согласился жениться при условии, что в приданое она получит еще двести тысяч.

Говорят, Сиретт умерла в 1814 году, похоронив трех мужей. Но с той поры, как она покинула Версаль, ее жизнь погрузилась в густой туман, сквозь который ничего нельзя разглядеть. Как жаль, что в свою бытность «королевой» хорошенькая посудомойка не вела дневника!

«Бланк с королевской печатью»

Эти «бланки с королевской печатью» оставили по себе дурную память, и за исключением романистов и драматургов, обязанных им множеством захватывающих перипетий и неожиданных развязок, все единодушно считают сей быстрый способ избавиться без объяснений и комментариев от неугодного человека, к которому раньше прибегали монархи, крайне отвратительным.

«Бланк с печатью короля» – эти четыре устрашающих слова долгое время любили вспоминать на своих собраниях республиканцы, приводя в трепет тысячи избирателей. И не исключено, что при далеком от истины истолковании они и теперь производят такой же эффект. По бытующему поверью, представители королевской власти имели когда-то в своем распоряжении целые кипы таких варварских документов; они раздавали их своим приятелям в виде новогодних подарков, а мелкие чиновники прибыльно ими торговали. Живучесть сей драматической легенды поддержали своим авторитетом Мишле, Дюрюи и Рамбо.[116]116
  Жюль Мишле (1798–1874) и Альфред Рамбо (1842–1905) – знаменитые французские историки, посвятившие себя изучению национальной истории; Виктор Дюрюи (1811–1894) – автор капитальной «Истории Рима», министр в эпоху Второй Империи, реформатор в сфере образования.


[Закрыть] Но как бы глубоко ни внедрилась она в сознание – это не более чем еще один из предрассудков, которые нам предстоит поколебать.

Ни один государственный человек, ни один чиновник королевского правительства такого бланка никому не доверял, а если он и оказывался в частных руках, то в исполнение приведен быть не мог.

Именно так обстояло дело, заверяет нас историк Функ-Брентано,[117]117
  Франц Функ-Брентано (1862–1970) – историк, писатель, хранитель библиотеки парижского Арсенала, в 1892–1895 гг. составил каталог архивов Бастилии.


[Закрыть] а его мнение заслуживает доверия, поскольку он знает архивы Бастилии, как никто в мире: он их разыскал, изучил, разобрал, классифицировал и прокомментировал. У полиции Старого режима от этого высочайшего знатока нет никаких секретов. С предельной ясностью он доказал, что «бланк с королевской печатью» был не инструментом репрессий, а, напротив, мерой спасения и способом защиты обвиняемого от жесткого наказания, налагаемого тогдашним правосудием. Латюд[118]118
  Жан-Анри Латюд (1725–1803) – авантюрист, 35 лет жизни провел в тюрьмах.


[Закрыть] был бы непременно колесован, кабы не «бланк с печатью», избавивший его от этой неприятной формальности.

Но особенно спасительным был этот «бланк» в делах семейной чести. Отец, недовольный своим отпрыском, или не поладивший с женой муж, или обиженная мужем супруга, все они бросались за помощью к королю. Ход прошению давался только после тщательной проверки, и люди таким путем избегали публичного скандала и позора судебного приговора.

Здесь следовало бы привести примеры из жизни. И поскольку фактический материал богат необычайно, мы имеем шанс обнаружить здесь самые разнообразные и часто очень пикантные житейские ситуации. Добрая сотня романистов, а в особенности авторы водевилей, наверняка найдут тут, чем поживиться.

Ну разве не прелестный сюжет для рассказа – злоключения молодого герцога де Фронзака (будущего герцога Ришелье), которого пришлось заточить в Бастилию, оттого что он недостаточно пылко любил жену? Доведенная до отчаяния холодностью и непостоянством своего супруга, та добилась «бланка с печатью», и вот легкомысленный малый оказался заперт на тюремный засов.

Он томится в полном одиночестве, его развлечения состоят лишь в ежедневных визитах важного церковника, без устали распространяющегося о красоте чувства долга. Тоска уединения в гораздо большей степени, нежели красноречие проповедника, скоро привела затворника к раскаянию. И вот, когда он был уже на пределе отчаяния, дверь в его узилище отворилась, и к нему вошла его милая, соблазнительная женушка, одетая в самое очаровательное платье. Осужденный заключил ее в объятия, и супружеская пара наслаждалась (во всяком случае какое-то время) безоблачным счастьем.

Но дело не всегда оборачивалось такой идиллией: порой родственники проявляли чрезмерную щепетильность в вопросах чести. В 1751 году «бланк с печатью короля» раздобыла некая вдова Бернар, торговка фруктами, заранее опасаясь, как бы ее ветреная дочь не уронила чести семьи, она решила подстраховаться. Собрав необходимую информацию, лейтенант полиции Берьер приглашает к себе обвиняемую; он был готов увидеть перед собой разряженную вульгарную девчонку. Какая неожиданность! Девица Бернар оказывается солидной матроной, давно перевалившей за сорок, хотя манера ее поведения действительно далека от идеала. Ее арестовывают и отправляют в Сальпетриер,[119]119
  Сальпетриер – парижский приют для старых и душевнобольных женщин, служивший, как и другие подобные заведения, местом заключения.


[Закрыть] где жестокосердая мать продержит бедняжку долгие годы. Ту же суровость нравов мы наблюдаем у торговки потрохами по имени Бульет. Гордая тем, что ее «семья состоит из сугубо порядочных людей», она тревожится связями своего сына с «вольнодумками». И сын по ее просьбе сначала был заключен в Бисетр,[120]120
  Бисетр – большой приют для стариков и инвалидов в провинции.


[Закрыть] а затем переправлен «на острова», причем расходы на переезд оплатила сама мамаша Бульет.

Беспристрастное расследование очень часто обнаруживало за такой нравственной щепетильностью материальный интерес. Некий гвардеец по имени дю Розель де Глатиньи (он называет себя «дворянином из Иль-де-Франс»)[121]121
  Иль-де-Франс – центральная часть Франции, имевшая в XVIII в. статус провинции.


[Закрыть] обращается к министру с просьбой выслать «бланк с печатью» на арест его четырнадцатилетней дочери Мари. Та, как он утверждает, «хочет во что бы то ни стало обвенчаться с трубачом», что грозит позором «всему семейству, числящему среди своих членов генерал-лейтенантов и кавалеров Мальтийского ордена». Мари де Розель поместили в монастырь, но отец на этом не успокоился: по его словам, трубач все время бродит вокруг монастырских стен и угрожает похищением. Девушку услали в приют Сент-Пелажи. Здесь ее продержали около месяца, пока министр не выяснил, что бедняжка, вовсе и не собиравшаяся обнадеживать трубача (скорее всего вымышленного), являет собой образец скромности, добродетели и набожности. Отец, мечтавший избавиться от нее и разжиться ее имуществом, попросту ее оклеветал. Конфуз был велик: дю Розель был задержан и, приведенный к министру, признался во лжи. Его ожидало суровое наказание, но великодушная дочь вымолила помилование.

Поразительно, насколько непререкаемой и абсолютной оставалась во всех слоях общества вплоть до конца XVIII века отцовская власть. Чрезвычайно редко почтенному родителю, добивавшемуся заключения своего детища, даже совершеннолетнего, бывало отказано в «бланке с королевской печатью».

Легко заметить, что «меры задержания» гораздо чаще употреблялись против дочерей, нежели сыновей. Очень многие отцы мучились подозрением в чрезмерной пылкости дочерних сердец. Так, один папаша добился заключения своей дочки в тюрьму «Провиданс» в городе Эксе просто «ввиду ее бурного темперамента». Другой тоже жалуется министру на «неразумное поведение дочери, вопреки ее сорокачетырехлетнему возрасту». Многие главы семейств наверняка имели реальное основание для тревог; например, тот, чья дщерь «с нежного возраста повадилась следовать за полком»; ситуация, конечно, была чревата опасностью.

Трогательно наблюдать, с какой доверчивостью люди из нижайших слоев – простые рабочие или скромные крестьяне поверяют свои маленькие горести королю, с какой наивностью просят его о помощи. Для них, уже просто в силу положения вещей, король есть верховный глава семьи, который обязан заниматься всеми делами своих подданных, и отнюдь не только материальными, а более всего моральными. Ему надлежит следить за тем, чтобы мужья были разумны, жены верны, а дети послушны. И король в самом деле входит в такие мелкие обстоятельства, которые на первый взгляд кажутся недостойными внимания Его Величества. Можно ли поверить, что накануне Пасхи всем торгующим своими прелестями девицам «именем короля» раздавались суммы, вполне достаточные, чтобы предшествующие празднику святые дни можно было прожить без греха?

Для молодых людей обоего пола был лишь один-единственный способ укрыться от суровости отцовской власти: ничья рука не могла достать сына, завербовавшегося в армию, или дочь, поступившую в балерины, певицы или статистки Оперы. «Королевская служба» – вот гарантия безопасности, вот единственное укрытие, на которое уже не посягнет ни один авторитет. Но никакие другие театры, за исключением «Королевской академии музыки», от «бланка с печатью короля» не спасали.

Так, к этому верному средству прибегнул один родитель, дабы исправить сына, который «компрометирует честь семьи ремеслом актера». Напротив, другой, сам комедиант по профессии, требует, чтобы его отпрыска услали в американские колонии, «поскольку он отказывается стать актером». Вот уж воистину примеры на любой вкус! Читая эти исповеди, можно только изумляться разнообразию терзающих бедное человечество несчастий.

Под конец было бы досадно не процитировать, хоть они и нуждаются в известных купюрах (и кардинальных поправках в правописании), признания некой графини д’Юзес.

События относятся к 3 марта 1733 года. В тот день лейтенант полиции получил письмо, начинавшееся такими словами: «Сивоння утрам са мной преключилась не приятнось, каторайя лишила миня чести вас видить. Я нанила другова лакея, и он начал с того, что бросился мне на шею, говоря, что без памяти влюбился. Надеюсь, вы сумеете хорошенько наказать мерзавца, о котором рассказывают много плохого. Очень прошу вас, чтоб наказание было секретное („сикретное“, – писала дама, назвавшаяся „графиней Дюзес“)».

«Бланк с королевской печатью» немедленно пущен в ход, и наглый слуга уже заключен в Бисетр. Но на следующее утро он шлет отсюда письмо одному из друзей; сохранившееся в архиве, оно в глазах потомства вполне оправдывает героя. Обратим внимание: не совсем безупречное по части правописания, оно тем не менее сильно превосходит текст прекрасной дамы. «Я совершенно уничтожен потерей ко мне уважения со стороны графини д’Юзес; но, говоря по чести, это произошло вовсе не по моей вине. Когда вчера вечером я пришел завить ей волосы, ее грудь была совсем обнажена…» (И он в сильных выражениях описывает восхитительное зрелище, которое открывал нескромный пеньюар.) Далее он очень резонно продолжает: «Совсем незачем было все это разглашать. Она могла просто отослать меня прочь, и никто ничего не узнал бы…»

Именно так, поостыв, начала думать и сама дама. В этот же день она заявила чиновнику, что из-за странности происшествия совсем потеряла голову и поэтому требует, чтобы ее возлюбленного оставили в покое. Его немедленно освободили.

Надеюсь, теперь понятно, сколь многим обязаны мы превосходному порядку, с каким велось в нашем государстве делопроизводство? Ведь эту историю знали лишь три человека: лейтенант полиции, не в меру впечатлительный лакей и соблазнительно одетая дама. Но вот сегодня архивист листает опечатанное в 1733 году дело, к которому более не прикасалась ни одна рука, и история о смелом декольте всплывает на свет. Двести лет тому назад это декольте несомненно имело и других поклонников, но именно благодаря незадачливому лакею оно удостоилось чести войти в Историю, а говоря точнее, благодаря «бланку с королевской печатью».